Было это давно, да недавно. Что-то случилось на планете, то ли вода ключевая напиталась злыми языками, то ли воздух посерел от гнева Божеского?
Рассказать - не поверят. Осерчали люди на Землю-Матушку, на род свой, на сестру да на брата. Куда ни глянь - голодная доброта бродит.
Вот идешь по весям да селам, она старухой седой хлеба просит, дитем малым в отрепье с дороги в колею от человеческого образа жмется, собакой с боком ободранным скулит.
Страшно стало. Заместо слов - молчание, заместо молитвы - тишина. Меня то почти не тронуло. А чего меня трогать? Сижу далеко, в избушке махонькой, лыко чешу, язык за губой держу. Дело свое знаю. Вона, цельная орава животины накормлена, дерева обвязаны, лес чисто выметен. Сиднем - Лешаком прозвали. А до ентого батюшка был.
Был, да весь вышел, но случилось такое, чему следует голос дать. Так уж верно суждено - мне этим голосом быть, чтобы помнили люди о чудесах. Память у них плоха. Ой, плоха. Чего не надобно аж не сотрешь, мацают, мацают, копят злобы, опосля сами и страдают.
Так с чего ж начать?
Начну с неё, блаженной горлицы, малой птице небесной - Марьюшки.
В одном городе да не столице, в доме, да не каменном, а избе, да без крыльца, с полами насыпными, с окнами к свету слепыми, родилась девочка. Смотрит - жжется, взгляд черный, насквозь проходит, сердце от него екает, душа замирает. Лицо её белое, губки алые, красоты ангельской Марьюшка. Одна беда - да и назвать бедой трудно. Малый изъян, а в глазах жителей порок несусветный. Хрома малышка. На правую ногу припадает, левым плечиком к солнышку тянется.
Однако вру, старость такая, память тут упомнит, а там позабудется, был ещё изъян - тот то похлеще телесного, видит малая души людские. Как серость их к гибели ведёт. Мала сама была всего пяток от роду, а пройдет да скажет, скажет-посмотрит, глянет - покоя лишит. Невзлюбили Марьюшку. Дети, родителем наученные дразнят, постарше - гонят с пути:
— Черноглазка, хромоножка, иди мимо, чур меня. Чур. Дитя сурьмоглазого, ведьмина внучка.
Марьюшка смотрит и тихо так молитвы читает, свои какие-то. Вот и мамка с батькой её на двор, в доме держать не желают.
Годы бегут, Марьюшка грамоту учит, у отца Порфирия испросила книжицу, читает. Только странно читает, с напевом все, мысли не дитячие говорит. Отец из под лобья смотрит, чурается. Все дочка слова не дает, брани не терпит, а замахнешься, на утро рука плетью висит. Чудна, как не своя. Мать кругом ходит, молчит. По голове с опаской гладит. На дворе правда сена устелила, а на праздник десятого года сарафан пошила.
Сарафан долог, по краю синие васильки. Марьюшка в нём по ягоду, по грибы, по травки. Гонят хрому, а как чего случится бегут до двора. Афанасий вчера угорел, жена тут как тут. Марья вышла, взор тупит, в глаза не смотрит. Отвар дала, мазь желто- болотную, глянь и двух дней не прошло на ноги встал. Но было говорено - не то творится с людом. Им добра да счастья, в ответ - мысли чёрные, дела горькие. Да и кому надобно? Девчонка то вещает прямо.
На той недели за водой к колодцу шла, рыдала. Стоит, ведра набрала, пальцем бабке Нюре грозит:
- Почем Куру убила? Зачем Кура? Есть полно, она живая была, зернышко клевала.
Бабка Нюра шипит в ответ:
- Чего тебе юродивая надобно? Ни есть че ли? Ты за собой гляди, коса родилась, Бог пометил.
Чур меня, хромоногая.
Только Марьюшка свое. Поплачет, поплачет, больно в груди, жалобно, а говорит. Глаза не поднимет, видеть их трудно. Так тихонько говорит, слышно правда как глас небесный.
Ещё год пролетел, второй.
Все девки как девки, а Марья вроде уже и выросла. Отец думу думает. На дворе не гоже. Хромая не хромая, а цветёт. Коса русая, сама ладная. Нашел на окраине городка избу. Стоит заброшена, окромя печи да крапивы нет ничего кругом. Все приданое ведро да лебеда. Отвёл дочь.
- Принимай хозяйство. До дома не ходить, глаза не мозоль. Нас за тебе огнём жгут, ползет слух, мать в лавку нейдет. Сама тут, сама. Развернулся, ушел.
И где сила взяла малая да шустрая. Месяца не прошло, плетень стоит, цветов, трав немерено. В доме словно балки сами на места встали, ровно да гладко. Скатерть вышита, рушники с васильками, как мама учила.
Тут и самое чудо будет. Оно тако мягкое аки хлеб из печи, вот с него, с хлеба, все и пошло.
Я тот день помню. С Марьюшкой травы мы разбирали.
