Маленькая повесть в картинах
Картина 1. Два слова перед тем, как…
Если вы никогда не были в Херсоне, то ничего не потеряли, потому что потерять можно только то, что имеешь, а поcему, живите себе спокойно в своих Харькове, Москве или Бердичеве и сопите в две дырочки. А если на вашем лице появилось скептическое выражение, то вы свободны и можете не затруднять свою последнюю мозговую извилину подбором слов для возражений, поскольку, эта напрасная трата времени и сил. Ведь когда я начинаю говорить о Херсоне, то подобен петуху, поющему на заборе, и остановить меня можно только ценой жизни. Конечно же вашей! И послушайтесь меня, пожалуйста, - будьте здоровы и оставьте при себе мнение о том, что Херсон скучный провинциальный город и тут культурному человеку нечего делать. Ещё как есть что! Вы даже и представить не можете, как есть что…
Чтобы говорить о Херсоне, нужно не только хорошо его знать, но и любить, причём, любить самозабвенно, без памяти, постоянно пребывая в тесном контакте с ним и осознавая, что жизнь без него это жалкое существование. И доказательством такой любви может быть только дорога с ним плеч о плеч длинною в жизнь…
Картина 2. Когда-то всё бывает впервые…
Впервые я познакомился с Херсоном во сне. Мне снилось, что я сижу на носу рыбацкой лодки, которая летит по узкой мелкой речушке с берегами, поросшими какими-то не знакомыми растениями и большими деревьями. Время от времени мимо проплывали огромные сплетения корней вперемешку с землёй, вывороченных водой и опрокинутых навзничь верб. А под лодкой проносились картины подводного мира: колыхались причудливые водоросли, стайки маленьких рыбок разбегались в разные стороны, по песчаному дну лежали, разбросанные в беспорядке, множество различных раковин. Увлёкшись подводным миром, я не заметил, как лодка вырвалась из узкой протоки и уже резала воду широкого затона, а ещё через несколько мгновений мы неожиданно оказались на волнах огромной реки. Я тогда еще не знал, что это был Днепр и лишь восторженно смотрел, как с шумом катятся волны вдоль русла, раскачивая лодку подобно ореховой скорлупе. И в этот миг свершилось чудо: оторвав взгляд от величественных вод реки и посмотрев вверх, я увидел город, который стоял на склоне высокого берега, почти закрытый зеленью, из которой выглядывали крыши домов, какие-то башенки и несколько куполов храмов. Я не мог разобрать, сон это или реальность, и пока терялся в догадках, раздался грохот, тело охватила лёгкая дрожь и я проснулся всё еще недоумевая и пытаясь осознать увиденное. Сон глубоко врезался в память и долго не оставлял меня, волнуя и будоража фантазию, потом немного призабылся, но полностью не исчез, а как бы залёг затаившись глубоко в недрах сознания. Тогда я ещё не знал, что это мой Херсон подает знак, предупреждая о неизбежности встречи.
И каково же было моё удивление и восторг, когда, возвращаясь с отцом с рыбалки, наша лодка из Конки вошла в ерик, да, ту самую мелкую речушку из моего давнего сна, - сна, превратившегося в явь. Я сидел и с дрожью в теле, ждал, как будут развиваться события дальше. И вот, мы выскочили из ерика в затон, а через пролив проскользнули в русло Днепра и моим глазам открылся город на высоком склоне с, почти скрытыми зеленью, крышами домов и церквей. И в мою кровь проник яд очарования, который Херсон впрыскивает тем, любовь кого он ощутил и этот яд бродит по их жилам до конца дней.
Картина 3. Неожиданность встречи не означает, что её не должно было быть…
А встретился я с Херсоном, как только с матерью сошли с поезда и нас повезли в, подпрыгивающем на булыжнике, ГАЗике по прозвищу «козёл». От вокзала прямая дорога вела в город. По правую руку проплывали пустыри, точнее не совсем пустыри, а огороды, засаженные арбузами и дынями. Потом я узнал, что это называется бахчёй. А по левую руку тянулось огромное кладбище с маленькой церквушкой посередине. Дорога казалась бесконечной и когда совсем незаметно вползла в сам город, я ничего не почувствовал, а только тупо таращился в окно автомобиля, пытаясь зацепиться взглядом хоть за что-то. Но напрасно, взгляд скользил по домам, полускрытым акациями, газонам, заросшим бурьяном и больше ничего. И всё-таки в душе шевелилось такое маленькое и пушистое облачко. Оно наполняло покоем, будило неясные воспоминания в глубине сознания. Так я въезжал в Херсон, а он входил в меня – нежно и незаметно, как бы крадучись и боясь испугать. А дорога, переходящая в широкую улицу, почти проспект, уже скатывалась вниз, мимо буйно цветущих роз на газонах, обрушиваясь в воды Днепра, сверкающего и переливающегося всеми оттенками синевы и золота. И этот момент разбудил мои подозрения, еще неокрепшие и смутные, но пробуждающие искорки в глубине сознания – это на всю жизнь…
Картина 4. Нет лучше друга, чем с которым вырос…
Мы росли вместе с Херсоном: я – вверх, он – вширь. Но внешний рост никак не влиял на наши отношения, потому что души наши оставались неизменными. Они парили в звенящей лазури неба, нежились в знойных лучах солнца, любовались цветущими абрикосами и персиками. Босоногими пацанами мы бегали по шелковистому песку пляжа, расположенного на левом берегу Днепра, ласковые воды которого смывали с наших тел соленый пот и белесую пыль. Мы росли и радовались этому. Но, не смотря на то, что город расползался новыми районами, меня привлекали его старые уголки. Мне нравилось бродить по небольшим улочкам, проезжая часть которых была вымощена булыжником, а тротуары небольшими квадратами итальянского камня. Старые городские жители рассказывали, что этот камень, как балласт, привозили торговые парусники и выбрасывали его в окрестностях порта. И нашёлся умный человек, его имени никто не помнит, но именно он предложил этими камнями выложить тротуары в городе.
