Происхождение азербайджанцев. Прототюрки, скифы, гунны, огузы, азербайджанские тюрки
Не будучи профессиоанальным учёным по антропологии, археологии,лингвистике, генетике я решил написать эту книгу-хрестоматию по этногенезу азербайджанцев опираясь исключительно на работах признанных специалистов вышеназванных науках. Моя роль в создании этой книги сводилась к подбору и редактуре данного материала
Т.А. Чикишева
ДИНАМИКА АНТРОПОЛОГИЧЕСКОЙ ДИФФЕРЕНЦИАЦИИ
НАСЕЛЕНИЯ ЮГА ЗАПАДНОЙ СИБИРИ
В ЭПОХИ НЕОЛИТА – РАННЕГО ЖЕЛЕЗА
2012:
Таким образом, у меня были основания включить две обнаруженные на территории Западной Сибири антропологические общности в евразийское подразделение
(формацию) первого уровня наряду с европеоидным (западным) и монголоидным (восточным) подразделениями (формациями) бореального надрасового ствола. Северная и южная компоненты евразийской формации соотносятся со вторым уровнем
антропологической дифференциации*.
В монографии последовательно, от эпохи к эпохе, прослежены изменения антропологического состава населения юга Западной Сибири, а теоретический
результат исследования применен в интерпретации расогенетических факторов выявленной динамики.
Данные краниометрического обследования мужской и женской частей пазырыкской серии представляют ее как группу с промежуточным расодиагностическим комплексом по отношению к основным расовым типам Евразии. Этот комплекс имеет определенное сходство с южносибирской расой, однако является более европеоидным: у пазырыкцев выше черепная коробка, гораздо менее уплощенное лицо и
более выступающий нос, чем у современных представителей южносибирской расы – казахов и киргизов.
Индивидуальный анализ черепов серии выявляет экземпляры с усилением европеоидных особенностей лицевого отдела. Среди женских черепов наблюдается большее, чем среди мужских, число индивидуумов промежуточного европеоидно-монголоидного краниологического типа, часть из которых ближе к европеоидным вариантам, тогда как на других усилены признаки монголоидных комплексов. Экземпляров с концентрацией типологических особенностей исключительно монголоидного характера выделить не удалось.
Заметно также влияние европеоидного компонента, который характеризуется широким и высокимлицом. Индивидуальный анализ черепов серии выявляет экземпляры с концентрацией европеоидных особенностей и краниумы промежуточного европеоидно-монголоидного расового типа, часть из которыхближе к европеоидам, тогда как на других усилены признаки монголоидной расы.
Индивидуумов с концентрацией типологических особенностей монголоидного характера в изученной серии выделить не удалось. В составе пазырыкского
краниологического материала единственным носителем ярко выраженного монголоидного краниологического комплекса признаков (североазиатского типа) остается описанный Г.Ф. Дебецем череп из кургана Шибе [1948]. К тому же расовому типу, возможно, относится мумия мужчины из Второго Пазырыкского кургана [Руденко, 1953]. Видимо, вовлечение этого расового элемента в антропологическую среду пазырыкской культуры свидетельствует о политических взаимоотношениях пазырыкцев с монголоидными
народами Восточной Сибири, а не о систематическом
смешении населения в пазырыкское время. Аналогично выглядит ситуация с антропологическим составом сакских племенных объединений.
В отдельных (довольно редких) случаях обнаруживаются черепа с абсолютно монголоидными чертами, хотя расовое положение основной массы погребенных является промежуточным. Так, монголоидные черепа встречены в одном из погребений на городище Чирик-Рабат в древней дельте Сырдарьи, связываемом с племенным объединением саков-апасиаков [Трофимова, 1963], в одном погребении сакского
могильника Усть-Буконь, локализованного у выхода р. Иртыш из озера Зайсан (Восточный Казахстан) [Гинзбург, 1961], и в одном погребении могильника
сакского времени Лосёвка-2 (Северный Казахстан) [Он же, 1963]. Обращает на себя внимание тот факт, что все монголоидные черепа, встреченные в краниологических сериях саков и пазырыкцев, имеют типологическое сходство и принадлежат мужчинам.
К особенностям этих черепов можно отнести крупную мозговую коробку, широкий лоб, очень широкое и высокое, сильно уплощенное, ортогнатное лицо,
слабое выступание носовых костей над линией общего профиля лицевого отдела при относительно высоких переносье и спинке носа. Такой комплекс
признаков специфичен, но все же тяготеет к краниологическим вариантам гуннского населения южного и юго-восточного Забайкалья, описанным Н.Н. Мамоновой [1974].
Комплекс, который характеризует европеоидный компонент в несмешанном виде, более всего сосредоточен в локальных группах пазырыкцев из долин рек Барбургазы и Бугузун, на плато Укок и в сборной группе из Центрального Алтая. В группах
из Уландрыка, Юстыда и долины среднего течения р. Чуи он хорошо улавливается в виде примеси, но при этом его удельный вес выше на Уландрыке, тогда
как на Юстыде он ощутим в наименьшей степени из всех локальных групп пазырыкцев. В этот краниологический комплекс входят: большие основные
диаметры черепной коробки, сочетания которых характеризуют ее как мезо-брахикранную и высокую; широкий, выпуклый, средненаклонный лоб с сильно
развитым рельефом надбровья; широкое и очень высокое ортогнатное лицо, чуть уплощенное в верхнем отделе и умеренно профилированное в среднем; широкие и высокие орбиты, мезоконхные по указателю; высокое, средней ширины, лепторинное по указателю носовое отверстие; высокое переносье, формирующее извилистый или близкий к прямому профиль спинки носа; сильно выступающие над линией общего профиля лица носовые косточки.
