Затмение

 
Несколько человек, собравшихся у подножия холма, оживленно обсуждали бурные перипетии последних дней. Около шести часов порывы внезапно налетевшего, пронизывающего до костей ветра, подняли в воздух стаю обезумевших чёрных птиц. Краски наступившего утра поблекли, а вокруг померкшего диска светила появился ослепительно белый, узкий, невидимый в обычные дни, обод солнечной короны. Растерявшиеся люди выкрикивали что – то, спешно кутались в плащи, указывали то на потемневшее вдруг небо, то на холм, то друг на друга.

Их фразы, только что вырванные стихией из контекста, сливались в несвязный тревожный гул и таяли на периферии его сознания. Диалога не было больше.

Сумерки заслонили город от его взора. Он попытался угадать проекцию культовых зданий, расположение делового центра, дома. Между тем, там внизу, оставались лишь стены с потолком. Ведь, дом там, где сердце, и то если оно стучит в резонанс. Слёзы затуманили его взор, он попытался отшатнуться от нахлынувших воспоминаний, но они следовали за ним тенью . Её тенью.

Всё, даже тянущая боль в плечевых суставах, неизменно, возвращала в осиротевшее жилище: он вспомнил воздушные занавеси на окнах, её стоящей на подоконнике , пытавшейся дотянутся до металлической струны высоко закреплённого карниза. Чем сильнее сгущались сумерки, тем отчётливее он видел детали. Самые незначительные эпизоды их бытия казались, знаковыми, судьбоносными... Странно, что раньше он никогда не думал о ней так. Не замечаем дыхания, пока дышим…

Память - самая изощрённая из пыток! Теперь, он отчётливо видел её лицо. В этот его последний день, он вспомнил о другом, совсем не похожем на этот, когда он впервые увидел её, коснулся руки. Подсознание услужливо воспроизвело неизъяснимо лёгкое головокружение…. С той минуты он был безмерно благодарен отцу за хлеб, который он ему даёт, за неподвижное, бездонное небо над головой, за пересохшую землю под ногами, за устремлённые ввысь шпили кипарисов за окном.

Он открыл книгу, отыскал песнь песней. Поэзия библейского стиха проникла в его неискушённое ещё сердце и свила там ласточкино гнездо. Он познал свет, который видят все, даже незрячие, когда приходит их час. Он ещё не умел превращать воду в вино, ходить по воде и возвращать к жизни. Хотел рассказать ей про свет , но она сама была светом…

Словом, наступил тот период его жизни, про который нигде нельзя прочитать и строки, потому, что слова теряют и силу и смысл, когда камни сами собой обращаются в цветы, а цветы в камни.

« Моя Рахиль – вот истинная Тора», кажется, так писал когда - то рабби Акива, с горечью подумал человек на холме и, некое подобие улыбки судорожно скользнуло по его окровавленному лицу, на мгновение, освещённое молнией. Чуть позже грянул гром, но он уже не слышал его раскатов…

Он любил подолгу наблюдать за ней спящей . В эти предутренние часы, он ревностно охранял её сон, в это время, даже застенчивость не мешала ему созерцать гармонию, ниспосланную свыше, и весь остальной мир, в её благословенной тени .

Наверное, ей снились светлые, но хрупкие сны. А он был слишком счастлив для того, чтобы не упустить из вида того, что «нет ничего вечного под солнцем», и чрезмерно обласканным судьбой, чтобы быть сильным...

Но мир, в котором жили потомки Адама, имел обоюдоострые, ранящие грани. Детей надлежало рожать в муках и хлеб добывать в поте лица. В тот злосчастный день из пустыни пришёл Хамсин, поднял в воздух облака пыли, заслонил зрение и затуманил разум. И он выпустил её руку, казалось на миг…. Но в этот момент, что - то самое важное, рухнуло и разбилось на множество сверкающих осколков, как хрустальный бокал, чтобы они никогда не забыли о разрушенном ими храме…

Пытаясь, скрыть охватившее её волнение, она нервно, едва заметно, покашливала, и ее негромкий, грудной голос дрожал, как надорванная струна . Крамольная мысль, о том, что теряет её навсегда, так и не проникла в его сознание, но что - то вылетело из его груди и, как птица, скрылось за облаками. С тех пор, одна его ипостась стоит там оцепеневший, а другая растворилась, как дымка…

Сгустки крови с хрипами вырвались из его горла, но мозг ещё продолжал лихорадочно перелистывать минувшее.

Всё, сколько ни будь значимое, что случалось в его жизни впервые, было так или иначе, связано с ней, по крайней мере, с её тенью . Он научился ходить по воде, превращать воду в вино, возвращать к жизни. Создал новейшее учение о свете, отделенном от тьмы.

Но творить чудеса оказалось проще, чем жить без неё, день за днём … Он напряжённо всматривался в темноту, вслушивался в шаги, ошибался тысячу раз на дню, неистово молился и звал…. Но так и не нашёл её, даже в храме….

Он разругался с отцом. Тот больше не казался ему ни всесильным, ни милостивым. Остался глух к мольбам матери, брата. Попусту истоптал не одну пару башмаков, но не обнаружил даже следы…

Он мог бы привести легионы…. Но предпочёл остаться здесь, на холме, один - осмеянным и брошенным всеми. И собой тоже. Он хотел интуитивно нащупать путь, но сбился с дороги; вселить надежду в тех, у кого её нет, но утратил свою. Свет, переполнявший его существо, мог бы осветить вселенную, но его не хватило на то, чтобы отыскать одну единственную, родственную ему душу.

А, «что толку человеку, если он обретёт весь мир, а душу свою потеряет?».

15 нисана 3760 года, в девять часов утра, человек на холме прошептал едва слышно: «Отче, Отче, пошто ты покинул меня» и уронил голову на грудь.

Впрочем, некто стоящий там, не поодаль, человек набожный, утверждал потом, что он силился сказать ещё что-то, он не расслышал, что… Может быть, это было имя? Как бы там ни было, но мрак тут же рассеялся. По его мнению, это могло означать только то, что человек услышан или прощён…