Валечка родилась в конце пятидесятых, почему-то, слабой и болезненной. Отец её был евреем, вернувшимся с войны, раненным в руку и женившимся поздно. Рука отца выглядела страшновато, была похожа на клешню, и он прятал её в рукав. Лицо отца тоже было более, чем некрасивым, даже безобразным. Шишковатый и ущербный бритый череп, железные зубы, огромный, горбатый и кривой нос, слоновьи уши. Сам он был долговязым, сутулым, неуклюжим и при ходьбе косолапо загребал огромными ногами. В общении с людьми Соломон Израилевич Гринберг или Моня, как его все звали, был столь же неловок. И бедная Валечка была на него похожа. Так же косолапо ставила ножки, была носата и пучеглаза, с неправильным прикусом большого рта и большими оттопыренными ушками. Кроме того, она была столь же прямолинейна, всегда резала правду-матку, говорила всем то, что думает, нимало не заботясь о том, что может этим кого-нибудь обидеть.
Мать её была статной и чернобровой, русской красавицей с русой косой, прямо-таки, сошедшей с полотен Кустодиева. Но Валюша унаследовала от неё только дородную комплекцию и с возрастом стала неудержимо полнеть. Вот уж не повезло - так не повезло! Старшая сестра Вали была очень красивой, изящной, талантливой, всем нравилась, и Валя ей всё жизнь завидовала самой, что ни на есть, чернейшей завистью. Сестра её была не только красавицей, она была ещё и умницей, отлично училась, а главное то, что мать её просто обожала, баловала, пылинки с неё сдувала, а на бедную Валю только орала и даже избивала несчастного ребёнка, а рука у неё была тяжёлая. Девочка получала тумаки да подзатыльники за малейшую провинность - мокрые ботиночки, потерянные варежки, и жалобно пищала: «Мамочка, пожалуйста, не бей!», пытаясь защититься от неё поднятыми ручками. Когда отец бросался на защиту, то получал уже не по-детски. Его жёнушка колошматила до чёрных синяков. Видя это, Валя куда-нибудь надолго пряталась, под кровать, в шкаф… и там, сидя в темноте и трясясь от страха, писалась в штанишки.
Ребёнок с раннего детства страдал от отсутствия материнской любви. При этом, Валя любила свою красивую маму и мечтала заслужить от неё любовь, но ничего не получалось, как она ни старалась. Девочка была ленива и неумела. Она проигрывала сестре во всём, и мать была для неё, как солнце, к которому она тянулась, но никак не могла дотянуться.
Горячая любовь к ней отца Валечку не утешала. Отец был готов отдать за неё свою жизнь, всю свою кровь и всё, что у него было. Но кому нужна была эта его убогая жизнь?.. Его никто не уважал и не любил. Да. Хоть он и был патологически честным да не злым, люди его не любили и за неумение ладить с людьми, и за правду-матку, и за небольшой ум, и за его апломб. Его не уважали даже, несмотря на то, что он побывал на войне, получил награды, контузию и ранение в руку, от чего она у него плохо работала и выглядела уродливо. Зарабатывал он не много, будучи инженером.
Этот «ущербный» человек, по сплетням дворовых кумушек, стал мужем такой красотки из обеспеченной семьи лишь потому, что она ждала ребёнка от женатого мужчины, какого-то «большого человека», любовницей коего она оставалась после замужества и рождения детей. Вот потому и две дочери её настолько не похожи друг на дружку. Об этом знали все, но только Моня ничего не знал о том, что Валя - его единственный ребёнок. Но он чувствовал это на каком-то подсознательном уровне. О генетической экспертизе в те годы понятия не имели, и он думал, что первая дочь родилась недоношенной, хоть и крупной. Сильно полюбить именно этого младенца он как-то не успел, как он считал, за заботами, коих у него тогда было полно. В советское время у большинства людей не было стиральных машин, вот и у супруги Гринберга она появилась не сразу, а о подгузниках тогда люди и не слыхивали. И Соломон Израилевич постоянно стирал и проглаживал пелёнки, бегал на молочную кухню, варил младенцу кашку, купал малышку в ванночке, делал ей гимнастику и массаж. Прожив несколько месяцев в таком режиме, он наловчился и даже привык работать няней до и после службы. Вставал ночью к ребёнку, менял пелёнки, кормил из бутылочки. А на работе, стоя за кульманом, клевал своим огромным носом.
Года три спустя, родилась Валюша. К тому времени, Моня уже адаптировался к своему режиму. Научился спать в метро и просыпаться на нужной станции, дремать в обеденный перерыв, сидя на стуле, таким образом, выкраивая время для сна. Он даже научился спать, стоя в очередях! Впрочем, спать не только, стоя, но и на ходу, он научился ещё на фронте. Вот эти его навыки и дали ему время на то, чтобы он осознал свою любовь ко второму ребёнку. Этот малыш оказался ему гораздо ближе, чем предыдущий, тем более, что мать уже совсем не уделяла второй дочери внимания, даже грудью не кормила, и Валя с самого рождения была целиком на отце.
Этот несчастный ребёнок, почему-то, не любимый супругой, стал смыслом его жизни и светом в окошке. Забот этот младенец требовал гораздо больше, чем старшая дочь. Девочка родилась слабой, часто болела, и Моня самоотверженно выхаживал её, лёжа с ней в больнице, когда Валя чуть не погибла от воспаления лёгких, и ночами не спуская с рук задыхающегося ребёнка, что бы помочь ей дышать. И 50-т лет спустя, вспоминал старик эти страшные ночи, когда он тряс и бил по щекам синеющего ребёнка и носился с ней по тёмным коридорам больницы, ища помощи.
Поэтому, он взялся за здоровье дочери вплотную. Каждое утро, в шесть часов он вытаскивал упирающегося ребёнка из постели, и начиналась пытка пробежкой, а Валя была патологически ленива, и ей нравилось только лежать и слушать пластинки или вкусно кушать. Но отец был неумолим. И в эти моменты дочь его просто ненавидела, с его лязганьем железных зубов при тике от контузии. К тому времени мать Мони умерла, и они с дочерью жили вдвоём, потому что трудно было представить себе более несовместимую пару, чем родители Валюши. Моню долго никто из женщин не брал, пока он не встретил мать Вали. Жили они, как кошка с собакой. У Мони был тяжёлый характер, полностью отсутствовал такт, а его супруга была обычной базарной бабой и орала на мужа: «Ах ты жид пархатый!» и пребольно калеку избивала.
Со своей матерью Моня тоже ладил плохо, как и со всеми людьми, так как ужиться с ним было практически невозможно, но, как только бабушка Мира умерла, он сразу поселился с дочерью у неё, наведя в комнате свой, армейский порядок и выбросив старушечий хлам, а с женой вскоре развёлся. Детей они поделили, но Валя до безумия хотела остаться с мамой. Несмотря на то, что матери не нужна была дочь, зачатая случайно, от постылого мужа, покрывшего грех, Валечка её боготворила и всё пыталась вызвать в матери хоть какую-то симпатию к себе. Она восхищалась статной красотой матери и мечтала о том, чтобы та её полюбила. Ей хотелось остаться в большой, светлой, тёплой квартире, где вкусная еда, красивая одежда, много игрушек, дедушка и бабушка, а жить с отцом, которого она винила в том, что мама её бросила, было для неё смерти подобно. Он был ей неприятен физически, и она грубо от него отбивалась, когда тот пытался целовать её на ночь. И Моня понуро уходил, в чёрных семейках на тощих ногах и болтающейся алкоголичке на костлявом теле, долговязый, сутулый, с шишковатым затылком, увечной рукой и грустными ушами больного слона. «Вот ведь, жид! - зло думала девочка, - не мог жить мирно! Из-за него я с мамочкой своей любимой рассталась!» и, сотрясаясь, истерически рыдала в подушку. А наутро, с отвращением натянув тренировочный костюм и кеды, мрачно тащилась на пробежку. Она тяжело бежала, раскрасневшись и задыхаясь, с отвращением глядя на нескладную фигуру, бегущего впереди, отца. Валя ненавидела этот острый локоть здоровой руки и локоть-кукиш руки искалеченной, узкие плечи, костлявую, сутулую спину, бритый затылок, лопухи-уши, тощий плоский зад, длинные ноги буквой «икс» и огромные косолапые стопы в кедах. «И почему же тебя, жида пархатого, на войне-то не застрелили, как лося? У! Фриц косой! Совсем чуть-чуть промазал!..» - злобствовала девчонка, продолжая неуклюже бежать за своим отцом.
