Каждый раз как в Гуджарати неожиданно портилась погода, бабушка Аджи тревожно обвиняла в этом человечество, с непростительным бахвальством, на грохочущих ракетах, устремившееся в космос.
Как можно приходить в гости к Богу, если Он не зовет?
Грех – это. Вот и наказывает.
Любя…
Пока не строго…
Часто и этот вопрос со вздохами и сетованием на то, что мир устроен не так, как ей хотелось бы, бабо Аджи назидательно обсуждала с дворником Кучу, открывая ему, дурковатому, естественные «первосмыслы». Без надежды на понимание.
«Зачат и рожден на земле - нечего в космосе делать. Вот ты, Кучу, зачат потому, что твоя мама «поймала» твоего папу на красное, одолженное платье. Кто этого не знает, а? Зачем тебе в космос лезть? Здесь подметай!»
Правопорядок во Вселенной она охраняла как бдительная храмовая стража.
Усердно.
Круглосуточно.
«Бабо Аджи, папа Кучу был – дальтоник, цвета не различал» - Босли, охотник-любитель, не упускал возможности «дуплетом» поиздеваться над дворником и раззадорить старуху.
Потный, пахнущий прелой одеждой и всегда без причины веселый, Кучу, как правило, любые разговоры с собой, о чем бы они ни были, заканчивал каким-то беспечным странным смехом, звучанием напоминавшим камнепад:
- Р-р-рейгана маму е**л. И Гор-р-рбачева - тоже.
Но в тот раз космос почему-то заинтересовал его.
Выяснилось, что Кучу волнуют особенности мочеиспускания космонавтов в условиях «НЕБЕСОМОСТИ», как он понимал состояние отсутствия привычной гравитации.
Бабо Аджи допила из граненного прозрачного стакана, произведенного в год, когда она с родными отмечала свое восьмидесятилетие (как давно это было!), разведенную белым сахарным песком воду - шербет. И с притворным вздохом закурила папиросу:
- А вот и мой грех, курю много…
Презрительно пережевав во рту поседевший от ужаса перед останками ее зубов табачный дым, она спустила его себе в ноги, в неопрятно сморщенных, плотных, мутных чулках.
Потом посмотрела в смущенное небо.
Оно привыкло к тому, что Гуджарати живет гортанным криком. Или стихами долговязого Хабо, с последнего этажа тщательно разборчиво читающего ему, небу, свои самострочные стихи про «все правильное», чему, увы, нет места на земле. Взволнованный поэт при этом любил заесть собственное творчество нетипичным для местной кухни «кушаньем» : разрезанными вдоль глянцевыми половинками упругих зеленых огурцов, щедро намазанных слоем томного деревенского, «от родственников», меда.
Мерклыми, со слабым сухим отблеском, усталыми глазами бабо Аджи молча просила прощения.
У неба.
За свой грех.
И грех человечества.