Нация Книга первая. Часть первая. Глава VII, VIII

               

                Глава VII

Несмотря на позднее время, Егору никак не спалось – он был в каком-то напряжённом, страшно измученном состоянии. Наталья и Лиза легли пораньше (весь вечер они плохо себя чувствовали). А он всё еще думал и размышлял над словами своей жены… Раньше они никогда не касались подобной темы, зная одно: в нашей стране всё хорошо и лучше быть не может. Хотя бы потому, что он видел лица иностранцев (в Припять они приезжали регулярно), восхищающихся социалистической системой хозяйствования и высочайшей советской культурой – всё им нравилось.

Была уже полночь, когда он, уставший, стоял на кухне у окна и пристально всматривался вдаль, в городское пространство. Город казался ему совершенно пустым. Лишь иногда он видел небольшие группы людей по три-четыре человека – это (как он догадался) были патрули-дозиметристы. Егор видел над городом отчётливо красно-алое свечение, которое раскинулось почти на половину неба – его издавал реактор 4-го энергоблока. Глядя на это, ему хотелось не возмущаться, а понять, понять разум, мысли, порывы и действия людей, совершавших те или иные поступки. Ему очень хотелось в своём сознании разобраться в том, что же всё-таки произошло, что же это за такой риск, что человек порой забывает всё: доверие,ответствен-
ность, страх… доводя дело до катастрофического состояния (он был уверен, что причина катастрофы носила человеческий фактор), но понять это, как ни старался,
он был не в силах. Поскольку был слишком слаб, чтобы прикоснуться к истинному пониманию этой аварии, к тем фактам, которые повлекли за собой столь серьёзные последствия. Для этого было мало его «понимания», для этого нужны были глубокие
знания самой «болезни».

Он вспомнил, как в какой-то книге, уже давно, прочитал интересную мысль: «Не из себя и не из иного, и не из того и другого, и не без причины возникают когда-либо, где-либо, какие-либо вещи».

И, если посмотреть, ведь действительно: в безоблачный солнечный день никогда не пойдёт дождь. Для этого сначала набегут облака с востока или запада да, подымется ветер; пчёлы и пауки – предвестники дождя – попрячутся в свои жилища; нахохлившиеся воробьи, все мелкие птички вовремя постараются найти укрытие, забраться в свои гнёзда и не показываться. То есть во всём есть логика, свои особенности для появления того или иного события. Природа нас многому учит; нам нужно только вовремя заметить явления, чтобы потом их, как болезнь, предупредить,
если это требуется. Работать на предупреждение – это значит быть ответственным вдвойне, чего бы это ни касалось. Болезнь, как правило, не развивается сама собой. Только мы сами, своим нежеланием, незнанием, помогаем ей всячески развиваться, забывая о грозящей нам опасности. Хотя, ещё раз повторю, у всякого действия есть свои симптомы, и правильно поставленный диагноз, при тех или иных обстоятельствах, помогает излечить болезнь.

«Почему же никто не заметил симптомы «ядерной болезни реактора? Почему не поставили вовремя диагноз «врачи», давая разрастаться «болезни» как таковой? – подумал Егор. – Без такого комплексного подхода всякое дело рано или поздно обречено».

Он задумался, и в его уме промелькнула такая мысль: «Философы утверждают, что они ищут истину; учёные утверждают, что они ищут решения. Стало быть – ни те, ни другие не нашли то, что ищут, если происходят такие катастрофы… А если они не
используют того, что не нашли, то что они используют? В этом и кроются все сомнения».

Всякие мысли приводили его в уныние. Мнения людей на этот счёт интересовали его меньше всего, ибо он хорошо знал, что только доводы разума могут привести к формуле поиска решения и истины. Временами он закрывал глаза, но не от усталости и не оттого, что хотел спать, а от той трагической безысходности, что овладевала им в последний день. Возможно, он думал о том, как был счастлив все эти годы, живя в этом прекрасном, солнечном городе, где всё ему казалось близким и родным. А может, наоборот, старался ни о чём не думать в эти поздние часы, наполненные раздумьями и всякими сомнениями. Во всяком случае, это мало что меняло в его поведении – во всём чувствовалось переживание и сверхнапряжение.

Теперь, к сожалению, подумал он, ни ему, ни другим, уже не придётся смотреть над городом в это ночное пространство. Увязывать ночное звёздное небо с тем романтическим порывом, под которым можно укрыться ночными звёздами, любоваться
волшебной луной, загадывать желания, раствориться, спрятаться от чьих-либо глаз, мчаться по Млечному Пути, даже поплакать, если захочется. Привычные для взгляда, набирающие зелень кусты, деревья –всё это великолепие царства природы превратится во что-то мистическое, таинственное, напоминая своими чёрными тенями о порочности и смертности, где каждый «штрих» будет служить не красоте и гармонии, а некому носителю опасности. Прикасаясь к которой, человек будет ощущать не таинство, и не дух природы, и даже не милость её, а только опасность. Ночные звуки, часто знакомые и любимые нам: пение птиц, смех и плач малышей, шум машин… – будут вытеснены скрежетом, свистом и завыванием ветра, будоража всех страхом, грустью и тоской.

Уже сейчас город казался Егору пустым, серым и мрачным – таким он ещё его не видел. Вместо ночной тишины он слышал всё усиливающийся шум двигателей вертолётов. Иногда ему казалось, что они совсем рядом. Что вот-вот сядут под окнами дома – так сильно было их слышно.

