Тимофей Лобанов, что называется, был «парнем с рабочих окраин». В дураках не числился, но и звёзд с неба не хватал. Жил, не обременяя себя мыслями о высоких материях, и не утруждаясь философскими экзерсисами – день прошёл, и слава Богу, завтра другой будет. В школе «успевал» ровно настолько, чтобы не схлопотать ремня от отца, и не видеть огорчённого лица матери. Тяги к знаниям у него было не больше, чем у медведя осознанного желания научиться кататься на велосипеде. Положено учиться, вот и учился.
Тимоха родился в небольшом подмосковном городке, в котором не так давно построили крупный перерабатывающий комбинат. Местные, жители близ-лежащих деревенек и прочих населённых пунктов, составили костяк его труже-ников.
Будущий отец Тимохи, Степан Никанорович, был потомственным горожани-ном. Дед, которого Тимофей видел только на фотографиях, погиб в самом начале войны. Стёпа с матерью проживали в его комнате в «коммуналке», в старом районе города. Мать работала в райцентре, на ткацкой фабрике. Жили небогато, но серьёзно не бедствовали.
Девочка, Настёна, что через годы стала женой Степана, родилась в дере-веньке, в двух километрах от города. Её отцу, не в пример Стёпиному, повезло. Он вернулся домой хоть и израненный, но живой.
Когда за городом построили комбинат, Степан уже восьмилетку окончил. Настя тогда в пятом классе училась. Стёпа до армии на комбинате в учениках слесаря ходил, а после службы за два года до бригадира дорос. А тут в его цех и Настёну мастером после техникума определили. Так они и познакомились. Зу-боскалам да проказникам Степан рты прищемил, взял девчонку под свою опеку.
Через год они поженились. Настя (мать Степана вот уж два года, как умерла) переехала к мужу, а через год у них родился сын.
Тимоха смутно помнил длинный коридор, освещённый тусклой лампочкой, стены, завешенные тазами, детскими санками и нехитрой верхней одеждой, причудливые в смешении запахи из кухни, где не без перебранок хозяйничали четыре соседки.
Он уже пошёл в школу, когда отец получил от комбината двухкомнатную квартиру. Обустроились. Даже холодильник «Саратов II» и телевизор «Рекорд» приобрели. У Тимохи теперь собственная комната была, на дверь которой он собственноручно прибил сворованную со столба электропередачи жестяную табличку. Под черепом со скрещёнными костями, с нацеленной в него красной зигзагообразной молнией, чёрными буквами значилось: «Не влезай! Убьёт!», за что получил от отца увесистый подзатыльник, а от матери укоризненный взгляд. Что хуже, Бог весть. Уж очень Тимофей мать любил, ластился к ней, в глаза за-глядывал, ну, чисто телок: «Угодил ли, или огорчил чем?». Отец только вскрях-тывал: «Слюнтяя растишь, мать! Не будет с него толку».
Так и жили. Без серьёзных бед и ссор.
Ошибся Степан. Сын, не иначе, в Настиного отца пошёл, тот во время войны в полковой разведке служил. На лето Тимоху в деревню, к деду с бабкой отправ-ляли. Там поначалу тот с местными пацанами в кровь бился, а после нешуточных драк верховодить ими стал. Когда в пятый класс перешёл, часть учеников в новый, сводный перевели. Меж ребят разборки пошли. Против Тимохиной де-ревенской «практики» только двое и устояли. С ними-то он и задружился. Вот только дружба у них недолгой оказалась…
После школы «забрили» всех троих, как тогда говорили, в «доблестные войска дяди Васи». И года не отслужили. Перебросили их часть «за речку».
Друзья погибли в восемьдесят пятом, в ущелье Панджшер, в операции против крупной группировки Ахмада Шаха Масуда — Панджшерского льва.
Тимоха от желания отомстить за братанов чуть на стену не лез. Мочил «ду-хов», почём зря, был награждён медалью «За отвагу», и представлен к «Ордену Красной Звезды». В одном из неудачных рейдов прикрывал отход своей группы. Чудом выжил – второй орден. Хотел сверхсрочно остаться – не дали: «Нам такие герои живыми нужны, а не в «цинке». Отправили на «дембель», а там… «пере-стройка», мать её ети. Пузан, в военкомате: «Мы вас туда не посылали». За-плывшими жиром глазками бегает, пальчиками, с ухоженными ноготками, по столу дробь выколачивает. Тфу! Тимоха ему в чай с лимончиком и плюнул: «Ты, сука, друганам моим всё это расскажи, они здесь, недалеко, на городском клад-бище лежат!». Пузана чуть апоплексический удар не хватил. Скандал кое-как замяли. Парень-то действительно геройский.
Тимофей недолго погулял. С приятелями, отслужившими с ним в одно время, но в Союзе, рассорился вдрызг: «Пороху не нюхали, а домой, что тебе павлины заявились, не форма, а перья попугайские. Некоторым, особо ретивым, даже «клювы» пришлось подпортить.
