РЕКЛАМА В ГАЗЕТАХ 1907 ГОДА.
«Надо опасаться больше всего
отстать в чём-нибудь от этого
вальпургиевого стада».
М.П.Краузе, отставной штаб-ротмистр.
«Одно из условий мудрости состоит в том, чтобы не думать, что ты знаешь того, чего ты в действительности не знаешь». Якобы, это высказывание принадлежит Сократу, некоему господину и жившему, и преставившемуся так давно и так далеко от места, где про того философа размышлял Кирилла Антонович, что и говорить о том занятие суть пустое.
Согласно сему изречению, помещик, в полной мере и без каких-либо условий, попадал в разряд человеков, отвечающих классификационному требованию на получение и звания и должности мудрого представителя из числа живущих. Правда, без полагающихся выплат, привилегий и без скорейшего перехода к более высокому чину.
И это льстило. И создавало некий ореол значимости и значительности, видимый, пока ещё, только самому помещику. И это отвлекало от действительно важных размышлений, не добавляя к оным точности и направленности, а лишь создавая едва ли полезный антураж нашему герою наподобие расписанной, едва ли не под Палех, собачьей миске, словно без той миски псина и кушать не станет. Пример, на удивление, хорош, а Палехским мастерам моё глубочайшее уважение и извинение за употребление всуе продуктов их талантливой работы.
Что у нас там было … а, Сократ! Да, Сократ, мудрость и едва приметная полезность его изречений, произносимая людьми, никогда его не читавшими, а узнавшими о сём философе из сборника цитат, купленного по случаю у разносчика газет.
Нет, в самом-то деле, а в чём полезность этой цитаты, произносимой едва ли реже, чем обычное утреннее приветствие? Уверяю вас, ни в чём! Хотя бы потому, что её проговаривают люди, мечтающие приподнять свой статус если не до эрудита, то просто до весьма начитанного интеллигента, что даётся с трудом, или же вовсе не даётся. И ещё потому, что высказывание сего почившего господина призвано обратить взор любого человека, ознакомившегося с обозначенной цитатой, внутрь собственного «я», дабы дисциплинировать всю ту поверхностную образованность, коя при первом удобном случае рвётся наружу, представляя окружающим маловразумительное зрелище вместо того, чтобы предстать перед любым собеседником в виде по-настоящему думающей личности. Да, именно личности, а не особи со скоморошьим оскалом произносящей фразы, ставшие банальностями с выхолощенным смыслом.
Эк, куда занесло Кириллу Антоновича! Так можно и ревизионистом прослыть в приличном-то обществе! Но, с иного боку, а в чём неправота помещика? В том, что он в действительности признал полнейшее непонимание того, о чём старательно думал и чем навлёк на себя сущую, а не фарисейскую мудрость? Либо в том, что упоминаемыми многажды словами, выпорхнувшими из уст некого человека с иноземным именем, помещик отчаянно пытался подстегнуть почему-то вялое воображение? Нет, видится мне, что и размышления, как таковые, и направленность их, пусть пока и не по нужной дорожке, а просто в верную сторону, суть разумно, в будущем продуктивно и достойно похвалы, а не простого словоизлияния на тему мудрости от тех господ, что сами едва ли угонятся за полётом разумных искр в мыслях философствующего помещика.
Это, господа читатели, было обзорное полотно в галерее идей, предположений и безнадёжного разведения рук имевшее место быть в вечер дня, описанного в прошлой главе, и в дне нынешнем, начавшегося со множества привычных до оскомины событий.
По первам, обычным было само утро, привычно прихорашивающееся умыванием, одеванием, причёсыванием, завтраком (на который, кстати, наши герои поглядывали с опаской, крепко помятуя о мастере гипнотического воздействия с кулинарными наклонностями), старательным поиском малозначительных тем для застольной беседы и, наконец, обычного незнания что делать с тем, что пока не познано и не понятно.
Одним словом, всё, как всегда.
Тут я вынужден быть более точным в описании и того утра, и многих последующих (а как следует верно писать – если «того утра», то последующих «утр» или «утров»? Вот те раз, какая славная лингвистическая загадка образовалась!) часов. В то утро к столу был допущен и Ду-Шан, и совсем не потому, что какое-то там равноправие, или появилась потребность побыть ближе к простому (это Ду-Шан простой?!) люду и прочая либеральная ересь, а потому, что Карл Францевич решил, что состояние пациента удовлетворительно для того, чтобы разбавить постельный режим ходительными и сидетельными процедурами. Тем более, раз этому малознакомому и многонепонятному человеку подавали ту же еду, что и господам, чего же было городить раздельностоловое питание внутри единой компании?
Доктор за завтраком отдавал предпочтение блюдам, приготовление коих требовало минимального поварского вмешательства – варёным куриным яйцам. Офицеры, словно по команде, стали намазывать маслом свежие лепёшки, а помещик, успокоившийся наличием соли на столе, маленькими глоточками отпивал крепкий чай, но к продуктам пока не притрагивался.
Кириллу Антоновича заинтересовало поведение Ду-Шана, разрезавшего на тарелке лепёшку фигурками, напоминавшими геометрические фантазии на тему треугольника, терзавшие мозг умалишённого математика.
Да, Бог с ними, с теми треугольниками, интересной была та очаровательная заинтересованность помещика, которая не позволяла ему отвести глаза от манипуляций Ду-Шана, а позже и вовсе заставившая позабыть об остывающем чае.
Я бы мог не тайком пробраться, а откровенно ворваться в закрома загадок и предположений решив для себя, что прямо сейчас помещик перебирает в памяти весь свой жизненный опыт, выкраивая из него фрагменты, которые, по первам, были хоть как-то пригодны для разрешения нынешней непонятности, либо сыскать способ сочленения искомых фрагментов в единое победное действо. Я бы мог ворваться в те самые закрома, если бы они существовали в природе, но мне такое не под силу, и посему я опишу лишь происходящее за столом так, как оно выглядело на взгляд стороннего наблюдателя, а не так, как оное было задумано завтракающими, теми самыми господами, наотрез отказавшимися комментировать побудительные мысли, хотя мне это не совсем понятно. Итак, написано будет только то, что было на виду, трактовку же происходящего оставляю уважаемым господам читателям.
--Я вот о чём подумал, - начал Кирилла Антонович, не отводя глаз от тарелки Ду-Шана, чем привлёк взгляды остальных к расчленению лепёшки, - предположим, что некто подслушал наши разговоры о готовящейся поездке на вокзал. Пока не важно, как это удалось сделать, и кто именно сие сотворил. Я тут припомнил нашу поездку в Ведищевский Лог, мы ….
--Такое не позабудешь, - сказал гоф-медик.
--Вот и … все помнят. Я пересказывал вам поход, как было принято там говорить, в зачертье через туманный овраг. Я позволю себе кое-что напомнить, кое-что, связанное с Саратоилом и с нашей ….
Ду-Шан не просто перестал увлекаться геометрией, а просто бросил нож на тарелку.
Все поворотились на звук, а помещик внутренне облегчённо вздохнул, наконец-то освобождаясь от обречённого наблюдения за препарированием лепёшки.
--Ты … видать Саратоиль? – То, что отразилось на лице Ду-Шана, смело можно было назвать вниманием, возвеличенным в высшую изо всех возможных степеней.
--Мы с Модестом Павловичем видели его. Один раз я даже убил его … саблей. К сожалению, он тогда был в человеческом обличье. А вы знакомы с ним?
--Как ты … видать … и что с он?
--Если я верно понял, то его полностью убила чёрная библия своим воплем. Это было на моих глазах.
Ду-Шан вздохнул, как показалось, с облегчением.