С наслаждением я прислушивался к рассказам стариков. Очевидно, они тоже любили мой Херсон и было приятно, что не одинок в своем увлечении. Как музыка, звучали старые названия улиц, районов, рукавов Днепра: Говардовская, Торговая, Суворовская, Военка, Забалка, Бакай, Рвач… Подолгу я стоял перед узорчатыми воротами, разглядывая их на фоне старых дворов, вымощенных тем же итальянским камнем, прислушиваясь к голосам, доносившимся из запутанных лабиринтов палисадников и веранд, вдыхал запахи жареной рыбы, лука и тушёного чеснока, а потом брел дальше, испытывая легкое опьянение от обилия чувственных ощущений.
Жара, заполнявшая город, не причиняла вреда, а, наоборот, делала тело лёгким, воздушным, способным парить вдоль этих тихих улочек и двориков, поднимаясь к лепным украшениям, поддерживающим карнизы вторых этажей, забеленных известкой почти до гладкости, но все же еще угадывающихся на фоне стен домов и загадочно выступающих из них. Огромные акации, гледичии и каштаны всего лишь чуточку смягчали жару, но делали её нежней и ласковей. Я хорошо знал эти деревья, почти личностно. Проходя мимо них, узнавал изгибы стволов, большие ветви, дупла. Каждое дерево было неповторимо и эту неповторимость несло через многие годы. Нет, я говорю не о главных Деревьях города. Я их тоже знал и чтил, но никаких тёплых чувств не питал, уж слишком они были на виду, слишком общедоступны и открыты всякому встречному – поперечному. Я говорю о группах и отдельных деревьях, живописно стоящих в разных уголках Херсона, и открывающихся взгляду внимательному и неравнодушному.
Картина 5. Утро, это окно в детство…
По утрам я часто просыпался от цокота копыт по булыжной мостовой улицы, спускавшейся к грузовому порту. Радостно выпорхнув из постели, свешивался в открытое окно и, щурясь от уже яркого солнца, долго и любопытно смотрел на вереницы тяжелых подвод, везущих что-то для загрузки чрева огромных океанских судов. Казалось, что подводы неслышно парили над мостовой, поскольку катились на надувных колесах, скорее всего, автомобильных, а огромные лошади с толстенными ногами выбивали из булыжника искры и звенели подковами звонко и мелодично. Извозчики, сидящие на телегах и подёргивающие вожжами, казались мне сказочными рыцарями: их лица, кирпичного цвета, покрывала седоватая щетина, а одеты они все были в, странно одинаковые, серые костюмы в полоску, кирзовые сапоги и кепки - шестиклинки с матерчатой пуговицей на верху, которую мы называли капсулем. Дымящиеся самокрутки в зубах распространяли по улице легкий запах махорки, который перемешивался с запахами лошадиного пота и навоза, создавая неповторимый пряный дух летнего утра.
Время от времени, какой-то из извозчиков вскидывал на меня глаза и улыбался дружественно и ласково, вызывая во мне восторг и заполняя душу сладостным чувством причастности. Не помня себя, я срывался с подоконника, всовывал ноги в стоптанные сандалии и бежал вниз по улице, к воротам порта, которые поглощали бесчисленные вереницы подвод, подобно пасти сказочного дракона, заглатывающего города и целые государства. Замерев, я долго смотрел на это сказочное зрелище, а потом, немного очманелый и счастливый, возвращался домой, любуясь чешуйками гранитной мостовой и прыгая на одной ножке по квадратам каменного тротуара . Я шел мимо Гимназического сквера с густым кустарником и фонтаном посередине, мимо домов, чьих историй еще не знал, но они уже тогда казались таинственными и многозначительными. Я шел домой, любуясь утренним городом и ощущая себя крошечной, но такой радостной частицей его.
Картина 6. Город всегда начинается с улицы…
Ах, эта главная улица моей юности! Улица, проходящая через самый центр Херсона и мое сердце. Когда, после окончания школы, я впервые шел по Суворовской, как полноправный ее гражданин, грудь распирала гордость и сила, прищуренные глаза внимательно вглядывались в лица встречных, тело было легким и послушным, шаг раскованным и уверенным. Рядом, плечо в плечо, как бы раздвигая людской поток, шли мои друзья, несколько дерзких парней и девчонок, пришедших со мной из самого детства, которые стали для меня такой же частицей моего города, как улицы, деревья, дома... Я знал всех их родственников, соседей, соседских кошек и собак. Я знал о них, порой, даже больше, чем они о себе сами. И вот мы вместе шли по Суворовской, называемой Бродом (производной от всемирно известного Бродвея), шли среди толпы молодых людей, таких же как и мы, слегка охмелевших от юности и сухого виноградного вина, которым торговали вдоль всей улицы в неограниченных количествах.
Кстати, о вине, самом популярном напитке в моем города. Цветовая палитра вин была настолько разнообразной, что соперничала разве что с вкусовой гаммой. Глаз радовали вина красные, лиловые, розовые, золотистые, охровые, а вкус их колебался от кисло-терпкого до изюмно-сладкого, с такими вариациями в диапазоне, что фантазией виноделов можно было только восхищаться.
Итак, южный воздух, юность и немного вина зажигали в крови огонь, доводя ее до кипения и одаряя тем потрясающим ароматом счастья, который преследует тебя до конца дней. А Суворовская бушевала, как кровь в наших сердцах. Весь вечер по ней текли два встречных нескончаемых потока людей. А какие спектакли разыгрывались на этой сцене! Драмы и трагедии, достойные пера Шекспира: встречи и знакомства, любовь и измены, ссоры и драки – все это происходило на глазах у тысяч зрителей и, одновременно, участников Великого Уличного Театра. Казалось, что сама Жизнь ставит этот бесконечный спектакль и ты не успевал обернуться, как сам уже исполнял ту или иную роль, а порой и несколько ролей одновременно.
