Лиросказ ГУЛ
……………………………………………….
Часть четвёртая:
ПОЭМА О КАПЕЛЬКЕ
……………………………………………………………….
Часть лиросказа ГУЛ в четырёх главках:
1.Ртуть
2. Очи небесные
3. Времянка
4. Исход
…………………………………………………………….
Главка первая: Ртуть
***
…и мы не избегнули кары.
И нас понесло на ущерб.
Кто так напоил тротуары,
До ниточки выбелил серп?
Небесною сточен водою,
В шершавом замучен плюще
Наш месяц бедовый, медовый...
Любовь понесло на ущерб.
Зачем нас пьянило круженье
Миров, напоённых бедой,
И ярких светил натяженье,
Сверкнувших под тёмной водой?
Не знаю, сказать не умею,
Ответа не слышу с высот,
Не знаю, не помню, не смею...
Куда-то несёт и несёт.
***
Помню…
Слишком памятно помню.
И слишком памятно не понимаю.
Как же это было, как это было возможно?
Гибко, продолговато, долго…
Ртутной капелькой, белая, ты всё ускользала от меня.
Точнее, пыталась.
А я мучил.
Всю ночь напролёт мучил тебя, хотел раздавить капельку.
Хотел лишить поля, со всеми его силовыми полями,
Со всеми линиями, переливами,
Убить сопрягающее тебя – в целое.
Сделать только своей!
Войти в тебя так, чтобы навсегда обволокнуться,
Запахнуться тобой, задохнуться, выйти в открытый космос.
Уйти в освобождённое от тяготенья пространство.
Уйти, и уже больше никогда не опускаться туда,
Где мы, кажется, умерли.
Кажется, в одно и то же мгновение.
Затихли, растаяли…
Правда, затихли.
Но затихли прорвав, всё-таки прорвав натяжения чёрных, вязких,
Земляных сил.
***
…вошла она, – затворница, черница,
Захлопотала молча у стола,
И – глянула, и словно бы прожгла
Всего меня насквозь её глазница,
Вдруг полыхнувшая из-под платка –
Так горяча была, так глубока,
Пронзительна сухая сила взгляда,
Сверкнувшего мгновенно, и опять
Ушедшего в себя...
Но я понять
Успел, какая страшная привада
Таится в этой тоненькой, чудной,
Чужой мне, и как будто бы родной
Дикарке, словно сумеречным этим
Огнём и я пронзаем, но – когда? –
И сам бывал…
Помстилось, ерунда…
***
А вот это было воистину загадочно!
Ведь вот оно, неживое тело,
Тело с беспомощно свешенными вдоль кровати кистями тоненьких рук.
Вот оно, моё, всё моё!
У него уже нет своего поля…
И что же?
Оно опять, каким-то волшебным образом, оживает.
И – раскрывает глаза.
И – ещё более медленно – наполняется кровью!
Какая нежность?
Какая тут, на фиг, нежность,
Если всякий раз – зверь.
Зверь просыпается.
И – оживает, зверюга…
***
Светает, светает, светает...
Святая, святая, святая,
Ты спишь, разметавшись во сне,
Бормочешь, светясь безмятежно,
Безбрежно, бесстыже, безгрешно,
И грешные губы так нежно
Цветут, раскрываясь в огне,
В огне, в приближенье опасном
К рассвету, цветущему красным,
Красней твоих уст, и в неясном
Ко мне...
***
…ещё живая, ещё не сгоревшая,
Каталась ты, озверев, по жарким простыням.
Вместе катались.
А потом, всякий раз, уходили в космос….
И только когда космос опостылевал,
Возвращались обратно.
Вот так, просто возвращались,
Без всяких защитных одежд, гермошлемов.
Впрочем, это ты.
Ты умела.
Ты возвращалась.
Да заодно ещё и меня с собой прихватывала…
***
Стояло утро дивное. Весна
На Светлый Праздник выдалась красна.
Май зеленел, легко влетали птахи
В раскрытое церковное окно
Под самый купол, где всегда темно,
Но, словно луч таился в каждом взмахе,
Всё озаряли вдруг они, и луч,
Волшебно распустив по храму, звонко
Под куполом играли... и она,
Хотя и в чёрном, вся озарена,
На хорах пела и вплетала тонко
Свой голос в хор чудесный...
Всей семьёй
Стояли мы на службе. Лишь меньшой
Был на руках моих, и показалось,
Она к нему, он к ней в какой-то миг
Младенческой душою весь приник
И светлое меж ними завязалось...
Уже потом, причастием светлы,
Мы снова повстречались – у ветлы,
Во дворике церковном, на скамейке,
Где мы расположились вдоль стола.
Христосуясь со всеми, подошла
И к нашей, хоть и праздничной семейке,
Но явно же сиротской, малыша
Взяв на руки, обняла, и душа
Моя затрепетала... Боже правый,
Уж коли Ты лишил меня моей
Подруги верной, подскажи вот ей,
Смиреннице Твоей путь не лукавый,
Но искренний, живой и тёплый путь,
Сирот в земной остуде не забудь!
***
Космос…
Я был стеснён его холодной ограниченностью.
А хотел тебя раздавить!
Хотел изничтожить границы,
Все, изнутри,
Хотел уничтожить не тебя, но границы,
Границы – нас.
Как я хотел, бился, бесился!..
Мы были обречены.
И я всё отчётливее это осознавал.
Всякий раз, в предутреннем изнеможении, ты находила силы.
Попрозрачнев на белой простыне, белая,
Ты вновь наливалась кровью.
***
…а зверь, он зверь и есть… и как-то раз
Я заглянул к ним в детскую, свой сказ,
Видать, на полуслове оборвавши,
Она уснула рядом, как была,
Одетая... руками обвила
Его головку русую, прижавши
К своей груди...
Я на руки её
Поднял, не потревожив забытьё,
Отнёс к себе, свидетель бог, без подлой,
Без задней мысли. Просто уложил
На чистую постель. А сам решил –
На коврике улягусь, чуть поодаль.
И лёг, и задремал...
И в сладком сне
Увидел, как она пришла ко мне,
И донага разделась, и прильнула
Горячим, гибким станом...
И в жару,
В тумане, я не понял поутру
То снится мне, или она уснула
В моих руках? Иринушка... змея!
Зачем ты не приснилась мне? А я
Уже решил, что это знак нездешний
Мне подала жена моя тем сном,
Мол, это я, но в облике ином,
Бери меня, и не жалей о прежней…
***
А Битва никуда не уходила. Не смирялась, не затухала.
И не уходит.
Ну никак, никуда!
Не уходила, и не уходит.
И всё растут горы мёртвых.
Убиенных, покойных.
А Главный Гурман, господин Червь – уходит.
Он всегда уходит – в своё Метро.
Уходит, и нажирается там до отвала.
Чуть позже, на следующей остановке, выползает…
Выползет, на солнышке погреется, и – снова в Метро.
У него там, на кладбище, роскошнейшее Метро!
Современное, с разветвлённой системой тоннелей, переходов.
Ему там хорошо, домашне.
Но всё же иногда и он выползает под солнышко.
Оглядится, погреется…
А учует свежак, тут же, снова – в Метро!
Этак нырк-понырк, в тоннель кладбища, – за свежачком.
За новым покойничком.
За деликатесом.
Гурма-ан…
Главный Гурман земли!
Ни человеку, ни собаке такого «свежачка» не достаётся.
И не достанется, однако.
Не-ет, не достанется.
Всё ему, Гурману.
***
…о боже, что творилось в этой смуте,
В тумане этом!..
Гибкой каплей ртути
Она металась в белых простынях,
И задыхаясь в чёрных, влажных космах
Я продирался, плыл сквозь недра, в космос,
Весь в чёрных звёздах, в золотых огнях.
Хотелось до конца, совсем забыться
И в бездне бездн зарыться, раствориться,
И никогда на землю не сходить,
Обволокнуться тёплой, млечной влагой,
И плыть в мирах, и косной, звёздной тягой
Протягновенный ужас бороздить,
Хотелось раздавить её, такую
Беспомощную, жалкую, тугую,
Мерцающую капельку огня,
Огня, руды, неясного начала,
Чтоб источилась, чтоб иных не знала
Начал, изничтожаясь…
Лишь меня!
Но капелька упругая мерцала
И в бездне бездн, как будто отрицала
Саму возможность безначалья, тьмы,
И я всплывал, влекомый долгим кликом,
И вновь склонялся над безумным ликом,
И вновь сквозь бездны проплывали мы...
***
Но я же выпил, выпил тебя до донышка, до капельки!
Посмотри, какая ты бледная.
