Литторины, макомы и как устроен мир
В годы моей студенческой юности, а именно сразу после окончания первого курса биофака, попал я на трёхнедельную практику на Белое море. Точнее говоря, практик там было целых три подряд – по неделе на каждую. Первая была посвящена зоологии беспозвоночных, вторая – генетике, а третья – ботанике низших растений, иначе говоря, альгологии, микологии и лихенологии (да-да, тогда ещё грибы относились к ботанике, хотя уже все знали, что они на самом деле – не растения). Так вот, в конце второй недели Лариса Владимировна Барабанова, которая вела у нас практику по генетике, предложила нам разбиться на группы по 2-3 человека и подготовить собственные исследовательские работы по фенотипической изменчивости местных видов. Кто не в курсе поясню: фенотип – это совокупность внешне проявляемых признаков, которая формируется (но не всегда линейно зависимо и однозначно) на основе генотипа, то есть наследственного кода. Собственно задачи что-то выяснить про генотип перед нами не стояло: это задача сама по себе намного более сложная, мы ограничивались изучением не генетики как таковой, а чистой фенотипологии, то есть чисто внешней изменчивости. При этом в выборе объектов мы были практически свободны и не ограничены: можно было работать хоть на животных, хоть на высших растениях, хоть на водорослях – кому что больше нравится. Понятно, что за одни сутки сделать не то что научную, а даже полноценную учебную исследовательскую работу заведомо невозможно, так что то, что нам предлагалось, было в сущности игрой в науку, однако игрой, с одной стороны, увлекательной, интересной и весёлой, а с другой – вполне себе познавательной и поучительной.
Работу я делал на пару с Александром Сергеевичем Кукалевым (впоследствии, кстати, большим и успешным учёным и как раз-таки молекулярным генетиком). Кстати, единственный из всех нас, Александр Сергеевич звался не просто по имени, а по имени-отчеству в студенческие годы не по причине нашего предвидения его грядущей блестящей научной карьеры, а исключительно ради того, чтобы отличать его от имевшегося в группе тёзки, звавшегося просто Шуриком. Поскольку Шурик был в нашей компании персонажем, прямо скажем, не пользовавшимся уважением, то само имя «Шурик» приобрело со временем оттенок несколько пренебрежительный, и именно потому Александра Сергеевича и было негласно заведено именовать по отчеству, чтобы не возникало двусмысленно звучавшего намёка.
Ну так вот, решили мы с Александром Сергеевичем в качестве объекта для своей работы выбрать литторину обтузату (Littorina obtusata). Литторина обтузата – это такая небольшая гастропода, то есть брюхоногий моллюск или для совсем не биологов – попросту улитка. Она намного мельче, чем литторина обыкновенная (Littorina littorea), что старается держаться поглубже и редко попадает в зону осушки, но при этом и не такая крохотная, как сидящая во множестве на голых камнях литторина саксатилис (Littorina saxatilis). А от Littorina mariae её, говорят, и вовсе способны отличить только такие крутые специалисты, которые им двоим всю жизнь свою посвятили. Живёт обтузата на литорали – иначе говоря, в зоне осушки – потому и именуется литториной. Литораль – это такая часть берега, которая обнажается во время отлива и снова уходит под воду во время прилива. В некоторых местах, особенно там, где литораль каменистая или скальная, один из её горизонтов часто густо покрыт фукоидами – бурыми водорослями, а именно несколькими видами фукусов и родственным им аскофиллумом узловатым (Ascophyllum nodosum). Вот как раз-то в этих самых фукоидах в огромных и не поддающихся исчислению количествах и живут литторины обтузаты, ими же они и питаются.
Литторина обтузата – это настоящий подарок для любого маньяка-коллекционера. Дело в том, что практически невозможно сыскать двух полностью одинаковых улиток. Они бывают серыми, коричневыми, чёрными, красными, жёлтыми, зеленоватыми. Они могут быть однотонными, полосатыми, в крапинку, в шашечную доску и сколь угодно ещё причудливо окрашенными. Если они полосатые, то полоски у них могут быть очень широкими, просто широкими, узкими, очень узкими... Если они в крапинку, то крапинки могут быть крупными и мелкими, тёмными по светлому и светлыми по тёмному. В общем, будучи как раз тем самым коллекционером-фанатом, собирать литторин (и не только обтузат, но и всех прочих) я начал задолго до того, как мы получили задание по фенотипологии, – практически сразу же как попал на остров. Это и определило выбор объекта, тем более что материал уже в изрядном количестве был набран. Хотя мы, конечно, его и ещё изрядно добавили.