И Херсон царил над всем этим действом, внося свой колорит в языковый орнамент звучавших голосов, будоража юные сердца запахами акаций, каштанов, лип, освещая мерцающим светом фонарей и витрин лица прекрасных девушек и дерзких парней, в чьих жилах в единое целое сплавилась кровь многих народов, придав им черты всех наций и рас. До сих пор я благодарен моему городу за то незабываемое чувство единства, вложенное в мою душу – единства, как осознал позже, со всем Человечеством, со всем Миром, со всей Вселенной. С этим чувством я и пошел в жизнь, его я сохранил по сей день, хотя на главной улице уже давно царит другая атмосфера и ходят иные люди.
Картина 7. Если школа не лицо города, то что?..
Когда спустишься с Суворовской по узенькому переулку на квартал вниз, то попадаёшь в чарующий уголок школьной юности, ибо там стояла и стоит моя Школа, старинное кирпичное здание, плотно и основательно разлёгшееся почти на целый квартал в длину и квартал в ширину. Узорчатая ограда небольшого садика перед фасадом создаёт незабываемую прелесть парадного входа, которым в наше время пользовались, в основном, учителя, а в первый день учебного года и праздники через парадный вход, бывало, торжественно шествовали и нарядные ученики. В обычные же дни вход в школу был с заднего крыльца через большой и пустынный двор. Пустынный совсем не означает безлюдный, – чего-чего, а людей там было хоть отбавляй, - во дворе почти не было растительности, только несколько чахлых тополей да маленький палисадник перед домиком сторожа с вездесущими петуньями и майорами, над которыми гудели орды трутней.
А вот внутри здание было потрясающим, вызывающим в нашем воображении картины рыцарских романов с замками, лабиринтами и сокровищами, но главное, - с прекрасными принцессами. А школа ими была переполнена, сказал бы, под завязку. И в тёмных коридорах бушевали не детские чувства с поединками и просто драками до самой настоящей крови. И принцессы независимо несли гордые головки, презрительно встряхивая колечками косичек и взмахивая крылышками чёрных сатиновых фартучков, как бы не замечая кипящих вокруг них страстей, стихающих лишь при приближении Учителя.
А учителя в Школе были строги, более – суровы; они вызывали трепет даже у самых-самых. Мне казалось, порой, что все они являют собой единое живое существо, наподобие дракона, со множеством различных голов, каждая из которых преподавала определенный предмет. Вот Химик – добрый и рассеянный старичок, контуженный во время войны и, потому, говорящий на не совсем понятном языке – смеси из химических формул и довольно забавных рассуждений о смысле жизни. А это Математичка, пожилая милая дама в очках с толстыми стеклами, немного нервная и усталая, но всегда потрясающе остроумная. Медленно и тяжеловесно ступает Руссачка с узорно выложенной рыжеволосой прической, напоминающая, королеву, за что и получившая прозвище Елизавета. Внимание, а это мальчишки-старшекласники провожают восторженными взглядами молодую и грациозную Украинку с маслинами огромных темных глаз и мягким певучим голосом. Постойте, отчего все вокруг затихли, опустили глаза, стараясь незаметно проскользнуть вдоль стены – это по Школе шагает высокий и худощавый Директор с пронзительным взглядом и плотно сжатыми узкими губами. Даже учителя побаивались его, хотя строгость Директора была скорее маской, чем состоянием души, в чем нам довелось не единожды убедиться.
Под строгими взглядами учителей мы выскакивал во двор и отдавались полной свободе буйствующей толпы, бегающей, визжащей и лягающейся, успокаивал которую только пронзительно громкий звонок. Двор затихал, пыль оседала и только поблескивали по периметру близорукие пенсне оконных стекол. А в классах воцарялся вдохновенный дух знаний – это наш юный Херсон набирался ума, чтобы блистать им во всех уголках необъятной Страны и всего Мира.
Картина 8. Разве это город, если нет пляжа…
И действительно, что это за город, если он не имеет пляжа?! А в Херсоне он был и назывался Городским пляжем, раскинувшим свою песчаную спину на острове левого берега Днепра. Когда знойным летом раскалённый диск Солнца повисал над городом и асфальт на дорогах начинал плавиться, а перегретый воздух над землей плыл дрожащим маревом, создавая вдалеке видимость лужиц, уже с утра по проспекту тянулась череда жаждущих окунуть разгоряченные тела в живительную прохладу речных вод. Попасть на Городской пляж можно было несколькими путями. Первый, парадный путь – с причала Речвокзала в речным трамвайчиком; второй путь начинался с набережной проспекта Ушакова, откуда ходили тоже речные трамвайчики и несколько больших лодок с подвесными моторами, называемые странным, очевидно, татарским словом каюк.
Во времена, когда набережная еще не была набережной, а трамвайчики швартовались к деревянному причалу, с обеих сторон от него стояли более десятка больших каюков, хозяевами которых были, как правило, старики с коричневыми морщинистыми лицами, седыми коротко стриженными волосами и сильными мускулистыми руками. Большие весла, приводившие в движение, нагруженные людьми, каюки, крепившиеся кожаными петлями за колышки, вбитые в специальные отверстия по бортам, в стариковых крепких руках легко взлетали над водой, подобно птичьим крыльям, и плавно заныривали в воду для гребка. Долгая переправа через реку на каюке была истинным наслаждением: журчанье воды вдоль бортов, тихий плеск весел, скрип колышков и пьянящий запах речной воды, смешанный с запахом просмоленного дерева.