--А вот встреча с ним, с Саратоилом … он, видите ли, знал всё, о чём я думал. При его появлении я, чего уж скрывать, перепугался, и не только из-за себя, но и из-за вас, Карл Францевич. Сами понимаете, Модест Павлович офицер, и постоит за себя, а в отношении вас … и представьте, он из-за спины достаёт вашу, дорогой доктор, голову! Вы можете вообразить себе нечто подобное? Я помню только, что подумал в тот миг, что он держит вашу голову так, как в обычай держат, простите, кролика. И тут же это исчадие с наигранным весельем убирает себе за спину вашу голову, и снова поднимает руку, в которой был настоящий кролик!
Взгляд доктора говорил о многом, и помещик тут же поспешил продолжить.
--Нет, Карл Францевич, я не стараюсь произвести впечатление на вас сими подробностями, кои намеренно от вас утаивал. Надеюсь, вы понимаете причину такого моего поступка.
Доктор неопределённо покачал головою, поглядел на оставшуюся в руке половинку яйца, попробовал оное на вес и со вздохом отправил его в рот.
--Вы без соли … его? – Тут же спросил Кирилла Антонович, мгновением спустя принявшийся корить себя за никому не интересную тему пресной и подсоленной пищи.
--Я не страсти пересказываю, я только размышляю в голос. Если вы, снова-таки, помните, то у меня был револьвер, и я подумал, что будет если не благородным, то уж справедливым поступком пристрелить Саратоила. И, что? А ровным счётом ни-че-го! Пули вылетали из ствола медленнее осенних мух, а этот стервец, словно в насмешку, щелчками сшибал их на лету, конечно же не мух. И вот тут, господа, мне открылось интересное - я решил перестать думать словами, имеющими за цель комментировать мои поступки. Я стал … м-м-м … как бы создавать цельный образ, не имевший в своём развитии начала действия, самого действия и желаемого исхода от того самого действия. Понимаете, о чём я? Ну … что бы такое взять в качестве примера? Да, хоть завтрак! Присаживаясь к столу я уже в мыслях подготавливал некое меню, сообразно с коим я стану брать некоторые продукты, так же мысленно мною перечисленные, собирать из них новое блюдо по-своему утреннему желанию и … снова пример? Извольте – я бы взял лепёшку, покрыл бы её слоем масла, извлёк бы из яйца желток и, подсолив его, распределил по маслу. Вот вам и комментарий к поступкам, вот вам и продуманное новое блюдо!
--И в итоге?
--И в итоге Саратоил просто, как написанный от руки текст, читал мои мысли. Когда же я перешёл к образам, а в случае нашего завтрака это не будет перечисление продуктов, а обычная мысль о желании насытиться, то понять, что я стану делать, и в какой последовательности, ему стало невозможно.
--А как ты … Саратоиль … что?
--Я просто подумал, что в револьвере больше нет патронов, и огорчился. Мысленно огорчился, а после, тем же револьвером, несколько раз стукнул его по голове. Он прочёл моё огорчение, после коего позволил зайти к нему за спину.
Теперь Ду-Шан и сам приступил к еде. Глазами он ел говорившего помещика, а ртом лишал науку геометрию новых видов пространственных фигур.
--Это вступление должно оказаться полезным толкованием кое-каких мыслей, пришедших нынче ночью.
--Значит, поспать вам не удалось?
--Отдых, Модест Павлович, в повестке сегодняшнего дня не значится в числе важных. Так вот, к нашим мыслям и образам, которые я опасаюсь проговаривать по понимаемым вами причинам. Скорее всего у нас появится надобность разговаривать парами, а не привычной нам компанией. Это и долго, и утомительно, но иного способа передать вам свой план я не наблюдаю.
Ду-Шан привлёк внимание доктора к себе жестом, к которому неоднократно прибегал – поднёс два перста к своей переносице.
Это увидали и остальные господа, почти затаившиеся в ожидании продолжения. То, что одному понятно, то бывает странно другим.
Карл Францевич, неотрывно глядевший на лицо Ду-Шана, протянул руку к тарелке с варёными яйцами, взял одно и принялся очищать его вслепую. Над столом повисло ожидание.
Не так скоро, как того хотелось остальным … нет, не собеседникам, а скорее сомолчальникам, гоф-медик отвел глаза от своего визави и буднично сказал.
--А я никогда не пробовал бутерброд с желтком. Подозреваю, с вами мне предстоит ещё многое испробовать впервые ….
--Карл Францевич, дорогой наш доктор, я обещаю вам тысячи кулинарных неожиданностей от известной вам Циклиды, и ещё столько же житейских натуральных премудростей вы получите от её сына Прошки, пока же удовлетворите моё любопытство – вот это, - помещик повторил жест перстами у переносицы, - означает нечто особенное? Ежели я, вдруг, вторгаюсь в какую-то личную зону общения, то прошу великодушно простить меня!
--Мне бы ланцет такой же остроты, как и ваш язычок, Кирилла Антонович! Но – нет! Личного в этом, - и в третий раз было исполнено движение перстами, только теперь своё искусство передачи зрителям жеста демонстрировал гоф-медик, - не содержится. Ду-Шану легче думать и передавать таким макаром нужную для меня информацию. Ему так легче, чем делать то же самое, но произнося слова вслух.
Штаб-ротмистр, стойко и умело сдерживавший себя от рвущегося наружу короткого и по-военному ёмкого понятного предложения стать всем говорящим в этой комнате сестрой таланта, для разогрева голоса кашлянул в кулачок и … передумал высказываться, ощутив лёгкое похлопывание по плечу. Подняв глаза на автора сей фамильярности, разглядел покачивание головы Кириллы Антоновича, трактовавшейся только одним возможным смыслом – всё, что вы решили сделать, либо сказать, оставьте на потом.
Ду-Шан снова монополизировал внимание Карла Францевича, видимо доводя всё переданное ему ранее до состояния завершённой мысли, достойной того, чтобы стать переданной остальным присутствующим способом, привычным для этой части человечества – словами.
--Господа! – Обратился гоф-медик к собравшимся, тут же теряя интерес к экспериментам с едой. – Я перескажу то, что желает донести до нас Ду-Шан, оставляя за нами выбор принятия или отказа от его предложения. Первое, что надлежит сказать – Кирилла Антонович во многом прав. Это касается его осмотрительности, анализа и вероятных опасений, основанных не на страхе, а на трезвом прогнозировании. Далее то, как я говорю, не есть моим желанием обособить собственное понимание общей нашей проблемы от вашей. Я дословно передаю … пусть будет так – сказанное. Я дословно передаю сказанное Ду-Шаном, используя в речи его местоимения и его обращение не к вам, а ко всем нам. Надеюсь на ваше понимание моих вступительных слов. Теперь же перехожу к основному тезису, то есть выполняю роль рупора. Кирилла Антонович во многом прав, в том числе и об озабоченности о прочитывании мыслей. Ду-Шан может сегодня нас оградить от стороннего вмешательства в то, чего опасается Кирилла Антонович. Возможности Ду-Шана не так велики, как, например, у отца убитого Саратоила, но и то, чем обладает наш друг … я же могу так сказать? Благодарю! То, чем он владеет, нельзя использовать для помощи нам. Он хочет помочь, но не может. Хочет потому, что мы взялись за то дело, ради которого он сам прибыл в Симферополь, а не может потому, что не должен вмешивать в это дело посторонних, то есть нас. За нарушение этой клятвы его ожидает смерть, едва ли более приятная, чем Саратоилова. Смерти он не страшится, напротив, опасается того, что из-за нарушенной им клятвы нарушится какой-то там баланс чего-то там, и выполняемое им дело не будет завершено. Что, собственно говоря, представляется ему сущей и страшнейшей катастрофой.