Не бледная даже – прозрачная!
Но ты всегда находила силы.
Огненный кирпичик, ещё не раскрошившийся в тебе,
Раскалял твою прозрачную плоть.
Я это видел, видел!
А вот что было с нами дальше?
Не помню, не знаю…
Знаю зато, реликтовой памятью знаю, как ты оживала!
Медленно раскрывала глаза, и – медленно наполнялась кровью.
Нежность…
Какая, к дьяволу, нежность, если всякий раз – зверь?
Реликтовой памятью помню, как мы были беспомощны там,
В том рычащем, всепожирающем мире,
Страшно заросшем игольчатыми хвощами,
Как счастливы!..
***
Не разнимая рук,
Не поднимая век,
Сквозь рык и мрак вокруг
Мы шли за веком век,
Но всё вокруг от глаз
Укрыться не могло,
И даже птичье нас
Царапало крыло,
А свет разил – больней,
А ты была – собой,
Ресницами с моей
Пропутана судьбой.
И был не опыт мук,
Но книга синевы,
А книга – просто луг
Со строчками травы…
***
А нежность не зверь.
Не страсть, не хищь.
Нежность светла, глубинна.
Протяжна, влажна.
Робость, ей сопутствующая, покровительствует сердцу,
Обволакивает туманное ядро,
Зернь нутра,
Глубь самой-пресамой сущности.
Робость не боязнь – предлежащая оболочка.
Пелена, напитанная шумящими водами,
Обволакивающая плоть…
***
А присмотрись: влюбленные порой
На жизнь свою накладывают руки –
От довременной, светоносной муки,
От горькой невозможности второй,
Единственной своей сыскать частицы.
И если вдруг привидится, помстится:
Вот, вот она! – Сверкнула, обожгла,
Но он не люб, не мил ей отчего-то, –
В восторге чистом жертвенного взлёта
Он предпочтёт спалить свои крыла,
Смерть предпочтёт... когда-нибудь, быть может,
Когда их светлый дух опять встревожит,
Счастливей будет встреча, а теперь...
Теперь вот главный подвиг искупленья,
Для двух неузнанных здесь шаг – шаг удаленья:
Уйти, и притворить тихонько дверь...
***
Плоть закольцована.
Не столь проста и прозрачна, как простушка-душа.
Путаней, мглистей.
И время её иное. Инакое.
Душа подвижней, окрылённее плоти.
А почему?
Что, как такое случилось?
А ничего такого.
Просто разведены времена, пространства, миры.
Душе с высоты открыто – всё.
Вся панорама.
А плоть заземлена, пуглива.
Съёживается.
Боится чужих, ищет родного,
Родного здесь, а не где-то, в туманных мирах.
Душа взывает:
– «Вот же твоя половинка, чего разбираться?
Не зевай, тащи в кусты, в кровать, в роддом… чего медлишь?
Не всё ли тебе равно, а? Скажи, плоть!
Всё равно, Там, в горних, сольёмся.
Все, до единого, сольёмся. Воедино.
Ну же, ну, ну!..»
***
Есть нарочные нег, посланцы поздней ночи,
Шампанского жрецы и рыцари цветов,
А я, как людоед, твой каждый позвоночек,
Любую косточку люблю,
И вылизать готов
До белизны –
В любое время дня
И суток…
– «Ты – жуток!» –
Мне зло и восхищённо крикнешь ты,
А я пересчитаю все ложбинки,
Как на бамбуке розовом, на спинке,
И, людоед, брюнетки от блондинки
Уже не отличающий, кусты
Продравший перепутанных и разных
Волос твоих, до сути досквозя
Под ласковым названием «Нельзя»,
В урёмах неразбуженных и праздных
От истины «Хочу» жду новостей
Пронзающих до мозга, до костей…
***
Душа – кровосмесительница.
Ей-то что?
Высока, надменна.
Неразборчива.
Подкрепляет классиком:
«Нет в мире разных душ, и времени в нём нет…»
Особенно в горячих, плотных слоях энергетики.
А плоть глупа, целомудренна.
И слишком юна.
Плоть подрагивает…
А то и просто дрожит.
Дрожит и побаивается.
Ста-ашненько здесь…
***
В жару, в смятенье я гадал: приснилось…
Иль впрямь она колдунья? На груди,
Под левым, ало вспухнувшем по-детски
Сосочком пламенел тревожный, резкий
Косой рубец... я подошёл, слегка
Коснулся, пальцем проведя несмело...
– «Что это? Нож?..»
– «Он самый... было дело...
Как видишь, не доделали. Пока...»
И, одеваясь, в прозаичном тоне
Поведала, как сиротой в притоне
Подпольном очутилась. Затворил
Сосед-подонок, благодетель якобы,
В бордель для извращенцев и маньяков,
Где чуть ли не в цепях «гостям дарил»
Таких же, как она, сирот, подростков…
В кровавых оргиях, садистских розгах
Зачахла б, как они… но не смогла
И года издевательств сладострастных
Снести от распалённых, безобразных
Тельцов, набитых златом… и – сбегла.
Точнее, попыталась. Страшно били.
Опять бежала. И опять ловили.
В подвале чуть не насмерть засекли.
Но не могла смириться, и навеки
Узнала – принужденьем в человеке
Привить лишь отвращение смогли:
Кому к работе, а кому-то – к дому,
К семье, к благополучному содому,
А ей – к постели, где должна, должна,
Всегда и всем должна – рабыней, тварью,
Товаром быть!.. Но, стольких «отоваря»,
Раз навсегда зарок дала она:
Нигде, ни с кем, хоть в золотые узы
Не вступит, никакой другой обузы
Не примет от мужчины, кроме той,
Единственной, воистину блаженной:
Жалеть, любить... быть самою вселенной
Для всех, сверкнувших искрой золотой
На чёрном небосклоне. Пусть хоть малость...
«…вот, вырвалась... да памятка осталась –
Точно заминки не было, она
Продолжила всё так же просто, ровно –
«Дань» выплатила... ну, а то, что кровно,
Так тем добрей урок, чем злей цена…»
***
Огненная субстанция…
Растёт, разрастается.
И не только вовне.
Огненная субстанция – в человеке.
Растёт она и внутрь, как диковинная реникса, – корешком вовнутрь.
Завивается сама в себя.
А ещё – в землю.
И приникает ко всей вселенной, часть которой – Земля.
Только это не сразу видно.
Недаром в юности взгляд поверхностный, верховой.
Сперва смотришь на волосы девушки, глаза, лицо.
Какая прелесть!
Потом на шейку, плечи, грудь…
Какая!
Попозднее – стан, животик, походка.
Особенно – статность фигуры.
Выгибы талии, бёдер.
А потом приходит твёрдое осознание – ноги!
Главное, прямо подводящее к живородящему.
А когда мужчина созревает бесповоротно, проступает – Суть.
Чрево, недра!
Ласковость, нежность, влажность Сути.
Вот главное!
Сухая Суть – признак нездоровой женщины.
Или бездарной.
Истинно талантливые женщины рождаются сразу.
И навсегда.
С младенчества и до старости.
Это редкость.
Редкостное существо, женщина,
Женщина в полном, подлинном смысле,
На высочайшем нерве.
Таких немного.
Большинство – самки, брёвна с вычурными телесами.
Немногие достигают полноты цветения, огненной плоти, Сути.
Избранные…
***
…а я её ударил в самый нерв!..
Видали, мол, таких, приблудных стерв,
Своё иссушит чрево, трын-травою
Да пустоцветом вытравит, сглупа,
По младости, конешно, а судьба
Распорядит по-взрослому. Настала
Пора дитё зачать – плодись, жена!
Ан, чрево-то и выморено, дна,
Истера изработалась, устала
От богомерзких крючьев, от потрав
Да выкидышей. Или я не прав?
Прав, коль молчишь, коль смотришь озверело,
А неча возразить... беда, беда...
Беда и привела тебя сюда,
К чужим детишкам. Верно, что согрела
Заботой всех и лаской, мы на том
Премного благодарны. Но скотом
Считать меня, впряжённым только блудом
И похотью? Уж здесь меня уволь,
Уж здесь и попенять тебе позволь...
– «Позволить? А к чему таким паскудам,
Как я, пенять, к чему увещевать?
Забота наша малая – кровать,
Да рюмочка-другая пред кроватью.
И всё. И никаких не надо врак...
Дурак ты, милый… ох, какой дурак!
С тобой и не взялась бы толковать я,
Да жаль детишек. А слова пустые
Мне не в укор. Греха не вижу в том,
Что иногда, святой оставя дом,
Иду в дома, пускай и не святые,
Но страждущие ласки и тепла,
Сиротские, как твой. И зазвала
Сюда совсем не жажда и не тяга
К семейному чужому очагу –
Жалею вас… жалею, как могу.