Как я уже говорил, работа по сути была игрой в науку. Никто не ожидал от нас, что мы, не будучи специалистами в теме, за сутки совершим серьёзное исследование, да и зачёт по практике был недифференцированным, то есть без оценки. Так что можно было сделать, что за день успели, и этим ограничиться. Но мы реально зафанатели на эту тему и просидели над своими литторинами всю ночь, до самого утра раскладывая их по кучкам. С самого начала мы взяли за принцип выделять фенотипы чисто эмпирически, не пытаясь навязывать природе свои искусственные регулярные классификации. Сперва, впрочем, даже выделяемые чисто эмпирическим путём фенотипы выглядели достаточно систематично. Например, кучка «светло-коричневые с широкими полосками» отделялась от кучки «светло-коричневые со средней ширины полосками». Но к утру у нас уже появились категории улиток с затейливыми названиями вроде «светло-совсем-светло-буроватые со среднего размера более тёмными крапинками, но, присмотрись, всё же не такими, как вот в той куче, что мы выделили раньше, ну-ка, придумай, как бы это различие нам описать словами». Количество фенотипов перевалило за пятьдесят, потом – и за шестьдесят. Энтузиазму не было предела, и только перед самым уже завтраком нас, наконец, сморило, и мы, уронив головы на стол, заснули там же, в лабораторной комнате, прямо среди десятков уже выделенных нами кучек улиток и большой кучи тех, что разобрать мы так и не успели.
Уж играть в науку – так играть по всем правилам: зачёт у нас проходил в форме своего рода защиты. Каждая очередная «исследовательская группа» делала своего рода доклад, рассказывая о своём объекте и полученных результатах. Остальные слушали, задавали вопросы и могли при случае покритиковать. Ну, то есть это в теории так планировалось, а на самом-то деле все больше отмалчивались. В общем, этакая игрушечная то ли «научная конференция», то ли «защита диссертации». Мы с Александром Сергеевичем работали на равных, без явного лидера, потому решили и докладывать тоже вдвоём, попеременно. Сначала один рассказал о том, как многообразны литторины обтузаты и по цвету, и по характеру рисунка, и сколько и каких мы навыделяли у них фенотипов (оказалось, что профессионалы, работающие с этими улитками годами и десятилетиями, выделяют в несколько раз меньше). А потом вступил второй и заявил, что главный вывод нашей работы состоит в том, что никаких дискретных фенотипов у них на самом-то деле просто нет. В реальности есть невероятное разнообразие, образующее по сути непрерывное поле вариантов как с точки зрения оттенков, так и с точки зрения текстуры. А то, как мы это непрерывное разнообразие для удобства своего понимания нарежем на условные сектора и участки, сколько их выделим и где проведём между ними границы – вопрос исключительно нашего произвола, удобства и упорства. В принципе можно ограничиться и тремя или пятью совсем грубыми вариантами, но при желании можно детализировать картину сколь угодно подробно, выделив хоть сотни фенотипов. Как то, так и другое будет лишь условностью и договорённостью, а не вопросом объективной реальности. Никакого конкретного числа дискретных вариантов реально в природе просто нет, распределение непрерывно. А есть ли в этом непрерывном континууме распределения какие-то области сгущений и разряжений – тут уже нужно проводить серьёзный кластерный анализ, выделяя оттенки и разновидности текстур не на глазок, а по формальным критериям и на основе объективных измерений, а потом данные обрабатывать методами математической статистики, чего мы, разумеется, не делали.