--Я бы хотел …, - желание помещика получить подробности чего-то услышанного возобладали над правилами приличия, заставив его прервать говорящего доктора. Но тем «я бы хотел …» дело и завершилось. Ду-Шан поднял руку в останавливающем жесте.
Кирилла Антонович не стал продолжать, натурально уставившись на такое не лестное поведение Ду-Шана. Как я сам понял эту сцену за столом, дела было не в упоминаемом приличии, а в том, что этот странный собеседник тем жестом принял своеобразное участие в разговоре.
Доктор же, изображая многомудрого глашатая, лёгким кивком поблагодарил молчаливого информатора, и продолжил.
--Вы все, напоминаю, господа, я говорю так, как мне донесено Ду-Шаном, занялись этим делом по своей воле, рискуя провалить оное, либо с честью выйти из него победителями. Ваше участие поможет лишь выиграть этот бой, но не изменить ход всей этой войны, окончание которой возможно определить лишь приблизительно. Да и ваше участие в нынешнем сражении имеет сомнительную надобность. Однако, при всём выше сказанном, вы уже ввязались в драку, что делает вам честь, и отступать вы не намерены. Заслуживает ли ваше поведение благодарности? Без сомнения – да, и выразится она в малой моей помощи. Но на многое не рассчитывайте –вы можете попасть в такую западню, вызволяя из которой мне придётся воспользоваться кое-чем таким, что и может, и окажет влияние на исход всей войны, названной так скорее в аллегорическом смысле. Вам важно сейчас понимать, что исход войны и ваше спасение суть равнозначные для меня понятия, поэтому и выбор будет сделан не в вашу пользу.
--Хоть с честью погибнем, - сказал Вальдемар Стефанович глядя на штаб-ротмистра, словно ожидая его поддержки.
--Это само собою, Вальдемар, только лично я не собираюсь погибать, преследуя эту благородную цель. Мне по сердцу сжечь до тла этот гадюшник и победить в этом, пусть и не самом важном, бою. Прямо сейчас мне более хочется быть живым победителем, чем сгинувшим героем.
--Отлично сказано, но пафосно.
--Могу ли я считать, что в этом деле ты выступишь со мною дуплетом?
--Вообще-то принято говорить «дуэтом».
--Я в курсе.
--Господа! Я начинаю забывать то, что мне наговорил Ду-Шан для передачи вам … нам … там … всем … вот. Я продолжу?
Внимательно слушавший всех говорящих Кирилла Антонович жестом предложил продолжать.
--Мне, как выразился Ду-Шан, никогда не понять ваших мотивов, когда вы не просто так решаете, а считаете за необходимое вмешиваться в заведомо проигрышные затеи. Тем более ему не понятно, как вам удаётся не просто выбраться живыми из тех переделок, но и повернуть незнакомую и опасную ситуацию в выгодную для вас сторону. Я, говорит Ду-Шан, не льщу, как у вас принято, просто, говорит, не понимаю. Поэтому-то он полностью от оказания помощи не отказывается, он её сведёт к двум малым услугам, которые, как ему видится, вреда не принесут. Первая услуга – он станет, как ранее делал для воина Вальдемара … что? Это он так сказал, я ничего не переиначивал! На вашем месте я бы счёл это значительным комплиментом. Он, я говорю о Ду-Шане, станет иногда подсказывать события грядущего дня, чтобы вы … то есть снова-таки мы все, понимали надобность корректировки своих планов. И нам, господа, обещана единоразовая услуга с нашим правом выбора даты и времени её предоставления. Ду-Шан сможет вернуть нас в тот день и час, какой мы выберем по своему произволу. За эту вольность его, разумеется, не наградят, но и не опасно накажут. По-нашему это называется «пожурят». Имеет ли кто вопросы к Ду-Шану?
--О чём тут спрашивать, - тут же подал голос не названный (пока не названный) воином Модест Павлович, - если он позволит себе поведать нам о грядущем дне, да и на том замкнётся. Любой, повторю – любой наш вопрос будет касаться различных сторон этого дела … так о чём спрашивать? Об имени моей будущей жены?
Ду-Шан медленно поднял глаза на штаб-ротмистра, так же медленно отправил в рот последний лепёшечный треугольник и равнодушно повёл плечами.
--Он говорит, что её имя Александра.
Маленький, совсем крохотный взрыв где-то на внутричерепных просторах поверг Модеста Павловича в ступор, оказавшийся произведением удивления на недоверие, и возвеличенным в сотую степень по шкале невозможностей.
--Замечательно! Вот так у вас просто? Его супругу зовут Александра? – Заговорил вместо друга прапорщик.
--А разве он давал повод усомниться в истинности его слов? – Резонно парировал Карл Францевич.
--Ну … это да … не давал … что, ж, с Александрой вас, Модест Павлович!
А вот Кириллу Антоновича мало радовала вероятная крошечная помощь Ду-Шана. Где-то внутри себя, очень глубоко и на уровне еле мелькавших желаний, он хотел настоящей поддержки, основывая своё видение сотрудничества на бесполезно-обнадёживающем, снова-таки внутреннем, догмате – раз он начал помогать прапорщику Лозинцу, то его благотворительность просто обязана распространиться и на троицу прибывших в Симферополь господ. Дело-то совсем не простое, опасность на всех поделена не поровну, а … поди, ж, ты, как вышло на самом деле.
Теперь, придерживаясь исторической справедливости в деталях повествования, стоит озвучить и другую мысль, бесцеремонно топтавшуюся по предыдущей, касающейся несостоятельности ожидаемой помощи. Та, иная мысль, была более философской, нежели прикладной, и касалась уж никак не фактов, а исключительно косвенных мнений о собственной правоте в вопросе посещения минувших, либо грядущих времён. И кто ещё был способен дать толковое пояснение этому феномену, как ни этот странный человек, предлагавший свершить это самое чудо по первой просьбе?
--Скажите, господин Ду-Шан, действительно ли существует способ попасть в иной день, как вы и предложили нам совсем недавно, так сказать телесно? Не воспаряя мыслями, всем своим существом?
Гоф-медик не отреагировал на слова помещика, в том разумении его поведения, что он никак не передал Ду-Шану содержание вопрошаемого сомнения. Теперь нашим героям стала ясна «односторонняя» роль Карла Францевича в этой беседе.
И только через минуту, может, через полторы, доктор заговорил сам и без упоминавшегося жеста парой перстов.
--Доводилось ли вам терять хоть что-либо? Терять, а после находить? Этот вопрос к вам, Кирилла Антонович.
--Да, к сожалению, я не идеален, потому и терял дорогие и важные для меня вещи. Кое-что из утерянного находил. Этот вопрос сочленён с моим вопросом хоть чем-нибудь ещё, кроме вопросительной интонации?
--Ду-Шан говорит, что сочленение этих вопросов настолько очевидно, что надо иметь недюжинное равнодушие к окружающему миру, чтобы этого не заметить! Он говорит, что почти все, живущие на Земле, не утруждают себя анализом собственного поведения, предшествующего моменту повторного обретения утерянной вещи. Почти никто не обращает внимания на окрас платья, на позу, в которой стоит человек, на мысли и, что важно, на слова, которые проговариваются в те самые мгновения, которые отделяют понятие «вещь утеряна» от понятия «вещь найдена». Почти все считают, что на то была воля Божия, и тут же старательно умиляются отысканной вещице, восклицая: «А я всё думал, куда же ты запропастилась?». Почти никто из вас даже не отважится заподозрить себя в том, что только что, минуя все законы, каноны и предубеждения он ничего не находил, и не свершал никакого иного деяния, попадающего под смысл слова «находил». Никто не додумается сказать себе правду: «Я ничего не нашёл, я просто возвращался за своей вещью».