Переправа речным трамвайчиком была менее поэтичной, но тоже довольно приятной. По выбору, можно было расположиться на рейчатой скамейке в трюме и через открытое окошко наблюдать за разбегающимися от катера волнами, а, при желании, поднявшись по металлическому трапу на верхнюю палубу, ты мог устроиться на нагретой жарким солнцем лавочке и, жмурясь от яркого света, подставить лицо легкому ветерку, слегка усиливающемуся во время движения.
И вот, наконец, мы швартуемся у причала на входе в затон. Тот самый затон из детского сна, который предварил мое видение Херсона, а в последствии ставший реальностью на многие годы моей жизни, поскольку в затоне были расположены водные станции различных спортивных обществ, за то или иное из которых я выступал в соревнованиях по плаванию и водному поло. Но мой рассказ не о затоне, а о пляже, с которым связаны, наверняка, самые приятные воспоминания о моём городе.
Да, я не оговорился, пляж был неотъемлемой частью города, куда, начиная с мая и по конец сентября, перемещалась дневная жизнь молодых горожан, а по выходным дням отдыхал там, казалось весь город. На пляже собирались, практически, все, кто по вечерам бороздил асфальтовое русло Суворовской. И хотя у каждой компании было своё излюбленное место, движение по берегу, у самой кромки Днепра, не затихало ни на миг; было такое ощущение, что молодые люди, как бы поддерживая Закон Вечного Движения Материи, снуют из конца в конец пляжа, и если, не дай Бог, они остановятся, рухнет само Мироздание...
Мои друзья, проводившие все свободное время, а летом оно свободным было круглые сутки, на Городском пляже, радостно приветствовали меня на нашем исконном месте, где деревья и мелкий лозняк узкой полосой перегораживали поперек Пляж на две, почти равные, части. На ходу раздеваясь и пожимая дружеские руки, испытывая непреодолимое желание слиться с чарующими волнами реки, я бросал одежду под пляжный грибок и стремглав, обжигая ноги о горячий песок, несся в воду, которая расступалась веером брызг и принимала в свои объятия...
Именно здесь, на пляже, вспыхивали бурные романы самых красивых девушек города с его самыми блистательными мужчинами. А херсонские девушки всегда были удивительно привлекательны! Очевидно, в старину, когда город только зарождался и рос, он притягивал к себе людей со всех уголков империи и смешивал, смешивал, смешивал... То, что получилось, нельзя назвать иначе как ГРЕМУЧАЯ СМЕСЬ – взрывоопасность, молниеносность, темперамент, порывистость – лишь самые обычные качества наших горожан. Но красота девушек, в чьих венах текла голубая кровь народов всей планеты, а в лицах угадывались самые утонченные черты всех человеческих рас, действительно всегда потрясала. Её неотразимая магия сводила с ума всех, от мала до велика.
Помню, как-то ехали в речном трамвайчике, а возле нас, на скамейке, сидел маленький мальчик, лет пяти, с молодой и очень симпатичной мамой. На одной из остановок, в салон вошла, скорее даже вплыла, длинноногая красавица, юная и пышноволосая. Малыш поднял на неё свою прелестную мордочку, глаза его расширились и он восторженно выдохнул: «Мама, мама посмотри, какая красивая тетя!...» Под его нескромным взглядом, красавица зарделась, смущённо улыбнулась и уселась напротив, скромно опустив глаза, время от времени, удивленно вскидывая их на юного повесу и одергивая короткую юбку. А тот всю дорогу не сводил восхищённого взгляда и улыбкой отвечал на каждый взмах её ресниц.
А что же говорить о взрослых мужчинах! При одном только виде дефилирующей по пляжу дивы, безумным пламенем загорались глаза и сердца. Скрещивались взгляды, шпаги, кулаки...
Стремительно пролетал летний день. Все меньше и меньше оставалось людей на пляже, их, пыхтя и покачиваясь, развозили трамвайчики, баркасы и лодки. И вот, последний раз ныряю в воду, уже подернутую легкой рябью от вечернего ветерка, с наслаждением вздрагивая от легкой прохлады, натягиваю брюки, перебрасываю через плечо рубашку и, подхватив босоножки, бреду по приятно теплому песку, загребая ногами, к последнему катеру, который гудит, призывая загулявших пляжников в своё тёплое чрево, пахнущее мазутом и масляной краской.
Картина 9. В настоящем городе всегда есть крепость…
Через крепостные ворота я всегда проходил с каким-то трепетом и замиранием сердца, ощущая лапу Времени на плече. Сколько помню Старый Херсон, кроме двух ворот и еще нескольких внутрикрепостных построек, ничего более не сохранило облика крепости, которую построил Светлейший князь Потемкин. В те времена, когда я только познавал город, о Светлейшем говорить было не принято, да и просто опасно, ибо он принадлежал к кругу людей, близких к Императрице, а посему персоной чуждой «стране рабочих и крестьян». Вот поэтому, об истинном создателе нашего Херсона я узнал много лет спустя и даже побывал в склепе, где покоились его останки.
А пока, я входил в крепостные ворота, не ведая ничего кроме того, что это сооружение, сложенное из ракушечника, является частью фортификационных укреплений, сохранившихся с давних времён, и шел по тропе, между холмов и рвов, в совокупности называемых «валами», в то место, где было определено создание парка и назначался сбор учащейся молодёжи для исполнения трудовой повинности на добровольно-принудительной основе. По правде сказать, эта повинность не была так уж обременительна, поскольку собирание многочисленных камней, разбросанных неизвестными сеятелями, очевидно, в надежде на обильный урожай, посадка и окапывание деревьев и кустарников, уборка мусора, накопленного здесь со времен Потопа, были вполне по силам нашим молодым и крепким рукам, да, к тому же, оставляли немало времени для экскурсий по территории крепости.