Мы все сироты здесь!.. А бедолага,
Бобыль с детьми, тот пуще сироты,
Тот втрое, даже всемеро, как ты,
Пред Богом сирота. Дурак ты, милый,
Да и сама я дура, что легла
В постель к тебе. Прости, не приспала
Ребеночка, а ведь могла бы, силой
Господь не обделил, и весь твой вздор
Кому-то, может, в стыд. Мне не в укор.
Могла бы! Да сирот, гляди – с лихвою!
А жалости – достанет ли на всех?
В себе, в себе самом неси свой грех,
И на меня волчарой не смотри...
Наш батюшка, ты с ним поговори.
+ Истера, или Дна – матка. Древнерусское.
***
…и всё что-то росло, пламенело на литой магистрали.
Клубящимся воем, нарастающим Гулом катилась жгучая, шаровая Война.
Взбухала, вытягивалась, вихлялась и распластывалась по мостовой.
Хищный поток пламенеющих языков, перекрученных воедино, бушевал.
Это был уже не стихийный поток, но громадный, самосветящийся организм...
Охватывало беспокойство: а наступит ли полнота накала?
Когда она, наконец, заглотит, раздавит нас, пропластает огненными челюстями?
Когда мужчина и женщина сольются в Битве, исторгая вопли.
Вопли Войны, битвы.
Боли, страсти, стадострастия, счастья.
Война. Битва.
Здесь очень любили Войну.
Любили, но побаивались, побаивались.
И всё что-то росло, пламенело клубящимся шаровым потоком…
***
«…шёл в пир да заблудился? В странный дом
Ошибкою попал? С трудом, с трудом
Дружка признала старого. Гляди-ка,
Весь в новеньком! Хозяйкою, поди,
Радивой обзавёлся? Погляди,
Оглажен, выбрит. Верная улика!
Уж признавайся, не для куражу,
Да знаешь всё и сам, не осужу,
Вот разве посмеюсь немножко. Хочешь,
И вместе посмеёмся?..»
Мать честна! –
Любимая!.. Она ли? Впрямь она.
Сидишь себе, как пень, под нос бормочешь,
О чём-то размышляешь… ан поглядь,
Красавица идёт! Ни дать, ни взять –
Гулёна в сарафане, да нарядном!
Откуда ты, куда, душа моя?
Ведь я и вправду ждал!.. Положим, я
И правда нынче в белом весь, в парадном,
Так есть на то резон. Как говорят,
Последний наш, решительный парад
Сегодня наступает. Ну а ты-то?
Аль с прошлым разорвала?.. Ну, дела!..
«Нет – говорит – взять кое-что пришла.
И только». Я глядел, почти сердито,
Ещё тая свой радостный испуг,
Как будто бы ища кого вокруг,
Глядел по сторонам, сосредоточась
На мысли... нет! – Желании одном:
Хочу тебя, хочу!.. И ведь ни сном,
Ни духом я не ведал, заморочась
В делах житейских, как же мне она
Нужна была... любимая, жена!
Жена и мать... за что судьба-злодейка
Нас развела? Не знаешь? Знаю я.
Всему причиной гордость, злость моя.
А вот теперь поди, теперь сумей-ка
Поправить положение... гляди,
Стоит надменно, руки на груди
Скрестила, смотрит чуть ли не с насмешкой.
Ну что же, значит, время: объясним
Зачем парад нарядный, пёс уж с ним,
Тут со своей судьбою не помешкай...
И встал я, и насильно усадил
На лавочку её. Чуть погодил,
И всё, как есть, безумец, без утайки,
Всё выложил любимой…
Негодяйке…
***
А тогда… тогда, в далёкой юности, годы назад…
Помню, небо серело по-весеннему стремительно.
Словно вышелушивая прозрачные звёздочки, выковыривая их из пепельных туч.
И ты сидела со стайкой подружек на соседней скамейке,
В памятном сквере у фонтана,
А я…
Я вдруг обнаглел, сойдя с ума от твоей красоты, подошёл к тебе.
Подошёл, и просто взял тебя за руку.
Совсем незнакомую девочку просто взял за руку, и ты, милая, просто пошла со мной…
***
Тут хоть пошли, хоть не пошли,
История пошла,
Он девочке сказал пошли,
И девочка пошла…
***
Вот так, почти никак, начались встречи…
Бестолковые, страстно-сумбурные встречи-свиданья.
Поначалу ещё просто на кухне, у меня дома, за чашкой чая.
Сидели, чаёвничали, играли в переглядочки, просто болтали.
Чаще всего ни о чём.
А иногда ты просила у меня какого-нибудь совета.
Тебя, казалось, интересовало моё мнение.
Но, как правило, не дослушав моих суждений,
Иронических похмыкиваний, главным образом,
Захлебываясь от впечатлений, накипевших за день, счастливо кидалась ты в новую, Курчаво набегавшую волну путаных ваших, полушкольных страстей.
И совершенно не задумывалась, какое мне дело до таинственных хитросплетений,
До совершенно мне чужих, чудовищных ваших полудружб, приязней, соперничеств.
А ведь ты была взрослая девочка.
И, казалось мне, умненькая, по-взрослому умненькая девочка.
Перепутанная болтовней, перещёлканная щебетом взрослость эта была…
Возможно, была она ничем иным, как просто тоскливым шевелением пробуждающейся… Пробуждающейся к жизни души.
Ещё полусонной, ленивой и, оказалось, – не по годам инфантильной.
Но по напору неряшливо маскируемой беззастенчивости можно было уже угадать… Угадать тот характерец, в который отольётся со временем яркая, редкая,
Небывалая твоя… небывалая в скотском мужском мире жертвенность.
Но тогда ещё юная, ещё охотно извиняемая смесь нагловатой наивности
И нестерпимо-жадного любопытства – ко всему! –
Меня начинала дико раздражать
Особенно бесило любопытство к моим отношениям со взрослыми женщинами.
Совала ты, совала свой миленький носик туда, куда бы не стоило.
И это меня не просто бесило.
Ты для меня начала становиться не просто обузой.
До тех пор, пока, наконец, не понял главного.
Пока не осознал, что без тебя – не могу.
Совсем не могу, совсем не хочу оставаться без тебя!..
А вообще, ты была скорее маленькой женщиной, а не подростком.
Правда, подростком с крупными, красивой формы губами.
Они-то и выдавали в тебе не девочку, но – женщину.
Настоящую женщину.
А ещё – целая лава волос!
Настоящая лавина красно-рыжих, редчайших, драгоценнейших твоих волос.
О боже, как же они распускались по твоим обнажённым плечам!
А потом – по груди, по всем нежным твоим рёбрышкам, по всему, всему, всему…
По всему белому, чистому в наготе, нежному, изумительно белому телу!..
***
«…не будет нынче батюшки, нет-нет,
Не жди его...» – печальный был ответ.
Она глядела в сторону куда-то,
Сквозь ветви, позлащённые лучом
Закатным. Не спросила ни о чём,
Сказала только, словно виновата
Передо мной сама теперь была:
«Прости, коли обидой обожгла,
Что страстью подпалила... Бог свидетель,
Зла ни тебе, ни деточкам твоим
Я не желала. Может, нам двоим
И легче было б… только добродетель
Я понимаю иначе. Пойми
И ты меня. И всё, как есть, прими.
А в общем, не журись, мил-друг, на этом,
На том ли развороте наша жизнь
Совсем и не кончается… держись!
Задумал дело – делай. А советом
Ничьим себя напрасно не труди,
Идти решил – иди. Но – сам иди...»
И так она любовно, так печально
В глаза мне заглянула, обняла,
Как будто на прощание…
Светла,
Воистину светла, исповедальна
Была она в закатный этот час,
И шла – я вслед глядел – вся излучась
Каким-то тайным светом...
Это было
Благословение, – так это понял я.
Ну что ж, за дело правое, друзья,
Теперь – за дело! Сердце прознобило
Не зря волною тёмною, не зря!
Ударил час. Смеркается заря...»
***
А вот и оно, одно из самых сумеречных признаний.
Признание учёных.
Причём, самых искренних, одержимых «наукой» учёных:
«Наука – способ удовлетворять собственное любопытство за государственный счёт».
Из любопытства «дети» в роговых очках планету взорвут.
А чего не взорвать?
Прикольно!
Земля-то – ничья.
Ничья… без балды ничья?
Без, без…
Врёте, сволочи!
Земля живая, сильная.