Расставание с матерью стало для Вали настоящей бедой. Отца своего она не любила, так как его любить было невозможно. Даже в раннем детстве девочка нежных чувств к нему не питала, а милостиво терпела и позволяла себя любить. Но она понимала то, что он был ей жизненно необходим, так как никто, кроме него, о ней не заботился. Он был необходим ей, как воздух, но воздух-то не замечаешь, а Моня был докучлив и назойлив. Голос его был чем-то средним между звуком перфоратора и бензопилы. Говорить тихо он не умел в принципе, и от его голоса нельзя было ни спрятаться, ни скрыться. Кроме того, долговязый, сутулый пожилой еврей с обритой головой был нелеп и чудовищно некрасив, и Валя перед одноклассниками стеснялась идти с ним рядом и краснела, когда он появлялся в школе или приезжал к ней в пионерский лагерь. В квартире обстановка была нищенская, к тому же, педантичный Моня требовал идеального порядка в комнате, а Валя ленилась убираться. Она была крайне неряшлива, и на этой почве постоянно с отцом ссорилась. Жить с неудобным отцом в одной комнате для девочки было мучением. Строгий распорядок дня, уроки, пробежки, уборка, изостудия при доме пионеров, прогулка строго регламентирована. По выходным - игра в бадминтон в Раздорах, где были стихийно образованы спортивные площадки, на которых люди играли в бадминтон и волейбол. Стол у Гринбергов был аскетически прост. В основном, они ели картошку, перловую кашу, щи, макароны, котлеты, а к чаю полагались только сухари с изюмом или сахаром, печенье «Юбилейное», реже - овсяное. Мороженое, конфеты, пирожные и шоколадки только по праздникам, то есть, крайне редко.
Старшую сестру учили музыке и наряжали во всё новое. Вале доставалось всё ношенное после сестры, а после того, как родители разошлись, прекратилось и это. Одета девочка была плохо, вещи отец покупал ей добротные, практичные, но совсем не модные и сильно на вырост. Тогда Валя смекнула, что если она не научится шить и вязать, то пропадёт. Пришлось начать этому учиться, преодолевая лень. Музыке её не учили, так как не нашли у неё к ней способностей. Художественную студию при доме пионеров пришлось бросить, когда они были, фактически, насильно выселены из центра в однушку спального района. И Соломон Израилевич каждые выходные возил дочь с собой в Раздоры. Там все друг друга знали, общались, и Моню с Валей, нехотя, приняли в компанию. Они всех принимали.
Валя, хоть и была абсолютной дурнушкой, но в ней было обаяние, делавшее её миловидной. Отцовский шнобель её не портил, ушки она прятала под каштановыми кудрями. Женственность и юность смягчали её неправильные черты, и пока ещё они в глаза не бросались. У неё были огромные карие глаза с большими ресницами, а сама она была кокетлива. Рано появились у неё поклонники, и в пионерском лагере шею девочки, время от времени стали «украшать» фиолетовые кровоподтёки, а иногда подобное было и у неё на губах. Тогда же девочка начала играть в карты, впервые попробовала взрослые напитки и попыталась научиться курить. Но организм её категорически отказывался принимать отраву, от дыма её рвало, пиво казалось тошнотворно-солёным, водка не глоталась вообще, предпочитая тоже идти в обратную сторону, вина тоже Вале не понравились. Она любила сладости и вкусно кушать. Заметив жизнелюбие своей ненаглядной дочери вкупе с нежеланием учиться, Моня засуетился. Её обучение вязанию, кройке и шитью он не считал за труд, думая, что это обязана уметь любая женщина.
Видя слабенькие способности Вали к рисованию, Моня пытался уговорить двоюродную сестру, художницу, чтобы та пристроила её в художественную школу. Но интеллигентная Цецилия Эммануиловна была воспитана так, что её бы не поняло современное поколение. Цецилия Гринберг никогда и никого не пропихивала куда-либо по блату. Она предложила абсолютно бесплатно подготовить Валю к экзаменам, но та от этого отказалась и на всю жизнь рассорилась с тётей, продолжая её костерить даже через пятьдесят лет после того, как та скончалась. Вместо Вали, Цецилия Эммануиловна предложила поступить в художественную школу Сонечке, дочери старшего брата Мони, которая была талантлива, но тоже, идти туда самостоятельно, без всяких там «замолвленных словечек». Девочка сама сдала экзамены, поступила туда без протекции, но, несмотря на талант, потом бросила художественную школу и занялась другим. Однако, выйдя потом замуж, она родила дочь, которая и стала очень хорошим художником-живописцем. Правда, Циля, к тому времени, давно уже была на том свете. Вот такая вот игра природы.
Ленивая Валя не понимала того, что изобразительное искусство - такой же труд, как и все остальные профессии, только занимает гораздо больше времени и сложнее многих из них. Пока ещё она занималась в изостудии при доме пионеров и ленилась так, что преподаватель за неё всё дорисовывал. У неё не хватало терпения даже фон заштриховать карандашом, и даже карандаш этот очинить(!). Но «непыльная» с её точки зрения, работа художника её привлекала, так как она видела то, как жили две её родственницы. Например, её бабушка по отцу, Мира Моисеевна, обитала среди горжеток, сумочек, шляпок, перьев, всяких красивых тряпок, и к ней приходят всякие актрисы… Или, вот, Цецилия Эммануиловна. На службу не ходит, торчит целый день в мастерской, где у неё есть душ и кухонька, тепло, светло, играет тихая музыка… и никакого коллектива! Лафа!.. И Вале тоже этого хотелось. Она не знала о том, что обе эти дамы учились по 20 лет каждая. 10 лет - художественная школа, 4 года - колледж, 6 лет - институт. Вот так. Ей этого никто не объяснил. Отец, несмотря на то, что был сыном художницы, этой темой совершенно не интересовался и в искусстве ничего не знал и не понимал вообще, считая эту профессию не серьёзной и второстепенной. Он был глух к музыке, слеп к живописи, и дочери ничего об этой профессии рассказать не смог, а не нашёл ничего лучше, как вместе с ней возмущаться и ругать кристально честную Цилю, трудягу, достойного человека, за её принципиальность. Валя считала Цецилию Эммануиловну, отказавшуюся её протежировать, одной из виновниц своей не удавшейся жизни. Понять её она не захотела и возненавидела только так, как умела ненавидеть, наверно, только лишь одна она. До самой глубины своей «израненной» души. Валя была очень обидчива и злопамятна, как слон. Она всегда считала, что все на свете ей что-то должны, а жизнь к ней крайне несправедлива. Но в юности характер её ещё до конца не испортился, а только лишь формировался, не раскрывшись окончательно, девочка была ещё весёлой и достаточно общительной, а её психическое расстройство из-за всех жизненных передряг если уже и было, то ещё в самом зачаточном состоянии, а прогрессирование его было в далёком будущем.
Однажды она играла в футбол с мальчишками и нечаянно наткнулась на очень болезненный удар чьим-то острым локтём в грудь. «Было так больно, что искры из глаз посыпались!» - рассказывала она потом. Через некоторое время в этом месте Валя нащупала у себя опухоль, и тогда пришлось лечь в больницу, где ей эту опухоль удалили. Моня был страшно напуган этим, но всё обошлось. Валя прямо из больницы была увезена отцом в Раздоры играть в бадминтон. Именно там-то и встретила юная Валентина любовь всей своей жизни.
То, как звали этого порочного парня, история умалчивает, но прозвище у него было - Джо. Этот юный негодяй стал первым мужчиной у четырнадцатилетней Вали. Она стала являться домой в два-три часа ночи, из-за чего Моня с ней не разговаривал, оскорблённый таким поведением, а в его голове давно уже зрел коварный план по тому, как влюблённых разлучить. Конечно, это не было самоцелью, но, всё же, для Мони было очень важно оторвать дочку от испорченного юнца.
И в один далеко не прекрасный день, отец сказал дочери: «Валентина, нам с тобой необходимо на какое-то время уехать из страны. Меня переводят на работу заграницей. Скоро мы с тобой должны вылетать. Собирай вещи, но бери только самое необходимое!» И тогда Валя, поглощённая своей самой сильной любовью, не замечавшая ничего вокруг и ничему не предававшая значения, вспомнила о том, что до этого, уже довольно давно, денно и нощно в квартире болтались какие-то люди, в основном, евреи. Им отец продавал вещи: мебель, книги и всё, что у них было или даже дарил. Вскоре в квартире не осталось почти ничего, а то, что осталось, в том числе, кухонные принадлежности и постель, было взято ими с собой.
Валюша пригорюнилась. Ведь ей предстояло на неопределённый и довольно-таки долгий срок расстаться с любимым! Трогательно простившись с любовью всей своей жизни, она рано утром поехала со своим отцом в аэропорт, волоча на себе весь необходимый домашний скарб.
В самолёте было душно, и Валя, мучимая непонятной жарой в начале марта, уже там заскучала по своим друзьям и любимому Джо. «Куда мы летим? - с тоской думала девочка, - Зачем этот старый недотёпа-папаша согласился ехать в чёртов Израиль? Там же агрессия! Сионизм! Как можно было уехать из Советского Союза? Зачем? Ну куда его на старости лет понесло? Сидел бы дома до пенсии… а пока мы будем торчать в этой Израиловке, Джо меня забудет и женится! Всё. Жизнь закончена. Ну почему мне так не везёт?!» Подбородок её затрясся, слёзы потекли по щекам. Девочка покосилась на отца, спящего с открытым ртом и храпящего, как трактор. С горечью и досадой отвернулась она к иллюминатору. Вид с головокружительной высоты отвлёк её от грустных мыслей, и она засмотрелась на «живую карту».