Она, Марьюшка Така тихая, все слушает больше. Со мной смотрит прямо, взгляду не отводит, улыбки не таит. А скажет - все и сбудется. Вот мы травки перебираем, одну на отвар, другую для баньки, третью чаю испить, как вдруг молвит сурьмоглазенькая:
-Ты, батюшка сегодня в люди не ходи, вечера жди.
- А чего ж не идти то?
- Обожди, я думу задумала, да не ведаю как выйдет. Принеси мне с поляны "Смоляной", что за горой "Лебяжьей" Пшеницы. Я там садила, урожай ждала, да сама пойти сил не имею. Больно много тьмы вкруг ходит, место то заповедное. Свой уголок Я наговорила словом Божьим, мой урожай чист, на любви взращен, ключевой из родника Порфирия полит. Каждый день в погоду, в непогодицу босиком ходила, по капле носила.
- Схожу, чего мне сиднем сидеть. Чего ещё надобно для задумки твоей?
- Жерновцы малые достань да уследи до вечеру, чтобы никто к избе моей не ходил. И батюшка Лешак, упроси ветер, знаю я - умеешь ты, силу свою с востока на запад отдать ровно в шесть часов. Будет у меня к тебе ещё одна просьба. Опосля празднества на Троицу весь городок, малые, старые, свои да пришлые на площади будут. Как только сберутся, ты бери из кадушки, вона она в углу стоит, бери соль. Дорожку веди тихонько, внимания не привлекая, по двум сторонам от площади ко мне, чтоб пути не было иного.
- Что ж задумала душа -Марьюшка?
- Сил нет батюшка видеть и слышать, маются добрые, духом слабы, глазами слепы. Нет в них гнева да нечисти, только боль, так много боли, сами не ведают, она им глаза застит, она им ступни от счастья отворачивает. Горько мне милый, так горько. Больше терпения утеряла, силы обрела. Все сбудется. Верую.
Исполнил я все, как не исполнить. Ведь даже плохой человек и не плох вовсе, глуп, черств, слеп, а искра там, внутри, светит. А с искрой тяжко - ни слова дурного сказать, ни соврать, ни животину мучать, ни дитя бить, ни травины жечь. Да и того хуже мысль о гордыне забыть. Тяжело с искрой, вот и гаснет. Где-то мелькнет, затихнет.
Все исполнил. Жду вечера. Хожу аки страж вечный Туды сюды, смотрю не идет ли кто? Ни наушничать ли желает? Марья в дому, а я на дворе. Вот и близится времечко....
Времечко близится- солнышко движется, ниже земли не опускается. Что там в избе творится?
Тишина опустилась, то ножки слышны были Марьюшки , а то угомонилось, будто и нет никого. После ветер как было оговорено с востока на запад подул, в тот момент осветило все вокруг, сквозь щели, меж досок тянутся лучики небесные, золотые нити добра. Из трубы дым пошел, белый- белый, ароматный, хлебом пахнет свежеиспеченым.
Дым то такой чудной, словно руками кто его в клубы собирает и дорожкой к центру города подталкивает. Если присмотреться, ладони огромные и губы с доброй улыбкой гонят этот поток по улочкам, туда, где народ собрался.
Вышла Марьюшка к Лешаку, в руках каравай:
- Батюшка, отведай, хорош вышел, могуч да мягок. Отломила от каравая кусок, подала. Посидим с тобой тут, обождем на крылечке.
Вот дым густой рассеялся, туманом заполонил все вокруг.
Бежит к избе Марьи девчонка малая. Раньше частенько заходила гостевать, яблок все носила. Собачка у её махонька, черна Така, на лапку припадала. Марьюшка лечила да пока вречевала сказывала про природу, про горы высокие, про духов водных, озёрных, лесных. Привязалась к ней малая. Бежит, из дали кричит:
- Чудо, чудо такое. Отдышалась у крылечка, продолжила.
Там, в городе то, чудеса.
Марьюшка улыбается:
- Это ж каки таки чудеса?
Крыла чтоль у деревьев повырастали?
- Лучше, во сто раз лучше. Туман.
Да какой туман! Девчонка руками всплеснула, не объять его. Кто в него входит прям на глазах меняется. Бабка то наша Нюрка, плачет. Всех обнимает. В ноги кидается. И так все. Ой, Поля обхватила щечки руками, они как дети, как дети, добрые, все добрые. Я такого не видала. Сюда идут. Плачут все. Я первая прибегла. Что случилося, не знаю. Кузнец кобылу гладит Седую, расседлал, и кормит с руки. Сонька - охульница, все слова плохие позабыла. А во главе то отец твой да матушка. Все сюда идут.
Подошла честна компания к избе Марьюшки. Каждый за своё благодарит, все обнимают. Отец да матушка стоят, слезы текут. Обнялись с ней и они последние. А как руки отняли - стоит Марья прямая аки берёзка. Спина ровная, вроде как и не было ничего. Хромота постылая исчезла.
Добро оно мысль любит, коли мысль добра,за собой дела тянет, за делом души человеческие.