– Сколько вертолётов, странно, для чего они здесь? – как-то шёпотом вырвалось у Егора. – К тому же так низко над городом… Неужели они собрались разгонять радиацию вертолётами? Да нет, такого не может быть.

В это время где-то далеко раздались выстрелы (слышались только одиночные), похожие на резкие щелчки, но эхо ночного города усиливало звук и от этого выстрелы казались громкими и звучными. Выстрелы то пропадали, то вновь звучали – один за другим. Понять, что происходит там, в кромешной темноте, было трудно. Даже невозможно. Он отошёл от окна и огляделся на кухне – сердце щемило, душа плакала.
«С собой всё взять невозможно, даже самую малость», – подумал он.

В эту минуту его охватил страшный холод; затем появился озноб, да так, что зубы заходили. Он зашёл в ванную комнату, надел свой тёплый халат и, выходя в коридор, прислушался: в квартире было совершенно тихо; Наталья и Лиза крепко спали.
Глядя на них, он почувствовал нестерпимую боль… Они, как многие тысячи людей в этом городе, были подвержены смертельной опасности. И спасения, казалось, нет никакого. Ведь даже сейчас, во сне, они подвергались радиации (про себя в этот момент он не думал). Глядя на них, спящих, он впервые ощутил факт того, насколько они важны для него, насколько дороги и любимы. В этот момент он готов был сделать всё что угодно, но только чтобы оградить их от надвигающейся опасности. Но что он мог сделать? Ивот эта безысходность, неспособность помочь своим самым дорогим и любимым людям мучила его и терзала. От этого ему становилось не по себе. Он зашёл снова на кухню, где ему было спокойнее и не так томительно. На всякий случай оглядел себя – мало и что (ему показалось, что он ощутил на своём теле что-то неприятное), но не нашёл никаких причин для беспокойства. «Видимо на нервной почве, такое бывает, – подумал он, – не нужно лишний раз расстраиваться. Я уверен, что эвакуация продлится недолго, дня три-четыре, не больше. Хотя, кто его знает.Ничего не остаётся, как думать о благоприятном истечении обстоятельств. Главное, надо не забыть перед отъездом всё отключить и накрыть всю мебель, чтобы поменьше пыли было. – Он оглядел всю кухню. – Хотя всё равно потом всё мыть. При
любом раскладе, если что, заеду, проведаю, – думал он. – Жену с дочкой отправлю в Киев, а самому-то придётся работать ещё на станции. Жить, правда, придётся пока в другом месте – начальство определит. Книги, да, книги,.. – он окинул взглядом полочку над кухонным столом, – парочку книг я возьму, обязательно. Нет, пожалуй, одну… В следующий раз возьму побольше, а пока… – он пробежался взглядом по ряду книг, – вот, вот… то, что мне нужно… – он протянул руку и вытащил книгу Булгакова
«Мастер и Маргарита», –вот её и возьму… как раз отдам, при случае, Юре Астапенко. А то как-то нехорошо получается: взял и с концами».

Об этой книге он хорошо был наслышан, но прочитать, к сожалению, не пришлось: не было того удачного случая. В этот момент он вспомнил, что его товарищ попал в больницу. Больше, к сожалению, никаких подробностей о нём не знал.

Стоя у стола, Егор почувствовал опять лёгкий озноб (как-то резко). Укутавшись в свой халат, он сел удобнее за стол. Закрыв глаза, он сразу замер (со стороны могло показаться, что он даже не дышит).
«Читать имеет смысл, только если это доставляет удовольствие, – вспомнил он слова английского писателя Моэма. – Не скажу, что этот «смысл» наступил именно сейчас, в позднее время, но занять себя на несколько минут всё же можно», – подумал
он, открывая первую страницу романа. Потом была вторая страница… третья… были моменты, когда он возвращался… Чтение романа его больше удивляло, в каком-то смысле чем-то захватывало. Он останавливался только для того, чтобы перевести
дыхание в глубоком вздохе. Так он читал только в детстве, забывая обо всём на свете. Его бросало от строчки к строчке словно ветром, которому он не в силах был сопротивляться. В этот момент он был похож на путешественника, пытавшегося переплыть на маленьком судёнышке мировой океан. Время шло; усталость давала о себе знать, но он не думал отрываться от книги, хотя чувствовал временами озноб и подступающую тошноту. Он всё чаще и чаще возвращался назад, чтобы лишний раз поразмыслить и прочитать волнующие его строки: «…Жизнь Берлиоза складывалась так, что к необыкновенным явлениям он не привык. Ещё более побледнев, он вытаращил глаза и в смятении подумал: «Этого не может быть!..»
Фраза «Этого не может быть!..» в буквальном смысле остановила его. Егор понимал, что она написана в другом контексте, но её смысл распространялся и на его мироощущение, на его понимание того, что произошло. Всего несколько часов назад
он также произносил эту фразу относительно аварии: «Этого не может быть!» «Значит, – подумал он про себя, – если «этого не может быть», то, значит, это может быть всегда! Как это ни странно». И вот это «может быть» глубоко запало в его сознание. До катастрофы он был уверен в некой непоколебимости тех или иных суждений, а сейчас в нём произошло то, что поменяло кардинально миропонимание. Даже «светлые пятна», те, которые были (а они действительно были), подвергались сомнению. Он увлечённо читал дальше:
«… – Разрешите мне присесть? - вежливо попросил иностранец, и приятели как-то невольно раздвинулись; иностранец ловко уселся между ними и тотчас вступил в разговор.
– Если я не ослышался, вы изволили говорить, что Иисуса не было на свете? - спросил иностранец, обращая к Берлиозу свой левый зелёный глаз.
 – Нет, вы не ослышались, - учтиво ответил Берлиоз, - именно это я и говорил.
– Ах, как интересно! - воскликнул иностранец.
«А какого чёрта ему надо?» - подумал Бездомный и нахмурился.
– А вы соглашались с вашим собеседником? - осведомился неизвестный, повернувшись вправо к Бездомному.
– На все сто! - подтвердил тот, любя выражаться вычурно и фигурально.
– Изумительно! - воскликнул непрошеный собеседник и, почему-то воровски оглянувшись и приглушив свой низкий голос, сказал: - Простите мою навязчивость, но я так понял, что вы, помимо всего прочего, ещё и не верите в бога? - он сделал испуганные глаза и прибавил: - Клянусь, я никому не скажу - Да, мы не верим в бога, - чуть улыбнувшись испугу интуриста, ответил Берлиоз. - Но об этом можно говорить совершенно свободно.