Земля сильна сказками,
Песнями, травами,
Огненными слитками,
Сплетеньями душ, сердец, мышц.
А ещё – камушками.
Волшебными, переливчатыми, звончатыми каменьями.
А ещё – горами, степью, полем, житом…
***
Мне снился каравай, до боли грудь щемящий.
Быть может, он хотел чтоб вспомнил я... кого?
Мне снился круглый хлеб. Он был ещё дымящий
И золотилась корочка его.
Тревожен этот сон, и радостен, я знаю,
Должно быть, он в ночи давно меня искал,
Я выпекаю хлеб... но я не понимаю,
Но я ведь никогда его не выпекал.
А он стоял светло, как золотая башня,
Он испускал лучи от мощного лица.
А там, за ним, в дыму угадывалась пашня,
И города вдали, и сёла без конца.
А стол был как земля, и хлеб стоял на блюде,
Как солнце, как зерно, взошедшее сквозь мрак,
Я чувствовал, кругом за ним стояли люди,
Но я не видел их… не понимаю как.
А он еще сиял, дымился на престоле.
И смолото зерно, и я его испёк,
Я видел – и моя в нём золотилась доля!
Которая?..
Ещё
Увидеть я не мог…
***
Мужчина – пришелец.
Прилетел из миров, поосеменял.
И будет.
А чего ещё делать, в этой «царской» обители,
В мире женщин?
Народишку расплодил немеряно.
Скоро улетит. Странник,
Звёздный скиталец. Мужчина.
Фаллос – ракета, готовая не только к осеменению. –
К взлёту.
Пламенем возбуждённый, пышущий, ждущий…
И при всём том человек растёт –
К земле.
Одновременно же – ко Вселенной.
Пробивается сквозь женщину, сквозь литосферу,
Мантию, магму, плазму, вагину, ядро…
К царству вселенной.
А куда растёт женщина?
А – никуда.
Коренная обитательница.
Поплачет, похнычет немножко.
И научится распложаться. Без мужика.
Самозачатием. Спорами. Вегетативно.
Или ещё как.
Изловчится.
Ну не любит она мужчину, хоть тресни!
Или врёт, что любит. Когда нужно.
Ложь утешительна.
Иногда самоутешительна.
Ложь полезна женскому организму.
«Не солжёшь мужику, не уснёшь».
Ложь увлажняет вагину, Царицу.
Значит, даже по мелочам, а солги. Увлажни, ублажи...
Сухая Царица – признак нездоровой женщины.
А кому лгать потом, после отлёта?
Дружка дружке.
Ну и пусть скукота, сухотка,
Ничего, изловчится.
Размножится, расплодится.
Найдёт как…
Главка вторая: 2. Очи небесные
***
«Нет в мире разных душ и времени в нём нет…»
И.Бунин.
…и долетит, и вспыхнет на излёте
Льняных, нежарких снов…
Какой ханжа
Душе откажет в этой чистой плоти?
Да плоть сама и есть её душа!
Девичий сонный взор ещё взъярится,
Ещё такой махиною огня,
Таящегося в недрах материнства
Вдруг полыхнет!.. И – напросвет дразня –
Изострены в тягучем колыханье,
Пронзительно пунцовы, стервецы,
Проклёвывая дымку нежной ткани,
В два зноя исказнят тебя сосцы,
И чресел мрак, воспламенённый тяжко,
Надвинется, сознание круша...
Прозрачная, она здесь жилкой каждой
Поет и проливается, душа!
А то, что он отмерен, миг блаженства,
И то, что ты к невечному приник,
Так это лишь твоё несовершенство,
Затменьем обнажённое на миг,
И то, что этот миг, в согласной цели
Взмывающий и гибнущей в густом,
Медово изнывающем пределе…
Но это всё потом, потом, потом.
***
Очи небесные, ланиты, перси…
Какие, на фиг, перси?
Какие ланиты?
Женское… женщина…
Да это ж, в первую очередь, мощнейший половой агрегат!
Два икса.
Куда убедительней колченогого игрека,
Хромоногой хромосомы.
На земле – куда убедительней.
Что в сравнении с женским – простатка-луковка, канатики, яички?
Разве сравнить?
Одни яичники женские чего стоят!
А фаллопиевы трубы!
А придатки!
А готовность устья пропустить сквозь себя ребёнка?..
Царица!
Видоизменяющаяся, неизменная, вечная,
Да, да!
Громадная, в зависимости от обстоятельств, Царица.
Нутро недр. Суть.
Главная земная суть!
А то – очи небесные, ланиты, перси…
***
Любовь, любовь!..
Какого чёрта кличем?
Огнём косматой страсти, безразличьем
К душе, рогатой тьмой воспряжена.
Но там, где страсть сводима к сладострастью,
Там кровь самцов сладима смертной сластью,
Там – хворь в конце концов… опять – Она?
Любовь, любовь!.. Честнее гон олений.
Там – ярость, бой за самку. Здесь – томленье.
Но как с пригожей самкой ни балуй,
В итоге всё одно: ночные зовы,
Телодвиженья дикие, да рёвы,
Да варвара громоздкий поцелуй.
Любоб, любоб...
***
«Современная женщина».
Главная.
Она – главная.
На том стоит.
Главная.
Между собою женщины это хорошо понимают.
Ценят в первую оче¬редь себя, свои мнения, вкусы.
Дружка дружку, нако¬нец.
Но не мужчин.
Женщина притворяется подругой, лю¬бовницей.
По сути она даже не мать, по глубинной сути.
Главное, она – рожаница.
Нечто самодовлеющее, самодостаточное.
Понизовая мощь.
Разве что в самых первых влечениях что-то блеснёт, поманит...
Да и те подёрнуты романтической тканью.
Дурноватая, на поверку, ткань.
Просверкнёт сквозь неё что-то чистое,
Сулящее рай дурачкам, блаженство, бескорыстие,
Любовь до гроба…
А потом ткань оказывается грязной половой тряпкой.
И – по роже ею тогда.
И – по роже!
Кому?
А – бывшему прельстителю.
Любовнику.
Мужу.
А за что?
А за то, что обманул.
За то, что сосед оказался удачливее, лучше.
Когда окажется, что не лучше, а ещё хуже,
За что тогда?
А за то, что мираж исчез,
За то, что, что…
«Все обманывают женщину, все…»
Всхлип…
***
Сигареты припаливал одну от другой
«Амареттой» опаивал опоённых тоской
Золотых, фосфорических, феерических сук...
Говоря риторически, жить – подтачивать сук
Под смиренной основою суверенного «Я»,
Под свирепой, сосновою прямизной бытия.
Только кто же их всучивал, эти миры,
Эти правила сучьи, законы игры?
Я к себе снисхождения, видит Бог, не прошу,
Но в процессе падения всё же скажу:
– Как стяжать было тварную высоту светосил
Между скверной и кармою, в разборках мессий?
Как стезю было некую взять в ристалище том,
Между Буддой и Меккою, Зороастром, Христом?
Разве с Господом спорю я? Разве с дьяволом тщусь?
Это их территория. Тварь так тварь. Опрощусь.
Не терпя полумеры, жизнь ещё опростит,
Отвратит от химеры по имени стыд.
Двинусь тропкой нетрезвою, – не вставай поперёк,
Я хороший!..
(В норе своей
Хорош и хорёк),
Буду пьянствовать, скуривая одну за другой,
Деградировать с курвою на дорогой,
На дешевой земелюшке (Боже, прости),
Принесу свои меленькие
В горсти
И скажу:
– Не в предвечной обители,
Среди вечных времянок – беда...
Поглядите же, победители,
Поглядите же, поглядите же,
Поглядите, шакалы, сюда!..
***
Мужчина откуда-то сверху смотрит на женщину.
И – презирает.
И – призревает.
Хотя не от мира,
Хотя из глубин вселенной.
Откуда-то прибыл со своей игрек-хромосомой.
И корячится.
Погостить прибыл, поосеменять….
Откуда?
Тайна.
И всё-таки, сердца тают, когда видишь Это:
Мать и Дитя.
А как это сложилось?
Тайна.
Был он, была она,
И хотя они из разных миров, а вот…
Ребёночек.
Мать и дитя.
Откуда?
Оттуда, где смыкаются две тайны, он и она.
И – тают.
Таянье тайны.
***
…а вот и фактик выплыл наконец,
Занятный фактик, право слово. Правда,
Занятный: про моллюска-аргонавта,
Оторва и отпетый сорванец.