Когда самолёт сел в Израиле, Гринберги направились к выходу. Горячий воздух дрожал, парило так, что душный салон самолёта уже казался прохладным. Валентина разрыдалась, понимая то, что жить здесь она не сможет ни минуты, но ей предстояло жить там не год и не два, да ещё и хлебнуть фунт лиха.
Для начала предстояло научиться говорить на иврите. Учиться Валя не любила, но, чтобы попасть в колледж, где учили портняжному делу, освоить сложный язык было необходимо. Начались мучения. Неповоротливый язык Вали не слушался, голова в такой жаре совершенно не варила, и Валя постоянно плакала от бессилия и тоски. Чтобы не думать о рвущей душу тоске по Джо, Валя вся погрузилась в учёбу. А тоска эта была страшная. В Израиле Вале всё было чуждо. Она скучала по русской зиме, снегу, Раздорам, маме, которых увидит почти сорок лет спустя, а также, бабушке и дедушке, которых она уже не увидит никогда. Валюша мечтала получить весточку от любимого, но хорошо знала о том, что Джо не напишет ей письмо, так как ему это категорически запретили родители. Писать ему сама она тоже боялась. Не хотела его подводить. Такие были времена…
Вскоре девушка узнала о том, что они с отцом никогда не вернутся назад, в СССР, потому что отец её обманул. Он не работать сюда приехал, а жить. Они с отцом - эмигранты. А значит - подонки и предатели, как клеймили таких, как они, на Родине. «Ну и папаша! И это - ветеран войны! Он же так гордился тем, что за Родину кровь проливал! А теперь он предал свою Родину, а мне сломал жизнь! Ну и что, что нас из центра выселили! Наплевать, что насильно! Это можно было бы пережить. Как было бы дома сейчас хорошо! Ездили бы в Раздоры в бадминтон играть, там Джо…»
Однако, взяв себя в руки и наступив на горло тоске по любимому, Валентина вытерла слёзы и смогла-таки выучить иврит и, поступив в колледж, стала там учиться на швею. Обзавелась друзьями, вскоре у неё даже появился новый интерес, хоть и не настолько родной, каким был для неё красавчик Джо. Жили они в какой-то страшной каморке с насекомыми, а отец так язык и не выучил, живя на пособие. Ещё в СССР, когда их, с милицией выселяя из комнаты в центре, поселили в новом, необжитом районе, да ещё и неподалёку от свалки, Моня научился таскать оттуда выброшенный по незнанию антиквариат, продавать его и этим иметь в жизни подспорье. Он увлёкся этим всерьёз, и это собирательство стало его вторым хобби после бадминтона. Тот же образ жизни он продолжил в Израиле, а затем - в США, куда он снова увёз дочь, опять вырвав её из привычной жизни. Но и в Штатах они не удержались. Поездив по миру, изрядно победствовав, неприкаянные и никому на свете не нужные, Гринберги, непонятно, каким ветром были занесены во Францию, а именно - в самый Париж. Тот Париж, увидев который, можно умереть. И там суждено было Вале остаться на всю жизнь. Живя в самых знаменитых местах, Валя и её отец умудрились не побывать там, куда со всего мира съезжаются толпы туристов и паломников. Прожив несколько лет в Израиле, Гринберги не были ни у Гроба Господня, ни у стены плача, ни у Мёртвого моря. В других странах они также, не посетили ни одной достопримечательности, не заходили ни в один музей. Во Франции им тоже было не до этого, хотя лет через 20-ть пришлось поводить гостей из России по музеям. Но это будет ещё не скоро. Пока что бедные Гринберги пытались адаптироваться в стране, где совсем другие люди, чем в России. Улыбчивые, доброжелательные в общей массе и какие-то лёгкие, душистые (от них приятно пахнет). Будучи некрасивыми людьми, отец и дочь Гринберги обнаружили то, что и французы-то не красавцы. Просто более ухоженные, холёные. А большинство женщин, если присмотреться, дурнушки, а мужчины им под стать…
Выучить французский язык казалось ей ещё труднее, чем иврит, а мысль о том, что снова предстоит всё начать заново, доводила Валю до глубокого отчаяния. Снова чужая страна, где нет ни друзей, ни знакомых, ни любимого, по которому всё ещё болело её сердце под толстой кожей юного носорога. Только этот носатый страшила-отец всё время рядом, и всё-то он куда-то бежит по миру из одной страны в другую и никак не может остановиться. Бежит и бежит от себя этот неугомонный Моня, дёргая своей голой лопоухой башкой да клацая железными зубами. Несчастную дочь свою он тащит за собой, как будто бы она - часть его тела, его сиамский близнец…
Но на этот раз Валя твёрдо сказала ему, что больше переезжать в другую страну не будет, она останется здесь и не двинется с места. Моня возражать не стал, и как-то начал-таки пытаться здесь прижиться. Знакомые эмигранты подсказали Гринбергам то, как можно устроиться нелегально во Франции, так как получить там гражданство было очень трудно, почти невозможно. Моня кормился сам и кормил свою дочь просроченными продуктами с помойки, а те дни, когда они покупали в супермаркете и ели корм для собак, считали праздником, омрачал который неприятный скрип на зубах. Валя стала работать уборщицей в доме для престарелых русских дворян и аристократов из первой волны эмиграции. Там она познакомилась с русской графиней, а та от тоски по той России, в которой она выросла, да одиночества привязалась к юной соотечественнице и стала ежедневно, по четыре часа в день, заниматься с ней французским языком. Таким образом, язык Валя выучила. Но они с отцом всё ещё были нелегальными эмигрантами, и Валя не могла получить здесь автомобильные права и медицинскую помощь, если она бы понадобилась. И тогда Соломон Израилевич вдруг, по какому-то наитию, догадался купить журнал с брачным объявлением. Француз искал спутницу жизни, и отец строго велел дочери откликнуться. Та, нехотя, повиновалась.
Состоялись смотрины, Валя жениху понравилась, и вскоре они уже играли свадьбу. Таким образом, Валя стала французской гражданкой. А вскоре она получила автомобильные права, и был куплен старенький Фольксваген с двумя дверями. Валя ушла с работы и стала изредка подрабатывать шитьём, называя себя «модисткой». Соседям подрубала брюки и юбки, пришивала воротники и пуговицы. Но это была уже не работа. Это было так, хобби. Наконец-то, Валентине не надо было мучиться - учиться, работать… и это был для неё просто настоящий кайф!
То, что она познакомилась по объявлению, Валя скрывала, придумав для друзей и знакомых романтическую историю о красивом романе. Она фантазировала о том, что встретились они с будущим мужем в Булонском лесу, на утренней пробежке.
Клод Анри, новоявленный муж, оказался не вполне умственно полноценным, так как его голову повредили акушерскими щипцами. Валя его, конечно же, не могла любить, потому что так и не смогла забыть своего Джо. Однако любовника из русских эмигрантов, она всё-таки завела. Вероятно, из-за ностальгии. И эта её безумная тоска по Москве и Джо отравляла всю её спокойную, безмятежную жизнь. Над своей кроватью она повесила карту Москвы и ближнего Подмосковья, где отметила все места, с которыми было связано её прошлое. Дом, где они жили с мамой, дом в центре, где они с отцом жили после смерти бабушки Миры, новый район и тот дом, где они с отцом были поселены насильно и по причине чего, отцу пришла в голову мысль об эмиграции из «Империи зла». Обязательно – любимые Раздоры и дом Джо, дом пионеров и студия вязания, курсы кройки и шитья…
В пригороде, где они жили, она нашла район с типовыми, блочными домами, где жили, в основном, многодетные семьи арабов. Это место казалось ей похожим на то, где она встречалась с Джо. Вот - такой же серый дом в ржавых подтёках. В подъезде подобного дома они иногда занимались любовью. И на чердаке тоже. И в подвале… у молодой женщины сердце начинало биться, и его щемило от этих воспоминаний.
Подолгу бродила там Валя, выгуливая своих собак, пока её муж был на работе, плача и вздыхая. Этот уголок парижского пригорода очень сильно напоминал Валентине родной микрорайон советских новостроек, и если не обращать внимание на то, что вместо русских парней в футбол играют смуглые и чернявые молодые арабы или африканцы, если не вслушиваться в иноземную речь, то эти места были бы очень похожи на Россию.
Она очень жалела себя, вспоминая свою «исковерканную и загубленную» жизнь, и никак не могла заставить себя примириться с тем, что вынуждена жить не так, как хотелось ей, а так, как за неё решил отец.
С одной стороны, она рвалась в Москву, к Джо, но умом-то она понимала то, что там у неё никогда не будет того, что у неё есть здесь. Да и уровень жизни во Франции тогда был на порядок выше, чем в СССР.
