обложка: арт - Грачья Ованесян/Hrach Hovhannissyan
его чудесная графика здесь: https://www.behance.net/hrachistrying
От героев былых времён
Не осталось порой имён.
Те, кто приняли смертный бой,
Стали просто землёй и травой…
Только грозная доблесть их
Поселилась в сердцах живых.
Этот вечный огонь, нам завещанный одним,
Мы его в груди храним.
Погляди на моих бойцов!
Целый свет только свет помнит их в лицо.
Вот застыл батальон в строю –
Многих старых друзей узнаю.
Хоть им нет двадцати пяти,
Трудный путь им пришлось пройти.
Это те, кто в штыки поднимался как один.
Те, кто брал Берлин!
Нет в России семьи такой,
Где не памятен свой герой.
И глаза молодых солдат
С фотографий увядших глядят.
Этот взгляд – словно высший суд
Для ребят, что сейчас растут,
И мальчишкам нельзя ни солгать, ни обмануть,
Ни с пути свернуть.
Агранович
- Я надеюсь, уповаю и верю, что тучи сомнений рассеются и ты обретёшь Бога раньше, чем это сделал я.
- А ты думаешь все обретают Бога?
- Конечно, это неминуемая и незабываемая встреча в жизни каждого. Даже не встреча, а постижение. Постижение истинного смысла своего (на первый взгляд) бессмысленного существования.. Расскажу тебе историю одного «постижения». Историю моего любимого сердцу дедушки, маминого отца, Петра Михайловича Букшенко.
Он родился в ноябре 1925 года под Звездой жала скорпиона.
В 1933-ем году, когда ему было около восьми лет. Он и его семья пережили голод. Тот самый, опошленный, поминаемый исключительно в личных эгоистичных и корыстных целях политиканов и националистов всех мастей, голодомор - искусственно сотканный молодым и безрассудным руководством «новой» страны апокалипсис в семье каждого бедняка (и не только), кто жил в те времена.
Советы изымали у крестьян урожай и запасы хлевов и обменивали ценную пшеницу за бесценок на бренное золото Европе. Возможно, что это было вынужденное решение, ведь нужно же было как-то отдавать долги спонсорам и идеологам кровавого и кратковременного восхода Ленина к власти, переделу и перекрою всего устроя Империи и восхождению на «престол» жестокого душегуба-Сталина..
Бережёного Бог бережёт, а не бережёного конвой стережёт.. Когда ему не было и 16-ти, он, мальчишкой с лихой удалой и непослушной шевелюрой, убежал из материнского хутора (отца призвали еще в 39-ом и похоронка на него пришла в самом начале войны), запрыгнул в товарный вагон состава Мужества, спрыгнул в километровые окопы Долга, окунулся в багровые реки смертельной и Священной битвы со Злом и благополучно переплыл их в 45-ом, имея за спиной лишь лёгкую контузию и неделю в полевом госпитале.
На поле брани он познакомился и сдружился с Анатолием, родным младшим братом моей бабушки Натальи. Анатоль показывал ему фотокарточки сестрёнки, что она присылала ему на фронт вместе со слёзными, наполненными молитвами слов письмами, и дед влюбился.
Они вернулись с войны вместе.
Грудь в крестах, а голова в небесах. В небесах амурных грёз. Плывёт она, головушка, и качается, подвешенная за торчащие юные ушки к перьям облаков мирного извечного небосвода. Ну, а что? У Любви нет ни выходных, ни праздничных дней. Ни отгулов у неё нет, ни больничных, ни отпусков. Рабочий день Любви ненормированный и любили все и всегда. И в окопах, и в полевых госпиталях.. И раненые, искалеченные, умирая на столах военных хирургов, жадно глотая последними вдохами опьяняющий воздух жизни, поминали..
Поминали тихими добрыми словами имена двух незабываемых и Святых женщин в жизни каждого мужчины(независимо от того «герой» тот или «нет»; независимо и от того увешана ли его грудь наградами и медалями, сросшегося с незаживающей обожженной и раненной богами кожей, кителя, или же оплёванного и продырявленного за «измену» проволокли его бездыханным по коридорам затопленных кровью подвалов и закоулков совести): Матери и Любви.
Любовью деда стала Наталья Тимофеевна Попова. Его ровесница, труженица и надёжный прочный тыл задиристых и бравых, отчаянно дерущихся всегда и везде Героев любой из войн. Любовь зла и у них появились дети..
Чем дальше, тем отчётливее и яснее становилось понимание того, что своё большое и любящее сердце Наталья беззаветно и взаимно подарила своему соседу по околотку красавцу Степану.
Он в юношестве, по роковой и судьбоносной случайности повредил руку, да так, что врачи ничего не смогли с ней сделать - она немела и стремительно чернела - и её ампутировали. Степан стал инвалидом.
«Ни ребёнка понянчить, ни гвоздь забить не сможет, Наташенька. Зачем он тебе?» - спрашивала мама Агафья, умоляя её одуматься. Наталья, конечно же, знала «зачем» ей Степан..
Затем! Потому что у Любви нет ни ручек, ни ножек! Шаровой молнией она влетает в распахнутое окошко юного и ещё подслеповатого пушистого и нежного котёнка-сердца в зной испепеляющего лета и ударом мегаваттного тока порабощает и сковывает и мысли твои, и думы, и помыслы, и желания, и мечты, и надежды на светлое и желанное девичье, а, в последствии, и женское счастье.