С любопытством и щемящей грустью я трогал рукой старые камни, остатки каких-то строений, пытаясь угадать, что здесь было; заглядывал в глубокий колодец, о назначении которого ходили легенды, одна чудовищней другой (порой, впрочем не безосновательных), а на самом деле служившем для хранения запаса воды на случай осады. Присвечивая зажженной бумагой, с друзьями пытались проникнуть в тайны подземных ходов, чьи лабиринты проходили не только под старой частью города, но и под многими районами всего Херсона. Подземные ходы не были легендой, довольно часто, в том или ином месте, неожиданно проваливалась земля и хозяин усадьбы с ужасом обнаруживал, что провал под его сараем или, того хуже, домом на самом деле представляет собою лишь часть подземного хода, откуда-то приходящего и куда-то ведущего. Позаглядывав, вместе с удивленными соседями, в обе стороны, хозяин, как правило, устанавливал бетонные или кирпичные подпорки для поддержания целостности своей постройки, а сам туннель засыпал мусором и землей. Правда, были и такие, что загородив с обеих сторон кирпичными стенками, использовали выгородку, как подвал, для хранения овощей и прочих съестных припасов, утверждая, что в таком подвале всегда сухо и прохладно. Кстати, довольно «оригинальная» идея пришла кому-то в голову соорудить из остатков подземного хода бомбоубежище, что и было осуществлено в самый разгар Холодной войны под одной из лужаек парка, расположенного на территории крепости.
Но самым привлекательным для меня были тайные посещения Екатерининского собора, носившего имя императрицы и с могилой Светлейшего внутри. Тихонько ступая, входил я через огромные двери в прохладный сумрак храма. Мерцание свечей и лампад завораживали и притягивали взгляд к ликам, смотрящим на меня вопросительно строго. Пытаясь разгадать, о чем они вопрошают, подолгу простаивал перед золочеными иконами, вдыхая ароматы совершенно незнакомого мне Мира. Трудно сказать, какие процессы происходили в детском не сформированном мозгу. Скорее всего, он, как губка, впитывал бессознательные ощущения и неясные образы, может что-то всплывало из глубин памяти, унаследованной от предков, а что-то будило фантазию и она дополняла представления об увиденном, но от посещений собора остались удивительно глубокие и нежные воспоминания, живущие и посейчас в душе и охватывающие меня всякий раз, когда я переступаю порог Храма.
Картина 10. О женщинах Херсона я могу говорить бесконечно…
Как только в Херсоне начинала бушевать весна, все сходили с ума. Первыми были птицы, которые заводили самые разнообразные песни, рассевшись на еще пустующих ветках деревьев. Земля покрывалась порослью, зеленеющей везде, где только могли протолкаться сквозь камни и асфальт нахальные ростки, а уж на газонах, в парках и скверах, разнообразие первой растительности просто поражало. Было ощущение, что весна выглядывает из-под земли, чтобы убедиться в готовности мира к её приходу.
Вторыми были женщины, - они, лишь заслышав трели птиц, расцветали раньше цвета деревьев. Несмотря на еще холодные северо-восточные ветры, а весной они довольно часты в нашем городе, всё женское население, почти без исключения, начинало менять шкурки, сбрасывая зимние наряды и срочно заменяя их весенними. Если бы спросили, как выглядит весна, то, без сомнения, я б ответил: она похожа на женщин моего города, на всех в целом и каждую в отдельности. Их красота была настолько потрясающей, что, порой, казалось нереальной. Особенно это наблюдалось весной, поэтапно обозначая всё новые и новые грани, в совокупности переливающиеся драгоценным сиянием, что просто слепило глаза.
О, херсонские женщины, сколько прекрасных мгновений связано с вами! Если Александр Сергеевич запомнил Чудное Мгновение, явившееся ему в образе дамы, красота которой, с точки зрения южанина, не бесспорна, то написать такие строки об одной только даме нашего города было бы кощунством по отношению к остальным. Ее величество Природа славно потрудилась над прекрасной половиной, цветущей здесь. Я уже говорил о смешении всех рас и народов, как об одном из главных факторов женской красоты, но, на мой взгляд, не менее важным фактором является то, что яркость красок среды обитания могла бы притушить привлекательность женских качеств, если они усреднены, а при значительном численном превосходстве женского населения в Херсоне, сложившемся на протяжении многих лет по разным причинам, серость была бы просто не заметна, не воспринята и, как следствие, - неминуемость демографической катастрофы. А Природа, не промах, дала себе волю, привлекши все краски, фантазию и творческий потенциал. Результат не замедлил сказаться, причем, в таком разнообразии видов и форм, что, как говорится, превзошел все ожидания.
И вот мы на весенней улице. В ушах звон птичьих голосов и тоненьких каблучков-шпилек, в глазах хоровод волос, юбок, шарфов, косынок, брошек, сережек и еще чего-то неуловимого, но магически привлекательного. А навстречу идет моя Милая Дама. Уже издалека я узнавал её неповторимую походку. Следует оговориться, практически всех своих знакомых я достаточно уверенно различал по походке, а что касалось её, то мог узнать безошибочно в толпе самых изысканных красавиц. Тем более, что город знакомил меня с ней постепенно на протяжении долгого времени, раскрывая всё новые и новые стороны этой удивительной женщины.
