В доме баронессы Варпаховской произошла кража - пропали два фунта филейной вырезки. Владелица расположенного на Большой Морской трёхэтажного здания кипела от возмущения: мясо предназначалось бездомным животным. Прибывшие в дом полицейские поразились: они насчитали сорок собак и кошек, каждая из которых имела отдельную идеально чистую комнату. Прислуга, ежедневно покупавшая для питомцев восемнадцать фунтов постной говядины и девять потрошёных кур, разводила руками, недоумевая:
- Ума не приложим, кто бы мог покуситься на корм? Посметь столь жестоко задеть благородное сердце хозяйки!
Среди выстроившихся рядком кухарок и горничных стояла скромно одетая девочка НикулИна - подросток двенадцати лет. Названная в честь Николая Ивановича Путилова – талантливого промышленника и благодетеля многих рабочих семей, - сметливая и ироничная, она злорадствовала, внутренне потешаясь над растерянностью полицейских - одобряла проделку единственно ей ведомого злодея-весельчака. Околоточный надзиратель, сознававший смехотворность ущерба, с раздражением ловил глумливые взгляды девчонки, попутно отмахиваясь от своры крутившихся подле него пронырливых и вездесущих репортёров.
«Не отреагировать на жалобу миллионерши никак нельзя, - полицейский проклинал помешанную на благотворительности баронессу, - но и передавать пустяшное дело в сыскную полицию – курам на смех!»
От бессилия распорядившись задержать ни в чём не повинного повара, чья бандитская рожа внушила ему определённый глухой скептицизм: «Не закоренелый ли он, в самом деле, преступник?» - полицейский раздражился вконец:
- Именно - курам на смех! Глупым курам! Куриное глупое дело! Сдалась же несносной, сбесившейся с жиру бабёнке пара ощипанных птичьих телес! Или отрезов говяжьего мяса?! Кто их там разберёт? Наверное, ненасытные псины сожрали пропавшую снедь!»
Законопослушного, насмерть перепуганного кухаря продержали с полдня в околотке, напоили чаем, накормили баранками и вечером с богом и добрыми напутствиями отпустили домой.
Ровно через день после вышеупомянутого события - девятого ноября 1910 года – в «Петербургской газете» под рубрикой «Четвероногие друзья» появилась заметка следующего содержания: «Мария Васильевна Варпаховская, рождённая Шлихтинг, даёт прекрасный пример истинного сострадания к животным. Не имея никогда фаворитов между собаками, не разбирая ни красоты, ни породы, г-жа Варпаховская доставляет, в своём доме на Морской, приют всем обездоленным или отбившимся от хозяев собакам. Таковых собак-сирот теперь насчитывается там восемнадцать голов и всем им одинаково хорошо и сытно живётся… К сожалению, находятся лица, не умеющие ценить бескорыстную добродетель возвышенных душ…»
Обученная грамоте НикулИна, читая статью, усмехалась:
«Пример истинного сострадания…, - насмешливо повторяла она, - добродетель возвышенных душ…»
НикулИна имела редкостную возможность поразмыслить над несправедливостью мира: каждую из ненавистных, дурных от безделья зверюг ублажали и холили так, как не снилось даже детям богатых фамилий. Объевшиеся и обленившиеся твари выли от скуки и норовили при случае тяпнуть прислугу за руку или за ногу. Смышлёной девочке претила подобная извращённая добродетель: её микрокосм был иным - она обитала на рабочей окраине Петербурга, дышавшей запахами застойной и унизительной бедности.
Семья НикулИны – потомственных металлургов - занимала крохотную квартиру на улице Везенбергской*. Огромный доходный дом, выстроенный для рабочих Путиловского завода, находился рядом с Обводным каналом. Отдельное жильё – неслыханная роскошь по тем временам - предоставлялось исключительно квалифицированным мастеровым и было донельзя убогим. К лестничной площадке примыкало тесное глухое помещение, служившее одновременно передней, столовой и кухней; двери родительской спальни и детской открывались в этот тёмный и мрачный закут. Уборная примостилась рядом с плитой. Дрова для печки хранились в клетушке в подвале. Чад от сальных свечей и табачная вонь зимой тщились выветриться через лестничную площадку, летом - через узенькие окошки в комнатах.
НикулИне, привыкшей в холодное время года таскать поленья на пятый этаж из кишевшего крысами подпола, был понятней не мир роскошных, обширных пространств, а близкая ей стеснённость чуланов-каморок-светёлок, напоминавшая быт допетровской Руси, о котором девочка знала из книжек. Поэтому она полюбила бывать в маленькой и неказистой дворовой пристройке, приткнутой к задкам особняка Варпаховской. В чудом сохранившемся флигельке жила такая же древняя и заброшенная, как и её монашеская обитель, тётка баронессы.