Время тогда было такое, что некогда было думать о себе: о своих хотелках и нехотелках. Правителем душ того поколения никогда не была холёная и розовощёкая Царевна «Хочу», правительницей судеб моего любимого деда и любимой бабушки была худенькая миниатюрная и стойкая Императрица, с метафоричным и начертанным лишь в русском языке, именем «Надо».
И Наташенька послушалась свою горячо любимую матушку и рассталась со Стёпкой о чём очень жалела и горевала, впоследствии.
Характер её становился жёстким и тяжёлым. Нереализованная Любовь залила каждую клеточку её сердца железобетоном характера и водрузила на этом постаменте чёрный обелиск любимого, но отвергнутого паренька.
Таким образом, ампутированная десница Степана стала и для моей мамы Татьяны, и для её старшего брата Анатолия и для их младшей сестрёнки Ирины, и для всех пятерых внуков Натальи Тимофеевны и Петра Михайловича (которых бы и не было на свете вовсе, если бы юная и смиренно послушная мудрости своей мамы Наташа ослушалась) хрестоматийным примером воли Божьей.
- О, времена! О, нравы! - вздыхали со страниц, написанных ещё до революции, книг богобоязненные поэты и писатели.
В жизни же деда, маяком и светочем Веры была лишь его супруга.
Да, и не принято было тогда во всеуслышание лепетать бессвязные свои мысли, изливать душу, порицать власть. Иначе, не ровен час - поедешь на казённой жёсткой коечке (хорошо если плацкарта, а не пешком в кандалах) покорять и осваивать безжалостную, суровую и жестокую Колыму.
Вера была под «негласным» запретом, приправленным паралитическим бредом бесноватого Ильича.
Жирным соусом, приготовленным из костей, жил и запёкшейся крови уничтоженного униженного оплёванного репрессированного и распятого духовенства, на столах семей, на плакатах, на стенах разрушенных и разграбленных, либо поруганных и осквернённых табличками и дьявольскими надписями «клуб» некогда красавиц, матушек-церквей, водружалось тошнотворное изображение мистического «блюда» идеологии бездушия и пропаганды.
Нет, ну, конечно, же всё было: и рожали, и крестили, и молились, и исповедовались, и крестились сами. Но! Не все и не всегда. Как бы из-под полы можно было, а в открытую, размашисто покрывая себя напоказ крестным знамением да, вывалив на пивное сытое брюхо золотой крест на с палец толщиной цепи? Вы что? Нет и никогда! Ни при каких обстоятельствах!
Иконы мучеников и святых были заменены на бесчисленные (тьма ваяний, прорва копий) портреты идолов-истуканов.
Их сытые и довольные хари и рожи, украшенные кистями пропагандистов-художников, взирали сурово и надменно на безмолвных испуганных и заклеймённых потомков преподобного Серафима Саровского, праведного Иоанна Кронштадтского, благоверных Пётра и Февронии Муромских, блаженной Ксении Петербургской..
«Типа» отеческим взором являлись вожди пролетариата без приглашения во сне кошмаров и видений, пролезали стаей тараканов по полу под полог снов и грозили игриво усиками и лоснящимися жирными пальчиками в назидание и смирение.
Дед с бабкой жили бедно. Чего уж греха таить? Сначала жили в бараке, потом, взяв ссуду (аналог ипотеки в советском пространстве) выстроили дом с банькой и сараями.
Она сыпала ему на плечи упрёки и жалобы, молилась и любила, конечно же, по-своему, а он подтрунивал над ней, целовал в щёчку и никогда! Слышите, никогда не матерился!
Да, ругались! Да, ссорились! Да! Но у кого этого не было? У фантазёра Карнеги, который умер в объятиях горького одиночества, написав столько строчек о идеальных браках и корыстной дружбе?!
Дед работал электриком, сам крутил оплётку двигателей, сам чинил, сам поднимал семью и детей из пепла и руин войны. Сам! Всё - сам! От фундамента и до конька крыши любимого дома моего счастливого детства.
Время бежало сквозь пальцы и пришла сначала болезнь, а потом и неминуемая в жизни каждого из нас - смерть.
Всю жизнь он, коммунист-романтик, ругал Наташеньку за её искренние: «с Богом», «Слава Богу!», «Спаси Бог». Зло ёрничал и желчно чертыхался, когда она молилась перед иконой Николы Угодника. Когда она варила яйца на Пасху, украшала их и пекла куличи, непременно что-нибудь эдакое и вставит!
Ну, не мог он смотреть, как его любимая женщина, «опьяненная опиумом для народа», беззаветно любит ещё кого-нибудь, окромя него! Да, так, что раскалённой кочергой не оттащишь!
Когда она крестила троих их детей неизменно отказывался идти в церковь. Попов на дух не переносил. Библии и Евангелию предпочитал книги и справочники.
Но пришёл роковой день - 13.06.1990.
- Наташенька, - прохрипев от невыносимой боли злокачественной лимфомы, прошептал Он измученный. - Пусть Священник прийдёт и отпоёт меня грешного..
Сестрёнка Маринка зашла на террасу, где мы вместе с ней спали, села ко мне на кровать и сказала,
- Женечка, дедушка умер..