Вначале, он показал её издалека, когда на Суворовскую высыпали стайки школьных выпускниц, что повторялось регулярно из года в год: девушки, с замиранием сердца, впервые выходили самостоятельно на Бродвей и, держась внешне независимо и самоуверенно, вопросительно поглядывали на проходящих молодых людей, как бы спрашивая: «Ну как я вам?». А она шла среди школьных подруг, как в букете цветов, однако нисколько не потерявшись среди нарядных юных прелестниц, недаром среди близких друзей ее, заглаза, называли – Изюминка. Мы встретились взглядами, едва улыбнулись и разошлись. А город расхохотался – он то знал, что сделал свое «чёрное» дело и вопрос лишь во времени. После я встречал её всюду – на пляже, их компания располагалась недалеко от нашего места, на Суворовской, где она стала появляться регулярно, на набережной у Днепра, в парках и как не старались мы жить каждый сам по себе, пути наши всё сближались и сближались, город приучал нас к мысли о неотвратимости встречи. И когда эта Встреча произошла, я почувствовал всю торжественность момента, набросив на её хрупкие плечики, зябко вздрогнувшие от прохладного вечернего ветерка, свой грубой вязки свитер, в котором она почти утонула. Удовлетворенно хмыкнув, город зажег на проспекте фонари, до этого таившиеся в густых кронах деревьев, и наблюдал за нами из подворотен с отеческой нежностью, подсказывая нужные слова и поощрительно ерша мои коротко остриженные волосы. Мы шли, не замечая окружающих друзей, увлечённые беседой, которая лилась легко и непринужденно и которая продолжается и по сей день...
Картина 11. Ах, эти тенистые аллеи нашей молодости…
Если вам никогда не приходилось гулять вечерами по тенистым аллеям, вы многое потеряли, но еще хуже, если вас на прогулке не держала под руку Милая Дама, тогда ваша жизнь потрачена понапрасну и вы можете расстаться с ней без малейшего сожаления.
Итак, поздний, бархатный вечер. Херсон зажигал редкие фонари, но освещён был, в основном, светом горящих окон. Этот свет с трудом пробивался сквозь густые кроны деревьев, под которыми таился мрак, но не страшный и пугающий, а глубокий и загадочный, с редкими проблесками сквозь листву, намекающих о какой-то таинственной жизни, протекающей за его мохнатыми тяжёлыми шторами. Время от времени, город напоминал о себе слепящим светом фар, пролетающего автомобиля, и весь мир на несколько мгновений погружался в абсолютную темноту, пока глаза вновь не привыкали к слабому мерцающему освещению и могли, хотя бы в общих чертах, видеть выбоины и выступы тротуара, бороться с которыми в темноте было довольно сложно.
Несмотря на то, что проспект Ушакова был центральной магистралью города, при моей памяти, он никогда не был ярко освещён, а уж Тенистая Аллея и подавно, ибо огромные гледичии, серебристые тополя и каштаны так разрослись, что даже в летний солнечный день была погружена в полумрак и прохладу. Наверное, не было в Херсоне человека, не знавшего это место – лишь намека достаточно было, чтобы в глазах собеседника вспыхнул огонёк понимания и он уже кивал радостно головой: да, да, конечно помню! А для меня Тенистая Аллея была еще и местом, где в памяти начинали пробуждаться образы людей, с которыми жизнь разлучила меня либо в пространстве, либо во времени. Особенно я любил гулять по Аллее с Милой Дамой, рожденной моим городом, выпестованной им и подаренной мне в знак нашей неразрывной связи. Она органично вплеталась в ассоциативную канву его видений, чутко разделяя со мной тихую прелесть вечерних улиц, засыпающих под покровом огромных древесных крон. Миновав Тенистую Аллею, мы шли дальше, поддерживая негромкий разговор и слушая пронзительные трели сверчков, особенно сильные и многоголосые на пустыре перед Старым Кладбищем, которое скрывалось за разросшимся кустарником и деревьями. Там, на фоне бархатного синего неба, с легкой подсветкой из-за горизонта, виднелись купола кладбищенской церкви, маленькой и затишной. На Старом Кладбище не было очень близких для меня могил, поэтому оно воспринималось мною несколько отстраненно, скорее эстетично. Например, было привлекательным в жаркий день пройтись по прохладным аллеям, останавливаясь возле старинных памятников и читать имена людей, разминувшихся со тобой в этом Мире на десятки лет. Многие фамилии казались знакомыми, очевидно, я знал их потомков и это создавало непередаваемое ощущение преемственности поколений в нашем городе и даже какой-то общей причастности к этому всему.
А вечер длился, украшая небесный свод россыпями ярких звезд, чьё нежное сияние с лихвой компенсировало недостаточность уличного освещения. Казалось, город специально притушивал огни, чтобы мы могли любоваться игрой небесных светил, особенно прекрасных в канун южной осени.
Картина 12. Краски осени украшают даже города…
С приходом осени, в нашем городе всегда наступают особенно прозрачные и пронзительные дни, с небом необычайно глубокой лазури и редкими пушистыми облачками, такими белыми, что режет глаза. Дома, деревья и парящие в вышине чайки видятся настолько чётко, что начинают казаться нереальными. Листья, жёлтые и оранжевые, с тихим шелестом опадают с веток и лоскутным одеялом укрывают, ещё не остывшую после знойного лета, землю. После сильного ночного ветра, а он бывает частым гостем Херсона, на тротуарах и дорогах блестят и переливались, среди ржавой колючей скорлупы, коричневым перламутром каштаны. Не в силах сдержать восторга, украдкой нагибаешься и хватаешь один, второй, третий... Карман приятно тяжелеет и рука тайно и ласково перебирает сокровища, притаившиеся в его глубине, а легкие с наслаждением впитывают слегка студеный воздух, наполненный осенними ароматами.