НикулИна, приходившая помогать по хозяйству, сначала пугалась старухи. И немудрено: крупная, костистая, с лицом, украшенным пучками жёстких, похожих на проволоку волос, торчавших из коричневых кожных наростов, она выглядела взаправдашней ведьмой. В неопрятном колтуне эпизодично застревали хлебные крошки, гороховая шелуха и куски жидкой каши. НикулИна содрогалась от отвращения: остатки еды представлялись ей маленькими хищными пауками, затаившимися в поиске жертв в паутине седой бороды, или - и того хуже! - личинками мух. Но на поверку престарелая дама оказалась предобрейшим существом, и они подружились.
Во флигельке отыскалось великое множество красивых альбомов и книг. Однажды, рассматривая иллюстрации, НикулИна наткнулась на изображение причудливого трёхголового монстра, затем на глаза ей попалась картинка с трёхликим веснушчатым солнцем. Старуха пояснила заулыбавшейся девочке, что рисунки - не баловство и не проказа дурашливого мастера. И нечего здесь хихикать: в средние века художники частенько выписывали христианского бога с тремя головами и тремя лицами. В доказательство тому она принесла потрескавшуюся, почерневшую дощечку. С архаичной смесоипостасной иконы на НикулИну смотрело странное существо с тремя носами, тремя ртами и шестью глазами – Пресвятая Троица. Старуха пообещала отвести Никулину в музей и показать полотно, взглянув на которое, та смогла бы воочию убедиться в правоте её слов.
В молодости – лет, этак, пятьдесят тому назад - тётка Варпахавской придерживалась самых передовых, либеральных взглядов. Высокая, стройная девушка с густо рассыпанными по подбородку, странно красившими её родинками, слыла баловнем богатой купеческой семьи. Получив хорошее образование и по моде тех лет съездив за границу, она, как и многие, вернулась в Россию законченной революционеркой и немедленно приступила к борьбе с несовершенством мира - примкнула к народничеству. Тем испортив немало крови несчастной родне. К великому облегчению почтенных папаши-мамаши, наивный романтизм, несчастливо свойственный отчаянной и неопытной молодости, со временем покинул бунташную дочь. «Любой человек, - осознала она, - профессионально занимающийся политикой, по природе своей является прожжённым, циничным негодяем. Или же бессовестным лицемером». Ни тем, ни другим она не желала быть! По сути, девушка вторила Наполеону, оправдывавшему разор и неправду. «Моё великое правило, - говаривал тот, - в войне и в политике зло извинительно, поскольку необходимо».
Взбалмошная девица, не способная в силу характера полностью отказаться от всяческого рода проделок, со временем низвела юношеское якобинство до ранга мелкого хулиганства. Не изменила себе и в старости: семидесятилетняя барыня и её двенадцатилетняя ученица составили тайное общество, предназначенное бороться со всякого рода гипертрофированными формами благотворительности. Апогеем сей благородной борьбы и стало хищение кур и говяжьего мяса. НикулИна навсегда сохранила в памяти торжествующий профиль наставницы - боевой томагавк потрошёной куриной тушки, зажатой в ладони, и седую разбойничью бороду, развевающуюся на сквозняке, словно дерзкий пиратский флаг.
Когда началась Февральская революция, мерно и споро вступавшая в красный Октябрь, повзрослевшая НикулИна приняла сторону большевиков: полубандитская фракция Петросовета нравилась ей. Артистичность речей, напористость и эксцентричность напоминали девушке флибустьерские повадки любимой учительницы. НикулИна, своеобразно воспринимавшая революцию - словно ярморочный, наполненный солдатским, грубоватым юмором театр с элементами гротеска и буффонады! – заслушивалась выступлениями Троцкого: «У тебя, буржуй, две шубы – отдай одну солдату. У тебя есть тёплые сапоги? Посиди дома. Твои сапоги нужны рабочему!» Во многом она соглашалась с оратором: поглощаемые псами деликатесные мясные отруба до сих пор стояли у неё перед глазами. Монотонное чавканье зубастых челюстей, как тоскливый церковный набат, звучало в ушах. НикулИна, конечно же, не винила животных. Она не прощала буржуев: святош и ханжей, не стеснявшихся - в газетах, журналах, на людях - выказывать жалостливое сердце бездомным бродячим зверям и безжалостное – голодным подросткам.
Летом восемнадцатого девушка поступила на службу в Петроградскую ЧК. Затянутая в кожу, красивая, опасная и очень нравившаяся самой себе, вышагивала она в сторону здания бывшей охранки. Для НикулИны комиссия олицетворяла своего рода сценические подмостки: ей хотелось играть, не работать! Но, сдавая в утиль христианские старые догмы, день за днём умывая страну, она размывала и собственное естество: новые этические каноны были далеки от новозаветных.