А фактик, если присмотреться, жуток:
Гоняясь за моллюсихой, свой жгутик,
Малюсенький свой членик полнит он
Таким зарядом силы, столь огромным,
Что тот, уже в режиме автономном,
От тельца оторвавшись, жмёт вдогон
За самочкой, сам по себе, отдельно,
Как за кормой торпеда – жмёт прицельно,
Покуда не достигнет, не пронзит
Моллюсиху таким блаженным ядом,
Таким всеисторгающим разрядом,
Что в ней и подыхает, паразит...
Ну, чем не сорванец, чем не оторва?
Какая-то космическая прорва
Взбесила этот узел бытия...
А между прочим, мастер Леонардо
Считал, и не из форса иль азарта,
Всерьёз считал, что член – второе «Я».
Он, мастер, создал атлас анатомный,
Где показал, что это автономный
Субьект при человеке – член его.
А в женщине лютует озверело
Её самодовлеющее чрево…
И это также – Самосущество...
***
Тайна?
Таянье тайны.
Таянье, таянье, таянье…
***
Жила мужская, не перетёрлась же!
Под каждым кустишкой напрягается.
В пещь горящую норовит войти, воткнуться, вторгнуться!
Брачевание, спариванье, соитье…
А толку?
Всё воистину ценностное, семянесущее – смывают.
В раковину, унитаз, ведро.
Семя не золото, не жалко.
Один мужской оргазм – выброс миллионов семян.
Кишат, клубятся сгустками, спиралями спермы.
А всё равно – не жалко.
Не-е, совсем не жалко,
Спринцовками вымывается, в унитаз сливается...
Вольные же люди.
К битве – готовы.
К семье?
Не-е, не очень.
Главка третья: Изгнание
***
…изгнал из Рая. Да. Но напоследок
Всё ж гнев смягчил, и не в трясинах гиблых,
А в долах деток нашаливших спрятал
От нового греха, и божью плоть
Сам кожаными ризами укутал –
«Одежды кожаные дал», как говорится
В преданиях священных, или – «Ризы».
Он знал, конечно, будет людям трудно
В местах суровых жить совсем нагими,
А кожаные ризы им одеждой
Живою станут, каждому на вырост.
Пусть это не броня, но всё ж защита.
И пусть ветшают ризы, пусть и словом
Таким их не зовут уже, а всё же…
***
Ты видел, как младенца мать целует?
Конечно, видел. – Истово, всей сутью,
Исконной сутью матери желая
Пробиться к Сути своего младенца:
Он чист ещё! Ещё не источились
Далёкие прообразы, просветы
Воспоминаний о блаженстве, чуде
В том тайнике утробы светоносной,
Где были так нездешни, так свежи
Радения в блаженных водах. Мать
Целует плоть его, ещё святую
От пальчиков до родничка, прозрачно
Пульсирующего в теменном просвете,
Как будто вновь сквозь кожицу младенца
Почуять безгреховный мир стремится,
Проникнуть к Сути хочет…
Год от года
Всё реже, реже своего ребёнка,
Возросшего, и с каждым днём всё боле
Коснеющего дарит поцелуем.
Целует, но не так уже, как прежде.
Он – отдалился от неё. Целует
Порой с печалью, ведь его морщины
Состарили со временем, и мать,
Всё понимая, всё-таки целует
Подросшего, без тех воспоминаний
О пуповине в чреве, и о Сути
Предельно ясной – о любови к Сути –
Целует. Только реже. Всё же реже.
Но «Кожаные Ризы» в изначалье
Столь были светоносны, что порою
Ей кажется – и ныне через них
Она одна способна искупить
Неясный грех. И чем? Прикосновеньем
К тому свеченью, временем ещё
Не скрытому. Увы, до повзросленья…
***
А древние недаром замечали
Что зверь после соития – печален.
Ещё бы! Тлел такой злат-огонёк,
В мечтах мохнатых теплилась такая
Надежда неземного, что вникая
В себя ночного, обхватив пенёк,
Зверь тосковал и грезил о пролёте
Туманной бездны в содроганьях плоти…
А вышло что? А получилось то,
Что зверь едва ли вымахнул над лесом,
Едва ли над собою взмыл, и весом
Подавлен, рухнул в гиблое ничто.
В родимое ничто, в ночной, родимый
Берложий мрак, в хаос непроходимый,
В густые дебри, в гнилостный развал,
В насквозь пропахший сукою текущей
Валежник свой, сопревший, но – влекущий!
И снова – но лютей! – затосковал…
***
А ты, как и все вы, – спала.
Спала, спала, милая…
Как все вы, твари, спала.
А я?
Я не спал?
Спал.
И я тоже спал.
Тоже тварь.
Не живородящая, но семянесущая…
А когда очнулся, что увидел?
***
…и увидел глаза с двойным дном. –
На одном дне у неё
День.
И так сияет она этим
Днём,
Что на другом дне залегла
Тень.
А там, в глубине –
Гроза!
Но это таили глаза.
***
…и очнулся, и узнал тебя, черноглазую, со смоляными косами.
И вспомнил тягучую татарскую ночь с раскосым месяцем, сыром садом.
И покосившийся дощатый сортир, обнесённый лохматыми звёздами,
Куда приходилось бегать непролазной, сквозь кусты малины, ночью,
Непроходимой, по-сиротски дождливой ночью…
И жалобы твои, и грудные напевы,
И задышливые стоны,
Перемежаемые страшным визгом дерев...
***
А ты боишься глаз внезапных!
Я буду на тебя смотреть,
Косясь, ползти, как пёс на запах,
А ты – бояться и гореть.
Уйдёшь, и нервно засмеёшься,
Тревогу притая в зрачке...
Но ты походишь, и вернёшься,
И сядешь вновь невдалеке,
Измученная, с волосами,
Распущенными на плечах...
Я затравлю тебя глазами,
Допью, домучаю в ночах!
Темна тропинка на болоте,
Смотри, не выпусти из ног,
Иди сюда, здесь пахнет плотью,
И бродит гиблый огонёк!
***
Бывает так, мужчина лет за сорок
Влюбляется в девицу молодую,
Невинную, светящуюся нежной,
Прозрачной кожей. Разве только бес
В ребро и седина, как говорится,
Его, козла, влекут к ней? А не жажда ль
Сквозь Ризу кожаную, нежную ещё,
Светящуюся мёдом, не она ли
Его к девице тянет, и не тяга
Приникнуть к Сути?
Да, его осудит
Молва людская. Суд мирской осудит.
И окрестит козлищем похотливым.
Наверно, будет прав тот суд. Конечно,
Он будет прав. Но разве только похоть
Влекла его, не могущего к Сути
Пробиться на земле никак иначе,
Как только излияньями смешными,
Признаньями в любви простой девчонке,
Которая горит ещё, сияет
Остатками, но всё же – Сути.
Грустно…
Не знает девочка, пока ещё не знает,
Суть золотая скоро, слишком скоро
Её покинет, и в её младенца
Неясно как, но ясно перельётся.
Сейчас она охвачена тревогой:
Найти бы мужа… только поскорее!
А этот, что он ей? Она сегодня
На сверстников своих взирает зорче,
Выискивая жертву для семейной,
Пригожей жизни. А козёл тот – старый.
Что ей козёл? Он сед. И нищ к тому же.
Он втюрился в неё, но ей-то, юной,
Что до того? Он глуп, смешон. И просто
Ничтожен, право.
Ей сейчас младенца
Здорового зачать бы, ей бы мужа
Здорового найти. Да побогаче.
Ну и, само собою, помоложе.
Ну и, немножечко любви. В самом начале.
Но – страстной, молодой любви! А жажда
Той Сути ей пока ещё сегодня
Неведома. Иль просто непонятна.
Она придёт – позднее…
***
Мать целует
Младенца своего с той жаждой Сути,
Что высмеена ей самой когда-то
В несчастном и седом, непреткновенном
Искателе земного идеала.
Искателе – чего? Той Сути? Риз?..
Главка третья: Времянка
***
Крест-накрест дранкою закрещены,
Багряно в ночь сочатся трещины,
Пока в саду, с волненьем слаживая,
Я за бычком бычок усаживаю.
Ты там, внутри сейчас, так жертвенно
Созревшая, царишь торжественно,
Горишь, по-царски мне обещана,
И ягода горит как женщина.
Так зреют годы, яды, полночи.
Так ягоды звереют волчьи,
Так бьют их красные подфарники
В густые звёздные кустарники,
И никуда уже не денешься…
На что ты, милая, надеешься?
…лицо откинешь побелевшее
И заскулишь… какого лешего?
Скулишь, скулишь – не я, не я была…
Шалишь, – была! Какого дьявола
Теперь страшиться, стыть во мраке нам,
Когда уже мирам, их раковинам,
Цикадам их, радарам выдана
Времянка со сквозящей ветхостью –
До дна, до выдоха, до выстона…
Она уже запахла вечностью.