Помещик заёрзал на стуле, перебирая варианты ответа на такое откровение. И сподобился изречь лишь такое.
--Видимо мне следует воскликнуть нечто схожее на «Как же такое может быть? С чего это вам вздумалось шутить над нами?».
--Ду-Шан говорит, что радость от удержания в руке почти позабытой вещицы отсекает ваш мозг от того понимания, каким образом вы снова стали обладателем утерянного. Ведь главным становится совсем иное – я снова владею этой безделушкой, остальное суть домыслы. Хочу обратить ваше внимание на одну неизменяющуюся деталь в процессе «потеря – находка» - эти оба действа вы свершаете исключительно в одиночестве.
--Постойте! Стало быть, припомни я все подробности из того, что вы говорили, выяви все повторяющиеся элементы и повтори их в любой момент, то я смогу вернуться в минувшее на, скажем, день?
--Или на более долгий срок, если вы что-то утеряли десять годов тому.
--И ….
--В последнем выводе, который начинается со слов «Стало быть …», а не с «И …», вы правы.
--Значит ли это ….
--Это значит только одно – вы начнёте конкретизировать каждый последующий вопрос, доводя их общий смысл до необходимости немедленной демонстрации моего, или же вашего, утверждения. Закончим на следующем – да, возможно посетить минувшее время телесно, если вы имеете связь с тем временем. Иначе говоря, если вы там живёте. Да, существует ритуал, объединяющий цвет, но не окрас платья, звуки, но не просто слова, и тональность определённых звуков. И последнее «да» - ваш собственный труд позволит вам исполнить ваше же собственное желание на посещение минувшего. Чем более трудится ваша голова, тем больше вы знаете, понимаете и умеете.
Кирилла Антонович принял позу человека, готового схлестнуться в полемическом споре – он опёр левый кулачок о стол, а правую ладошку выставил перед собою.
--Нет-нет, Кирилла Антонович, прошу перенести ваши дебаты на иное время! Я тут выписал процедуры и необходимый отдых, поэтому должен придерживаться докторской рекомендации. Я забираю Ду-Шана в процедурную.
В переносном смысле господам, оставшимся сидеть за столом, понравилось заявление по сути, и план действий по форме, предложенный Ду-Шаном. С одной стороны, он брался оказать помощь, но с иной тут же дал понять, что наши герои попросту непрошенные гости в чужом огороде, и если его внутреннее понимание каких-то там услуг и поддержек дойдёт до достаточной, по его разумению, температуры нагревания, то он соблаговолит явить некую помощь.
Само собою, вслух об этом никто не говорил, хотя именно эта мысль в трёх вариантах образного наполнения владела нашими героями, не решавшимися овеществить ту мысль словесной оболочкой.
Никто не отмерял время молчания в обеденной комнате, поэтому для приблизительного понимания долготы паузы отмечу совпадение между выходом Карла Францевича из манипуляционной, и первыми словами, произнесёнными прапорщиком.
--А знаете, - начал разрывать тишину звуком своего голоса Вальдемар Стефанович так, словно обсуждение за столом не прерывалось ни на миг, - не то, чтобы Ду-Шан не прав в ограничении своей помощи, просто мы … во всяком случае лично я, думаю, что он вообще мог ничего не предлагать, и остались бы мы с тем, что имели де этого разговора. Не знаю, как вы, господа (это верно, что не знаете, Вальдемар Стефанович, только автор может подтвердить ваше предположение, что он и делает для прояснения ситуации), а в первые мгновения после его слов я ощутил нечто схожее на обиду. Да-да, господа, именно так, на обиду! И лишь спустя некоторое время прежнее недоразумение сменилось благодарностью! Та крошечная, по моим наблюдениям, помощь стоит в тысячу раз больше, чем «регулярная» помощь целого жандармского управления!
--Похоже, Вальдемар, ты прав! Сперва я тоже был расстроен числом обещанного, а когда понят, как малое число перерастает в значительное качество, не имеющее граничных очертаний, мысль стала наполняться благоразумием, а не желание начать требовать от него чего-то большего.
Не знаю, как вам, дорогой читатель, а мне трудно отделаться от мысли, что эти речи, так спешно рассыпанные отставными офицерами, более всего походили на обычайную словоохотливость, проявляющуюся у людей при избавлении оных из неожиданной ситуации, казавшейся то мало приятной, а то и непонятно-обидной. Или просто обидной.
--Вы, дорогие воины, в полной мере озвучили и мои собственные размышления, лишив меня необходимости высказываться на сей счёт. Скажу лишь, что мы привыкнем к помощи Ду-Шана так же, как мы, скажем, на пятый день привыкаем к весенней зелени, более не считая её наградой нам за долготерпение в зимние деньки. Мы станем получать именно то, что нам нужно и именно тогда, когда нам будет это необходимо. Теперь же на очереди мнение нашего уважаемого доктора.
--А как моё мнение скажется на вашем уже согласованном решении?
--Не скажите, Карл Францевич, ваше слово ценно для нас ….
--И полезно! Тем более, что вы с … (кивок головою в сторону комнаты, в которой находился Ду-Шан) с ним научились общаться не хуже, чем с нами.
--Вот, что ценно в вас, Модест Павлович, так это нежелание юлить. Или неумение. Это совсем не ирония, а иносказательное выражение признательности. Но вынужден вас расстроить, дорогие мои коллеги по заговору, те происшествия, приключившиеся с вами, и приведшие вас, с позволения сказать, в объятия Ду-Шана, случились без меня. Мой теперешний удел лишь предполагать, да додумывать там, где вы пользуете исключительно факты. Однако я намерен составить пари … после знакомства с вами, к моему глубокому сожалению, только лишь умозрительное пари на то, что мои соображения станут вам интересны и полезны.
--Не красиво с моей стороны напоминать, - потягиваясь, сказал штаб-ротмистр, - что недавно выигранное нами пари делает наш с вами дуэт (намеренно выделяя голосом сие словцо, Модест Павлович со значением поглядел на прапорщика) априори правым в суждениях и выводах. Не хотелось бы этим колоть глаза господам проигравшим, но я обязан это сделать! Итак, Карл Францевич, какие НАШИ соображения пришли вам в голову?
--Мои аплодисменты, Модест Павлович! Это было ….
--Да-да-да, аплодисменты, - забубнил себе под нос Вальдемар Стефанович, намеренно позволяя всем собравшимся расслышать до буковки всё им сказанное, - а из-за дальних рядов зрительного зала доносилось едва различимое «браво».
--Карл Францевич, мы не реагируем на завистников, верно? Так, что же там у нас?
--У нас только кое-что. И оно поименовано «впечатлением». Я переполнен этим самым впечатлением, кое ничем не подтверждено, что Ду-Шан намеренно на словах уменьшает величину своей помощи. Мы с Модестом Павловичем считаем, что тем самым он собирается держать нас в тонусе, чтобы ни у кого из нас не возникло желания переложить свою часть работы на него.
--Да! - С уверенность гимназического преподавателя произнёс штаб-ротмистр. – Именно так мы и считаем!
--Благодарю, Модест Павлович! Ещё Ду-Шана малость разбалансировало осознание того, что обычайные смертные свершили такие подвиги, кои под силу таким, как …, - доктор большим перстом указал себе за спину, в сторону комнаты, временно ставшей манипуляционной. – Хотя мне сдаётся, что он и сам не шибко вечный житель. И ещё одно ….