Специфической особенностью выделенного морфологического комплекса является сочетание большой ширины и высоты лица с сильным выступанием переносья и носовых костей. Следует исключить какую-либо связь этого комплекса с краниологическим
типом афанасьевского населения Горного Алтая, т.к. для последнего характерно широкое, но низкое или средней высоты лицо. Резкие различия пазырыкского
и афанасьевского населения проявляются и в особенностях строения мозгового отдела черепа.
Природу европеоидного компонента в пазырыкском населении Алтая помогают понять находки, происходящие из кургана Бертек-56 на плато Укок, датируемого серединой II тыс. до н.э. Подробная характеристика антропологических особенностей
этих находок дана в предыдущей главе монографии.
Европеоидный краниологический вариант, зафиксированный на палеоантропологическом материале из кургана Бертек-56, по своим характеристикам близок к европеоидному компоненту пазырыкской культуры. Сходные морфологические комплексы обнаружены также на территории Южного Таджикистана в могильнике Ранний Тулхар, связанном со скотоводческими племенами бешкентской культуры II тыс. до н.э. [Кияткина, 1976]; на черепах из погребений второго периода (1500–1350 гг. до н.э.) могильника
Джаркутан (Южный Узбекистан), также отнесенных к бешкентской культуре [Алексеев, Ходжайов, Халилов, 1984]; в энеолитическом слое 1Б поселения
Кара-депе, на поселении Тахирбай-3 и в погребениях из Серахса II тыс. до н.э. (Южная Туркмения) [Гинзбург, Трофимова, 1972; Трофимова, Гинзбург, 1960];
в двух небольших могильниках скотоводческого населения Караэлематасай и Патмасай из Юго-Западной Туркмении [Гинзбург, Трофимова, 1972]; в мезобрахикранном варианте, которому соответствуют черепа пазырыкской культуры и который был описан
в Сиалке (Северо-Восточный Иран) на черепах поздней группы (5–6-й периоды Гиршмана), датируемой концом II – началом I тыс. до н.э. [Vallois, 1939].
Получается, что племена Южного Алтая со второй половины II тыс. до н.э. взаимодействовали со скотоводческим населением северных районов Передней Азии и южных районов Средней Азии (современные Северо-Восточный Иран, Южная и ЮгоЗападная Туркмения, Южный Узбекистан и Южный Таджикистан). Таким образом, основной европеоидный компонент носителей пазырыкской культуры имеет те же генетические корни, что и представители кочевых и полуоседлых скотоводческих племен, обитавших на территории Парфии, Маргианы, Северной Бактрии.
В эпоху раннего железа в Передней и Средней Азии такой краниологический европеоидный тип не обнаруживается. Предполагают, что он имеется в виде примеси в сакском населении Юго-Западного и Юго-Восточного Приаралья, Западной Туркмении,
степной части Заравшанской долины, Тянь-Шаня и Алая. Высказано предположение, что носители этого морфологического комплекса были немногочисленны и постепенно «растворились» в общей массе грацильных восточно-средиземноморских европеоидов
[Алексеев, Аскаров, Ходжайов, 1990]. Однако на территории Горного Алтая этот краниотип практически не подвергся трансформации, что обусловлено, видимо, определенной изолированностью горноалтайских племен от скотоводов и земледельцев степного пояса Евразии и их удаленностью от основных центров смешения европеоидных типов северного и южного происхождения, локализованных в оазисах Передней и Средней Азии.
Итак, мы выявили генетические корни монголоидного и европеоидного компонентов в антропологической среде ранних кочевников Горного Алтая. Но не они определяют морфологическое своеобразие этого населения. Типичным для него является краниологический комплекс, занимающий как бы промежуточное положение по отношению к двум большим расам. Он отмечен у большинства пазырыкцев, погребенных в рядовых курганах. В могильнике Уландрык и в каракобинской группе этот компонент
является преобладающим. К его особенностям относятся средних размеров мезо-брахикранная средневысокая черепная коробка, среднеширокий и средне наклонный лоб, средней высоты ортогнатное лицо, уплощенное в горизонтальном плане на уровне нижних–средних значений монголоидного масштаба, узкое носовое отверстие, хорошо моделированное переносье и сильнее среднего выступающие носовые косточки.
Антропологический тип, характеризующийся аналогичной комбинацией признаков, обнаружен на территории Алтая на несколько тысячелетий раньше – на рубеже неолита и энеолита – у людей, погребенных в пещерах Каминная и Нижнетыткескенская-1 (см. главу 3, раздел 3.2.1), а также во второй половине II тыс. до н.э. у населения каракольской культуры. Без какой-либо принципиальной трансформации он вошел в состав носителей пазырыкской культуры. Именно этот морфологический компонент следует считать автохтонным для Алтая, проводя линию его генетического развития от пазырыкцев через население каракольской культуры к рубежу неолита и энеолита – в среду племен, оставивших захоронения в пещерах Горного Алтая. Сочетание краниометрических признаков, присущее выделенному компоненту, трудно однозначно соотнести с каким-либо антропологическим типом современного населения Южной Сибири, Средней Азии или Казахстана. Кстати, это заключение справедливо для целого ряда групп, представляющих население скотоводческих культур Евразии в эпохи бронзы и железа. В разработанных классификациях расового состава человечества (учитывающих не только современный антропологический покров, но и генетическую ретроспективу выделяемых таксонов*) не рассматривается систематическое положение целого пласта древнего евразийского населения, в
морфологическом комплексе которого сочетаются брахикранная или мезо-брахикранная, относительно высокая черепная коробка, широкое, средневысокое лицо, слабо уплощенное в горизонтальном плане и высокое переносье при умеренном выступании
носовых костей над общей линией вертикального профиля лица.