***
Скрипящий на сыром ветру железный фонарь освещает узкую полоску.
И ничего больше.
Но и в этой пограничной полоске уже – всё.
Ясно просматривается причина.
Перво-причина…
Граница пола.
Первограница.
Первопричина войн, битв.
Граница хитрая – по изгибам,
По змеящимся судорогам.
За плотью плоть,
За кровью кровь,
За стоном стон,
За коном кон.
За-кон. За-чин.
Лов.
***
…шалава? Да. Но – чудо! Вся в себе.
Откуда приблудилась? Неизвестно.
Ну, да у нас всегда найдётся место
И ласковой беседе, и гульбе.
Красавица, тихоня... а умнюща!
Посмотрит этак, за душу беруще,
И весь растаешь. Выложишь всё то,
Что лишь духовнику открыл бы, право,
Хоть вьётся по следам лихая слава,
Худого не найдет сказать никто.
Да и зачем? Отзывчива, сердешна,
Всегда помочь готова... ну, конешно,
Какая помощь? Обласкать, пригреть
С дороги бедолагу поскорее:
«Озяб, родной? Попей, приляг… согрею…
Да только не сочти, что так и впредь
Пойдёт...» – Девиз навроде: милосердье
Для всех! Но никому из круговерти
Особых привилегий. Вся в себе,
В себе самой всегда. Ну, чисто кошка!
Сама в себе, но и во всех, немножко,
Не только лишь в своей – в любой судьбе.
***
…и куда они только подевались, золотые те, бесценные те песчинки?
Огненные крупицы.
Вместе с постаревшими, утратившими значительность винами,
Стонами, ранами…
Канули.
Слились в неясных областях,
Соединились с другими «утраченными».
А может быть, всё же – сплавились в кирпичики?
Несмотря на всю погань, жалость. «жисть»,
Ту, отшумевшую так быстро,
Так неправдоподобно скоро,
Что кажется даже – посюсторонне.
Как будто и не было вовсе.
А вот, взяли и сплавились!
Несмотря на битвы, грызню-возню перегарную,
Гарь кочегарную…
***
А ведь по сути только лишь одни
В глуши своей блаженствуют безгрешно
Старушки, старички... ну, есть, конешно,
Другие, но блаженны лишь они –
Пульхерии, Бавкиды, Филимоны…
Так хороши, светлы и умилённы,
Что поневоле выступит слеза,
Когда иные, «яростные» лица
На фоне их блеснут – самоубийца,
Герой-любовник, мститель и гроза.
А может, гений оттого и гений,
Что чарам чужд соитий, средостений
Души в давильне крови и тоски,
Чужд измельченью мира золотого
Разбрызгиваньем семени святого
На мизерные, бледные мирки?
Он – свет, а не послед, стопою бренной
В мирах не наследит он, по вселенной
Шаги его прозрачны и легки,
Он сам в себе руду переплавляет,
Наследников и школ не оставляет,
Всем чаяньям и вздохам вопреки.
***
А женщине снится…
Снится женщине не блаженный.
Во всей вселенной женщине снится…
Чтобы изнасиловал неандерталец!
Вон там, в кустах, где-то по дороге домой.
Чтобы так – страшно, мощно, взезапно.
Чтобы затащил в кусты и – трахнул.
Мощно.
А потом исчез, не простившись.
Незаметно, безадресно, безвредно…
Сильный, простой.
С простой, сильной любовью.
Не сложный, не затянутый ряской,
Не из омута,
Не из цивилизации.
Мощный, простой.
Простой до прозрачности.
До пустоты.
До – Никто.
До – ничего.
***
...туча в квартиру вломилась, заплакала,
Кричала о чём-то, намокла и смолкла.
На паркете оставила капельки влаги,
В пепельнице – обломки молний…
***
А огненные крупинки крошило, крошило…
Гасило, вымывало из тела, из души.
Размывало дождями.
И несло их по дождевым потокам, ручьям, канализациям.
А потом затягивало в омут.
В осеннюю, гибельную сласть жирной воды.
В прорву, затянутую ряской, водорослями, илом.
И теперь лишь оттуда они грустно высверкивали.
Особенно в солнечный день…
***
Стрелка мелькнёт оранжевая, в туче околевая.
Грузнеет, переворачиваясь, небо-непроливайка.
Голос у тверди ломаный, гулок её басок.
Тонет в пыли поклёванной дождика голосок.
Птица поёт домашняя, в области сна заходя.
Стянет ей сердце дремавшее белой струной дождя,
Потянутся ветви, вымаливая каплю благоуханья,
Листья у них эмалевые. Стонут, пересыхая.
Рёбра строений, реи выдвинуты в озон.
Обозначаются резче
Контуры пред грозой.
***
…где это, здесь?
Здесь, наверное.
Наверное, на земле.
А где же ещё?
Против неба не земле.
Чего хотели? Свободы.
Хотели?
Пожалуйста, без границ.
Права – сплошь.
Обязанности – побоку…
Только женщина здесь – особ-статья. Тварь.
Настоящая, невиноватая.
…пылен лист продолговатый,
Зелен глаз невиноватый,
Волен уст витиеватый
Говорок…
Тварь.
Изначально – небесная…
***
«… – дорогу дай!» – Раздалось за спиной.
Я обернулся на весёлый, звонкий
Девчачий голос, и нос в нос с девчонкой,
И даже не с девчонкой, – с расписной,
Горячей, потной рожей самовара
Столкнулся, было…от жары, от пара
Невольно отшатнувшись, в полутьме
Я разглядел насмешливый и тонкий
Лик. Не лицо, а точно – Лик... «Настёнка?» –
Тотчас невольно вспыхнуло в уме.
– «Ну, дай пройти-то!.. Ишь-ты, стал, как идол!..
Чего остолбенел? Чего не видел?
Настёна я... вот, взял бы самовар,
Да пособил!..», и запросто, по-свойски
Всучила мне поднос, и я геройски
Понёс его сквозь одурь и угар…
***
Страшно и странно в пространстве.
Неразгаданные туманности, андромеды, пары.
Извивы, пережабины, корневища…
Корневые туманности Битвы:
Мужчина. Женщина.
А в подоснове – неравенство положения.
Женщина может без мужчины.
Мужчина без женщины нет.
В глубинном, космическом смысле.
Кошка может без человека.
Собака нет.
К тому же, возможно самозачатие.
Без мужчины.
Как в самом начале.
Все, якобы, от одной Евы,
Африканской,
Митохондриальной…
Версия самая научная.
Абсолютно безбожная.
Вероятно, ложь.
***
– «Что скажешь, странник?.. Как тебе Настёнка?..»
– «Девчонка-то? Красивая девчонка...»
– «Девчонка? – он залился – вот те раз,
Да ей годков под сорок... ай да шельма!
Любому замутит, замажет бельма,
Колдунья, право слово, нипочём
Ни водочка, ни времечко... чертяка!..
Такая и костлявую, однако,
Переиграет, потеснит плечом.
Сойдись-ка с ней поближе… но уж с нею
Особо не темни, насквозь просветит,
На безоглядность – нежностью ответит,
Ты нежен с ней – она ещё нежнее...»
***
Небесная тварь…
Спустя века обнаглевшая донельзя, хитрющая – лиса.
Лисонька-кумушка, обласкавшая, обкрутившая мужика-медведя.
Она, видите ли, – «дала».
Тварька-лисичка – берёт.
Берёт даденное мужиком-медведем.
Высасывает главное, живородящее.
Воспринимает.
Дала она, вишь ты…
Евина уловка.
Ещё тогда, в райском саду уловка.
Даёт – Мужик.
Миллионы, тьмы-тьмущие уловок…
Так и лишились Отца.
А как хочется вернуть его, обнять Отца!..
Где Отец?
Во облацех, где…
Не обнять.
С земли не обнять.
Или – обнять?..
***
…я вышел в коридор, и в полумгле
По половицам хлибким и скрипучим
Побрёл, шатаясь, будто на зыбучем,
Расхристанном пиратском корабле,
И дверь толкнул. Темно. Толкнул другую,
И третью... и увидел – дорогую,
Да как увидел! В полной наготе.
У зеркала, средь крохотной светёлки
Стоит, коса распущена, заколки
Неспешно разбирает... и черны
Власа её, пролитые волною,
Всей плоти нестерпимой белизною
Ещё чернее, в синь оттенены...