На этом мы и закончили свой доклад. Но, как я уже говорил, зачёт у нас проходил в форме своего рода защиты, то есть предполагалось, что мы не только представляем свои работы, но и как бы по идее должны активно обсуждать чужие. Так вот, после нас со своим «исследованием» выступал Шурик. Ну, тот самый, из-за которого Александр Сергеевич стал именоваться по отчеству, чтоб уж наверняка исключить всякие с ним ассоциации. Шурика, надо сказать, в нашей компании не любили – одни просто молча сторонились, другие выражали свою к нему антипатию более активно и деятельно. Не любили его за многое – и за назойливую липкость (недаром у него задолго до появления книжек про Гарри Поттера уже была кличка «Хвост»; впрочем, если бы литературный персонаж по имени Питер Петтигрю тогда уже существовал, то кличка была бы ещё уместнее, поскольку Шурик явно напоминал его и характером и даже отчасти внешне), и за угодливый по отношению к начальству характер (ещё в школьные годы один его товарищ из дворцовского кружка гидробиологии как-то сострил на тему «а помните ту серию, где гоблин Подлиза утопил сапоги герцога Икторна?», да так с тех пор ассоциация с гоблином Подлизой к нему и прилипла), да и вообще за этакую скользкость и «молчалинское» приспособленчество, отсутствие принципов, чувства собственного достоинства и каких-то особых интересов и увлечений. Но, кроме всего прочего, мы – пришедшие в биологию с горящими глазами и нерастраченным юношеским задором удовлетворять собственное бескорыстное (ну, почти) любопытство – испытывали явную неприязнь к шуриковскому отношению к науке, как даже не амбициозной карьере, а просто будущему источнику заработка и некой должности с фиксированным набором служебных обязанностей. Не то, чтобы он откровенно халтурил, но он ухитрялся превращать науку (Науку!) из увлекательной игры в скучную рутину, в работу.
Вот и теперь было у него всё как-то уныло: без огонька и без изюминки. В качестве объекта выбрал он себе маком. Макомы (Macoma balthica) – это такие небольшие двустворчатые моллюски с тонкими разноцветными раковинками, во множестве живущие на илисто-песчаной литорали, зарывшись на несколько сантиметров в мягкий грунт и высунув наружу только сифон (который у них периодически откусывают камбалы). Балтийские макомы (это они только по названию балтийские, а на самом деле живут от Белого и Баренцева моря до самого Тихого океана включительно) – они на самом деле классные! В отличие от известковой макомы (Macoma calcarea), у которой внешний тонкий слой белка конхиолина, именуемый страшным учёным словом «периостракум», сохраняется обычно только вдоль нижнего края створок, из-за чего она вечно выглядит облезлой, обшарпанной и неопрятной, балтийская макома, наоборот, почти всегда смотрится так, как будто её только что с большой любовью покрасили, а потом ещё и покрыли тонким слоем блестящего лака. Она гладенькая, цветная, а к тому же зачастую ещё и полосатая. В общем, если бы она досталась нам, то мы бы, уж конечно, тоже просидели над ней всю ночь не хуже, чем со своими собственными литторинами, отыскав десятки самых экзотических разновидностей – как по оттенку, так и по текстуре. Но, увы, макоме на этот раз крупно не повезло – она досталась Шурику (уж не помню, кто согласился с ним работать в паре, и был ли такой человек вообще, но докладчиком выступал он один). Он выполнил свой урок без особого энтузиазма, не засиживаясь допоздна, и получилось у него всё предсказуемо и скучно. Балтийские макомы «по Шурику» были представлены ровно тремя фенотипами, коими всё их разнообразие и исчерпывалось: белыми, жёлтыми и розовыми, в доказательство чего на столе лежали три унылые кучки ракушек.