Иностранец откинулся на спинку скамейки и спросил, даже привизгнув от
 любопытства:
– Вы ; атеисты?!
– Да, мы - атеисты, - улыбаясь, ответил Берлиоз, а Бездомный подумал, рассердившись: «Вот прицепился, заграничный гусь!»
- Ох, какая прелесть! - вскричал удивительный иностранец…»

Егор всё больше и больше погружался в таинственный мир романа, наталкиваясь на те же границы, что и сам автор, – границы, присущие поиску истины…

«… – В нашей стране атеизм никого не удивляет, – дипломатически вежливо сказал Берлиоз, – большинство нашего населения сознательно и давно перестало верить сказкам о боге…»

«Странно, – подумал Сомов, – сказано, конечно, утрированно, но ведь сказки, по определению, всегда были, есть и будут, потому что сказки – это конфликт добра и зла. И они будут существовать до тех пор, пока существует литература. К тому же мы на них воспитывались, черпая из них уроки нравственности и добра».
Он задумался, обстоятельства заставляли его пересмотреть важные жизненные принципы: жить со сказками о боге или жить без них. Он впервые так глубоко задумался над этой мыслью, с нетерпением читая дальше. Вопросов становилось всё больше и больше. Его удивлял вот какой факт. «Если я причислял себя к «неверам», – с какой-то опаской размышлял он, – к «безбожникам», то во что я всё-таки верил? Какой такой драгоценной истиной я владел? Получается – никакой. Получается,
что «сказка о боге» не для меня, не для нас всех… ведь в сегодняшней «битве» побеждает зло, а не добро, но это противоречит сказочному сюжету».

Он продолжал читать:
«… – И мне жаль! – подтвердил неизвестный, сверкая глазом, и продолжал: – Но вот какой вопрос меня беспокоит: если бога нет, то, спрашивается, кто же управляет жизнью человеческой и всем вообще распорядком на земле?
– Сам человек и управляет, – поспешил сердито ответить Бездомный на этот, признаться, не очень ясный вопрос.
 – Виноват, – мягко отозвался неизвестный, – для того, чтобы управлять, нужно, как-никак, иметь точный план на некоторый, хоть сколько-нибудь приличный срок. Позвольте же вас спросить, как же может управлять человек, если он не только лишён возможности составить какой-нибудь план хотя бы на смехотворно короткий срок, ну, лет, скажем, в тысячу, но не может ручаться даже за свой собственный завтрашний день? И, в самом деле, – тут неизвестный повернулся к Берлиозу, – вообразите, что вы, например, начнёте управлять, распоряжаться и другими и собою, вообще, так сказать, входить во вкус, и вдруг у вас... кхе... кхе... саркома лёгкого... – тут иностранец сладко усмехнулся, как будто мысль о саркоме лёгкого доставила ему удовольствие, – да, саркома, – жмурясь, как кот, повторил он звучное слово, – и вот ваше управление закончилось! Ничья судьба, кроме своей собственной, вас более не интересует. Родные вам начинают лгать, вы, чуя неладное, бросаетесь к учёным врачам, затем к шарлатанам, а бывает, и к гадалкам. Как первое и второе, так и третье – совершенно бессмысленно, вы сами понимаете. И всё это кончается трагически: тот, кто ещё недавно полагал, что он чем-то управляет, оказывается вдруг лежащим неподвижно в деревянном ящике, и окружающие, понимая, что толку от лежащего нет более никакого, сжигают его в печи. А бывает и ещё хуже: только что человек соберётся съездить в Кисловодск, - тут иностранец прищурился на Берлиоза, ; пустяковое, казалось бы, дело, но и этого совершить не может, потому что неизвестно почему вдруг возьмёт - поскользнётся и попадёт
под трамвай!..»