С треском провалилась её смелая и романтическая, но оказавшаяся мертворождённой задумка. По инициативе НикулИны была национализирована ветеринарная лечебница*, сооружённая на деньги всё той же Варпаховской. Трудовая коммуна, основанная на месте разорённой звериной клиники, выглядела отвратительным выкидышем извращённого пролетарского гуманизма и воспринималась горожанами не иначе, как уродливое порождение всемирного братства отверженных. Никулина посмеялась над собственной ошибкой: «Сама же боролась с благотворительностью, сама же и вляпалась в это дерьмо!»
Зимой девятнадцатого мировоззрение девушки продолжало перестраиваться. Новый председатель ЧК - Варвара Николаевна Яковлева - презирала людей. И не только дворян и деляг-толстосумов. Она ненавидела весь человеческий род – сволочной и паскудный. Классовая принадлежность отдельных его представителей не имела значения: Россия была для неё не отчизной, а постылым приёмным ребёнком! Революционный катехизис пламенной большевички состоял из простых постулатов: народ сдюжит всё, народ не издохнет, народу потребен суровый правитель.
Приподнимаясь, она принимала позы и произносила, высмеивая и коверкая известное изречение Победоносцева*:
- Мир России - ледяная пустыня, по которой гуляет лихой человек!
Потом добавляла:
- Мужичков-бунтарей: рабочих, солдат и крестьян, - что покуда на воле резвятся, нужно снова загнать в поросячье грязное стойло. Партии нужны не свободные люди, а исполнители, умеющие понимать, принимать и беспрекословно осуществлять любые директивы РКП(б)!
НикулИне, которой претили подобные взгляды, товарищ Яковлева не нравилась, хотя внешностью и манерой держаться странно напоминала усопшую напарницу. Будучи же купеческого происхождения и много живя заграницей – в Берлине, Париже, - Варвара Николаевна имела и схожую с тёткой баронессы Варпаховской биографию.
- Гражданская война – по сути противоборство двух контрреволюций, - опираясь рукой на расстрельные списки, откровенничала товарищ Яковлева, – именно так! Двух контрреволюций: «красной» и «белой». И никак не иначе - не надо заблуждаться! Победа «красной» приведёт к большевистской диктатуре. Это и есть наша цель! Торжество «белой», - добавляла она, - выродится в ещё более страшную политическую страхолюдину. Скажешь: едкий хрен горькой редьки не слаще? Так вот нет! Хрен порой ой как сладок! Мы с тобой эту сладость вкушаем всечасно!
Ежедневно «вкушавшая» сладкий мёд привилегий и льгот, которых она видела мало, НикулИна задавалась вопросом: «Так куда ж подевалась Россия надежд и дерзаний? Россия чудесной весны семнадцатого года? Самая свободная страна в мире?»
Становилось тревожно на сердце: она понимала, что разуверяется в новом режиме. «Красный террор» казался ей излишне жестоким. Аморальность властей, равнодушно бросавших в горнило борьбы за фальшивое дальнее-дальнее счастье жизни тысяч людей, была очевидна. Девушка считала, что лицемерием большевистская власть превзошла презираемый ею «царизм».
«Крайне левые и крайне правые недалеко друг от друга ушли, - размышляла наедине с собой повзрослевшая НикулИна. - Два чудовища с дьявольским рылом!»
В тяжёлое время сомнений она полюбила гулять у Невы. В непогоду воды её ярились, как звери, глодая гранит. НикулИне казалось, что это не буря, а украденный и растоптанный ленинским Октябрём Февраль кидается на набережные - тщится добраться до фундаментов мрачных дворцов, отомстить чиновничьему городу за измену, изъесть его корни, изгрызть его плоть и выплюнуть в море. Тогда она торопилась домой и долго смотрела из окон своей небольшой гарсоньерки на покрытый свекольным румянцем стыда Петроград. Румянцем от алых тряпиц, транспарантов и бордовых, украшенных страшным мясницким серпом и огромной кувалдой хоругвей. Девушка тихонечко опускалась на колени перед единственным украшением её спартанского жилища – плакатом со светоносными профилями Маркса, Энгельса и Ленина – и молилась. Припоминая изображение трёхликого Бога на картинках из детства, она верила, что Маркс, Энгельс и Ленин – не что иное, как новая Пресвятая Троица.
Отчаянная глухая просьба срывалась с губ НикулИны:
- Пресвятая Троице, помилуй насъ; Господи, очисти грехи наша; Владыко, прости беззаконiя наша; Святый, посети и исцели немощи наша, имене Твоего ради.
• С 1923 года улица Шкапина.
• Ветеринарная лечебница на 4-й Рождественской улице (с 1923 года 4-я Советская улица).
• Победоносцев К. П. - государственный деятель консервативных взглядов.