Традиционное объяснение формированию этого феномена на основании метисации вариантов протоевропеоидных антропологических типов с расовыми вариантами северных континентальных или дальневосточных монголоидов не является
универсальным для всех культурно-хронологических этапов и для всех этнокультурных групп населения этого региона. Оно абсолютно справедливо для позднего периода эпохи железа и раннего средневековья, когда в результате исторически обоснованного интенсивного процесса освоения Великой степи монголоидными гуннскими, тюркскими или монгольскими племенами сформировались два расовых типа – южносибирский и центральноазиатский [Гохман, 1973, 1980]. Но без свидетельств о
конкретных исторических событиях очень трудно представить некий длительный и перманентный процесс инфильтрации монголоидного компонента в среду европеоидных племен обширнейшего региона, в результате которого сформировался довольно однородный морфологический вариант с легким «налетом» монголоидности, не достигающей даже той степени выраженности, которая характерна для
южносибирского расового типа.
Палеоантропологические данные позволили предположить, что на рубеже неолита и энеолита и в эпоху бронзы в обширном ареале центральных
горно-степных районов Евразии существовала антропологическая общность, которую можно возвести в ранг одного из основных подразделений антропологического покрова человечества, придав ему статус антропологической формации, соответствующей
в классификационной системе расовых типов уровню расы второго порядка.
С этой общностью связано происхождение антропологического субстрата культур эпохи развитой бронзы (окуневской и каракольской), основного антропологического компонента карасукского круга культур [Чикишева, 2000б] и, как показывает анализ
материалов, являющихся темой данной главы, – пазырыкской культуры. Антропологический состав этой общности пока не выявлен во всех деталях с
полной определенностью. Но, забегая вперед, можно отметить, что пазырыкцы не являются единственной группой скифо-сакского этнокультурного мира, антропологическую основу которой составил субстрат южной евразийской антропологической формации.
Я предполагаю, что антропологическую основу каракобинской культуры составил комплекс южной евразийской антропологической формации, в наиболее «чистом» виде среди всех групп ранних кочевников Горного Алтая представленный в мужском контингенте каракобинского населения. У женщин этой культуры может быть констатирована примесь иного расового компонента, восходящего к морфологическим комплексам палеоевропейского типа.
Таким образом, все погребенные в кургане, независимо от их социального статуса, отраженного в дифференциации могил по их местоположению на могильном поле и атрибутам обрядовой практики, являются носителями единого антропологического комплекса.
Переднеазиатские связи древнего населения Горного Алтая, имея более длительную историю, не ограничиваются очевидными контактами народов скифо-сакской этнокультурной общности, а уходят по меньшей мере во вторую половину II тыс. до н.э. к полуоседлым племенам скотоводов Парфии, Маргианы, Северной Бактрии, Арана (Южный Кавказ- Гумбатов Гахраман). Афанасьевское население Горного Алтая не принимало участия в расогенезе ранних кочевников этой территории. Результаты анализа изменчивости краниометрических данных у носителей пазырыкской культуры совпадают с картиной распределения признаков их одонтологического комплекса
в пространстве древних и современных этнокультурных групп Евразии.
Сопоставление комплекса краниометрических особенностей методом кластерного анализа показало, что мужская и женская группы пазырыкской серии входят в несколько отличающиеся по составу кластеры. Однако общим их ядром являются сакские и усуньские серии с территории Джунгарского Алатау и Тянь-Шаня и гунно-сарматские серии Горного Алтая и Тувы. Мужская серия тяготеет также
к серии саков из Восточного Приаралья, а женская – к скифской серии из Западной Монголии и саргатской из Тоболо-Иртышского междуречья.
Носители пазырыкской культуры обнаруживают сходство с группами усуней Семиречья (IV–III вв. до н.э.) и Центрального Тянь-Шаня (IV в. до н.э. – первые века н.э.)*. Это приводит нас к чрезвычайно интересному с точки зрения этногенеза пазырыкского населения выводу о том, что его сложение происходило на той же антропологической основе, что и у племен, создавших в III в. до н.э. государство усуней. Археологические данные свидетельствуют, что в Семиречье, Центральном Тянь-Шане и Алайской долине в сако-усуньское время распространяется
единый вариант культурных комплексов [Бернштам, 1952, с. 186].
учитывая археологические данные, представленные А.Н. Бернштамом, о расселении
тянь-шаньской группы сакских племен, и опираясь на его вывод о формировании конфедерации усуньских племен на сакской основе, подтвердившийся впоследствии антропологическими исследованиями [Исмагулов, 1962, с. 187; 1970, с. 55–56], можно рассматривать сближение на наших дендрограммах пазырыкской краниологической серии с усунями и сако-усунями через призму антропологического сходства племен Горного Алтая, Семиречья и ТяньШаня в сакскую эпоху.
Краниологический комплекс мужского контингента носителей каракобинской культуры в наибольшей степени соответствует морфологическим критериям южной евразийской антропологической формации. Однако проведенный межгрупповой анализ выявил общую тенденцию модификаций антропологического состава ранних кочевников Тувы. На протяжении семи веков она заключалась в инфильтрации морфологических признаков, представляющих собой ведущие дифференцирующие особенности европеоидных антропологических комплексов. Этот процесс не был следствием массовой смены обитателей тувинских степей, а происходил, вероятно, в результате постепенного проникновения в их среду небольших групп людей (наложницы, жены, пленные), морфологически отличающихся от ранней группы, связанной с курганом Аржан-2, большей европеоидностью их антропологического типа. И лишь на рубеже эр в переходных комплексах от скифского времени к эпохе хунну улавливаются последствия импульса из антропологической среды монголоидного населения восточных районов Евразии, который принес в антропологический состав ранних кочевников Тувы
компонент с морфологическим комплексом дальневосточной расы – основным у населения Северного Китая.
В настоящее время мы имеем возможность подключить к решению этой задачи данные изучения митохондриального генома древнего населения южного региона Западной Сибири*, проведенного сотрудниками Института цитологии и генетики СО РАН.