Егор знал, что идея романа – это добро и зло. И не только в контексте борьбы, но и в поиске определения. «Но, чтобы вот так разложить всё по полочкам, – мысленно рассуждал он, – нужна не просто уверенность, нужны большие знания, нужна принципиальность, нужно воображение, нужно погрузиться в фантазии, романтику жизни (нестандартная форма романа, его необычная композиция, авторский стиль – всё это захватывало его), а мне трудно сравнивать, трудно выносить суждения. Моя
нравственность неразвита, более того, я страдаю духовным истощением. Прекрасное и безобразное, доброе и злое – для меня это лишь общие понятия морального сознания, не более. Наверное, дела мои плохи, если я не могу разобраться во всей этой правоте, – с грустью подумал он. – И потом: если я верю в нечто такое, что не только не обещает мне блага или спасения, но прямо ведёт к гибели, – разве это
вера? Получается, что с верой жить лучше – с ней и жизнь, с ней и спасение. А если ещё человек будет  не просто «верить», а веровать, то это и вовсе придаст особую силу и глубину! Ух! – пронеслось в его голове, – интересные получаются рассуждения, никогда об этом не думал, даже не помышлял, а ведь есть над чем подумать, чтобы всё это понять и осилить… нет, здесь нужно время».

Он встал со стула, взял семейную фотографию, что стояла тут же на полочке с книгами, бережно положил её между страничек и закрыл книгу. Потянувшись, он глубоко вздохнул и тихо, на носочках, чтобы не разбудить своих, вошёл в спальню. За окном уже светало...

                Глава VIII

Рано утром, к началу рабочего дня, Егор был уже на станции, на своём рабочем месте. Всех новостей он ещё не знал, как не знал и то, что происходило вокруг в эту самую ночь (в «Комсомолке», что он купил в киоске «Союзпечать», никаких сообщений об аварии не было, чему он очень удивился). Общение с коллегами (машинистами-обходчиками) носило чисто формальный характер – больше молчали,
чем говорили. Все чувствовали свою вину, понимая, что катастрофа вызвана человеческим фактором. К тому же всех пугал масштаб случившегося и его пос- ледствия… Одним словом: все находились если не в шоке, то в подавленном  психоло-гическом состоянии. Никто и никогда не мог предвидеть ничего подобного. И эта травма была настолько велика, что найти силы противостоять этому было очень сложно, если не сказать – невозможно. Это всех мучило и не давало покоя. Поэтому всем было не до разговоров.Нужно было принимать срочные меры, учитывая важность происходящих событий...

После тщательного изучения радиационной обстановки и аварийности 4-го энергоблока в зале заседания горкома партии города Припяти (там находился и работал штаб) прошло первое заседание Правительственной комиссии, под председательством Б. Е. Щербины. После короткой справки для членов комиссии он недовольно, можно даже сказать брезгливо, предоставил слово директору станции Виктору Брюханову.

За трибуной стоял осунувшийся, маленького роста, чуть сгорбленный, с лицом уставшим, худым и нездоровым черноволосый мужчина. Узнать в нём прежнего – улыбающегося, жизнерадостного человека – было уже невозможно. Это был совершенно другой человек. Казалось, что в этот момент в нём не наблюдалось совершенно силы, будто все человеческие возможности покинули его, оставив только одно – страх перед наказанием. Было видно, как он взволнован и потрясён тем, что случилось. Со стороны казалось, что он всё время был в невменяемом состоянии. Прилагая огромные усилия, он пытался что-то объяснить всем сидящим в зале, но видел лишь осуждающие глаза членов комиссии. Говоря напряжённо и невнятно, где-то там, внутри себя, он явно думал только об одном: «Совершено страшное преступление на вверенном мне объекте… и за это преступление последует наказание. И наказан я буду не в порыве чьего-то гнева, а на основании беспристрастного изобличения. К такому ли позорному концу я шёл всю свою жизнь..."

Эта страшная мысль буквально разрывала его в клочья, мучила и не давала думать, чтобы хоть както выстроить свою неподготовленную речь. Возможно, от этого, он мало что сказал по существу, за исключением следующего:
– Во время проведения внештатного испытания работы турбогенератора 4-го энергоблока, в режиме свободного выбега, – сказал он сухим, хриплым голосом, – произошли последовательно два взрыва, в результате чего разрушено здание реакторного помещения. Пострадало заметное количество персонала; есть погибшие. Наличие высокого уровня радиации было достоверно установлено только к 3:30, так как из двух имевшихся на станции приборов на 1000 рентген – оба вышли из строя, а других – нет. Поэтому в первые часы аварии были неизвестны реальные уровни радиации в помещениях блока и вокруг него; неясным было и состояние реактора, – заключил он.

Что послужило причиной такой неуправляемой цепной реакции, которая закончилась тепловым взрывом, Брюханов сказать не смог.

– Брюханов! – обратился один из членов комиссии
к директору АЭС. – Вы докладывали в Киев и Москву, что радиационная обстановка нормальная, а что за графит валяется по всей территории станции?
– Трудно даже пппредставить, – заикаясь, начал искать оправдывающие его слова Брюханов, – ггграфит, который мы получили для строящегося 5-го
энергоблока, цел, весь на месте. Я ппподумал вначале, что это тот графит, но он на месте. Не исключён в таком случае выброс из реактора…
– Приборы вышли из строя, а других нет – это
что, вообще, за ответ?! – Почему на станции нет элементарных радиометров и остальных нужных приборов? Вы директор станции или нет? – возмущённо спрашивал другой член комиссии,  – Безобразие!