– «Ну, что опешил?.. Хороша Настёна?.. –
Меня завидя, вовсе не смущённо
Спросила. Повернулась, подошла,
И обвила руками... и мгновенно
Всё зашаталось – пол, кровать и стены,
И зеркало расплылось в зеркала...
Главка четвёртая: Исход
…облава готовилась долго
И тщательно. Рыцари долга,
Мужи, золотые умы –
Все шли, как один, против тьмы.
А тьма угнездилась в подвале
Обычного дома. Едва ли
Кто мог заподозрить, что в нём
За окнами с бледным огнём
Сверкала лихая ватага,
Шумела и пенилась брага
И кровь забродившая...
днём
Стоял в переулочке домик,
Как будто на полочке томик
Обычный стоит среди книг...
Ворота с щеколдою. В них
Порою какие-то люди,
Чуть кашлянув, как бы в простуде,
Входили, не дёрнув кольца,
Под шляпою скрыв пол-лица,
Поближе, естественно, к ночке,
Естественно, поодиночке,
В глухом, непременном плаще, –
Таинственно... и вообще,
Что там затевается?.. Чудно!..
Росла тяжело и подспудно
Тревога, и, ясное дело,
Он как инородное тело
Нам стал, как в зобу щучья кость
Он стал нам, тот домик обычный,
Под кровлей своей черепичной,
И страх породил в нас, и злость...
***
Облава готовилась долго.
Отважные рыцари долга,
Мужи, золотые умы,
Все шли, как один, против тьмы.
Стоял в переулочке домик,
Как будто на полочке томик
Обычный стоит среди книг.
Ворота с щеколдою. В них
Мы скопом на приступ пошли…
***
Двенадцать пробило. Зажгли
На треть фонари потайные.
Кто с гирей, кто с пикой, иные
По свойски, чтоб наверняка,
С дрекольем – привычна рука.
Спал город, в жарищу намаясь,
И мы, чёрной цепью сжимаясь
Вокруг огонька в их окне,
И сами как будто во сне,
В каком-то кошмаре безмолвном,
Бредовом, невнятицы полном,
Шли строго... А со стороны
Кто глянул бы, пусть не смешны,
Но дики, нелепы уж точно,
Предстали бы...
Это заочно,
В минувшее взор обратив,
Я мог бы сказать – «Детектив».
Точнее, развязка. Но – русский,
По-русски нелепый и грустный,
Чумной детектив. А тогда
Куда не потешно, куда
Как зябко и тошно под сердце
Тоска подошла...
***
По соседству
Вдруг взвыл ещё, дурноголос,
К луне потянувшийся пёс,
И вышла луна... И проулок
Внезапно стал светел и гулок,
И шедшие тайно, кольцо
Смыкавшие порознь, в лицо
Друг с другом едва не столкнулись,
И дрогнули, и отшатнулись,
В другом заподозря врага, –
Взвели фонари!..
Недолга
Заминка была... У «объекта»
Замешкались снова. И некто
Достал уже «фомку», как вдруг
Запнулся – ворота на крюк
Не заперты. Ходит вольготно
В узорных железах щеколда...
Гостей поджидаем? Ну-ну,
А вот они, мы! Тишину
Полуночи не бередя,
Идём себе, мирно светя
Фонариками потайными...
Но что это, – пусто?.. Ночными
Глазницами тёмными дом
Встречает гостей. На пустом
Крыльце никого. Нараспашку
Все двери. Неужто промашку
Мы дали, сглупа известив
Кого-то из них, упустив
Всю шайку при этом? Едва ли.
Из наших никто бы не мог...
И вдруг кто-то вспомнил: в подвале
Сквозь ставни мерцал огонёк!
И вот, изготовившись к бою,
Булыжной дырой винтовою
Мы ощупью, по одному
Ввинтились в подвальную тьму,
И тьма – ослепила!..
***
Однако,
Картинки загробного мрака
Наивно себе представлять
В огне баснословных жаровен.
Нельзя без огня, но – б е с к р о в е н
Огонь тот. Зачем распалять
Младенческое воображенье?
Нельзя, потому искушенье,
Броженье в умах потому...
Итак, мы спустились во тьму.
И тьма расступилась…
Пред нами
Горело не адское пламя,
Но ровный и мертвенный свет:
В стене исполинского зала
В панельной оправе мерцало
Гигантское Око...
Весь бред,
Весь ужас той ночи, престранно
Склубясь, проявился с экрана
До самой мельчайшей черты:
В сферическом, страшном объёме,
Экрана, в его окоёме
Предстали все наши тщеты,
Все наши окольные тропы,
Все наши догадки и пробы
Назойливый рок упредить,
Все наши собранья, дозоры,
И ночь, где мы сами, как воры,
Шли тайно – воров осудить…
***
О Боже!.. Зачем и доколе
Взывать к Тебе? Всё в Твоей воле,
И, стало быть, воля Твоя
И в этом узле бытия,
И в этом кошмаре, с экрана
Поёт нам, светло излиясь,
О том, как сложна, многогранна
Твоя несказанная ясь!
А может быть, в дикой гордыне
Мы все тут извились, доныне
Борясь с Сатаною, когда
Однажды и раз навсегда
Он в прах был спокойно повержен
Тобою, Самим? Боже мой...
Но мы-то оружие держим,
Но мы-то сражаемся с тьмой!
Зачем, для чего ты охвостья
Чудовища, сущего зла
Оставил, чтоб страшные остья
Пронзали нас, жгли нас дотла?
Зачем для последнего срока
Ты срок уготовил Ему,
Срок силы Его и порока,
Его необорную тьму,
Зачем это страшное Око
Дозволил Ты, Боже, кому
Вручил его?..
Знаю, смешные
Вопросы, для коих и нет
Ответа здесь. Дали иные,
Иной будет, дальний ответ…
Вот так и отвечу я: «Боже,
Скажу Ему, вот мой ответ:
Все – грешны! Кто меньше, кто больше,
Но свет Твой, пронзительный свет,
Смотри же, он в каждой улике,
Смотри, в каждом помысле он,
Смотри, в каждой блещущей пике,
На кончике самом взострён!
Прости, что из гнева и стали
Мы свет иссекали, пути
Иного мы здесь и не знали,
Мы тьму изгоняли, прости...»
***
Вот так и скажу. И ответа
На слово безумное это
Не знаю и знать не могу,
Но в мареве донного света
Отвечу еще и врагу!..
А, кстати, где сам он? Манежа,
Дурача нас, Сам-то он где же?
Не может само по себе
Гореть это мёртвое Око...
Да вот же он, Сам! – Одиноко,
С улыбкой на тонкой губе,
Сидит себе, гад, вельзевульцем,
И щупальцем-пальцем за пультом
Колдует – напротив, в углу.
Тихонько сидит, неприметно,
В бородку свою чуть заметно
Улыбочку пряча... Гляди!
Да это же тот, что с позором,
С бредовым своим м ы с л е з о р о м
Был изгнан когда-то!..
Пути
Господни неисповедимы,
Воистину!.. Нами ж судимы
Опаснейшие из химер,
Отныне – наш суд... Инженер?..
Он самый!.. Мы остолбенели.
А он за мерцаньем панели
Язвительно, как и всегда,
Глядит себе, призраком зыблясь,
И гаденько эдак излыбясь
Рукой помавает – сюда,
Пожалуйте, мол, дорогие,
Заждались, мол… вот, мол, какие
Дела у нас нынче...
***
Дела!
Вот фокус-то в чём – зеркала,
Расставленные по зале,
Пространство хитро разверзали
И скрадывали темноту,
Рассеивая заэкранно
Свечение, множили кратно
Разломленную пустоту.
И, малость освоившись, можно
Смекнуть было – первое ложно,
Как, впрочем, всегда и везде,
О зале чудном представленье...
Но всё-таки ошеломленье
Довлело по-прежнему – где,
В каком измеренье всё это
Вершится?.. Тем более, где-то
Ещё ведь какие-то здесь
Таятся подземные залы?..
У добрых хозяев подвалы
Всегда, разумеется, есть,
Но есть же пределы! И ставят
На каменный, мощный фундамент
Дома здесь. А ну-ка, давай,
Пробей-ка бетонные своды! –
Сейчас же грунтовые воды
Строенье проточат до свай…
***
Нет, что-то здесь мучило зренье.
Бредок о дурном измеренье
Всплывал, как в навязчивом сне.
Но звал-то злодей в самом деле, –
Манил нас!.. И мы разглядели
Овальную дверцу в стене.
Хорошая дверца, ажурной
Увита резьбою, фигурной
Окована сталью...
Из тьмы
В тьму новую ринулись мы. –
За дверцею каменный, узкий
Ходок, освещаемый тусклой
Светильницей в самом конце,
Привёл к новой двери... Рванули.