Миновав соблазны поперечных улиц, манящих зарыться в роскошь старых фасадов и узорчатых калиток, спускаешься по проспекту вниз, к Днепру. Река, сверкающая на солнце, манит к себе тихим плеском синевы, соперничающей по прозрачности разве что с воздухом. Еще немного времени и она станет свинцовой и неприветливой, а пока ласковый шёлк струящихся вод притягивает и вызывает желание погрузиться в них. Разувшись, ты опускаешь ноги в воду и она ласкает их нежно и прохладно. Маленькие рыбешки, привлечённые неизвестным предметом, появившемся в их владениях, с налета клюют ноги настырно и щекотно, как бы не желая смириться с объективностью твоего присутствия. Улыбнувшись, исчезаешь из рыбьего царства, оставив их с удивленно открытыми ртами, и идёшь вдоль набережной, ступая босыми ногами по теплому асфальту и оставляя за собой мокрые следы, быстро исчезающий в лучах ещё тёплого осеннего солнца. Когда-то в конце набережной можно было увидеть белоснежный парусник, гордо взметнувший высокие мачты у старого бетонного пирса. Тот парусник, всё лето бродяжничавший по морям и океанам, всегда был верным признаком того, что в Херсон пришла осень. Сейчас, увы, об этом напоминает только бетонный кораблик, грузно возвышающийся на постаменте и душу захлёстывает печаль. Щемящая, осенняя...
Картина 13. Если я ничего не скажу о вине, то это падёт вечным позором на мою седую голову…
Я должен рассказать о культе Вина, царившем в нашем городе. Ведь, кроме вина, которое изготавливали для себя большая часть жителей из выращиваемого на крошечных участках возле домов винограда, Херсон был наполнен до краёв вином, вытекающим, как из рога изобилия, из огромных бочек и цистерн винзаводов, окружающих его. Вино продавалось везде – в магазинах и ларьках, из ящиков возле торговок газводой и жёлтых бочек-прицепов с надписью «Вино», в подвальчиках и стеклянных павильонах, в кафе и столовых, в буфетах танцплощадок и вокзалов, в общем, везде, где только можно было остановиться и, не спеша пропустить стаканчик солнечной влаги. Вином утоляли жажду, отмечали встречи и расставания, вино было обязательным участником бесед и просто поводом для встречи друзей. Однажды, один мой добрый друг, большой знаток и ценитель вин, полдня бродил по городу, размышляя, с кем можно выпить бутылку отменного марочного вина. Здесь стоит оговориться, - не просто выпить, а побеседовать о цвете, запахе, вкусе этого вина, а также об истории лозы, из которой это вино родилось. И, таким образом, около десяти часов вечера, он забрёл ко мне, где и нашел всё, о чём мечтал.
Кроме кафе, столовых и подвальчиков, где били фонтаны разноцветных винных струй, в городе сверкали рекламами три основных ресторана. Первый, носивший название столицы, «Киев», был под стать гостинице под тем же именем, - серый, неуютный и бестолковый. В нём подавались, в основном, водка и чужие вина, а о кухне даже вспоминать не приятно. Второй, под претенциозным названием самого города, «Херсон», был на несколько уровней выше первого по всем статьям, но публика, посещавшая его, состояла из торгашей и чинуш средней руки, создававших в ресторане атмосферу пира во время чумы, когда раскрасневшиеся от горячительного толстухи и толстяки, этакие свинопотамчики, выплясывали всё на манер традиционного еврейского танца, именуемого «Семь сорок», но получалось у них нечто разухабистое и бесстыдное. И третий ресторан, в здании Морпорта, носящий имя «Днепр», был в лучших традициях ресторанного искусства. В нем всегда подавали лучшие вина, экзотические фрукты, вкусные блюда, приготовленные по изысканным рецептам различных национальных кухонь мира. Именно этот ресторан мы с друзьями облюбовали и посещали чаще всего. И не с проста, потому что он, находясь на отшибе, сохранял уют и непередаваемый шарм заведения, где можно было спокойно посидеть в дружеской компании, послушать сентиментальную музыку в исполнении двух старых еврейских музыкантов, пианиста и скрипача, понаблюдать за бесшабашной ночной жизнью моряков и ночных бабочек.
Иногда, тихим зимнем вечером, когда жизнь морского порта замирала, судов на рейде не было, а следовательно и клиентов, от скуки, кто-то из бабочек подсаживались за наш столик. Очень трогательно было видеть, как они пытались играть роль светских дам: поднимая бокал, держали его тремя пальцами, - большим, указательным и средним, - а безымянный и мизинец оттопыривали веерком, вино пили непривычно маленькими глотками и на шутки смеялись, сложив густо накрашенные губы кружочком, стараясь придать своим прокуренным голосам некоторую мелодичность, – о-хо-хо!
Часто, скрипач подходил к нашему столику, наигрывая древнюю печальную мелодию особенно проникновенно. Он знал, что нам очень нравится его игра и наши чаевые, ни в какое сравнение не шедшие с чаевыми подгулявших моряков, он даже не брал, подчеркивая, что для нас играет не за деньги. О, эта чарующая скрипка! В моей душе она звучит по сей день, как голос моего города, доносящийся из глубин памяти, перемешанный с запахами духов и цветов, речной свежести и гудками теплоходов, чьи красные и зелёные огни светились во мраке ночного Днепра ярко и празднично.
Картина 14. Чуден Днепр при любой погоде…
Если вести разговор о Херсоне, то не упомянуть о Днепре было бы просто несправедливо, поскольку, даже сама идея зарождения его связана непосредственно с рекой, точнее, с близостью Черного моря, в которое она впадала. Да и вся жизнь моих горожан была связана с Днепром – и работа, и отдых, и кухня. Он, как и город, постоянно присутствовал в разговорах, был этаким существом, жившим в городе, у города и вокруг него. Как было сказано, их обоих я увидел во сне почти одновременно, а затем и наяву, так что разделить их никогда не мог, впрочем, и не пытался. Итак, Херсон, по большому счету, расположился на участке суши, отрезанном от всего материка рукавами реки и её притоками, в общем, как бы на острове. Идея эта не бесспорна, если её рассматривать с позиций геодезии, географии и прочих весьма точных наук, однако, в моём представлении имеет место исключительно субъективная точка зрения, а, следовательно, руководствуясь принципом – как хочу, так и ворочу – я отметаю возможные обвинения в неточности терминологии, к полетам души отношения не имеющие и кого интересуют сугубо научные описания и определения пусть идут туда, где их раздают.