– Пппоймите, произошла непроектная авария. Случилось нннемыслимое, – продолжал оправдываться всеми силами Брюханов. – Радиометр один был, но он оказался под зззавалами. Мы сразу запросили помощь у гражданской обороны и у военных… Они скоро должны прибыть…

А реактор тем временем горел, горел графит, изрыгая в небо миллионы кюри радиоактивности.

Комиссия осталась очень недовольна информацией директора станции о принятых мерах в первые часы аварии – как по форме, так и по содержанию.Более того, председатель Правительственной комиссии Борис Евдокимович Щербина, после резкой критики всего того, что сообщил директор станции Брюханов, не стесняясь, принародно, резко бросил ему в лицо фразу:
– Брюханов, была бы моя власть, я бы тебя расстрелял на месте.

Об итогах, без принятия каких-либо мер, было сразу доложено высшему руководству страны, лично М.С. Горбачёву.

В Кремле не ждали таких новостей – все были уверены в аварийности энергоблока (как докладывал Брюханов), но не ядерного реактора, который, как думали все, можно заглушить без особых затрат и решений. Но то, что было услышано, никто не ожидал. После долгого анализа всей ситуации, руководством страны, на основании доклада Комиссии, было принято решение о приостановке первого и второго энергоблока ЧАЭС (3-й заглушили ещё в первые часы аварии) и начале эвакуации населения.

Вывоз всех жителей города Припяти назначили на утро 27 апреля. При этом, в связи с подготовкой к первомайским праздникам, высшее руководство страны решило об аварии народу не сообщать ни при каких обстоятельствах, чтобы не сеять панику –
как в стране, так и за рубежом (последнее было куда важнее). Кроме того, Комиссии было предложено выработать срочные меры по ликвидации аварии. С этого момента начались плановые и организационные мероприятия.

Для того чтобы окончательно убедиться в подлинности взрыва реактора Б.Е. Щербина, В.А. Легасов и Г.А. Шашарин на вертолёте гражданской обороны поднялись в ночное радиоактивное небо Припяти и зависли над аварийным блоком, рассматривая раскалённый до ярко-жёлтого цвета реактор, на фоне которого хорошо были видны темноватый дым и языки пламени. А в расщелинах справа и слева, в недрах разрушенной активной зоны, просвечивала мерцающая звёздная голубизна. Казалось, что кто-то невидимый пытается раздувать всё сильнее и сильнее этот ядерный горн…

– Ишь, как разгорелся, дьявол! – взволнованно и громко проговорил Щербина. – Сразу и не укротишь. Думаю, надо бы песку немного подкинуть?
– Борис Евдокимович, одним песком не отделаемся, – рассматривая горящий реактор, громко проговорил сквозь гул работающего двигателя вертолёта Легасов. – Здесь нужны поглощающие и фильтрующие материалы…
– Вот и займитесь этим вопросом, – глядя на Легасова, почти кричал Щербина.
– Полностью собранный и загруженный топливом реактор весит десять тысяч тонн, – встревая в разговор, громко проговорил Шашарин. – Если выбросило половину графита и топлива, а это около тысячи тонн, то образовалась яма глубиной до четырех метров и в диаметре метров двадцать. У песка больший удельный вес, чем у графита. Думаю, малым количеством не ограничимся, нужно три-четыре тысячи тонн песка, не меньше, а то и больше.
– Ну, что ж, значит, вертолётчикам придётся хорошо поработать, – твёрдо сказал Щербина. – Какая активность на высоте двести пятьдесят метров?
– Триста рентген в час, – быстро ответил Легасов, словно ждал этого вопроса. – Но когда в реактор полетит груз, – тут же пояснил он, – поднимется ядерная пыль и активность на этой высоте резко возрастёт. Если бомбить, то придётся с меньшей высоты, а это чрезвычайно опасно…
– У вас есть другое предложение? – посмотрев на Легасова, сурово спросил Щербина.
– Другого предложения пока нет.
– Вот и хорошо, – громко заключил Щербина. –
Значит, будем работать…

В 23.45 на станцию прибыл, как и ожидалось, передовой отряд 122-го мобильного отряда химических войск МО СССР. Военные, что называется, с марша, оперативно начали замерять радиационную обстановку не только на станции, но и в городе.
Эта работа продолжалась недолго, так как состояние солдат сильно ухудшилось. Оказывается, резкое ухудшение здоровья солдат было связано с тем, что вечером 26 апреля в разрушенном энергоблоке началось возгорание графита; из жерла реактора
наблюдался мощный поток аэрозольной газовой радиоактивности. Ясно было, что горит графит, каждая частица которого несёт на себе достаточно большое количество радиоактивных источников. По распоряжению директора станции Брюханова, реактор начали заливать водой, что категорически делать было нельзя – из-за высокой температуры вода (выше 1500 градусов), испаряясь, образовала радиационное облако, заражая территорию различными радионуклидами. После того что произошло на станции, исходя из сложившейся ситуации, Правительственная комиссия принимает план В.А. Легасова. Главная цель которого заключалась в одном: не допустить высокой температуры в реакторе, поскольку при температуре 2500 градусов начиналось плавление топлива двуокиси урана, увеличивая при этом активность загрязнения в сотни раз. А может, даже и больше, потому что пошли бы поганые изотопы, ещё гораздо более тяжёлые, чем цезий. Чтобы этого не произошло, необходимо было забросать жерло реактора поглощающими и фильтрующими материалами: мешками с порошкообразным карбидом бора, свинца, железной дроби, глины и песка. Это была очень непростая задача. Для выполнения этой непростой и опасной работы в срочном порядке, ночью, был передислоцирован из Александрии в Чернигов 51-й гвардейский вертолётный полк.