Была исследована вариабельность структуры контрольного района митохондриальной ДНК – части генома, локализованной не на хромосомах, а в особых органеллах клеток – митохондриях. Митохондриальная ДНК передается только по женской линии
(от матерей к детям), и очень удобна в популяционно-генетических исследованиях, т.к. не обменивается участками с ДНК хромосом восточноевразийским (А, С, D и Z) и пяти западноевразийским (U (U2, U4, U5), H, HV, K, W).
Б;льшая часть анализируемых образцов мтДНК имеет западноевразийские гаплогруппы (70,2 %), среди которых преобладает гаплогруппа Н (42,3 %).
Доминирование этой гаплогруппы в митохондриальном генофонде автохтонной для Горного Алтая каракольской культуры, существование в алтайском регионе на протяжении трех тысячелетий и наличие в образце пазырыкской культуры предковой для нее формы HV и дают основание предположить, что ее носители являлись здесь реликтом древней протопопуляции. Один из образцов афанасьевской культуры относится к гаплогруппе H, два других – к гаплогруппамU5 и K. Гаплогруппа U5 является одной из древнейших в Западной Европе, и ее возраст составляет примерно 50 тыс. лет. Самая высокая ее частота наблюдается у саамов (53 %), встречается она и в других североевропейских популяциях. С небольшой частотой гаплогруппа U5 выявляется у казахов (5,5 %) и шорцев (0,7 %). Гаплотип, обнаруженный у афанасьевца, достаточно широко представлен по всему миру, за исключением Центральной и Восточной Азии. К кластеру U относится и гаплогруппа К. В настоящее
время в этнических группах Сибири, Средней и Центральной Азии ее частота колеблется от 0,7 до 1,7 %.
Таким образом, образцы мтДНК афанасьевской культуры однозначно свидетельствуют о западноевразийском генезисе ее населения и о наибольшем его тяготении к ареалу североевропейских популяций.
Европеоидный антропологический пласт афанасьевского населения Горного Алтая может являться производным протопопуляции, в митохондриальном геноме которой преобладала гаплогруппа U. Не исключено также участие в формировании афанасьевского населения Горного Алтая автохтонного компонента, характеризуемого гаплогруппой Н. Свидетельством этому может служить факт обнаружения этой гаплогруппы в одном из афанасьевских образцов.
Группа образцов пазырыкской культуры наиболее полиморфна в отношении генотипического состава мтДНК. В ней выявлены западноевразийские гаплогруппы H, HV, U2, U4, U5 и восточноевразийские А, C, D, Z. Таким образом, по результатам анализа мтДНК, смешение западных и восточных генных потоков на территории Горного Алтая фиксируется только в эпоху железа у носителей пазырыкской культуры. Однако, принимая во внимание, что один из образцов каракольской культуры относится к восточноевразийской гаплогруппе D, можно предполагать начало процесса инфильтрации восточноевразийских генотипов мтДНК во второй половине II тыс. до н.э.
В формировании гунно-сарматского населения Горного Алтая принимали участие компоненты, в генофонде которых присутствовали западноевразийские (Н, U4) и восточноевразийские (Z) гаплогруппы.
Гаплогруппа U4 могла иметь автохтонное происхождение (она выявлена у носителей пазырыкской культуры) или проникнуть на территорию Горного Алтая
из среды сарматского населения, в ареале которого
она встречается в современных этнических группах.
Фенотипически индивид – носитель гаплогруппы U4 может быть охарактеризован как типичный представитель автохтонного населения Горного Алтая. Следовательно, гаплогруппа U в образце гунно-сарматского времени, вероятно, имеет пазырыкское происхождение. Гаплогруппа Z, обнаруженная в одном из гунно-сарматских образцов, свидетельствует о том, что в этногенезе алтайских кочевников на рубеже эр могли принимать участие жители двух ареалов, где в современных популяциях встречается эта гаплогруппа, – Центральной Азии и Волго-Уральского региона. Краниологические особенности палеоантропологических материалов гунно-сарматского времени [Чикишева, Поздняков, 2000] подтверждают вторую версию. Результаты молекулярно-генетического анализа образцов древнего населения Горного Алтая хорошо
согласуются с краниометрическими и одонтологическими данными, подтверждая значимость внутренних локально-территориальных межпопуляционных взаимодействий в регионе и характеризуя его как своеобразный рефугиум, в котором на протяжении
нескольких эпох сохранялся целый пласт древней и
протоморфной антропологической общности.
Роль рефугиума могли сыграть внутренние горные области Алтае-Саянского нагорья. Его предгорные, открытые на север лесостепные и степные котловины испытывали большее влияние межрегионального масштаба. Так, в эпоху неолита не только по археологическим, но и по антропологическим данным фиксируются признаки миграций в предгорные районы Алтая из среды восточносибирских племен серовской культуры и носителей кельтеминарских культурных традиций.
В эпоху раннего металла (энеолита) антропологические данные выявляют миграционный импульс с запада – из ареала восточных маргинальных культур
ямной культурно-исторической общности (хвалынской или полтавкинской). Под влиянием этой миграции оказались не только предгорные лесостепные
районы Алтае-Саянского нагорья, но и горные районы Алтая. В это время наблюдается также локальный импульс из предгорного Алтая – из среды носителей
большемысской культуры – в южные районы ОбьИртышского междуречья, где большемысское население вошло в антропологический состав носителей
усть-тартасской культуры. С развитием бронзолитейного производства и распространением традиций оседлого, а затем и кочевого скотоводства на территории Алтае-Саянского нагорья возросло влияние со стороны племен Передней Азии и (Южного Кавказа- Гумбатов Гахраман.
Мощная миграционная волна из ареала племен андроновской культурно-исторической общности отодвинула обитателей Алтае-Саянских предгорий на север, в предтаежную зону, где на основе смешения их антропологического типа (южного евразийского) с местными племенами (в антропологическом отношении – северными евразийцами) происходил процесс этногенеза андроноидных культур.