Да и Клод оказался очень даже неплохим мужем. Работал он, как заведённый, благодаря чему семья Анри и купила добротный дом в упомянутом выше, уютном пригороде Парижа. У дома была черепичная крыша, весь двор - как тенистый сад фруктовых деревьев, а вокруг всего этого уюта высилась громада стены из здоровенных валунов высотой метра в три. На улице, так называемого, частного сектора, где они жили, такие стены окружали все участки, так как, вероятно, район-то был не спокойный. Моню супругам Анри пришлось взять с собой, поселив в пристройке с отдельным санузлом и кухней. Отец жил, фактически, отдельно, но с таким человеком, как он, невозможно было ужиться даже на одной улице. Они скандалили с дочерью так, что у соседей, в основном, цыган и арабов, сначала лаяли собаки, а затем просыпались младенцы и начинали кричать. Валентина Соломоновна пошла характером в обоих своих родителей, но Клод имел ангельское терпение, жену любил и никогда не обижал её. Он прощал супруге всё. Человек с психологией ребёнка был нежен, привязчив и не замечал того, что супруга, мало того, что ему не верна, но всё больше полнела и совсем перестала за собой следить. Если голову он ей красил и укладывал под свою любимую Далиду, то одевалась Валентина Соломоновна во что попало. На ней в любую погоду были белые шлёпанцы на босу ногу, платье-чехол от танка, а поверх она набрасывала либо олимпийку, либо чёрное пальто, если было холодно, и так ходила. Пережив столько испытаний, женщина, получив, наконец всё, о чём мечтала - комфорт в собственном доме, из-за этого стресса помешалась и стала постепенно всё дальше сползать во мрак безумия. Её психика не выдержала сначала тягот жизни, а потом - этого комфорта и спокойствия за каменной стеной. А ещё, того, что в её жизни продолжала маячила нескладная фигура старого отца, клацающего железными зубами, провожая осуждающим взглядом дочь, уходящую к очередному русскому любовнику на свидание, пока простофиля-муж работал. Его правдолюбивый характер доставлял ему мучения. Он покрывал похождения дочери, хотя сочувствовал зятю и жалел его, но боялся разрушить семью. Моня с его моралью не понимал того, как это, супруги Анри сразу же после свадьбы договорились о том, что дадут друг другу право на личную жизнь. Клоду было разрешено ходить с друзьями в бордель, если он того хочет, приносить в дом порнографические журналы, а Валя в свою очередь обещала не лазить по его карманам и ей тоже давать такую же свободу. Детей они решили не заводить, боялись того, что они будут без будущего, да ещё и подсядут на наркотики. Да и не любила Валя детей, не умела с ними общаться. Ей было лень с ними возиться, а её нерастраченный материнский инстинкт был всецело перенесён на собак. Первые две собаки у них рано погибли, а третья стала особенной любовью супругов Анри. Она появилась у них, как подарок судьбы.
С ними по соседству жили почти совсем дикие цыгане. Они постоянно что-то жгли, носили типичные для своей культуры одеяния, большие круглые серьги в ушах, время от времени, стучали в калитку к Анри-Гринбергам и предлагали купить то одно, то другое, то третье. И вот, цыганский юноша принёс светло-серого, пушистого щеночка и сказал: «Это шпиц, купите его! Он будет пушистый и ласковый!» Увидев симпатягу, Валя тут же отдала цыгану деньги, а пушистый комочек перекочевал на её мягкую грудь. Обнимая собачку и целуя ей носик, Валя, как девчонка, побежала к мужу показать ему их «новорожденную дочку» - Сару. Сару клали в постель, кормили с ложечки, почти не спускали с рук. Но вскоре заметили то, что сука становится всё больше и всё тяжелее, а морда её и уши совсем не такие острые, как у шпица, а становится она похожей на сторожевого пса, которого Валя видела в США у фермера. Через полгода Сара достигла размеров телёнка, и супруги Анри поняли, что вместо шпица им подсунули алабая. Вероятно, цыгане просто сами ошиблись, иначе бы запросили за щенка гораздо более крупную сумму.
Однако, новая «дочка» Вали уже еле помещалась в их доме, больно наступала хозяевам на ноги, и тогда её решили отселить. «Девочка выросла, пора ей жить отдельно!» В садике построили для неё добротный низенький домик, в котором мог встать в полный рост не очень высокий человек. Там стояла низкая кровать типа тахты, на которой Сара спала, под потолком висела лампочка, которую собака сама включала и выключала, нажимая на выключатель, а перед тахтой на полу стоял старый, черно-белый телевизор, ещё без пульта. Да, собака эта очень любила смотреть телевизор. У этой Сары был ещё и супруг. Кобель жил неподалёку, и Валя привозила туда свою ненаглядную Сару на случку. Она называла процесс вязки собак «свиданием» и даже устроила собакам свадьбу, приготовив для них специальный собачий торт, повесив кобелю на шею бабочку, а на шею Сары - веночек из белых фиалок. Играла музыка, садовые деревья украсили разноцветные гирлянды фонариков, Клод запускал фейерверки. Ведь так мало праздников было в жизни Валюши!
У Сары несколько раз были щенки, и Валя их распродавала. Одну сучку из последнего помёта она оставила у себя, но та, почему-то, быстро погибла. Вскоре заболел и околел кобель, «муж» Сары. Анри-Гринберг со своей Сарой пришли на похороны пса. Труп кобеля кремировали, а прах развеяли над Сеной. Дети хозяев на каких-то дудках играли траурную мелодию, взрослые оделись во всё чёрное и утирали слёзы платочками. Потом состоялись поминки.
Больше у «овдовевшей» Сары щенков не было. Она много ела, толстела, а с ней толстели и супруги Анри, живот появился даже у всегда тощего папаши Гринберга. Тот остался до конца нелегальным эмигрантом, без прав и защиты, язык он так и не выучил, знал лишь отдельные слова. Общался там только с русскими и всецело отдался своему хобби - собирательству. Одевался он в старый плащ, который называл пыльником, не брился с утра и, взяв тележку с клетчатыми баулами, перетянутыми скотчем, отправлялся в путешествие по местным помойкам. Таким образом, ветеран войны, инженер из России, стал французским клошаром. Его желудок мог переварить любую тухлятину, найденную им на помойке, однако, несколько раз супруги Анри были жестоко отравлены Мониными «деликатесами».
Особенно не повезло однажды Вале. Она отравилась так, что Клод повёз её в грязную муниципальную больницу, с коридорами, переполненными каталками, на которых стонали чернокожие парни с ножевыми ранениями и остывали трупы людей, так и не дождавшихся помощи. Валя лежала на каталке с высокой температурой и бредила, а её муж и пожилой Гринберг пытались добиться хоть какой-нибудь помощи. Наконец, отец с трудом подхватил, уже потерявшую сознание, дочь на руки, положил в машину Клода, и повёз её домой, где самостоятельно промыл ей желудок и кишечник. С тех пор семья Анри-Гринберг панически боялась больниц и врачей.
Прошли годы. Соломон Израилевич постарел, супругам Анри перевалило за 45 лет. Валентина Соломоновна пополнела и подурнела, но не замечала признаков возраста, глядя на себя в зеркало. Её всё в себе устраивало. Русский любовник к ней не охладевал, муж её обожал, а отец, хоть и мог что-нибудь ляпнуть, но не вызывал доверия у дочери, считавшей его старым маразматиком.
Когда обожаемая «дочка» Сара околела от старости, Валя рыдала так, как будто бы действительно похоронила любимого ребёнка. Клод вырыл в саду могилку, Моня, измерив лежащую на боку тушу старой собаки, сколотил квадратный гроб, который они торжественно, под траурный марш Шопена, льющийся из магнитофона, опустили в эту яму. На похороны пришли хозяева кобеля, «покойного мужа» Сары, кое-кто из знакомых и соседей, а потом были поминки, на которых хозяева вспоминали своих погибших питомцев: «Они были отличной парой! А какие замечательные у них дети! Марийка сейчас в Америке, вот, её фотографии…»
Вскоре после того, как произошло это печальное для Валентины Соломоновны событие, её покой посмели нарушить. Двоюродная сестра, Соня привезла к ним племянницу, пожелавшую осесть во Франции и получить здесь художественное образование. Встревоженная Валя долго убеждала Соню этого не делать. «Да здесь и местным-то не выбиться, а уж нашим-то и подавно! - с пеной у рта увещевала она сестру, - Дурацкая это затея, брось ты эту авантюру! Два месяца у меня поживите и возвращайтесь! Она у тебя и языка-то не знает! Бесполезно и пытаться! Послушай же ты меня! Уж мой-то опыт должен же вас хоть чему-нибудь научить! Я с четырнадцати до 25-ти лет жила, как чёрте, кто. Только язык выучишь, освоишься - бац! Опять переезд, и так несколько раз! И каждый раз с нуля! Это какой же труд! Ты же всё знаешь! Я же писала тебе. Рассказала обо всех своих мытарствах! А пригласила я вас просто пожить, Париж посмотреть, а не на ПМЖ! У меня из-за этого могут быть большие неприятности! Ты - взрослая женщина, не иди на поводу у взбалмошной девчонки, совсем не знающей жизни! Ты не боишься её потерять? Это не Россия, здесь криминал такой, что среди бела дня людей убивают!»