Поначалу мешки загружали прямо в вертолёты и сбрасывали один за другим в жерло реактора, но этот метод подвергал смертельной опасности экипажи вертолётов. Новое решение заключалось в том, чтобы складывать мешки в тормозные парашюты, используемые в авиации для истребителей (они наиболее прочные) и уж затем, поднявшись на стопятидесятиметровую высоту, сбрасывать груз. Этот «метод» был всё же более безопасным для вертолётчиков.

Егор видел непосредственно, как начались все эти работы, но ни он, ни другие его товарищи ещё не знали, чем это обернётся. Усиливающийся утренний гул сотен вертолётов, непрерывно сбрасывающих что-то на станцию, приводит всех жителей Припяти в волнение. Все начинают понимать серьёзность этой аварии, поскольку выглядит она значительно страшнее, чем казалось ещё вчера. (Ситуация осложнялась ещё и тем, что местные власти, следуя указаниям свыше, старались скрыть всю правдивую информацию о том, что же всё-таки произошло на станции.) К полудню волнение людей переходит в панику… На площади перед Речным вокзалом, откуда в Киев ходят суда на подводных крыльях «Метеор», собирается около трёхсот человек с баулами и чемоданами, все хотят немедленно покинуть Припять.(В атомной энергетике широко применялась практика «сжигания» временных ремонтных рабочих, то есть привлечение по найму плохо подготовленного, а то и вовсе не подготовленного персонала к выполнению работ, связанных с радиацией.) Работая в ночную смену, эти люди слышали взрывы и видели пожар, бушующий на крыше 4-го энергоблока (их отделяло расстояние всего в 1200 метров). Недолго раздумывая, они собрали свои вещи и самовольно покинули объекты…

Ближайший «Метеор» по расписанию отходил в полдень, но билетов уже не было. Строители, расталкивая пассажиров с билетами, штурмом берут судно, по сути, захватывая его, а затем ссаживают всех, кто попадается под руку, в том числе
женщин и детей. Дежурный милиционер вызывает по рации подкрепление, но все силы милиции заняты на патрулировании. Остановить «восставших» строителей и навести порядок некому. Захваченный «Метеор» отплывает от берега и уходит в сторону
Киева. Чтобы подобного случая больше не повторилось, в Припять стягиваются внутренние войска, блокируя город по всему периметру, чтобы не допустить правонарушений и вывоза заражённых вещей. Кроме того, горисполкомом было принято
решение об отстреле всех животных, без исключения, находящихся на территории города. Отстрел животных производился спец. отрядом и начался ещё с ночи (вот почему Егор слышал выстрелы). 27 апреля, уже с самого утра, дозиметрическая обстановка в городе резко ухудшилась. Из-за этого все подготовительные работы по эвакуации населения были ускорены, и она началась в 14 часов, а не в 18, как планировали вначале. В 10 часов по городскому радио раз за разом объявляли об эвакуации всех жителей города Припяти:

«Внимание, внимание! Уважаемые товарищи! Городской совет народных депутатов сообщает, что в связи с аварией на Чернобыльской атомной электростанции в городе Припяти складывается неблагоприятная радиационная обстановка. Партийными и советскими органами, воинскими частями принимаются необходимые меры. Однако с
целью обеспечения полной безопасности людей и, в первую очередь, детей, возникает необходимость провести временную эвакуацию жителей города в населённые пункты Киевской области. Для этого к каждому жилому дому сегодня, двадцать седьмого
апреля, начиная с четырнадцати часов, будут поданы автобусы в сопровождении работников милиции и представителей горисполкома. Рекомендуется с собой взять документы, крайне необходимые вещи, а также, на первый случай, продукты питания. Руководителями предприятий и учреждений определён круг работников, которые остаются на месте для обеспечения нормального функционирования предприятий города. Все жилые дома на период эвакуации будут охраняться работниками милиции. Товарищи, временно оставляя своё жилье, не забудьте, пожалуйста, закрыть окна, выключить электрические и газовые приборы, перекрыть водопроводные краны. Просим соблюдать спокойствие, организованность и порядок при проведении временной эвакуации».

Эвакуацию назвали «временной», чтобы люди не паниковали и брали с собой только самое необходимое, то есть наименьшее количество облучённых радиацией вещей.

В 13:00 принято решение, помимо Припяти, эвакуировать сёла Бурякова и Красное.
Вечером того же дня в Чернобыль переехала вся Правительственная комиссия, а также администрация горисполкома. В городе остались специалисты ЧАЭС, строители,
милиция и сотрудники безопасности. Всего около пяти тысяч человек.

Уже к полудню Егор спешно вышел из проходной и направился домой, чтобы предупредить семью об эвакуации и собрать необходимые вещи; медлить было уже нельзя. Автобусы и другой городской пассажирский транспорт уже не ходили (все транспортные средства были мобилизованы для эвакуации жителей города). Добирался с оказией.Всему обслуживающему персоналу станции было предоставлено жильё в пионерском лагере «Сказочный», что находился в десяти километрах от города Припяти. Ввиду того, что Егор не смог позвонить в Киев родителям Натальи, он принял решение оставить жену и дочку с собой в лагере, до полного решения этого вопроса в ближайшие дни…

«В Киеве им будет всё же лучше и безопаснее», – подумал он.