Наибольшей сложностью локально-территориальные взаимодействия групп населения, в типологическом отношении являющихся представителями южной евразийской антропологической формации,отличались в эпоху ранних кочевников. Спорадические миграции происходили в это время по всему ареалу данной антропологической общности, включая ее горно-степные районы, что обусловило, в частности,
антропологическое сходство сакских, пазырыкских и алды-бельских племен.
В этнокультурных группах ранних кочевников Алтае-Саянского нагорья весьма редко встречается монголоидный компонент североазиатского типа,что свидетельствует, по-видимому, об эпизодических взаимодействиях этого населения с народами Восточной Сибири, не о систематическом смешении монголоидного и европеоидного компонентов на данной территории. Монголоидный компонент в антропологическом составе носителей пазырыкской культуры Горного Алтая унаследован от потомков неолитического населения Прибайкалья – родоначальников гуннских племен Забайкалья. В антропологическом составе ранних кочевников Тувинского нагорья прослеживается монголоидный антропологический компонент дальневосточного типа, субстратный для населения Северного Китая.
Stepnaya_Evrazia_bronzovy_mir_2020.
С. А. Григорьев
ИНДОЕВРОПЕЙСКАЯ ПРОБЛЕМА: ОСНОВНЫЕ ТЕНДЕНЦИИ В РАСПРОСТРАНЕНИИ ЯЗЫКА,
КУЛЬТУРЫ И ГЕНОВ В ЕВРАЗИИ
Статья посвящена проблеме локализации прародины индоевропейцев. Это
одна из самых сложных проблем археологии и лингвистики, которые в последние годы были дополнены палеогенетическими исследованиями. Начиная
с неолита и до конца эпохи бронзы основные культурные импульсы, формировавшие археологические культуры Евразии, распространялись с Ближнего
Востока. Данные о миграциях с севера в регионы, где фиксируются южные
индоевропейские языки (анатолийские и индоиранские), очень ограничены
или отсутствуют. Реконструируемые на основе археологических данных миграции в целом соответствуют направлениям распространения генов с Ближнего
Востока в Европу, в евразийскую степь и на восток, в Иран и Индию. При этом
наблюдаются повторные миграции в регионы, где уже ранее появились индоевропейцы, возвратные миграции, ареалы вторичных контактов, что осложняет
процедуру лингвистических реконструкций. Судя по этим данным, прародина
индоевропейцев находилась на Армянском нагорье, но в дальнейшем могли
формироваться ареалы вторичных прародин, где осуществлялось развитие или
сближение отдельных индоевропейских диалектов.
К сожалению, данные палеогенетики тоже не всегда отражают исторические,
культурные или лингвистические процессы. Но, как и в случае с языком, это имеет вполне рациональные объяснения, какие-то тенденции они позволяют проследить, и нет смысла впадать в пессимизм, приводя в пример отдельные факты. В Европе миграции эпохи Великого переселения народов не сказались на ее генетических характеристиках, что обусловлено высокой плотностью местного
населения. И здесь, за счет постепенного смешивания населения, отличия зависят от расстояния, а не от языка, но и расстояние не всегда было определяющим фактором, так как существовали иные социальные и биологические причины и механизмы генетического сходства и различия.
В Иране тоже отсутствует корреляция между языковыми и географическими группами и генами. Тем не менее примесь восточных митохондриальных гаплогрупп выше у тюркоязычных азербайджанцев (9,1%) и кашкайцев (4,5%), в то время как у персов она лишь 1,1%. Изучение Y-хромосом Турции показало, что популяция на 94,1% демонстрирует гаплогруппы, распространенные на Ближнем Востоке и в Европе. Примесь центральноазиатских гаплогрупп незначительна (3,4%).
В большинстве случаев палеогенетика достаточно адекватно отражает процессы культурогенеза и древних миграций. По сравнению с парой
«язык — культура» пара «гены — культура» работает лучше, так как сопоставляется
материал из одних комплексов и с идентичной системой дат. Поэтому в ближайшие
годы именно эта пара окажет ключевое влияние на решение индоевропейской
проблемы.
Язык.
Многие годы основные дискуссии по проблеме происхождения ИЕ обсуждаются
археологией. Объясняется это тем, что данные о языке происходят из источников,
хронологически слишком отдаленных от распада индоевропейской языковой семьи.
Тем не менее, поскольку эта проблема в первую очередь лингвистическая, начнем
мы именно с языка.
При определении локализации ПИЕ прародины на основе языка мы можем опираться на несколько реконструкций: 1) определение хронологии языка; 2) реконструкция ландшафта и хозяйства; 3) фиксация контактов с иными языковыми группами.
2.1. Хронология протоиндоевропейского языка
Определение даты ПИЕ языка обычно осуществляется с помощью глоттохронологии, словаря Сводеша и скорости изменения лексики. Однако несовершенство
этого метода очевидно, так как он не учитывает конкретных исторических ситуаций,
оказывающих существенное воздействие на лексику. В рамках этого метода ПИЕ состояние относится к периоду 5500—6500 лет назад, что соответствует
степному энеолиту и, соответственно, «курганной теории».
Пол Хэггарти предложил ряд важных аргументов, показывающих трудности идеи «степной» прародины в объяснении разделения ИЕ языков после ямной миграции в Европу, случившейся около 4500 лет назад: поскольку ранние латинские и греческие тексты документируют, что уже 2500 лет назад эти языковые подгруппы очень далеко разошлись друг от друга в полноценные, взаимно непонимаемые языки, остается всего 1500 лет для расхождения всех других индоевропейских групп в Европе. Важным показателем низкой скорости этих изменений является то, что через 2200 лет после римской экспансии в Иберию современные итальянские и испанские языки достаточно похожи.
Реконструкция ландшафта и Хозяйства
Не менее проблематично обсуждать реконструкции ландшафта и хозяйства.