Но весь этот поток красноречия был впустую. Соня, души не чаявшая в дочери, была полна решимости исполнить её каприз. Хочет девочка учиться во Франции - так на здоровье! Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало!
И вот, «эти две тётёхи припёрлись! А вырядились-то как польские бл**ди!» - так злобствовала в своих мыслях Валя, встречая родственниц из России на вокзале с наклеенной улыбкой. На ней были неизменные белые шлёпанцы и мешковатое платье до колен с короткими рукавами, какие носили «тётки» в СССР годах в 70-х. Но сейчас СССР уже давно не было, и с поезда грациозно спрыгнули две стройные европейские девушки, про коих не скажешь, что они - мать и дочь. Валя повезла гостей к себе, а «эти две дуры» глазели в окна по сторонам и восхищались тем, что видели: «Ой, мама! Смотри! Лошади с окрашенными хвостами и гривами! Как красиво! У нас я такого не видела…», «Танюш, смотри, какой забавный дом! Как будто круглый сыр! А рядом - скульптура какая разноцветная, а я сначала подумала, что это живой человек! Ой, надо же! Мы - во Франции! Вот это да! Как здесь интересно!»
Валя отвела им комнату в доме и принялась с удовольствием хвастаться тем, как она здесь живёт. Этого момента она ждала чуть ли не всю свою жизнь. Ей всегда приводили в пример сестёр, родную и двоюродную, на фоне коих некрасивая и без особенных способностей, Валя явно проигрывала. Теперь же она живёт под Парижем, в собственном доме с гаражом, где машина и два мотоцикла, у неё свой сад, она может не ходить на работу, у неё и муж, и любовник, и всё, что она пожелает!
Но, к своему вящему огорчению, Валентина не увидела в глазах родственниц ни капли зависти. Они вели себя очень дружелюбно, без бабских ужимок и совершенно искренне поддерживали рассказ Вали восхищёнными междометиями, столь же искренне сочувствуя её тяжёлой жизни до этого. Подарков они привезли столько, что Валя оторопела. А Клод, уже надевший шёлковую косоворотку, воскликнул «О-ля-ля!», взяв в руки балалайку. Валя нюхала буханку чёрного хлеба и едва сдерживала слёзы. Это поведение интеллигентных родственниц сначала поставило Валю в тупик, но она быстро смекнула: «Хитрые какие! Подольститься хотят, чтобы я Таньку у себя оставила! Ну что же! И оставлю! Только она сама сбежит! Это уж я обещаю!»
Потом из своей пристройки вылез старый Гринберг, приковылял в дом, и Соня при виде некрасивого старика радостно воскликнула: «Дядечка Монечка! Здравствуй, дорогой!» и распахнула руки, чтобы обнять своего дядю. А Соломон Израилевич, качавший когда-то племянницу на коленях, изображая лошадку, верблюда и слоника, был поражён тем, как она молодо выглядит и в то же время настолько не похожа на девчушку, которую он помнил. А её тощая дочь показалась ему некрасивой и какой-то больной. Он понял, что в его жизни той маленькой Сонюшки больше нет, а вместо неё - эта жилистая моложавая дама со взрослой дочерью, чем-то похожей на юную Цилю.
У Вали же в мозгу что-то помутилось. При виде племянницы с этюдником и чехлами, в которых лежали холсты, она вдруг вспомнила сильную детскую обиду, связанную с Цецилией, когда та отказалась по блату запихнуть её в художественную школу, безо всякой подготовки, мотивируя это тем, что из-за неё талантливого ребёнка с улицы не примут, и она займёт чужое место. Перед ней вместо Тани стояла тощая, черноглазая Циля с характерным профилем и энергичным ртом, с шапкой чёрных с проседью волос, одетая в рабочую робу, с папироской в мундштуке и говорила: «Что бы куда-нибудь поступить, надо изрядно потрудиться! Просто так ничего не делается! Всего надо добиваться упорным трудом!»
«Ну, я тебе покажу! Цилькино отродье! Будешь ты художницей, как же! Шиш с маслом! Вылетишь отсюда мигом! Скажите, пожалуйста! Я своих детей не завела, так мне родственнички своих подсовывают!»
Кроме этого сходства Тани с «гадкой Цилькой», Валя ещё и огорчилась тем, что российская родня ей ни чуточки не позавидовала, хоть и была тронута проявлением ими дружеских чувств. И она, и Моня не могли не ответить на их к ним расположение невольной симпатией. Соня была способна растопить любое, самое каменное сердце. Рядом с ней впервые в жизни, Валя раскрыла свою душу.
Она подолгу рассказывала ей о своём детстве нелюбимого и брошенного матерью, ребёнка, о том, как в пионерском лагере ночью убегала за территорию на пруд, где до утра целовалась с мальчишкой. Потом рассказала и про Джо, любовь к которому пронесла через всю жизнь. После распада СССР, она, прежде всего, написала ему письмо, но ответа ждёт уже не один год. «Вероятно, улицу переименовали или он переехал, - предполагала тактичная Соня, - и письмо просто не дошло. Я могу его поискать, если хочешь!» - без всяких задних мыслей предложила она. Но Валя, ревниво оглядев изящную дамочку, поторопилась отклонить её предложение и сказала ей, что сама скоро приедет с ответным визитом и его разыщет. На том и порешили.
Два месяца развлекала Валя гостей, возила их туда, куда они желали, и таскалась за ними по музеям. Она боялась того, что эти неугомонные родственники сбегут от неё, решив остаться, от чего у неё могут случиться неприятности. Ноги Вали распухли от постоянной ходьбы. Она давно так много времени не проводила на ногах. Впервые в жизни она побывала в Лувре, Версальском дворце и парке, соборе Нотр Дам де Пари, ателье Бурделя, музее Родена, музее Импрессионистов и в центре Помпиду. Впервые она побывала в соборе Святого Сердца Христа на горе Монмартр и на самом Монмартре. В Лувр она вместе с Таней и Соней моталась каждое воскресение, так как это для них с Соней был бесплатный день, и поражалась тем, какой же он, всё-таки, огромный. А в обычные дни они с Соней запускали на весь день туда Таню по бесплатному студенческому билету, благоразумно «потерянному», и поэтому не сданному ей после окончания колледжа, а сами ждали её, сидя на лавочке или, не спеша, прогуливаясь и беседуя. Валя не могла понять, почему восемнадцатилетняя девушка целыми днями «зависает» в музеях или постоянно рисует, почему ей это не скучно и «как это такое возможно», что у такой интересной девушки ещё ни разу не было молодого человека. Валя этого понять не могла. Образ жизни и поведение этих людей ставили её в тупик, и она не знала, как на это реагировать.
Когда Соня уехала, посадив Вале на шею свою чудаковатую дочь, та заняла, как ей казалось, наблюдательную позицию. Ей любопытно было посмотреть на то, как эта инфантильная девица, совершенно не знающая жизни, будет выплывать в житейском море. Но так просто смотреть и готовить ей еду - это же не интересно. Препятствия на пути к цели должны быть обязательно. Да и нельзя, что бы взрослая девица ела и пила задарма! «Пусть помогает по хозяйству да ещё устраивается на работу, хотя бы, уборщицей! А как же иначе-то! А она чего хотела? Я что, просто так кормить её буду?» - думала Валентина Соломоновна, а потом её помрачившийся рассудок дал сбой, и на месте Тани она видела Цилю и бормотала вслух: «Да ты же, Цилька, сама же и говорила мне, что без труда не вытащишь рыбку из пруда, вот и трудись! Вот и учись выплывать в бурю, а не в штиль! Тогда ты меня, а теперь - я тебя! Вот так!»
Полгода барахталась Таня в этом самом «житейском море, воздвигаемом зря» и тщетно боролась с «напастей бурею», пока не стала, наконец, тонуть. Она трудилась в придорожном кафе у какого-то серба или словака, денно и нощно. Язык она так и не выучила, проявив совершенную к нему неспособность. По хозяйству она помогала просто отвратительно. Девчонку не научили правильно мыть посуду, не расходуя столь огромное количество воды, правильно мыть полы, отжимая швабру, и даже деньги считать девчонка не умела. Послать её в Ашан - как за смертью, да ещё и купит не то, а на цены и не посмотрит!
Кроме того, она ещё и чудила. Пожадничала давать ей деньги на хозяйство, из-за чего Валентина вынуждена была отселить её в отцовскую пристройку. Но Танька, вместо того, чтобы жить у папы, зачем-то поселилась в собачьей будке - домике, где жила раньше Сара. Эта явная провокация испортила её отношения с сестрой. Она не понимала того, что для Тани жить с Моней в одном помещении - смерти подобно. Он бы её просто замучил своей бестактностью. И она предпочла жизни в домике с тёплым туалетом и водой, собачью будку.