Гоф-медик опёрся обеими руками на столешницу, подавшись вперёд всем телом. Не удивляюсь тому, что тоже самое проделали все остальные собеседники – приблизились головами к нависавшему над ними Карлу Францевичу.
--Опять предчувствия, о чём и предупреждаю. – Для усиления важности и значимости пока ещё не сказанного, доктор приставил указующий перст правицы к верхней пуговице жилетки, но, припомнив о существовании дуэта со штаб-ротмистром, осенил и чего тем же перстом. – Мы считаем, что Ду-Шан способен не только самолично залечить свои раны, но и ….
Прервав свою речь Карл Францевич выпрямился, и развёл руки в стороны, подменяя ещё не проговорённые слова жестом, читаемым, как «что же я могу поделать?»
--Нам кажется, что он легко справится с полным восстановлением метатарсус и келкенейс …пардон, плюсневых костей стопы и пяточной кости. Если мы с Модестом Павловичем окажемся правы в своих допущениях, то придумайте сами ответ на настоящую загадку – для каких нужд он умышленно позволил кому-то рубить свою ногу? И какова цель маячит перед ним, а теперь и перед нами, если для достижения оной он жертвует своим телом, претерпевая сильнейшую боль? Последнее же суть риторическое – а кто противостоит ему? И какого могущества тот … не знаю, даже, как и сказать … человек? Существо? Группа людей? Клан? Ложа?
И снова доктор повторил недавний жест.
--Вот так мы думаем, - сказал Карл Францевич, не показывая в голосе шутливых интонаций.
Сидевшие за столом вернулись в прежнее сидячее положение, освободив середину стола от нависающих тел.
--Позвольте, господа, и мне высказать некоторые соображения на сей счёт. Я вижу неразрешимые в прошлом вопросы, нынче утратившие надобность в ответах. Вот, навскидку, один из таковых – когда господин Ду-Шан успел прийти в восторг от наших, с позволения сказать, подвигов, если он предупредил вас, Вальдемар Стефанович, о нашем прибытии максимум декаду тому?
По лицу прапорщика, коль уж он был упомянут в вопросе, нельзя было понять, что он думает о подобных тонкостях в поведении человека, так рьяно ворвавшегося в жизнь отставного офицера. Либо этот вопросец требовал поиска подвоха и в происшедшем событии, и в ответе на почти риторическое вопрошение помещика.
Господин Лозинец поглядел на штаб-ротмистра, перевёл глаза на Кириллу Антоновича, молчавшего в ожидании реакции на свой вопрос, развёл руки на малое расстояние и выдавил (именно, что выдавил из себя ответ так, так это сделал бы гимназист, отвечая наугад на вопрос из невыученного параграфа).
--Он мог … я думаю, что … он знал … ну … не знаю, как и сказать … он знал, кто приедет и с каким послужным списком. Я … я так это себе представляю.
--Вот тут – браво, Вальдемар Стефанович! Я не думаю так, как вы, я уверен в правоте ваших слов! А что, хочу спросить, проистекает из правоты слов господина Лозинца? Ну, господа, смелее!
--Я, как человек слабо верящий в благородство мало известных мне людей … дорогой доктор, простите, у меня сейчас будет сольное выступление, и вы все, господа, простите за прямоту, - уже не голосом мирно беседующего за столом, а чеканной речью офицера, рапортующего при обсуждении сложнейшей военной компании, заговорил Модест Павлович, - хочу заявить, что этому Ду-Шану, умеющему рыскать туда-сюда по минувшему и грядущему, и по словам Карла Францевича восстанавливающему отсечённую конечность … простите, что не на латыни, мы так пришлись по душену … снова простите за каламбур, пришлись по душе, что он готов пригласить нас на свидание, как предмет своего обожания? Нет, господа, не верю! Мой респонс таков – он всё знал о нас ещё тогда, когда мы с Кириллой Антоновичем на веранде его дома слушали анализ газет от Прошки. Он знал наши возможности и то, на что мы отважимся, взявшись за дело. Его похвала – это яблоки Матвея для коня, в приличном смысле сего выражения. Это притворная единоразовая ласка, после которой всё равно на тебе поедут, куда скажут. Похвала Ду-Шана имела за цель взбодрить нас перед новым боем, но не привести его в щенячий восторг. Это … простите, господа, меня малость понесло, но сейчас я предложу вам последнюю метафору – его похвала равносильна восхищению градостроителя отдельно взятым муравьём. Теперь пора выводов, как и просил Кирилла Антонович.
Модест Павлович встал, несколько раз провёл по ноге, раненной в схватке с бессарабцами, подошёл к окошку и присел на низкий подоконник, сложив руки на груди.
--При всех его талантах и умениях, познаниях и способностях он сам, либо вместе с теми, кто входит в его ближний круг таких же … э-э … магов, он, либо, повторюсь, они, столкнулись с грядущим, не имеющим однозначного не то, что разрешения, а не имеющим внятного толкования! У этого грядущего есть не один маршрут развития, а несколько, и каждый из вероятных хуже предыдущего. Вы, господа, не обратили внимания на его явное оживление, когда Кирилла Антонович сказал о наличии пары злодеев, идущих к одной цели, но действующих обособленно?
При этих словах доктор нахмурился, стараясь припомнить описываемый штаб-ротмистром момент, Вальдемар Стефанович, не истратив ни секунды на размышления, сразу покачал головою, отрицая наличие в памяти этой детали, и лишь помещик, заметно погрустнев, согласно смежил веки.
--Не значит ли это, что Ду-Шан просто не имеет представления о том, что делать дальше? Не означает ли это, что непонимание грядущего заставило его пойти к чёрту в гости, я говорю о его вынужденном согласии на экзекуцию. И не значит ли это, что нам дают свободу действий лишь для того, чтобы мы, изображая своими жизнями лакмусовую бумажку, создавали для Ду-Шана сотоварищи некие события, кои они смогут обратить себе в пользу? Переубедите меня, что, предлагая нам иногда правду о грядущих событиях, он не станет придумывать те самые события, чтобы подтолкнуть нас же к действиям, выгодным для их «Общества любителей мистики»?
Штаб-ротмистр замолчал, что-то обдумывая, но не перестал тереть место ранения на ноге.
--В подобном ключе можно говорить долго и ярко, не приближая нас ни на дюйм к верным действиям. Ненавижу похвальбу и разговоры о самом себе, однако скажу – мне не страшно ввязываться в эту драку тем более, когда мою спину прикрывают такие друзья, как вы. Но любая драка, даже самая нежданная, состоит из прелюдии и действия. И мне, тут я ничего не могу с собой поделать, хочется, чтобы мне прямо сказали: «Модест, всё настолько сложно, что у нас просто нет никаких подсказок для тебя. Сделай всё, что можешь». Можете не сомневаться, что я ввяжусь в эту катавасию наравне с вами, но тогда, когда во мне увидят равноценного участника событий, а не запряжённого пожирателя Матвеевых яблок. Пусть мне даже предложат побыть приманкой, но только прямо поставив задачу. Таков мой первый вывод, состоящий их эмоций, которые мне навязали. Теперь – другой вывод. Я один уловил сходство Ду-Шана с господином Фсио? И внешнее, и в манере назидательно изъясняться? Нет, Вальдемар, не напрягайся, ты с тем господином не был знаком. Что на это скажете, господа возмутители Симферопольского спокойствия?
--А знаете, господа, что Модест как-то раз ответил полковнику Китаеву, когда тот …, - встрепенулся прапорщик, решивший добавить словам штаб-ротмистра большей аргументации. Но его довольно резко оборвал Модест Павлович.
--Вальдемар!
--А … ничего он не ответил! Вот так взял, да и ничего не ответил! Я ничего не путаю? - Окунаясь с головою в иронию, более походившую на тёмный омут, прапорщик постарался выкрутиться из неуместных воспоминаний.