В основе «курганной теории» лежат работы О. Шрадера, который установил, что
индоевропейцы имели одомашненную лошадь, реконструировал серию иных слов,
отражающих ПИЕ среду, и поэтому было высказано предположение, что они жили
в степной зоне Восточной Европы. Сегодня мы знаем, что лошадь была известна
в Закавказье и Анатолии по меньшей мере с V тысячелетия до н. э.
Кроме того, А. Кристинсон справедливо указывает на то, что идея связи индоевропейцев с лошадью, восходящая к греческой, хеттской и индоиранской мифологии, ошибочна. Со II тысячелетия до н. э. лошадь становится важным атрибутом элиты, но для ПИЕ культуры это не реконструируется. «Существует слово для лошади,и это все, что мы знаем. Все прочее является фантазией» [70. P. 392—394]. Поэтому лошадь не является аргументом в пользу степной локализации.
Более того, протоиндоевропейцы были земледельцами. Для их языка реконструируются слова для ячменя (на востоке только у иранских хотанцев), овса, съедобной
зелени, бороны, пашни, посева зерна, серпа, молотьбы зерна, помола, возделанного
поля. Последнее слово в древнеиндийском языке означает «необрабатываемое
поле», но в иранском «обрабатываемое поле», как и в европейских языках. Поэтому очевидно, что по некоторым историческим причинам в восточных языках
земледельческая терминология сокращается; однако «все ранние индоевропейцы
знали земледелие до их расселения с прародины». А поскольку плуг археологически документирован с IV тысячелетия до н. э., это определяет время разделения
ИЕ языков. Но следует подчеркнуть, что это не отражает дату формирования ПИЕ языка, этот термин действует как terminus post quem. В степную зону Восточной Европы земледелие проникает с Балкан в неолите вместе с формированием буго-днестровской культуры. При этом все культивированные злаки имеют анатолийское происхождение. В дальнейшем, в энеолите, земледелиефиксируется на памятниках трипольской культуры. Но затем на памятниках, которые «курганная теория» связывает с индоевропейцами (нижнемихайловских, усатовских, ямных и катакомбных) свидетельства земледелия ограничены единичными отпечатками злаков (иногда диких) на керамике. И в полной мере земледелие появляется в этом районе лишь в середине II тысячелетия до н. э., в сабатиновской культуре.
Причем все эти ограниченные свидетельства относятся к Правобережной Украине,
к той зоне, где ранее существовала трипольская культура. К востоку от Днепра
земледелие отсутствовало. Поэтому вызывает сомнения, чтобы эти ограниченные
следы земледелия были достаточны для того, чтобы оставить отпечаток в языках,
позволяющий реконструировать ПИЕ хозяйство как земледельческое. И произведенное Д. Энтони смещение ПИЕ прародины далее на восток, в область хвалынской
культуры, в рамках обсуждаемой проблемы кажется и вовсе невозможным.
Но ситуация еще сложнее. Дж. П. Мэллори отметил, что, поскольку европейские
и азиатские индоевропейцы имеют схожие слова как для домашнего скота, так и для
пахотного земледелия, это характеризует ПИЕ хозяйство. Но на фоне отсутствия
следов земледелия к востоку от Днепра вплоть до позднего бронзового века (ПБВ)
очень трудно показать распространение на восток индоиранцев и особенно тохар,
которые традиционно связываются с афанасьевской культурой, которая, в свою
очередь, сформировалась в результате ямной миграции. И он задает важный вопрос:
«если к востоку от Днепра земледелие было ограничено или отсутствовало, как
мы можем описывать восточные археологические культуры Дона (Репин Хутор),
Поволжья (Хвалынск) или всего Доно-Уральского региона (ямная) как индоевропейское?".
Индоевропейская проблема: основные тенденции в распространении языка, культуры и генов в Евразии "если там отсутствовало земледелие?». И эти сомнения были ранее высказаны А. Кристинсоном.
Есть еще одна проблема. Земледелие на Украину проникло с Балкан, и в конечном счете связано с неолитизацией Европы из Анатолии. Поэтому заимствованные
культурные термины должны были быть не ИЕ. И есть идея А. Кристинсона, что
неолитические мигранты могли говорить на протосемитском или протокартвельском
языках. Ниже мы покажем, что это не соответствует ареальным
и хронологическим требованиям. Однако ситуация еще сложнее. В ИЕ языках Европы многие сельскохозяйственные
термины относятся к неиндоевропейской субстратной лексике, предположительно
связанной с европейским неолитом. Но из земледельческой терминологии упоминается только слово «горох», а из скотоводческой — слова «козел» и «бык». Более того,
для некоторых из этих слов предлагается семитское происхождение.
Тем не менее трудно представить, что носители протосемитского языка мигрировали
из Анатолии в неолите, как по ареальным, так и по хронологическим причинам. А статистические исследования ИЕ языков Европы и идентификация заимствованного и унаследованного словаря показали следующее: понятия, связанные
с производственными процессами, то есть орудия, действия и продукты, были, скорее, унаследованы, тогда как понятия, относящиеся к среде, то есть дичь и домашние животные, были, скорее, неопределенного происхождения, а термины для хищников были более подвержены заимствованиям. Мне трудно представить
проникновение скотоводов ямной культуры в Европу на сравнительно небольшое
расстояние и заимствование ими слова «бык». Но в случае миграции могут быть
разные ситуации потери какого-либо культивируемого растения (например, гороха)
или разные формы взаимодействия с местным населением, какие-то семантические
переносы. Ярким примером этого является использование слова corn для пшеницы
в Англии и для кукурузы в Америке. Поэтому отсутствие земледелия в степи
и семитские корни некоторых терминов должны вызывать сомнения в их степном
происхождении. Кроме того, в подавляющем большинстве случаев животноводство
представлено и в земледельческих обществах. Охотники обычно не приручают
животных. Исключением являются собака и северный олень.