Не доходя до своей пятиэтажки (шагов двести), он услышал несколько глухих хлопков, похожих на выстрелы. Это его заинтересовало, и он резко свернул
во дворы, где это произошло. У спортивной площадки он увидел грузовую машину и двух незнакомых ему мужчин, как он понял, они закидывали в кузов каких-то животных. В это время из соседнего дома появился ещё один мужчина лет сорока-сорока пяти. Он вёл на поводке собачку – это была небольшая лайка серого цвета. Она то шла, то бежала, игриво виляя своим закрученным хвостиком. Иногда останавливалась и глядела на своего хозяина, словно что-то хотела ему сказать. «Хвост крючком, ушки торчком…» – глядя на собачку, умилился Егор, понимая, что для собак сейчас не время для прогулок. Мужчина вместе с лайкой подошёл к машине и привязал поводок к раме автомобиля, после чего, не оборачиваясь, быстро ушёл. Лайка засуетилась, заскулила, потом залаяла и дёрнулась за хозяином, но в это время прозвучал выстрел… После чего труп собачки привычно был закинут мужчинами в машину, где их и без того был полный кузов.Глядя на всё это, Егор не мог поверить своим глазам. Он понимал, что, если это происходит средь бела дня, на виду у людей, значит, для этого есть очень серьёзные основания, но вот так открыто, нет, в это он поверить не мог. Всё это было похоже на какой-то конец света.

«Как же так, – вырывалось у него из глубины души, – ещё сутки назад в этом городе ничто не предвещало беды и вот на тебе… словно за взрывом ядерным последовал взрыв нравственный, уничтожая самое ценное, что есть в человеке – душу». Это растревоженное милосердие, которое ему было присуще, жгло его изнутри. «Я всё понимаю, – размышлял он, – оставлять животных в пустом городе нельзя, но всё равно видеть такое страшно».

Он вспомнил в этот момент рассказ одного археолога (читал в каком-то научном журнале) о том, как при раскопках они нашли глиняные таблички, на одной из которых была интересная надпись:
«Если в городе псы собираются в стаи, городу пасть и разрушиться».

«А ведь недалёк тот день, – с грустью подумал он, – когда это может произойти… Разве эти люди виноваты в том, что произошло? – думал он, глядя на всё происходящее. – Сейчас они делают, причём добросовестно, свою работу, и не более. За что я должен их осуждать, говорить об их натуре, нравственности… имею ли я на это право, когда вокруг творится такое!»

Потрясённый тем, что он увидел, Егор медленно направился к своему дому. Налитые будто свинцом ноги были так тяжелы, что не давали ему идти, останавливая, возможно, для того, чтобы ему ещё больше проникнуться сутью вещей человеческого мира.

Наталья и Лиза не ждали его так рано, даже хотели выйти на улицу и посмотреть, что там делается (в окно они видели очень большое скопление машин и людей). Объявление по радио они слышали, но мало что поняли про эвакуацию.
– Папа, папочка пришёл, – подбегая к отцу, радостно проговорила Лиза.
– Слава богу, что ты дома…
– А где же мне ещё быть сейчас, – перебивая
жену, ответил Егор. – Надо собираться… Через час уезжаем…
– Куда уезжаем? Да на тебе лица нет, – глядя на мужа, проговорила Наталья, – ты болен?
– Всё хорошо, – снимая верхнюю одежду, проговорил он. – Немного переволновался, да и устал, кажется, сейчас всё пройдёт. Сегодня нас ждут в пионерском лагере «Сказочный» – это в десяти километрах от города. Красивое, живописное место, так
что пока будем там, а после первого мая отвезу вас в Киев. Думаю, твои родители не будут возражать, если вы поживёте у них несколько дней. А там видно будет. Работу на станции оставлять мне никак нельзя, не хватает специалистов… буду продолжать работать вахтовым методом – это приказ, и он не обсуждается.
– Не хватает специалистов? – вдруг как-то неожиданно и заинтересованно спросила Наталья, обняв дочку.
– Ну, видишь ли, есть обстоятельства… – Егор всячески не хотел говорить жене, что треть всех сотрудников находится в больницах. –Кто-то не вернулся ещё из отпуска, – начал он говорить, – кто-то…
– Всё понятно, можешь дальше не продолжать…

Она сидела и внимательно глядела на мужа, не пытаясь что-то больше говорить, спрашивать, спорить, гнуть какую-то свою линию, как часто это бывало. Она сидела и просто молчала.