Долгая и, да простят мне уважаемые читатели, не аккуратная пауза разлилась по столовой комнате.
Отчего это, дорогие мои герои повествования, так скоро умолкло ваше красноречие? Прекрасные обороты и точнейшие метафоры не достигли желаемой цели, или же они служили только прикрытием чему-то иному? Например, мыслям? Да-да, тем самым невидимым штучкам, что беспрестанно роятся в голове, заставляя совершать благие дела либо глупости, или замирают, прячась в своих крохотных квартирках, предоставляя человеку возможность бессмысленно пялиться в пустоту, либо отдаться во власть Морфея.
Так, что было сейчас с этими штучками? Неужто они, испугавшись вероятного проигрыша в разбираемом деле, заранее искали кандидата на должность виноватца на случай неблагоприятного исхода Симферопольского дела? Судя по словам наших героев, со своей, никем не поставленной задачей, мысли справились на «примерно»! И снова прозвучит моё авторское вопрошение: «Отчего умолкли звуки речи?» Али устыдились высказанного, в коем заранее обвинили не принимавшего участия в разговоре в том, что он совсем ещё недавно помог и, даже, спас наших героев, не пообещав, при том клятвенно, творить подобное впредь? Э-эх, господа-господа! Вы тут недавно припоминали Андрея Андреевича Фсио, столичного знакомца и коллегу надворного советника Толмачёва, отчего же не припомнили многажды сказанные им мудрые слова: «Сперва думать надо, говорить же следует позже. Или вовсе промолчать»?
Подозреваю, одновременно надеясь изо всех своих авторских сил, что мысли поняли ту оплошность, случившуюся после их поспешного проявления в материальном мире человеков.
Также надеюсь, что они поняли и восприняли случившееся, как урок, как опыт, как … вот как надлежит порядочным мыслям, так и восприняли. Ничего иного, кроме проявления надежды, сделать не получится. Мысли, они вам не Прошка, затрещиной не образумишь.
Кирилла Антонович малость по-своему понял описанную тишину. Он вздохнул, словно собрался приступить к тяжкой работе, потрогал шрам на щеке, и сказал, впервые глядя не на собеседников, а на стол перед собою.
--Я понял каждого, посчитавшего за надобное высказать свои соображения. Я с вами полностью согласен, и не поддерживаю никого. Эдакое обоюдное согласие с двояким противоречием. Я не счёл нужным говорить то, что намереваюсь сказать, однако обнаруженные мною разночтения нашего общего дела вынуждают меня изменить первоначальный план. По сути, у меня все накопившиеся мысли, вкупе с высказанными вами опасениями, сводятся к единственному вопросу: «Как на вас повлияло бы то обстоятельство, что господина Ду-Шана не существовало бы в природе, а если бы он существовал, то что бы вы делали, если бы он прямо сейчас наотрез отказался бы нам помогать?»
Только теперь помещик поднял глаза на друзей. Он переводил взгляд со штаб-ротмистра на доктора, словно приглашал каждого выпустить наружу невысказанную доселе искренность.
Не дождавшись ответа, Кирилла Антонович продолжил.
--Мы не смеем не быть во всём солидарным с ним во всякой мелочи и до малейших подробностей. Хотя бы потому, что никто никого и ни о чём не просит, да и выгоды личной ни у кого нет. Дорогой Модест Павлович, я позволю себе также разразиться скромной метафорой – Ду-Шан для нас, как найденный кошель с деньгами. А как изменились бы ваши планы на жизнь, если бы этот кошель никогда не попал бы вам под ноги? И можно ли обвинить находку в том, что в ней не достаёт монет для нашего полного счастья?
Снова зазвучала тишина … кому-то вдумчивая, кому-то малость обидная, а для кого-то короткая, едва успевшая зазвенеть.
--А ведь вас, дорогие мои соплеменники, - с раздражающим кое-кого весельем в голосе проговорил прапорщик Лозинец, - только что выпороли! Ей-Богу, выпороли! Да-а, Кирилла Антонович вам, доложу я одному своему однополчанину, совсем не полковник Китаев! Тут «с места в карьер» не пройдёт!
--Ну-ну, - приходя в себя после слов помещика, действительно походивших на публичную порку, отвечал Модест Павлович, - я погляжу, как Кирилла Антонович тебя прилюдно четвертует, если не перестанешь много болтать!
--Скажите, - теперь подал голос со своей стороны стола Карл Францевич, - это моя прямая обязанность напоминать, или все собравшиеся сами понимают, что мы попусту теряем время, в которое сможем вернуться только один раз, да и то с великим трудом?
--Вот тут, доктор, вы правы, как всегда. Кирилла Антонович, приношу извинения за порыв и горячность, недостойные зрелого человека. Вы сами уже созрели планом?
--Нет, Модест Павлович, не созрел, и нет ещё раз, ваши высказывания недостойными не считаю! Войну принято выигрывать сообща, хотя полезность каждой операции по-своему понимает каждый воин.
Это сказал помещик, после чего встал из-за стола. Он повёл плечами, повертел головою, снимая усталость с членов после долгого сидения, и занял место на подоконнике рядом с другом.
--Плана нет, и быть не может, сами понимаете почему. Есть несколько фрагментов, которые никуда не подходят, да и выбросить их жаль. Например, генерал Дитятин, вспоминаемый … Захаром? Это, господа, опереточный персонаж, никогда не живший в действительности. Такой, знаете ли, поручик Киже. Этот фрагмент я прошу принять вас, дорогой доктор. Используйте всё, что захотите взять из арсенала инквизиторов, только добейтесь от него пары правдивых ответов – словесного описания человека, назвавшегося Дитятиным, и способа добраться до Зинки, которая «она». Торопить вас никто не посмеет, да только фраза об ускользающем времени принадлежит вам.
Гоф-медик улыбнулся, согласно кивнул, отдавая должное мастерству помещика так ловко изъясняться.
--Я всё понял. И помню об образе в размышлениях. Пойду готовиться к аутодафе для Захара. Ваши фрагменты мне знать ни к чему.
--Благодарю, Карл Францевич, что понимаете сами эту, чёрт бы её побрал, конспирацию!
Доктор ушёл не сразу. Он то заходил в комнату, где отдыхал Ду-Шан, то выплывал из оной с задумчивым видом. После, ни с того ни с сего принимался бормотать, странным взглядом глядеть в потолок, снова хлопать дверью импровизированной манипуляционной и снова являл себя в столовой комнате в крайне задумчивом состоянии.
Остальные же, я говорю о помещике и о господах офицерах, начало самой процедуры ухода гоф-медика вовсе пропустили, занимаясь подготовкой к обсуждению иных поручений. А вот после, когда попытка Карла Францевича уйти переросла в мельтешение по дому, вышеупомянутые зрители принялись обсуждать сборы доктора, вовсю используя короткие жесты, взгляды, мимику и скрываемые ухмылки.
Не возьмусь считать себя специалистом в области психологических тонкостей, составляющих основу межчеловеческих отношений, но в происходившей сцене, передающей в лицах еврейский анекдот о раввине, который прощается и не уходит, определённо присутствует видимая автору закономерность.
Разговор трёхминутной давности, едва не накаливший отношения между друзьями был «сглажен» до основания с восстановлением отменного настроения зрелищем снующего доктора, скорее походившем на комическую сценку, нежели на подготовку к ответственному заданию.