А скотоводство проникло в степь с Ближнего Востока (Южного Кавказа -Гумбатов Гахраман). В противоположность этому хозяйство Ближнего Востока было именно земледельческим. Более того, сопоставление ближневосточных археологических данных
с лингвистической реконструкцией Т. В. Гамкрелидзе и В. В. Иванова хозяйства
и окружения праиндоевропейцев показывает не просто детальное сходство отдельных
хозяйственных компонентов, но и идентичную динамику их развития. Можно дискутировать по поводу правомерности отдельных реконструкций вышеназванных авторов, можно сомневаться в каких-то иных деталях, так как некоторые признаки могут не отражаться археологическими источниками. Однако для большинства ИЕ языков реконструируется тот пласт лексики, который
связывается со вторичной продуктовой революцией: терминология для плуга,
ярма, шерсти, колесного транспорта, что по времени более соответствует степной
прародине. Впрочем, опираясь на это, трудно показать пахотное земледелие в тех культурах степной зоны, которые связывают с ПИЕ. Что касается обычного аргумента о колесном транспорте, который не позволяет нам датировать распад ПИЕ языка раньше чем в IV тысячелетии до н. э.Во многих евразийских археологических культурах колесный транспорт не обнаружен.
Языковые связи.
И, наконец, контакты с иными языковыми группами. Хорошо известны ранние
ИЕ контакты с носителями семитских, картвельских и северокавказских диалектов.
В финно-угорских языках нет следов контактов ПИЕ этапа.
Вероятно, самое раннее заимствованное слово для «металла» в протоуральский
язык пришло из тохарского. Последующие заимствования попали в финно-угорский
уже из индоиранских языков. Поэтому, по мнению Я. Хэккинена, протоуральская прародина должна быть локализована как можно дальше от ПИЕ прародины. И с этой точки зрения Анатолия для последней выглядят предпочтительнее.
Индоевропейская проблема: основные тенденции в распространении языка, культуры и генов в Евразии Т. В. Гамкрелидзе и В. В. Иванов предполагают, что эти заимствования происходили из ранних иранских, а по мнению В. В. Напольских — из индоарийских диалектов, что хорошо отражено в археологических источниках. Все прочие заимствования из иранского, балтского и германского являются поздними. Таким образом, языковые ПИЕ контакты с финно-угорскими отсутствуют, несмотря на предполагаемое длительное существование в одном регионе. Есть также мнение о более восточной локализации уральской прародины на Урале и в Западной Сибири [16. P. 162, 163; 56. P. 95]. Это может объяснить отсутствие ранних контактов до появления синташты, петровки и алакуля, которые вероятно, были посредниками в этих финно-угорских и индоиранских отношениях.
Важной проблемой здесь является дата распада протоуральского. А. Парпола пишет, что большинство лингвистов относят его к диапазону 4000—3000 годов до н. э.
Но возникает проблема отсутствия ранних контактов с ПИЕ. Существует также мнение Я. Хэккинена, что распад уральских языков и их экспансия на запад произошли в начале II тысячелетия до н. э. и это было вызвано сейминско-турбинским движением с востока [56. P. 98]. В этом случае единственной проблемой является тохарское слово для меди. Если мы придерживаемся общепринятой версии о связи тохар с ямной миграцией на восток, а также с афанасьевской или окуневской культурами, то у нас появляются две проблемы. Первая — это отсутствие контактов между ямной культурой и культурами лесной зоны. Вторая — отсутствие земледелия в восточной ямной культуре, а некоторые слова, сохранившиеся в тохарском и восходящие к ПИЕ, отражают наличие земледелия. Поэтому для локализации ранних тохар было бы более плодотворно искать какую-то культуру в Синьцзяне, которая отражает как наличие земледелия, так и юго-западные связи на Ближнем Востоке. Следует помнить, что связь между тохарами и ямной культурой поддерживается только этой идеей «степной» прародины и этим движением на восток.
Второе объяснение может быть основано на возможном контакте протоуральцев
до их распада с носителями сейминско-турбинского феномена. Но этот вариант
тоже имеет некоторые проблемы, если это заимствованное слово действительно
является тохарским и оно не было заимствовано из какого-то родственного исчезнувшего языка.
Но в целом, если обсуждать лингвистический аспект отдельно, ситуация выглядит следующим образом. Мы можем предполагать, что на ПИЕ стадии предки
уральцев жили к востоку от Урала, а предки индоевропейцев — на западе. Но существует факт: отсутствие следов таких контактов на ПИЕ стадии. Есть еще один
связанный с этим аргумент. Степное население бронзового века имело глубокие
контакты со своими северными соседями, предками финно-угров. Но в иранских
и индоарийских языках Ближнего Востока и Южной Азии следы этих контактов
отсутствуют. По этим причинам уральский фактор не является доказательством
степной гипотезы. Скорее, он заставляет в ней сомневаться.
Еще более сложной проблемой являются кавказские связи, которые не вызывают
затруднений только в случае южной локализации праиндоевропейцев. Недавно
обсуждавшаяся гипотеза А. Бомхарда направлена на частичное решение этой
проблемы. Он считает, что первоначально носители доиндоевропейского языка
(говорившие на каком-то евразийском языке, например протоуральском) жили
к северу от Каспийского и Аральского морей около 7000 года до н. э. и мигрировали
к Черному морю около 5000 года до н. э. Протоиндоевропейский является результатом наложения этого языка на население, говорившее на одном или нескольких
северо-западнокавказских языках. Мне сложно представить формирование нового языка из двух принципиально разных языков. И это противоречит тому, что мы обсуждали относительно ИЕ-уральских контактов. Тем не менее, обсуждая эту гипотезу, Дж. Коларуссо соглашается со связью ИЕ и северокавказского
и предполагает существование предшествующего понтийского языка на Кавказе,
откуда носители ПИЕ позже переместились на север, в степь. По мнению
О. П. Балановского, это мало помогает нам в локализации ИЕ прародины, так как
эта начальная область могла быть расположена и южнее Кавказа. И в этом случае
выбор из двух прародин, в степи или на Ближнем Востоке, практически невозможен, поскольку северокавказские языки локализованы между степью и Анатолией
Но их первичный район происхождения, как и первичный район для
картвельского, находился к югу от Кавказа.
