- Холмс, - проговорил я через некоторое время после того, как Вернер увёл Карла за собой. – Вы уверены, что мы не совершаем ошибку, вовлекая мальчика в свои отношения? Он – ребёнок, и чем мы получаемся лучше тех его хозяев?
- Может быть, тем, что не приучали его к морфию, а потом не шантажировали этим, - пожал плечами Холмс. – Я знаю, что это такое, наркотическая зависимость…
- Вы – помните? – живо вскинулся я.
Но он отрицательно покачал головой, веско повторив:
-Я знаю.
- Не говорите: ребёнок. Ему десять лет, - подала голос Рона. – Я помню себя в десять лет. Рост небольшой, мало и сил, и убедительности, опыта и вовсе нет, но это уже не младенчество. Я с десяти лет не сильно переменила взгляды – разве что сдержаннее сделалась. Отец всё делает правильно: если этот парень способен понимать и чувствовать, пусть чувствует и понимает. Если он настолько взрослый, что можно использовать его тёмную сторону, калеча душу, то почему исцеляя душу, нельзя использовать его светлую сторону?
- Если она вообще есть, - сказал я. – Я вижу все симптомы полного разлада, уродство настолько выраженное, что его едва ли выправишь.
- Ты же не о горбе его говоришь? – нахмурилась Рона.
- Я не вижу горба, не обращаю на него внимания. Искривление его нравственности куда страшнее.
- А ты думаешь, горб тут своей роли не сыграл? – спросила она сердито. - Сам по себе горб, конечно, ничего не может. Беда в том, что окружали этого человека взрослые дурные люди, даже горб приспособившие для своих гнусных целей. Наркотическая зависимость – болезнь, душевный разлад на её почве – тоже болезнь. Я читала об этом. А ты – врач. И у тебя есть морфий. Ты сможешь поддерживать его.
- Облегчать симптомы, усугубляя болезнь?
- Облегчать симптомы до терпимых, сводя их на нет. Исцеляя постепенно и болезнь. Об этом я тоже читала. Такой способ есть. А о зависимости ты знаешь лучше меня, и не понаслышке. Но свою ты преодолел – значит, это возможно.
Я покраснел, как всегда, когда речь хоть краем заходила о моём пьянстве, и подумал, что Рона явно не теряла в Брокхилле времени даром и, похоже, она и в самом деле собиралась если не связать жизнь с медициной, то хотя бы ориентироваться в ней. Я и сам читал о наркотической зависимости и методике уменьшения доз в неком немецком медицинском журнале. Тогда методика показалась мне перспективной, но она требовала полного соучастия больного и времени, а у нас не было ни того, ни другого.
- Я – врач, - сказал я, помолчав. – Я был бы рад исцелить Карла Ленца, только теперь обстоятельства таковы, что это будет… в общем, это никогда ещё не было так некстати. У нас тут другой пациент на руках – я о вас. Холмс, говорю. Ещё более. пожалуй, запущенный. И жертвовать одним ради другого…
- Зато мне не десять лет, - возразил Холмс, ничуть не обидевшись. – И я обхожусь без наркотиков. Это плюс.
- Зато вы планируете лезть к чёрту в зубы с неокрепшей, надорванной психикой и зависимостью не от наркотиков, так от самого этого чёрта.
- Исцеляю подобное подобным, - усмехнулся мой друг. - Вернер сейчас делает то же самое. Небольшая встряска, после которой, может быть, станет лучше. Мне стало – я ведь вам, Уотсон, рассказывал про инцидент с дочерью мельника?
- Вам стало лучше? – удивился я. – После того, как вы… как вас…
- После того, как я осознал себя животным? Да. Потому что одновременно я осознал своё отличие от животного. Мне пошло на пользу – будем надеяться, что и Карлу пойдёт. Не будем им мешать. Скажите мне лучше вот что: почему Вернер появился здесь сам, таща мальчишку, а не послал за девочкой, как собирался? Полицейские не разрешили ему это свидание или случилось что-то ещё, чего мы не знаем?
И снова этим вопросом он как будто перевёл стрелку не только нашего разговора, но даже наших мыслей. Признаться, до сих пор, занятые мальчиком, мы даже не подумали об этом, а ведь, действительно, похоже, что-то пошло не так. почему?
- Наверное, об этом лучше спросить самого Вернера, когда он вернётся сюда, - предложил я.