Пошёл Тимоха опять на комбинат работать. Только не заладилось у него. Ещё там, в Афгане, к зелену вину пристрастился, не брезговал и «травкой». Прогул, другой… Отец костерит, мать слёзы прячет. Тимофей понимал, что всё это неправильно, а поделать ничего уже не мог. Как объяснить родным, что только водка и глушит истошные крики раненых, ещё совсем мальчишек, таких же, как и он сам. Запах кордита, горящей брони и плоти? Как, не пугая и не отталкивая, дать им понять, что он вернулся не после драки на школьном дворе, а после настоящей войны, где его могли сто раз убить, и он, чтобы выжить, сам сто раз убивал? Чем, кроме водки, вытравить застрявший в носоглотке железный привкус запекающейся на солнце крови? Им, знавшим о войне только по рассказам маминого отца.
Тот его понял. Прослезился, увидев два ордена «Красной Звезды», медаль «За отвагу» и прочие награды.
- Стоит ещё, земля Русская! – старчески всхлипнул дед, и кряхтя, спустился в погреб за самогонкой.
Они сидели на открытой веранде, пили самогон, и пели песни военных лет.
Тимофей аккомпанировал деду на гитаре, которую тот достал из «загашника». Из-за серьёзного ранения руки сам он играть уже не мог, хотя до войны играл в оркестре при городском «круге». Потом Тимофей спел деду песни о теперешней войне. Дед внимательно слушал, много курил, и чаще обычного прикладывался к спиртному. Ему стало плохо. Деда увезли на скорой, а через несколько дней его не стало. Бабушка и мать, в открытую, не винили в случившимся Тимофея, да он и без них знал, что виноват. Не видя другого способа ослабить тяжесть легшего на него бремени, после похорон деда, Тимофей ударился в безудержное пьянство. Ни слёзы матери, ни авторитет отца не смогли переубедить начальство не выгонять сына с комбината. Единственно, его уволили не по статье, а по собственному желанию.
Но Тимофею было уже всё равно. Пребывая в перманентной эйфории, он забывал о своей войне, о деде умершем по его вине, о лучших друзьях, покоив-шихся на местном кладбище, на могилах которых он бывал чаще их родителей, и выпивал в этот день не одну бутылку водки, теряя память и человеческий облик. Случалось, так и ночевал на кладбище. Кладбищенский сторож, сам ветеран, окончивший свой боевой путь в Вене, по причине серьёзного осколочного ранения ноги, приметил парня, и с кладбища не гнал. По простоте и доброте душевной даже похмелял Тимоху, рассказывая о своей войне, и щуря подслепо-ватые глаза, внимательно слушая о его. Тимофей же, похмелившись, пошатыва-ясь, возвращался в город, в облюбованную им пивную, где очередные доброхоты до одури накачивали его пивом. Пребывая в непреходящем пьяном угаре, Тимофей и не заметил, как стала таять мать, как отец мрачнел день ото дня. Не-надолго в себя пришёл, когда её схоронили. А там и пуще запил. Степан Ника-норович давно на сына рукой махнул. Погоревав о жене приличествующий срок, сошёлся с разбитной молодухой лимитчицей, откуда-то из под Ровно. Та быстро взяла отца в оборот, и уже через полгода хозяйничала в их с Тимохой квартире, как у себя в хате. В конце концов до того дошло, что она уговорила отца спрова-дить сына в деревню, к доживающей свой век бабке. Тимоха и возражать не стал. Отцу, как он считал, предательства матери не мог простить, а новую его полюбовницу так и вовсе на дух не переносил.
В деревне то же самое. Друзья детства без самогона к своему бывшему «атаману» на двор и не заглядывали. А там и бабушкин срок подошёл. Как по-хоронили старушку, сорока дней не отметили, пряча глаза, заявился отец с «литрухой», долго что-то мямлил невразумительное, а потом подсунул Тимофею какие-то бумаги на подпись. Как позже оказалось, оборотистая сожительница заставила Степана Никаноровича выписать сына из квартиры, а дом в деревне продать.
Оказался Тимоха бездомным. Ночевал у дружков-собутыльников. У кого в бане, у кого в сарае, а то и в палисаднике, под деревцем. Да недолго. Парни-то женатые все, в то время с этим не тянули. У некоторых уже и дети были. Жёны дружков ополчились против Тимофея: «Сам алкаш конченый, так ещё мужиков наших спаивает, от семей отбивает!». Выжили-таки его из деревни.
Подался Тимоха обратно в город. Прибился там к бомжам. До лета с ними в доме предназначенном под снос кантовался, а как тепло стало, облюбовал себе лавку в городском парке. Днём мелочь сшибал у прохожих, у знакомых рублём-другим разживался. На дешёвое пойло и нехитрую снедь хватало.
В одно раннее воскресное утро нашёл его один из местных «баттлхантеров», промышлявший в парке. Сунулся к урне, а на лавке рядом, молодой мужик раз-валился. Лицо бледное такое, и улыбка на нём благостная такая, умиротворённая. Хотел разбудить, коснулся его, да тут же руку и отдёрнул - холодный уже.
А Тимохе было хорошо. В ушах больше не гремели беспорядочные автоматные и пулемётные очереди, не слышались свист и хлопки рвущихся мин, не рвали нутро крики раненных и умирающих друзей и недругов.