Заключение по лингвистическим данным.
С точки зрения лингвистических данных, существует большое количество фактов,
указывающих на ближневосточную прародину. Многие из них требуют проверки,
что-то — коррекции. Но и факты в пользу «степной» прародины как будто есть,
хотя более ограниченные. В итоге лингвистика нам дает противоречивые данные,
порой на одном и том же материале. Очевидно, что существуют объективные
проблемы в определении ПИЕ лексики и хронологии, и мы не всегда можем уверенно опираться на эти реконструкции. Сами по себе отдельные термины не могут
использоваться для обоснования локализации прародины, так как термин мог
переноситься на близкий по смыслу объект, исчезать, не всегда отражаться археологическими источниками и т. д. Объясняется это, возможно, тем, что традиционно лингвистика рассматривает систему ИЕ языков как дерево, от первичного ствола которого отделяются ветви, то есть эта схема отражает постепенное расхождение языков от ядра, из какого-то центра.
Индоевропейская проблема: основные тенденции в распространении языка, культуры и генов в Евразии в этот период не фиксируются. Ранее делались попытки обсуждать в этом плане появление курганного погребального обряда в Закавказье, но курганная майкопская культура (и курганная кльтура Южного Кавказа- Гумбатов Гахраман) явно предшествуют ямной в степи. Единственную возможность для обсуждения «степного» проникновения в Анатолию и на Ближний Восток предоставляют события реконструированного Дж. Меллаартом проникновения в Анатолию европейского культурного комплекса в период Кумтепе I. Но в нем не выражены черты степного энеолита. В степной зоне эти процессы завершаются формированием ямной культуры и затем на ее основе — полтавкинской. Ямные миграции на восток приводят к появлению в Южной Сибири афанасьевской культуры.
Однако реальная картина культурогенеза этого региона была иной, более сложной. Мы неоднократно показывали, что синташтинские городища и материальная
культура имеют прямые параллели в анатолийской архитектуре и материальной
культуре Ближнего Востока и Закавказья Общие закономерности потоков генов в степи и на КавказеЭнеолитическое степное население формируется из восточноевропейских охотников и собирателей, а также из охотников и собирателей Кавказа, которые внесли от 43% до половины вклада в степную популяцию.
Дальнейшее развитие этого процесса на север, в степь, приводит к тому, что
ямная популяция демонстрирует значительную однородность на всем протяжении
и является смесью восточных и кавказских (48—58%) охотников и собирателей.
Но у ямников появляются также гены анатолийских и иранских земледельцев, этот
компонент впоследствии увеличивается, вызывая сближение с европейской популяцией, которое нарастает вплоть до начала ПБВ.
В Анатолию и на Кавказ не проникают «степные» гены, что вполне соответствует и отсутствию там археологических материалов степного происхождения.
Ситуация с распространением генов повторяет почти в деталях эту картину, реконструируемую на основе археологических источников: мы видим постоянное движение населения с Ближнего Востока в Европу, на Кавказ и в степь; и на восток, в Иран и Южную Азию. Движения в обратном направлении палеогенетика почти не улавливает, или какие-то «степные» примеси могут иметь неоднозначную трактовку, поскольку сами «степные предки» в значительной степени формировались из южнокавказских популяций.
Общий глобальный процесс был именно таков, и это вполне соответствует такому
глобальному процессу, как распространение ИЕ языков.
Подобные глобальные процессы, тем более растянутые по времени на несколько
тысячелетий, должны иметь существенные причины. «Курганная» теория видит
эти причины в появлении одомашненной лошади в энеолите, повозок и колесниц1 ,
что позволяло преодолевать значительные расстояния. Но эта
эстетически прекрасная картина мобильных степняков, преодолевающих огромные
степные пространства, не может объяснить сами стимулы, которые вынуждали массы
населения к этим миграциям. Тем более когда мы говорим о практической организации подобных миграций, то лошадь и колесница играли в этом гораздо меньшую роль, чем повозки, запряженные быками. А последниедостаточно рано появляются в разных регионах Евразии, в том числе на Ближнем Востоке. Более важно то, что с появлением на Ближнем Востоке скотоводства и земледелия формируются условия для резкого роста населения и созданию эффекта «кипящего котла», из которого время от времени необходимо выпускать пар, особенно в условиях каких-то неожиданных климатических или политических факторов. Это и был постоянно действующий фактор, который долго стимулировал миграции с Ближнего Востока (С Южного Кавказа-Гумбатов Гахраман), как и предлагал К. Рэнфрю. И пути распространения металлургии довольно строго соответствуют путям этих миграций.
Но на Ближнем Востоке в этот период проживали представители разных языковых
семей: (протюркской-Гумбатов Гахраман), индоевропейской, северокавказской, картвельской, афро-азиатской и эламо-дравидской. Мигрировали, конечно, не только индоевропейцы, но направления этих миграций зависели от их исходной точки. Так, носители афро-азиатских языков мигрировали из Леванта в Африку, эламо-дравидской — из Загроса на восток. Самым незначительным было смещение на север носителей картвельских языков. А локализация ПИЕ и прасеверокавказской прародин внутри Ближнего Востока вызывает затруднения. На мой взгляд, последующие ИЕ культуры вырастают из культурных комплексов Северной Месопотамии, а не Малой Азии. И установленная палеогенетиками связь популяций, распространяющихся на север, в степь,и на восток с кавказско-иранскими популяциями (протюрками-Гумбатов Гахраман) тоже указывает на этот регион.
Продолжение следует.