В том кафе, где Таня работала, её чуть, было, не застрелил грабитель, а после этого девчонка впала в депрессию, и её вскоре уволили. Она лежала целыми днями в собачьей будке и неизвестно, чем питалась. Валентина понимала то, что девчонка больна, а значит, её придется лечить и кормить, что не входило в планы Валентины Соломоновны. Оплачивать питание и лечение племянницы она «не запрягалась». Понимая то, что медлить нельзя, Валя тяжело вздохнула и решила потратиться на международную телефонную связь. Она позвонила сестре, и стала ждать её приезда. Ожидая сестру, Валя решила подкормить Таню, чтобы её мать не напугалась, увидев её анорексичную худобу девчонки, и принесла ей в домик тарелку с жаренной картошкой. Таня есть не стала, и Валентина еле сдержала ярость.
Соня забрала дочь в Россию. Так закончилась глупая попытка самонадеянной девчонки покорить Париж.
И вот, теперь настал звёздный час для Валентины. Она, вместе с Клодом отправилась в Россию с ответным визитом к Соне, оставив дом на Моню. Теперь она разыщет всех своих знакомых и будет перед ними хвастаться тем, как хорошо она живёт во Франции. Как же она ждала этого момента! Теперь она увидит и мать, и сестру, и своих учительниц, сетовавших на её лень в школе! Всех потом позовёт пожить с ней во Франции! Она просто наслаждалась своим триумфом, ещё до конца не понимая того, что со своим хвастовством слегка припозднилась. Вот, что значит, не читать газеты и не смотреть новости по телевизору. СССР-то уже не было. Граждане теперь могли себе позволить купить всё самое необходимое. В России уже давно не было очередей, магазины, почти что, догоняли Французские по изобилию, женщины уже не надевали под брюки драные колготки, а выглядели не хуже европеек. Однако, Валя всегда находила то, к чему можно было придраться. Особенно возмущалась она тому, что москвички, как будто бы, соревнуются между собой в том, кто эффектнее и наряднее выглядит, и все отчаянно молодятся. «Это же просто смешно! - возмущалась Валя, - Сзади пионерка, спереди – пенсионерка! Бабушка уже, а распущенные волосы, чёлочка и джинсы в обтяжку! Вкуса нет совсем! Наши дамы в старости волос не красят, а делают аккуратную стрижку и хорошую укладку! Конечно, можно надеть розовый или голубой костюм, но не такой же!» Валентина любила поворчать.
Сначала она решила встретиться со своей матерью и старшей сестрой. Где они сейчас жили, она не знала. Пришлось искать. Не умеющая уверенно пользоваться интернетом, Валя по старинке обратилась в справочное бюро, и ей дали адреса. Мать и дочь жили порознь. Название улицы, на которой жила мать, показалось ей смутно знакомым. Сначала Валя ей позвонила. Голос матери она узнала сразу же, но из разговора ей показалось, что её мать вообще не помнит о том, что у неё была когда-то вторая дочь. «Монькина, что ли?» - недоверчиво спрашивала старушка и удивлённо комментировала: «Во, дела! Во Франции! Поди ж ты!»
Когда Валя, нагруженная подарками, прикатила на такси к дому, с удивлением заметила то, что двор ей знаком. Они здесь когда-то жили, ещё до развода родителей. «Вот здесь стояли качели. А рядом была песочница. У меня была жёлтая лопатка, и ещё было такое синее ведёрочко…» - вспоминала Валентина Соломоновна, глядя на писающую собачку под деревцем. А теперь детскую площадку перенесли туда, где раньше стоял какой-то ветхий деревянный домишко. И слёзы покатились по её круглым щекам. Она уже знала из телефонного разговора с матерью о том, что дед и бабушка давно умерли, недавно похоронили маминого мужа, а её старшая дочь давно замужем, и мать живёт одна. Валентина Соломоновна поднялась в квартиру. Дверь открыла очень полная старуха, лицо которой ещё хранило остатки былой красоты. И Валя сразу же узнала свою «мамочку». С воем она бросилась в старухе на шею и обе плакали навзрыд.
Войдя в квартиру, Валя увидела, что там всё по-другому. Другие обои, другая мебель. Сама квартира была перепланирована до неузнаваемости. А она всё искала хоть что-нибудь из детства. И нашла! Когда они пошли пить чай, в кухне, которую после перепланировки объединили с гостиной, на стене она увидела часы с кукушкой, так называемые, ходики. Их мать, почему-то, сохранила. Валентина помнила эти часы с детства, но сейчас кукушка уже не выскакивала и не куковала. Заело там что-то. Кроме того, они ещё и стояли. Валя тогда подумала, что мать хранит их неспроста. Они стоят на времени какого-то важного события, произошедшего в жизни матери, но спросить Валя так и не успела. Обе рослые, полные женщины, старая, но статная и помоложе, но совсем некрасивая, пили чай с французскими сладостями и болтали о том, о сём. Они не виделись лет сорок! И теперь говорили без умолку, вспоминая или делясь тем, как жили вдали друг от друга. Странное это было ощущение - мать и дочь, нелюбимая, брошенная когда-то, но всё простившая. Мать Валя любила, несмотря ни на что, и эта женщина была единственным человеком, которого Валя полностью простила. Валя винила во всём только отца. Человека, который её обожал. Мать же, которая её с детства не любила, она идеализировала и прощала. Старушка же, как и все Валины друзья и знакомые из России, ещё не отойдя от советского прошлого, при слове «Франция» цепенела и делала стойку, несмотря на то, что железный занавес давно упал, и можно спокойно выезжать. Но наши граждане по привычке относились к людям из того мира по-особенному. Вот, если бы Валя приехала из сибирской деревеньки или, например, с Камчатки, Колымы или из Хабаровского края, то приём был бы ей оказан несколько другой. Сестра Валентины была, по сути, такой же. Младшую сестрёнку она помнила плохо, так как после развода родителей с ней ни разу не виделась. Отношения между ними дружескими никогда не были.
Однако, заклятая сестрица уже входила в квартиру, отряхивая зонт и освобождая роскошные ноги от уличных туфель. Они договорились встретиться всем вместе у матери, так что, Вале не пришлось даже с ней созваниваться. И вот, она вошла в гостиную, где сидела Валентина Соломоновна с матерью. При виде очень красивой, хоть и крупноватой, моложавой дамы, одетой эффектно и дорого, Валя чуть, было, не подавилась, и вновь детская ревность зашевелилась на дне её души. Ей захотелось сказать сестре какую-нибудь колкость, но ей ничего не приходило в голову. Она смотрела на ухоженные ногти старшей сестры, покрытые лаком, идеально уложенные волосы, безупречный макияж, и плакала. Всё по-старому. Сестра умница, красавица, а она - дурнушка и лентяйка, причесаться ей даже лень. Её прямо так, в лоб и спросили: «Что же ты, живёшь во Франции, под самым Парижем, а так просто одета?» Слово «просто» в их устах обозначало явно большее - неряшливо, убого, кое-как…
Но Валентину Соломоновну не так просто сбить с панталыку. За словом в карман она никогда не лезла, виртуозно умея оправдать свою лень. Она ответила: «В Европе все так одеваются. У нас не принято наряжаться. Французы все одеты очень скромно, очень просто, а ходить принаряженными по улице и с макияжем считается у нас моветоном. Мы по яркому макияжу сразу определяем, что это туристка из России или из Польши! У вас все днём накрашенные ходят и наряжаются каждый день…»
Обе женщины замолчали, недоверчиво уставившись на Валину одежду - старое чёрное платье, чёрную олимпийку с белыми полосками и белые шлёпанцы на голых ногах. Французские сладости они тоже раскритиковали, ставя в пример отечественный шоколад «Красный Октябрь» и «Бабаевский». В целом же, встреча прошла вполне удовлетворительно. У Вали снова появилась утерянная родня - мать и сестра. И они потом первыми поехали к ней во Францию.
После этой незабываемой встречи, Валентина, конечно же, поехала в Раздоры. Сначала никто не узнал в полной, носатой женщине ту глазастую девчонку, которой уезжала Валя из России. Другой стала Россия, другой стала и Валентина.
Старые знакомые встречали Валентину не приветливо, хмуро и напряжённо, а если и узнавали, то не спешили это показать, но при волшебном слове «Франция» моментально преображались. Сразу же становились радушными, вспоминали о том, кто же такая Валя, и вскоре квартира Сони наполнилась людьми до отказа. Жарились гуси, стол ломился. Присоединились и соседи по дому, прознав о французских гостях. Одна из старых знакомых повезла Клода в Питер, а Валя начала главное дело своей жизни - розыск Джо. Когда она уезжала, у Джо ещё не было телефона, да и у них тоже, они знали только адреса друг друга. И, побоявшись идти одна, Валя попросила мужа Сони, Виталия, её сопровождать. Они пришли в дом, где ничего не изменилось. Те же исписанные стены, но только вместо: «ЦСКА - кони» или «Спартак-чемпион!» - схематичное изображение эрегированного пениса и мошонки в виде двух кружочков в точечках и штришках, изображавших волоски. А, вероятно, для тех, кто не понял, что значило сие, бывала и подпись. Дацзыбао гласило: «Х*Й!». У каждого времени - свои кумиры, как говорится. Дрожащим пальцем позвонила Валя в звонок. Она звонила долго. Очень долго. И когда она уже решила уходить, за дверью раздалось шарканье, и хриплый голос, наконец, спросил: «Кто?»