И – в море огней утонули,
В каком-то подводном дворце...
***
Сказать, что такое там было?
Нет сил...
Всё сильнее знобило
Меня, всех собратьев, вокруг
Столпившихся... Колья из рук
У дрогнувших повыпадали...
Лишь самые злые не дали
Себя одурманить. «Держись! –
Друг дружку крепили плечами,
Теснились в кольцо, и молчали –
Держись до последнего! Жизнь
Всегда ставит сети, засады,
А мы не такие преграды
Бирали, возьмём и теперь!..» –
Друг дружку бодрили безгласно,
Уже распознавши прекрасно
Какой воцарился тут Зверь,
Какого числа и прозванья...
Какой? О котором в Писанье
Пророчилось древле... но тут
Не дик, не космат и не лют,
Скорее напротив, радушен,
Приятно хмелён и раздушен
Встречал нас народишко...
Зал
И вправду громадный, блистал
В огнях, хрусталях и графинах,
Роскошные стены в картинах
Струили свой масляный свет,
Напольные вазы протяжно
Себя возносили и важно
Навощенный тмили паркет...
***
Ну, невидаль! Это ль не сказка?..
Но кто же здесь главная маска?
Есть брашна, есть гости, и стол
Царит в самом центре гостиной…
…………………………………………
(Но кто там, за дальней гардиной
Скрывается, мраком тяжёл?)
…………………………………………
Какие-то ложные окна,
В прозрачные взяты волокна,
Угадываются вдоль зала,
И всюду – зерцала, зерцала...
И в каждом зерцале – зверина!..
***
Но кто это, Боже?..
Ирина?
Иринушка... Мать-перемать!
А ты-то здесь как, с непоклонной
Душою твоей?..
И Настёной
Зачем кто-то кличет тебя?..
Зачем ты отцом Никодимом
Зовешь Силуана?.. Родимый,
Какие такие скорбя
Скрутили тебя?..
Боже правый,
О чём вопрошаю? Лукавый
Здесь правит свой бал, посмотри:
Все оборотни, упыри,
Зверьё с человечьим обличьем,
И мы, дураки, с ними кличем
(В каком-то туманном былом
Витавшие смутно когда-то)
Родных имена... Здесь рогата
Вся кровь, породнённая злом!..
– «Жена!..» – И кружением плавным
Сквозь залу на зов поплыла
Ирина... Настёна... Так чья же
Жена ты здесь? Кто там так важно
Сидит в самом центре стола?..
Вот это удар! Это прямо
Под дых! Это, брат, без стограмма,
А лучше еще без двуста,
Не вынесть... – В заглавье собора
Он сам, наш Глава и опора,
Сидит, не боясь ни черта!
Ничуть не смущённо, открыто
Глядит всем в глаза и сердито
На всех поднимает свой бас:
«Ну, будет здесь «романы тискать»!..
И ты поскромней будь, артистка,
Комедия кончена... Вас
Я предупреждал – рановато
Собрались идти брат на брата,
Собрались? Вот слово мое:
Здесь всё – в нашей власти! Вы сами
Частицы её, вы слезами
И кровью скрепили её.
Смотрите сюда, вот где наша
Кровь общая – братина, Чаша,
Её и нести нам на Суд...»
Он братину поднял, и малый
Глоток сделал… Пенистый, алый
Напиток пустил вкруг стола:
– «Пускай та пора не пришла,
Пускай недоброжена брага,
Но прежде чем брату на брата
Подняться, всмотритесь в глаза,
Поймите, родные мы все здесь,
И кровь нашу, дольне иззвездясь,
Мы все понесём в небеса,
Как дух, отделённый от плоти...
Вы тоже, чуть позже, поймёте
Суть замысла в целом. Всего
Теперь не объять... Кто не верит,
Пусть чёрта найдёт – хоть за дверью,
Хоть где… каждый сам своего.
Но прежде – в глаза загляните!..»
***
Так вот они, дьявола нити,
Так вот каковы!..
Только бал
Воистину правит здесь кто же?..
И вдруг всею кровью, всей кожей
Я взгляд на себе испытал –
Незримый, но странно зовущий…
Откуда?
Оттуда, – из сущей
Глуби естества моего!
И я обернулся...
И штора
Взметнулась, и дикое что-то
Меня озарило всего:
Вот он, самый главный, который
Темнел и таился за шторой
От пик светоносных когорт –
Вот он-то и был самый чёрт!..
И я без сомненья и страха
Рванулся туда, и с размаха
Вонзил в эту штору копьё! –
Шатнулся он там...
И, чуть живу,
Его я увидел, вражину,
Увидел – себя самое!..
Оно, это самое Оно
Вперялось в меня изумлённо…
В себя?.. Или, значит, – в тебя?..
Но тут зеркала задрожали,
И вспыхнули, и побежали,
Слежавшийся разум дробя...
***
…и вот теперь, как главный режиссёр,
Решил я не форсировать с программой
И всё, происходящее под рампой,
Понаблюдать сторонне, из-за штор.
Единый смрад, единый бестиарий...
Но, Господи, ведь это Твой сценарий,
Ведь Ты поверг чудовище во тьму!
Оно ревёт и корчится от боли,
И Ты распределил меж нами роли
Так, чтобы смерть мы добыли ему.
***
…но ведь уже идут они, тупицы,
Такие же, как все, самоубийцы,
Спускаются под землю, и в руках
У них сверкают пики!..
Боже правый,
Красно и ясно звёздной править славой,
Да мудрено кровавый славить прах...
Когда они вошли, все помышленья
О подвиге, о долге искупленья
Померкнули. – Такие же, как все,
Глупцы предстали, из костей и мяса,
И вдруг вся эта дурь, вся биомасса
В кровавом закачалась колесе.
Я вдруг представил: в буре межпланетной
Качается наш маленький, наш бедный,
Убогий шарик, и на нём, во мгле
Идут наощупь, сходятся всё ближе
Чужие существа, и вдруг, – поди же! –
Сплетаются в объятьях на земле.
И – высекают искру! Из гордыни,
Из ненависти? Присно и доныне
Любовью это действо нарекли.
Пускай любовь. Но дело-то не в этом,
А в том, что колготясь меж тьмой и светом,
Пещерную, но искру иссекли,
Что породнились – все! В её мерцанье
Струится наша кровь… и чем бряцанье
Оружия звучнее, чем тесней
Сплелись мы здесь (неважно чем, любовью,
Иль ненавистью – общей нашей кровью!),
Тем искра тьму разодрала ясней.
Я понял эту алгебру, я понял
Твой Замысел, людей сплотил и поднял
На тьму слепую силы зрячей тьмы,
Как минус, перемноженный на минус,
Дает в итоге плюс, вот так – навынос –
Тьма выжжет тьму. Но вспыхнет свет... все мы!
***
…ну что же, чему быть, так быть тому,
Того не миновать. Я шевельнулся.
Но в тот же самый миг и он очнулся,
И ринулся к укрытью моему.
Весь зал окаменел... А он, тараща
Безумные глаза, вонзил разяще
Копьё в меня... и раненый, в крови,
Я вышел из-за шторы... Мы столкнулись –
Глаза в глаза... И оба отшатнулись:
От ненависти, боли… и – любви!
Я вдруг увидел, что и он увидел
Во мне того, кого так ненавидел
В себе самом, и я узнал того,
Кого в себе любил, но, подавляя
Себя нездешней волей, истребляя
Земное из себя, избыл его!..
***
И он упал, и кровь моя из раны
Его (или – моей?) текла… но странны,
Неизьяснимы, как в туманном сне,
Все были наши действия – всё наше
Сотмилось естество...
Но призрак Чаши
Всё плыл, всё не давал покоя мне.
И я собрал все силы, дотянулся
До хладной чаши, и живой коснулся
Меня поток: багряной наконец,
Живительной, и, значит, внятной Богу,
Предстала влага та, и всю тревогу
И смерть саму избыла из сердец...
И я, воздевши чашу:
– «Прав ты, Боже! –
Сказал, уже прозрачно всё итожа,
Был замысел Твой тёмен, но, гляди,
Исполнившись Его, мы вместе снова,
Мы все – одно!.. Всех не суди сурово,
Вот – я перед Тобой. Меня суди.
Такой, как все, я здесь за всё в ответе…
Мы прятались, мы ссорились, как дети,
Мы проливали кровь... Вот – кровь моя.
Пусть – наша, пусть пролитая совместно,
Но, Господи, вот – я! И, если честно,
Всё это – я!.. Ты видишь? Это – я!..»