Но ждать нам пришлось довольно долго – не меньше целого часу, и когда Вернер снова появился в кухне, вид у него был чуть ли ни измождённый.
- Впечатление такое, будто не вы открывали этому мальчишке глаза на его мерзости, - проговорил Холмс, приглядываясь к нему, – а он вам на ваши.
- Мои глаза на мои мерзости и так открыты. – буркнул Кларк-Теодор. – И – нет – я не уверен, что мы поступаем правильно, доктор, - ответил он, скорее, моему взгляду, чем словам. Но я был настолько откровенен, насколько и жесток, и настолько жесток, насколько мог себе позволить. Поверьте мне, этот ребёнок только производит впечатление мальчика, его душа старше его тела лет на сорок – не меньше.
- Вот, Джон примерно то же самое и говорил, - заметила вслух Рона. – Что ж, и у тебя руки опустились?
- Не знаю. Разговор у нас получился тягостный. Хорошо одно: он, похоже, не выдал нашего Мэртона, и настоящий Мэртон, может быть, всё-таки успеет передать мой отчёт в Лондон до того, как от нас потребуются решительные действия. Хотя я теперь уже ни в чём не уверен. Я сейчас сделал ему укол, и он заснул, но едва ли проспит слишком долго. Что с ним делать дальше, я представления не имею.
- Рона здесь уже предлагала – понижающиеся дозы до полной отмены.
- Может быть, - согласился Вернер, и по тону его я понял, что он тоже знаком с предметом. - Детский организм легко повреждается, но, к счастью, и восстанавливается легче взрослого. Но это тягостно, и мальчик сам должен жаждать всей душой освободиться от власти морфия, чтобы что-нибудь получилось. А держать его здесь мы не можем.
- Надо попробовать всё-таки разыскать Ленца, - предложила Рона. – Об этом-то телеграмму мы можем послать? Дядя, думаю, его из-под земли достанет, если захочет.
- Вы просто демонизируете этого вашего дядю, - криво усмехнулся Холмс.
- Ничуть, - быстро возразил Вернер. – Ты просто его не помнишь, не то бы сам сказал то же самое. Рона права. Попробуем задействовать Майкрофта. Плохо другое. Время нас торопит, а мы пока не готовы. Вы ведь уже, наверное, озадачены, почему я не устроил разговора с пасечником, как собирался?
- Мы ждали, что ты сам скажешь, - ответила Рона за всех нас. – Полиция запретила это?
- Нет.
Вернер тяжело опустился на стул, откинулся головой к стене и прикрыл глаза, как от непомерной усталости.
- То, о чём вам так не хочется говорить, - с обычной своей проницательностью заметил Холмс, - кажется, отчётливо пахнет смертью?
- Да, - так же односложно отозвался Вернер и открыл глаза. – Пасечник покончил с собой. Я видел тело. Его не успели ни о чём расспросить – вообще ничего не успели.
- Покончил с собой? – ошеломлённо переспросил я. – Но почему? Зачем?
- Вот то-то и оно, что понятной причины как будто бы и не было. Ваш добрый знакомый, сеньор Чезаре Мармората, очень настаивал на разговоре с ним. В присутствии констебля, разумеется, иначе бы ему и не позволили. Его к пасечнику подпустили, только тот был страшно пьян и из их разговора всё равно ничего не вышло. Его оставили приходить в себя и отлёживаться, а через несколько часов услышали шум и удары. Наши полицейские – простые деревенские парни, народ они нерасторопный и не большого ума - пока прислушивались, пока доложили, пока отперли, свидетель успел превратиться в жертву. Как оказалось, в своей импровизированной камере он стал биться головой о стену, да так, что пробил череп. От потери крови и ушиба мозга вскоре наступила смерть. Когда к нему вошли, он был ещё жив, но говорить уже не мог. Или не хотел.
- Так биться головой о стену, что разбить её до смерти? – недоверчиво переспросил я. – Помилуйте, да ведь это почти невозможно. Разве что душевнобольной мог бы, не обращая внимания на боль или не чувствуя её вовсе…
Что с вами, Холмс?
Я увидел, что лицо его переменилось, совершенно утратив невозмутимость. Сейчас оно было перекошено и подёргивалось, как от боли. И опять, словно невидимая рука тянула, запрокидывала, выгибала его назад. После удара камнем моя собственная реакция оставляла желать лучшего, но я успел крикнуть Вернеру:
- Держите же Холмса! С ним сейчас приступ будет!