«Джо! Открой! Это я! Валя Гринберг!» - воскликнула женщина как-то жалобно, и у Виталия сжалось сердце. Он смотрел на эту некрасивую женщину, которая даже и не подумала о том, что надо бы сделать макияж и одеться элегантнее, а не в эти ужасные шлёпанцы да олимпийку. «Как так можно? - думал про себя Виталий, - Идёт на свидание с любимым человеком, с которым не виделась больше лет сорок, и в таком затрапезном виде!» Он не понимал Вали. Та была уверенной в себе и не критичной к своим недостаткам. Она видела себя в зеркало красивой, молодой и стройной. Но не только в этом было дело. Она была настолько ленива, что не могла себя заставить привести в порядок свой внешний вид. Она все свои душевные силы оставила там, где у неё ещё не было собственного дома, и приходилось изо всех сил барахтаться, чтобы удержаться наплаву, а не ходить с отцом-клошаром по помойкам и блошиным рынкам, ночуя, где попало. Мучительно учиться профессии, через «неохота», постоянно преодолевая лень, учить языки, работать уборщицей, учиться вождению, сдавать на права! Больше она была не в состоянии ничего делать. Ударить пальцем о палец было для неё немыслимым подвигом. Она опустилась, растолстела, стала одеваться кое-как, и её едва хватало на готовку еды для своего недалёкого мужа.
Но вот, залязгал замок, и на пороге показался небритый мужик в расстёгнутой клетчатой рубашке, открывающей майку, и тренировочных штанах. Его седые волосы были всклокочены, неприятное лицо изрядно помято. Он не знал пришедших к нему людей и смотрел на них неприязненно и, нехотя, слушал то, что ему говорилось. Он с трудом узнал Валю в полной женщине, выкрашенной под блондинку. У него было такое выражение лица, как будто он говорил: «Какого чёрта вам здесь надо?»
Валя торопливо говорила: «Привет, Джо! Вот я и приехала! Я живу теперь во Франции, под Парижем, я замужем и у нас собственный дом!»
Услышав эти слова, мужик мгновенно преобразился. Писем он, похоже и не распечатывал. Вероятно, не понял даже, от кого, откуда и ему ли вообще. Пригладив пятернёй волосы, он расплылся в улыбке и обнял старую любовь со словами: «А я по тебе так скучал!» Виталию стало неудобно, и он отвёл глаза в сторону.
И вот, они уже сидят на диване в комнате Джо, который так и не женился, поэтому квартира его имела жутковатой вид холостяцкой берлоги. В ванной в тазу тухло бельё, из мусорного ведра тоже пованивало. Джо поставил чайник, сервировал журнальный столик и забегал по квартире, убирая валяющиеся повсюду вещи, освобождая от рубашек спинки стульев, снимая то брюки, то бельё с кресел и убирая книги и объедки с полок, кровати и подоконника. Наконец, он переоделся в джинсы и рубашку, побрился, причесался, протёр очки и преобразился во второй раз. Джо был, оказывается, импозантным мужчиной и самым настоящим профессором! Вот это да! Виталий, так и не защитивший кандидатскую диссертацию, смотрел на карьериста с тщательно скрываемой неприязнью. Джо ему не нравился. Но Валя смотрела на любимого человека с обожанием и ловила каждое его слово.
Он признался ей в том, что хоть он и не женат, у него есть подруга, и Валентина фальшивым компанейски-бодрым голосом обещала пригласить во Францию и её, но только чуть позже. «Ага! Шиш! Чтоб она сдохла!» - думала она про себя.
Следующий её визит к Джо был уже без Виталия, конечно же. Он был уже не нужен, так как это было уже полноценное любовное свидание. Прошло так много лет! Целая жизнь! И Валя всю эту длинную жизнь любила этого человека, и вот, теперь он снова с ней! Ну, наконец-то! Отец в другой стране, муж – в Питере, а они – здесь, одни в целом свете! И только вдвоём! Теперь уже никто им не сможет помешать…
Всё время, пока Клод осматривал достопримечательности Санкт-Петербурга, она встречалась с этим Джо, который был в отпуске, и они вместе ездили в Раздоры, а вечерами в гостях у Сони и Виталия устраивали грандиозные пьянки с падениями под стол.
Того, почему Джо не оставлял её у себя на ночь, она не понимала. Однако, так каждый раз получалось. Каждый вечер он её неизменно провожал к Соне. И так продолжалось всё время, пока они встречались. Клод уже должен был приехать, а Джо ни разу не дал ей понять, что хочет оставить её навсегда у себя. А в последнюю ночь перед возвращением Клода и вовсе проводить отказался, сославшись на усталость.
В эту ночь Соня долго не ложилась, она приводила в порядок квартиру после вчерашнего застолья с друзьями Вали, не спеша мыла посуду, вытирала и расставляла тарелки. Мела и протирала полы, так как чистоту и порядок в доме любила. На кухне бубнило из сетевого «трёхпрограммника» Радио России, и Соня думала: «Только очень поздним вечером интересное передают, а вот, на третьей кнопке раньше было радио, которое всё время было интересным, но его, почему-то убрали ещё в 90-х!». Когда квартира сверкала, и всё лежало на местах, она уже собралась спать, дочитав книгу до конца главы, выглянула в окно, открывая на ночь створку, и увидела Валю. Та понуро и очень медленно брела по двору к их подъезду. Валя вошла в квартиру, и Соня увидела, что она плачет. Обняв сестру за плечи, она прижала её к себе… а та всё плакала и плакала. Она решила бросить мужа и вернуться в Россию, к Джо.
- Как хорошо, что ты так решила! - поддержала Соня её идею. Но как только она это сказала, Валя тут же вытерла слёзы и призадумалась. И чем ближе была дата отъезда, тем бредовее и категорически не осуществимее становилась Валина идея остаться в Москве. Да и Джо не звал её замуж. Глупо было не понимать того, что Валя теперь нужна ему только как жительница Франции, а здесь, в его тесной квартире, эта некрасивая, толстая, не работающая женщина, ленящаяся следить за собой, убирать и готовить и стирать, ему совершенно не нужна.
Домой, во Францию, Валя вернулась, мрачнее тучи. Всю дорогу в поезде она молчала и огрызалась на беззаботно болтающего мужа. В дом она влетела, подобно фурии. Её всё раздражало и даже бесило. Весь её гнев отныне был направлен на Моню, отца-тирана, который «сломал ей жизнь». Отношения с отцом у неё портились всё сильнее. Он был виноват перед ней во всём. Не ужился с её матерью и разлучил их, таким образом. Не смог договориться с Цецилией о том, чтобы та устроила её в художественную школу, из-за чего она рассорилась на всю жизнь ещё и с тётей. По его же вине Валя потеряла любовь всей своей жизни - Джо! И у него-то тоже жизнь так и не заладилась, если он до сих пор не женат. Так что, несчастный Моня, по её мнению, разрушил жизнь и Джо. По вине отца она лишилась Родины и всех друзей. Её все забыли, а приняли лишь потому, что она приехала из Франции с подарками и всех обещала пригласить пожить задарма. Ещё бы кто отказался!
И это ещё не всё, в чём обезумевшая Валентина обвиняла своего отца. Он обманом вывез её заграницу, солгав о том, что едет туда на время, по работе. Как только Валя там обвыклась, снова сдёрнул с насиженного места и увёз за океан, потом снова привёз в Европу, а затем она вынуждена была сначала работать уборщицей. А потом была выдана замуж за какого-то умственно отсталого француза, не читавшего ничего, кроме порно и комиксов, ни одного разу не побывавшего в театре, а в кино и по телевизору не смотревшего ничего, кроме эротики и легкомысленных комедий. И ни о чём с ним не поговоришь, да и сама ничем не стала. Плохая портниха, разве что, неумелая хозяйка, не реализовавшаяся женщина, а теперь уже ничего не поправить. Она стареет… и во всём этом был виноват именно Моня, укравший у неё жизнь.
В это время старый Моня тоже захотел съездить на Родину, за которую кровь проливал, и, лучше бы, насовсем. И стал он продумывать план того, как эту свою мечту осуществить. После «триумфальной» поездки на Родину, к Вале стали кататься гости из России: Мать, сестра, две учительницы, одноклассники, друзья по Раздорам и, конечно же, обожаемый Джо. И пока муж работал, Валя бессовестно изменяла ему с Джо прямо в их спальне и даже на их супружеском ложе, ленясь даже сменить постельное бельё. Правдолюб-Моня неистовствовал, призывая обнаглевшую дочь к порядку, но та орала на него так, что вся улица это слышала, а соседские псы настолько остервенело лаяли, что вскоре охрипли. От этих криков и лая постоянно просыпались и пищали цыганские и арабские младенцы, их родители ругались и грозились вызвать полицию. Но это не останавливало отца и дочь в их войне, которая уже давно достигла самого высокого градуса.