Да, и снова к психоанализу – а не заложена ли в человеках некая особая манера поведения, позволяющая … нет, требующая от отдельных индивидов неосознанно восстанавливать ставшее общим дурное состояние духа? Вот, поговорили господа, вот едва не сорвались на личности, вот не ловко попытались исправить собственные огрехи и тут - на тебе! Почти водевильная сценка, поднявшая настроение! А не может быть так, что нечто Высшее, приглядывающее за нашими героями, просто не выпустило Карла Францевича из дома до той поры, пока не будет восстановлена разумная работоспособность оставшейся в комнате троицы? И это при том, что доктор даже и не догадывался о том, какую важную роль в общем деле сыграл. Ему и самому было невдомёк, отчего это он стал таким забывчивым и невнимательным к мелочам, на которые прежде не тратил время по причине их машинального исполнения, теперь же расходует минуты попусту. Разве в жизни уважаемых читателей ничего подобного не происходило? Общее настроение на грани ссоры тут же сменялось на примирительное, если не на игривое? Только закономерность прослеживается не в смене общего настроя собравшихся, а в том, перед каким событием та смена случилась. Может есть надобность не терять внимательность, находясь в обществе, дабы не пропустить исключительный для себя миг?
И вот тогда, когда психоанализ и вся её законосоздавательная подгруппа насладились делами рук своих, доктор был вознаграждён возвращением памяти и скорым сбором. Уходя он привычно приподнял шляпу, обращая сей жест вежливости к оставшимся, и был таков! Он даже не подметил разницы в настроении своих друзей, сопровождавших его уход улыбками. Вот, что творит с человеками психология!
Почему-то сразу после ухода гоф-медика всем захотелось … надобно точнее подобрать словцо с верным смыслом – всем захотелось глубоко не только вздохнуть, но и глубоко выдохнуть. Нет, не облегчённо, а так, словно из своего тела удаляли накопленные излишки напряжения, сосредоточенности и самоконтроля, освобождая место вниманию и вдумчивости, требовавшиеся сейчас так, как не требовались последние месяц-полтора.
Та самая дыхательная метаморфоза была перенесена и на весь корпус тела, которому также приспичило отпустить напряжение в мускулатуре, откинуться на спинку стула, да вытянуть ноги под стол.
Однако подобный переход настроения и состояния от напряжённого к почти вальяжному никак не коснулся Кириллы Антоновича. Внешне он был ноздря к ноздре с офицерами.
Улыбаясь и умиляясь суете доктора, помещик, по сути, сжигал некую пружину, существующую внутри него метафорически. Ту самую пружину, что сдавливала не только нервы, но и стягивала мускулы рук и лица, проявляясь в дёрганном поглаживании шрама на правой щеке и в «хождении желваков».
Подозреваю, что будет излишним сказать, что раздумия Кириллы Антоновича не прекращались ни на миг, но скажу об этом ещё раз, как об удивительном свойстве натуры помещика. Свойстве, имеющимся у крайне малого числа проживающих на Земле, а потому являющимся предметом, облюбованным белой завистью.
--Ну, что там у вас? – Излишне расслаблено спросил прапорщик, не поворачивая головы к стоявшему у окна Кирилле Антоновичу.
--То же, что и у вас, - отчеканил помещик, преподавая прямо так, с лёту, урок верного поведения при обсуждении сложных задач.
Ноги господина Лозинца сами втянулись из-под стола ближе к ножкам стула, спина оторвалась от спинки, и весь остальной Вальдемар Стефанович стал наглядным прототипом офицера, только в цивильном платье.
--Простите, я …, - начал было оправдываться прапорщик, но штаб-ротмистр угомонил начинающийся фонтан извинений похлопыванием друга по плечу. Мол, так-то, дружок, с Кириллой Антоновичем надо быть равным во всём – в деле, в разговоре, настроении и в проговаривании фраз сомнительного, для данного мига, содержания.
--Понимаю. Вот, господа, что я имею сказать.
Помещик снова потянулся к шраму и по тому, как плавно это было проделано, включая последующее поглаживания, стало понятно – настроение помещика вернулось на прежние позиции.
--Я подметил, Модест Павлович, некое сходство Ду-Шана с господином Фсио, о котором вы упомянули. Побывав с вами в стольких переделках, и услыхав с вами же столько неожиданного для себя, я полностью … нет, конечно, я утрирую, не полностью, а в значительной мере утратил чувство здорового удивления. Поэтому не сочту сходство меж упомянутыми господами желанием убедить самого себя в этом сходстве. Буду рад узнать, что по взаимному сговору столичный знакомец курирует нашего раненного гостя по количеству и качеству предоставляемой помощи.
Последние слова помещик произносил уже поворачиваясь лицом к окошку. Было похоже, что для продолжения разговора появилась надобность потрогать стекло, хотя до сего дня никому так и не стало понятно, что проку в этом языческом ритуале.
Да, вернёмся к окошку. Повернуться не случилось, поскольку краем глаза Кирилла Антонович увидел глаза собеседников, обращённые на него. Тут и сработал, заложенный с детства этикет, почти силой повернувший помещика к исходной позе.
--Я ничего не предлагаю сделать, ничего не рекомендую и ни на чём не настаиваю. Мы с вами сейчас живём внутри каких-то ограничительных рамок, позволяющих делать только то, чего от нас ожидают устроители ограничений, свято уверовав в нашу с вами предсказуемость. Я уверен, что эти пресловутые рамки … знаете, на что это походит в моём воображении? На музыку! Нам дали семь нот и пять диезов - пользуйтесь, господа, в своё удовольствие! Ещё и интервалы присовокупили межнотные – тон, тон, полутон, три тона, полутон. И вот вам вся музыка из строгих интервалов и дюжины нот! А кто-то пробовал увеличить число нот? А увеличить, либо уменьшить интервалы, скажем, до четверти тона, до одной седьмой, до … скажу заведомую глупость – до одной двадцать девятой тона? Вдруг случится, что музыка окрасится более мелодичными гармоничными и сольными партиями? Я не знаю никого, кто попытался бы выйти за рамки дюжины нот. Вот в такую «рамочную музыку» мы и попали с вами. От нас ожидают получить вариации на тему похищения и нападения. Я же хочу попробовать игру на изменённом нотном стане.
Если кто не видел, как удав, или ещё какая иная змеища, подбирается к застывшей, как под гипнотическим воздействием, жертве, то не переживайте, вы этого и не увидите. Это увидеть удалось только автору, а вам, уважаемые читатели, доведётся только раззадорить своё воображение до представления такой картины – помещик, глядящий, не мигая на господ офицеров, и последние, заметно подавшиеся корпусом тела в сторону говорящего. При этом, офицеры продолжали вполне уверенно сидеть на стульях. Вот, что образная славянская речь творит!
--На ваш суд имею представить такое – мы с официальными жалобами обращаемся в сыскное отделение.
Уже не счесть, какая по счёту тишина, она же пауза в разговоре, ворвалась в беседу наших героев. Ворвалась, и по-хозяйски уселась прямо на столе.
Модест Павлович, знавший прапорщика намного лучше остальных, не исключая и уважаемых читателей, при взгляде на изменившуюся мимику своего сослуживца, положил руку ему на плечо и произнёс, сгоняя паузу с насиженного места.
--Вальдемар, сейчас тот самый случай, когда надо идти на сделку с самим чёртом, лишь бы приблизиться к победе. При всей твоей нелюбви к ним ….
--… вы сможете дать волю вашему удивительному умению язвительностью доводить собеседника до белого колена, не переступая черты вежливости и такта. – Закончил мысль штаб-ротмистра помещик. – Разве в этом нет утончённой мести, облачённой в присущий только вам шарм? Соглашайтесь, тем более, что я приготовил им подарок, достойный самого Торквемады!