Мне, честное слово, стало обидно за маком – таких интересных и таких разноцветных – с которыми жизнь обошлась столь несправедливо, обделив их вниманием и восхищением. Захотелось как-то за них заступиться, а заодно проучить Шурика, да и просто пошалить и похулиганить. Пока Шурик ораторствовал, весьма опрометчиво оставив свой научный материал без должного присмотра и догляду, я подсел к трём кучкам его маком, смешал их, а потом разложил заново, но уже на четыре совсем другие: бело-розовые, жёлто-розовые, бело-жёлтые и беловато-желтовато-розоватые. И вот, когда доклад подходил к моменту, требующему проиллюстрировать теоретические построения конкретным материалом, Шурик, наконец, глянул в сторону своих ракушек, увидел мою с ними возню, и заподозрил какое-то пока ещё неведомое ему коварство и злую подставу. Поэтому с темы наглядной иллюстрации своих наукообразных сказок про ровно три цветовые вариации маком он постарался незаметно съехать и поскорее закруглиться с выступлением. Но не тут-то было. По завершении его доклада Лариса Владимировна предложила перейти к вопросам и замечаниям. Обычно это предложение имело чисто ритуальный характер: в чужую работу со своими комментариями мало кто рисковал лезть. Но только не в этот раз. На этот раз я взял слово и, имитируя (и слегка пародируя) манеры научных оппонентов и не слишком благожелательных к авторам рецензентов, заявил, что докладчик явно не разобрался в выбранной им теме, и вот же, как всякий теперь может убедиться собственными глазами, балтийские макомы делятся вовсе не на белые, жёлтые и розовые, а совсем даже наоборот – на бело-розовые, жёлто-розовые, бело-жёлтые и беловато-желтовато-розоватые. Вот же они – посмотрите сами и удостоверьтесь!
Проблема Шурика всегда была в неуместной серьёзности его физиономии и неумении (и нежелании) играть. Конечно, всем было очевидно, что я прикалываюсь и издеваюсь. Но правила есть правила – раз уж проходил зачёт в форме защиты, то пришлось и ему в эту игру поиграть волей-неволей. Он попытался поскорее закрыть вопрос, заявив, что «ну, очевидно же», что бело-розовые – это не самостоятельный цвет, а только промежуточный вариант между чисто белыми и чисто розовыми. На это я резонно возразил, что «очевидно» это только гуманитарию, привыкшему играть со словами, а биолог, как и любой другой естественник, если пытается такое утверждать, то должен сперва доказать, что чисто розовые и чисто белые встречаются заметно чаще бело-розовых, а было ли это докладчиком показано? Нет? Тогда чем моя система выделения фенотипов хуже его?
Аудитория, которая до того мирно дремала, теперь оживилась и с интересом следила за моими напёрсточными манипуляциями, ожидая, чего же будет дальше. С некоторым интересом за возникшей перепалкой и шуриковским позором наблюдала и Лариса Владимировна. Я задавал риторический в сущности вопрос, был ли проведён в работе кластерный анализ, доказывающий существование в цветовом распределении маком тех или иных сгущений и разряжений. Шурик стоял красный, злющий и, стараясь пережить час своего прилюдного позора, мямлил что-то неопределённо-невразумительное. А я на глазах у удивлённой публики ещё раз смешал ракушки в одну кучу, а потом разложил их сперва в окружность, в которой весь переход от белых к жёлтым, от жёлтых к розовыми и от розовых обратно к белым был абсолютно непрерывным, а потом так же непрерывно стал заполнять внутренность этой окружности от краёв к центру, превращая её в сплошной круг. И в конце концов показал, что с макомами дело обстоит точно так же, как и с нашими литторинами: континуум их цветовых вариаций непрерывен, а на сколько секторов и в каких местах мы этот континуум нарежем, выделяя условные фенотипы и границы между ними – то исключительно наш произвол, не имеющий отношения к природе.
С тех пор всякий раз, когда я вижу любую систему, бездоказательно постулирующую в природе некую дискретность и чёткие типологические границы (последний раз такое было, когда я столкнулся с весёлой и весьма занятной лженаукой соционикой), мне первым делом вспоминаются те самые ракушки. Которые без предварительного кластерного анализа делить на белые, жёлтые и розовые оснований ничуть не больше, чем на бело-розовые, жёлто-розовые и бело-жёлтые. А свой зачёт по генетике, конечно, получили все – и те, кто увлечённо просидел над своими зверушками или травками ночь напролёт, и те, кто сделал свою зачётную работу поскорее и «на отвяжись». Но нам, первым, при этом просто гораздо интереснее жить на свете – и не только в науке.