Но какими бы речками город не был окружен, все-таки Днепр, обнимающий его мощной полноводной дугой и разделяющийся сразу за портом на несколько судоходных рукавов, играл (и играет) в жизни города роль, переоценить которую весьма трудно. Впрочем, живя там, я никогда серьёзно и не задумывался о значении реки в экономическом или каком либо ином плане, а просто любил и наслаждался общением с ней, как наслаждаются любимой женщиной, зная до мелочей ее жесты, изгибы тела, запах волос, вкус губ... Уже издалека я чувствовал запах её воды, приносимый легким ветерком, частенько, вместе со звонкими голосами комаров, назойливое приставание которых не могло испортить положительных эмоций, навеваемых волшебными летними вечерами. Чем ближе подходил к реке, тем всё более манящим становился её дух, и слух уже начинал улавливать лёгкий плеск воды, бьющейся о камни набережной, а сумерки вспыхивали множеством огней, особенно ярких на фоне темной воды, блестящей искрами бесчисленных отражений, однако, не притупляющих сияние звёзд, одинаково ярких и на небе и на водной глади. Ширина и мощь потока, неспешно стремящегося по руслу, всегда вызывали во мне восторженное благоговение. Особенно это ощущалось, когда оставался с рекой тет-а-тет, сидя в лодке, заякоренной посередине русла, наблюдая лениво за удочками, стоящими вдоль борта с натянутой тетивой леской, мелко дрожащей от напора течения, а Днепр, подёрнутый легкой рябью постукивал в борт и журчал, обтекая лодку, как бы рассказывая свои нескончаемые истории о людях и городах, встречаемых им на протяжении всего длинного пути.
Справедливости ради, следует сказать, что река не всегда была такой ласковой и спокойной: стоило лишь подуть низовому ветру, как она вскидывалась на дыбы крутой высокой волной, закрученной в пенистые барашки, раскачивала и заливала движущуюся лодку, а при неосторожном повороте, и вовсе переворачивала её. Много печальных историй ходили по Херсону о гибели рыбаков, спортсменов и просто отдыхающих, попавших в бурю, однако, почти все рассказывали о непочтительном отношении к Днепру, чаще всего под влиянием огненной жидкости. Вот именно почтительности к нему, меня учили с детства, объясняя, как следует себя вести в самые экстремальные моменты и чего делать не допустимо, а, поэтому, проплавав по реке многие годы, не единожды побывав в бурях и штормах, остался цел и невредим, хотя, порой, река позволяла себе довольно забавные шутки.
Дело было тёплым осенним днем, когда солнце еще было ласково-горячее, а вода уже набрала студенность и дышала прохладой, создавая как бы контраст светилу. Мы находились в нижнем рукаве Днепра, Бакае, самом широком и полноводном. Течение еле-еле шевелило водоросли, хорошо различимые в глубине под лодкой, а между ними серебряными искорками мелькали мелкие пукасики и краснопёрочки. Лодка стояла не далеко от берега, поросшего камышами, возле небольшой лагунной с жёлтым песчаным дном. Я стоял на носу лодки, держа в руке удилище и смотрел на поплавок, недвижно застывший в воде. Тишина была неописуемая, - ни дуновения ветерка, ни шелеста камыша, все замерло и нежилось в последних лучах уходящего лета. На корме, опершись о подвесной мотор, дремал мой Старик, держа в руках удилище, заброшенной на глубину донки, время от времени легко подергивая её и снова послабляя, в надежде на окунёвую поклевку. Неожиданно, в лицо мне подул ветер, возникший как бы из ничего и всё усиливающийся и усиливающийся. С удивлением я наблюдал за поплавком, вдруг начавшего двигаться как-то странно, по кругу, в центре которого образовалась воронка. А ветер всё усиливался и уже свистел в ушах. И тут центр воронки стал подниматься вверх, образуя столб воды, растущий на глазах в высоту и в диаметре, а еще через мгновение этот столб двинулся на меня. Сообразив, что ничего хорошего ждать не следует, я упал плашмя на нос лодки, схватившись раскинутыми руками за отбортовку по краям, прижавшись всеми силами к холодному металлу. Бросив взгляд назад, краем глаза увидел, как резко проснувшийся, Старик ошалело смотрел ничего не понимающими глазами на вращающийся в воздухе подобно лопасти вертолета, свободный конец брезента, закрепленный другим концом в районе плексигласового козырька, пытаясь поймать его всякий раз, когда брезент хлестал его и плевался в лицо ледяными брызгами. Но вот вихрь прошел через лодку, окатив нас, с головы до ног, водой и направился к середине реки, вырастая выше и выше, дошел почти до середины, обессилел и с шумом обрушился в воду, разойдясь кругами по всей ширине. И вновь наступила тишина. Я поднялся, отряхиваясь и отфыркиваясь, огляделся и меня начал давить смех: на корме сидел Старик, весь мокрый, взъерошенный и недоумевающий:
Что это было? – удивленно пробормотал он.
Смерч, - уже придя в себя, ответил я.
А мне со сна показалось, что лечу на вертолете, - он тоже засмеялся и начал отряхиваться.
А река тихо и незлобно посмеивалась над нами, легко пошлепывая по борту и лаская камыши.
И все-таки, несмотря на, порою, довольно крутой нрав, река, в основном, отличалась нежностью и добротой, она нас нянчила, кормила, наполняла энергией и здоровьем и льнула к городу, а он, подобно галантному кавалеру, шел с ней под ручку через годы и века, временами бросая восхищенные взгляды на красавицу, с которой связал свою судьбу навсегда.