--Но в сердце льстец всегда отыщет уголок, как сказал, к сожалению, не Модест. Что ж, продолжайте, Кирилла Антонович, день, как мне кажется, перестаёт утомлять своим однообразием.
--Рад видеть в вас однодумца! Итак, к делопроизводителю сыскной канцелярии на глаза показываться нет нужды, он слишком мелок в полномочиях. Ваша цель – чиновник стола приключений, имеющий по должности чин не выше девятого, зато обладающий правом отправлять рапорты вплоть до столицы. Вы собственноручно составляете жалобу на имя полицмейстера об имевшем место нападении на господ Краузе и Ляцких с тайным намерением лишить их свободы при явном посягательстве на их неприкосновенность путём навязывания им своей разбойничьей воли. У-уф, выговорил! Вы есть свидетелем, мы же, как пострадавшие и потерпевшие, находимся на излечении.
--А доктор?
--Пока по этой жалобе проходим только мы с Модестом Павловичем.
--Я считаю, что следовало бы ….
--Вы верно считаете, но проявляете некоторую поспешность. Уходя от чиновника, и насытившись его кровью, вы желаете ему здравствовать. Ровно через четверть часа вы возвращаетесь и, словно впервые вошли в его альков, подаёте чиновнику жалобу об имевшем месте нападении неизвестными на ваше подворье, результатом коего случились жертвы. В качестве свидетеля вы укажете нынешнего полицмейстера. Попросите … да, именно попросите принять жалобу по всей форме и направить оную по дистанции министерства внутренних дел. Наслаждайтесь общением с чиновником, но не забывайте, что через четверть часа после слов прощания вы зайдёте в его кабинет с жалобой на похищение Карла Францевича Рюгерта прямо с погребальной церемонии. При похищении использовалась пролётка, принадлежавшая ныне убиенному Николаю Мокшину.
--И снова я свидетель, а Карл Францевич на излечении?
--Так точно! Теперь же вы потребуете забрать тело убиенного извозчика из подземного тоннеля. И тело, и тоннель обнаружили вы сами.
--Это и мне начинает нравится! - хлопнув в ладоши, задорно сказал штаб-ротмистр. – Я тут поднахватался от нашего доктора, поэтому смело могу составить пари на следующее продолжение вашей задумки, Кирилла Антонович. Через четверть часа ты, Вальдемар, как ни в чём ни бывало … я прав?
--Пари, дорогой друг, вами выиграно! Последующая жалоба на полицейскую братию, принимавшую участие в похищении доктора. Свидетельствовать должен … э-э … Герасим, кажется?
--Да, Герасим Солодарь. Об этом уж я побеспокоюсь, свидетельствовать он станет!
--Через четверть часа в игру вступает жалоба о том, что похищенный господин Рюгерт был передан для удержания неким людишкам из секты скопцов. И вы ….
--Вот, оно, что! Я всё не мог понять, что у них с голосами? Прямо тенорья церковного хора!
--Да, господа, теперь мы имеем дело и со скопцами. Через четверть часа ….
--Кирилла Антонович, вы даже не представляете, какой подарок для моей души я получаю от вас!
--Поверьте, Вальдемар Стефанович, я очень старался! Итак, ваш следующий выход будет подкреплён жалобой на английцев, явно принимавших участие в намерении похитить нас, и в откровенном нападении на подворье. Свидетель всему – вы! Последующая жалоба наполнится вопрошением – а все ли господа английцы из Индо-Европейской телеграфной компании выехали из России? Если да, то откуда у вас на руках три тела английцев, найденных вами в том месте, которое вы сами и придумаете, и перенаправленных вами же в мертвецкую военного госпиталя. Вы запоминаете, что я говорю? Это вам надлежит написать на бумаге в установленном регламенте для жалоб.
--Готов составить пари, что повторю всё, вплоть до запятой, - весело ответил прапорщик, подмигивая Модесту Павловичу.
--Если же отбыли не все, то почему их никто не ищет? Почему нет контроля за иноземцами в губернском городе от лиц, состоящих на государственном содержании, и обязанных блюсти порядок вместо вас, обычных обывателей.
--Хочу спросить, - штаб-ротмистр поднялся со стула, и принялся расхаживать по столовой, - засиделся совсем. Да, хочу проявить интерес … если сейчас прозвучит ещё одно «через четверть часа», то укажите мне на того, кто напишет все те жалобы? Тут понадобится нанять артель переписчиков!
--Вот мы и станем артелью! И – да, через четверть часа … послушайте, может сократить эти три словца? Не проще будет проговаривать «ЧЧЧ»? Нет … какая-то детская считалка получается. На очереди ваше нежданное появление перед очами чиновника – вы одариваете его новой жалобой на отсутствие сыскных деяний по делу о смертоубийстве поручика Дороховского, царствия ему небесного.
--Теперь уж точно не сомневайтесь в моих силах, и терпения у меня достанет, и яду!
--Верю, когда вы говорите о яде, но нам надобно рассмотрение жалоб.
Скромную метафору об удаве и жертве припоминаете? Наступило её буквальное повторение.
--Господа, представьте, что прямо сейчас я отвечаю на ваши вопросы, изложенные в жалобах. Как нам это поможет?
Удав маленько расслабился, чего не сказать о жертвах.
--Нам плевать на полицейские ответы. Нам надобна нервозность чиновника, полученная официальным способом, доведённого до требуемого состояния частым появлением господин Лозинца. Кроме прочего вы, Вальдемар Стефанович, заверите столоначальника в том, что не далее, как завтрашним утром, копии всех жалоб появятся в канцелярии Его Превосходительства генерал-губернатора. Можете не исключать и того, что и в столицу вы отважитесь отправить нотариальные копии жалоб. Прямо в Министерство.
--Допустим, я начал понимать ход и смысл вашей затеи. Допустим, что сейчас я верю в то, что сам это и произношу. Для какой радости нам нужна нервозность чиновника девятого разряда?
--Чтобы он, устав от вас, и от ваших ядовитых угроз, спросил: «Чего вы от меня хотите?». И, кроме всего прочего, вы этими жалобами дадите ему понять, что знаете много, если не всё о происходящем в городе.
--Вопрос первый – если жалоб будет недостаточно для его вопроса?
--И что? Ещё есть побоище английцев с музыкантами на привокзальной площади, есть и ….
--Всё-всё, довольно! Если чиновник сломается раньше? Скажем, на первых жалобах, то это хорошо? Нам это на руку?
--Нам на руку будет даже тогда, когда вы только возьмётесь за ручку двери его кабинета.
--Хорошо, это я усвоил, хотя в том случае неистраченного яду останется ещё с ведро. Допустим, он меня вопрошает вашими же словами. Каков мой ответ?
--Вам нужна его дружба, подстёгиваемая богатейшей коллекцией затейливых жалоб, тут же исчезающая в небытии при окончании дела, коим мы занимаемся.
--На какое-то время я переживу такую дружбу с этими … господами. Ты, Модест, не подхихикивай, я тут собрался на сговор с чертями, а не …. Да, а какие проявления дружбы меня интересуют?
--Для него не страшные. Перво-наперво – прямой допуск в антропометрический кабинет с оказанием помощи по моей, хотя нет, по вашей просьбе. Далее – негласное сношение с сообразительным вольнонаёмным агентом сыскного отдела. Напоследок – чиновник должен порекомендовать разбитного стряпчего, у коего в лицензии будет запись о разрешении сбора сведений о надёжности торговых партнёров, запись о разрешении производить розыск пропавших людей и о доставке специальной корреспонденции.
--Теперь я даже не стану делать вид, что начал хоть что-то понимать. Я принесу бумагу и перья, и приступлю к составлению жалоб. Прошу господ записываться ко мне в артельщики.