Моню одолела паранойя, ему повсюду мерещились происки против его персоны озверевшей Валентины. Однажды в метро к нему пристали два чернокожих парня и слегка потолкали старика. Рядом стояла баба и что-то кричала. Почему-то, глуховатый Моня принял её за русскую, из чего сделал вывод о том, что этих парней подослала его дочь, а эта женщина - якобы, её подруга. Уверенный в том, что дочь задумала убить его, Моня решил, как можно скорее, бежать в Россию. Как ему это удалось - отдельная история. И Моня убежал.
Валя не сразу это обнаружила. «Что-то давно не слышно и не видно отца… как-то странно…» - подумала она и отправилась в его пристройку, но там было пусто. Оглядев помещение, Валя обнаружила отсутствие кое-чего из папашиного скарба. «Что бы это значило?.. - думала она в смятении, - Куда же он мог исчезнуть? И в полицию не пойдёшь! Он же нелегал!» Она обзвонила всех знакомых, но отца нигде не было. Вскоре Валя начала волноваться. Папа! Самый близкий человек, с которым прожила она всю свою жизнь теперь впервые в жизни куда-то от неё ушёл…
В Вале проснулась маленькая девочка, которая потерялась. Папа ушёл и до сих пор не пришёл. Она залилась слезами. Отец опять её обидел. Оставил одну. Отказался от родной дочери! Увёз на чужбину, оставил без любви и бросил совершенно одну, с каким-то умственно-неполноценным французом. «Ничего! - думала она, - он ещё вернётся! Он не сможет меня здесь бросить одну. Помыкается один, без денег, крова и языка, проголодается и придёт домой!» Она подуется на него для порядка, а потом простит его, и всё будет нормально. Купят новую собаку, поселят в домике Сары…
Так, в ожидании возвращения блудного отца прошло полтора года и несколько месяцев. Валя не помнила точно, сколько прошло времени с момента его ухода. Она всё ждала и ждала его, но он не возвращался. Она уже поняла то, что старик уехал в Россию. Как ему, нелегалу, это удалось, она не знала.
И вдруг раздался звонок из Москвы. Это была Соня. Она рассказала Валентине о том, что её отец в России, лежит в больнице, так как очень тяжело болен, и ему негде жить, так как у себя его они оставить не могут. В квартире тесно, а Таня его не выносит. И Соня просила у Вали денег, чтобы купить отцу, хотя бы комнату. Но при слове «деньги» в Валентину вселился бес, и она раскричалась, что у неё денег нет, они принадлежат Клоду, и она не может ими распоряжаться, и Соня ничего не добилась.
Через какое-то время она позвонила опять. Просила приехать, так как отцу очень плохо, но Валя заявила, что отец сам от неё отказался, уезжать не надо было. У него есть жильё, а вместо этого он её бросил одну в чужой стране, а сам, видите ли, сбежал «на Родину, за которую кровь проливал!»
Третий звонок был последним - Соня сообщила ей о том, что отец её умер. Но на похороны приехать Валя тоже отказалась. А с его вещами милостиво разрешила родне поступать, как тем заблагорассудится. Больше Соня ей уже никогда не звонила.
Конечно же, Валя горько рыдала, узнав о том, что её отца больше нет. Только после того, как потеряла его навсегда, эта несчастная женщина поняла то, что этот человек был единственным в жизни, кто её любил больше жизни и бескорыстно. Этот человек готов был отдать за неё всю свою кровь, всю свою жизнь…
Рассудок Вали всё более помрачался. Она всё дальше уходила от мира во мрак своего всё нарастающего безумия, стала бояться выходить из дома, а пока муж был на работе, тряслась от страха, запершись в спальне и накрывшись с головой одеялом. Над кроватью возвышался бесформенный холм. Лечиться она не пыталась, экономила их с мужем деньги, а муниципальных больниц боялась. Валя теперь боялась всего. Она боялась несчастных случаев, смерти мужа, заболеть, не понимая того, что больна уже давно, пожара или ограбления. Женщина всё больше старела, с возрастом очень сильно располнела, с трудом ходила и стала ещё более неряшливой. Целыми днями и ночами, так как она стала плохо спать, старуха в ночной рубашке топала по дому. От неё ощутимо пованивало. Джо давно уже её бросил. Во Францию уже не приезжал, а потом заболел и скончался на руках у пожилой сестры и племянника, вскоре, радостно заселившегося в его квартиру. Все письма Валентины, которые та посылала Джо, и на которые он не счёл нужным отвечать, хотя и хранил их, этот племянник выбросил.
К тому времени Валентина Соломоновна Анри стала совсем не адекватной. Она впала в детство, путая мужа со своим отцом. К ним в гости больше никто не заходил. Из России к ним уже никто не приезжал. Все боялись устрашающего вида Валентины Соломоновны и её странного поведения, уже не зная, чего от неё ждать. Вокруг неё образовался вакуум. Разве что, верный Клод, превратившийся в толстого старика с одышкой, похожий на гигантского младенца, не оставлял больную жену, ухаживал за ней, мыл её, кормил… время от времени он красил её волосы и укладывал так же, как было когда-то очень давно у его любимой певицы Далиды. Если он был в силах, то наряжал супругу так, как ему хотелось. Делал ей макияж, старательно крася её свинячьи глазки, почти закрытые из-за опустившихся бородавчатых век, надевал на неё подгузник, обувал её распухшие ноги в кроссовки и выводил старушку на прогулку в парк, где они кормили карпов в пруду или фотографировались. Валентине не хотелось уходить из «Раздоров», за которые она принимала парк пригорода Парижа, и несчастная сумасшедшая старуха ныла капризным голосом по-русски, что ещё не увиделась со своими друзьями, не играла с ними в волейбол, и куда-то пропал её лучший друг, Джо. Тогда старый Клод вынимал из сумки мяч, и эти немощные старики шли на площадку, где играли подростки и какое-то время, неуклюже перекидывали этот мяч, еле двигая артритными руками. Глядя на ребят, играющих поодаль, а иногда и присоединившись к ним, оживившаяся, с появившимся блеском в глазах, Валентина Соломоновна, принимавшая молодых французов за друзей юности, азартно выкрикивала по-русски: «Эй, Джо! Не мажь! Смотри, как Серёга сегодня отлично играет! Наташа! Бей на меня! На меня! Молодец! Васильич! Иди к нам! Одного игрока не хватает! Ну, как хочешь... смотри и завидуй, как нам весело!»
Клод с радостью замечал, что у жены на щеках появился румянец, и улыбался счастливой улыбкой, глядя на неё.
Потом они, пообедав на пленэре, усталые, тащились домой, шаркая ватными ногами. Валентина Соломоновна, не замечая того, как с её губы тянется длинная нитка слюны, говорила с мужем только по-русски, давно уже принимая его за своего отца: «Джо сегодня играл не очень. Был не внимателен и заторможен. А знаешь, почему? Он влюблён в меня, я это точно знаю. Папочка, а тебе нравится Джо? Он очень хороший!»
Старик, молча, вёл супругу под руку. Он давно уже привык к её болтовне на языке, который он так и не выучил, поэтому он только понуро кивал, как слон в цирке.
Дома он укладывал старушку в постель, давал ей чашку шоколаду, и сам ложился рядом. Ночью они просыпались, ели, пили чай, потом снова ложились и, поворочавшись, засыпали. Может быть, тогда Валентина Соломоновна и была по-настоящему счастливой, живя в своём мире, «в СССР, с папой и Джо». Так что, можно сказать, что, всё же, Валентине повезло в жизни - она вытянула-таки, счастливый билет! Ведь рядом-то был её верный рыцарь и защитник - Клод.
В одну из таких ночей после игры в «Раздорах» с «Джо», Клод проснулся от холода. Он понял, что печка погасла, а с него упало одеяло. Подняв с пола одеяло и затопив печку дровами, принесёнными из бывшего домика Сары, он пощупал ноги и нос супруги и удивился тому, насколько они холодные. «Сейчас будет тепло…» - тихо бормотал он, растирая ладонями ноги жены, распухшие, как подушки. Но Валентина Соломоновна лежала, ничего ему не отвечая, и… не дышала. Она умерла.
Поняв это, Клод в панике и ужасе забегал по дому, забывая тут же, куда он шёл и зачем, пытался сделать жене искусственное дыхание, но она давно уже одеревенела и остыла. И тогда Клод громко закричал. Таких истошных криков из дома Анри, их соседи не слышали уже давно, с тех пор, как старый Моня сбежал в Россию. Собаки залаяли и завыли, закричали цыганские и арабские младенцы, но так и не заглушили они тоскливый крик из самой души Клода Анри, потерявшего свою «ненаглядную девочку», как называл он подругу жизни.
Осиротевший Клод Анри скончался через две недели после похорон супруги. В его доме, как и в случае с Джо, поселился племянник со своей семьёй, так как своих детей у Клода никогда не было.