Егору, глядя на неё, трудно было понять то, о чём она сейчас думает. Хотя, если честно признаться, ему было в этот момент тяжело. В конце концов, она имела на это полное право – молчать. Ведь говорим мы для других, а молчим для самих себя. Почему бы и не помолчать… Безмолвие вовсе не несёт следов каких-то недостатков или недоговорённостей – это чистый воздух, которым иногда хочется дышать всем. Более того, молчание не отторгает мысль оппонента, а, напротив, заставляет думать, анализируя и очищая её от ненужных примесей. Да, он понимал, что всё это несправедливо и что всё это не сон, а реальность, и эта реальность не оставляет ему никакого выбора: даже сказать всю правду… Обстоятельства заставляют сделать именно так, а не иначе. Чтобы хоть как-то отвлечь её от разговора и от ненужных мыслей, он взял ручку, лист бумаги и начал медленно ходить по комнате, записывая и говоря одновременно что-то непонятное себе под нос.
– Набирается немало, – произнёс он неожиданно, – теперь из всего того, что я записал, нужно взять совсем немногое, – как бы заключил он. – Наташа, теперь твоя очередь: подумай и запиши, какой минимум взять вам с Лизой, – обратился он к жене, протягивая ей ручку и чистый лист бумаги.
– Я не могу во всё это поверить… У меня голова кругом…
– Верю, но что делать. Надо собираться понемногу, – сказал Егор где-то даже немного жёстко. – Не мы одни в таком положении…

Первой проявила инициативу Лиза: она принесла свои вещи и стала их раскладывать на своей кроватке. Среди них были две небольших куклы, альбом для рисования, акварельные краски, цветные карандаши и что-то ещё. Наталья и Егор молча наблюдали за всем этим процессом, не говоря ни слова – они не знали, что сказать.
– Доченька, возьми что-то одно, – проговорил Егор, обращаясь к Лизе, – всё брать не нужно. Мы ведь скоро вернёмся. У нас и так будет прилично вещей.
– Папа, – сказала она, разводя руками, – если я возьму только альбом, то я не смогу рисовать без красок, а если я возьму краски, то я не смогу рисовать без альбома.

Эта логика ребёнка очень удивила Егора и Наталью, и они оба улыбнулись, встретившись взглядом…

- Хорошо, хорошо, – согласился с мнением дочери Егор, – бери всё, что захочешь, я не возражаю.

Егор был очень рад такому разговору с дочкой, так как видел в нём положительные эмоции как для себя, так и для жены. И действительно, с этого момента Наталья немного ожила и стала чуть веселее. Собрав необходимые вещи, они начали ещё раз смотреть, не забыли ли что. И тут Егор вспомнил про книгу…
– Я сейчас, – сказал он, вставая с небольшого кожаного дивана, где они сидели все вместе.

И уже через секунду он вышел с кухни, держа в руке книгу.

– Эта книга мне очень нужна, – тихо проговорил он. – Я должен её вернуть одному человеку, вернее… ну, потом расскажу.

Он открыл небольшой чемодан и аккуратно положил туда книгу. Затем снова сел на диван рядом с женой и дочкой. Они тесно прижались друг к другу, словно кто-то их должен был сейчас разлучить. В квартире витала абсолютная тишина, когда Наталья
неожиданно сказала:
– Я хочу послушать музыку.
 
Она сказала это тихо, почти шёпотом. Егор даже опешил от такого её желания. «Тут в пору хоть плачь, – подумал он, – а она – музыку! Уж не показалось ли мне это? заключил он для себя.

-Что ты сказала? – удивлённо переспросил он её на всякий случай.
– Музыку, хочу музыку. (Наталья прекрасно играла на скрипке и фортепиано, к тому же в их семье была небольшая коллекция пластинок классической музыки.)

Встав с дивана, она неторопливо подошла к старенькому проигрывателю «Аккорд», включила его и аккуратно поставила пластинку – это была музыка Вивальди «Времена года» – «Весна». Дальше было так:
они сидели вместе, прижавшись друг к другу, слушая Концерт № 1 ми-мажор «Весна», с его сонетом:

Весна грядёт! И радостною песней
Полна природа. Солнце и тепло,
Журчат ручьи. И праздничные вести
Зефир разносит, точно волшебство.
Вдруг набегают бархатные тучи,
Как благовест звучит небесный гром.
Но быстро иссякает вихрь могучий,
И щебет вновь плывёт в пространстве голубом.
Цветов дыханье, шелест трав,
Полна природа грёз.
Спит пастушок, за день устав,
И тявкает чуть слышно пёс.
Пастушеской волынки звук
Разносится гудящий над лугами,
И нимф танцующих волшебный круг
Весны расцвечен дивными лучами.

Слушая музыку, Егор прекрасно понимал, что при всей очевидности происходящего, вернуться сюда они больше уже не смогут. Это их последние минуты родства с квартирой, со всем тем, что нажито за все эти годы совместной жизни. И эта
мысль обжигала его как огонь, внутри всё трепетало и готово было взорваться от безысходности и беспомощности. Он разглядывал обои, стены, двери, кроватку дочери, игрушки, фотографии… – всё, что его окружало, всё, что прошло через его руки… всё, что было дорого и мило его сердцу; он смотрел и прощался… не показывая своей слабости и душевного переживания. «Это всего лишь день потери, – успокаивал он себя, – но не день падения. Если бывает так, что и потеря может стать приобретением – пусть так и будет. Небо и солнце есть везде, так что проживём. Единственное, чего бы я попросил у судьбы, – это милосердия к моим близким и родным. Разве они в чём-то виноваты?..»

Музыка всё играла… и её человечность была куда выше обычной, потому что она не знала в этот момент ни времени, ни пространства, рассказывая про все возможности величия, что есть в душе человека.

Они уже выходили с вещами из подъезда, когда к ним подошли два сотрудника милиции, вежливо спросив, кто они и из какой квартиры...

Продолжение следует.