Наконец, захолустный украинский поселок с гордым, несгибаемым названием «Кацапы» сделался частью России.
- Кацапы повернулысь в родну гавань! - всхлипывала баба Нюра, ласково по отечески поглядывая на сироту внучка Егорку. – Путин, отец родной, людЯм рубли бесплатно раздает. Ты вже юноша, взрослый, собирайся за барышом московским, Егор. И тетка у тя под Ярославлем есть, дочурка моя старшенькая.
Баба Нюра вышла из поколения советских энтузиастов, приехала в Кацапы из России по комсомольской путевке на секретный завод, вывезенный после войны из Германии.
Тяжелое послевоенное детство, скудное питание, рваная одежда, стоптанные ботинки. Рядом с домом был магазинчик, где в подвале отоваривались члены партии и активисты. Уже девочкой Нюра догадывалась, что есть и другая сторона бытия.
Грани жизни Нюрка познала в училище, сошлась с комсоргом, родила дочь, ухватила жизнь за рога и держала нос по ветру.
Комсорг довольно скоро спился. Что-то здорово напутал с комсомольскими взносами, был смещен с должности и вскоре исчез. Говорили, подался за длинным рублем, где и бичевал безвылазно в одной из глухих старательских артелей.
Нюра оставила дочь на руках престарелой матери и с головой окунулась в атмосферу грандиозного социалистического строительства. Уехала на оборонный завод, где делались детали для ракет, подводных лодок и самолетов из сверхпрочного титана.
Завод работал на немецком оборудовании, но был секретным. Странное обстоятельство не смущавшее догадливую Нюрку. Советский обыватель не должен был знать, что передовые советские технологии ракетостроения и тяжелой авиации скопированы с немецких ракет ФАУ и американского Боинга.
Поселок тем временем процветал. В самом центре собрали огромный крытый немецкий бассейн. Вода накачивалась немецкими насосами из артезианских скважин, пробуренных немецкими буровыми установками пленными немецкими солдатами. В кинотеатре крутили советские фильмы на немецких кинопроекторах. А возле поселковой администрации установили гордость развитого советского социализма – огромный немецкий фонтан.
Молодая смазливая Нюрка красиво и нараспев говорила на русском языке. Вышла замуж за начальника цеха, родила ещё одну дочь.
Начальник цеха человек добрый и покладистый, был послушным исполнителем, руководителем младшего звена, талантов не имел и звезд с неба не хватал. Болезненный сердечник, развал Союза воспринял тяжело.
Они с Нюрой догадывались, что ждет устаревший трофейный немецкий завод в новых условиях рыночной экономики. Но никаких распоряжений сверху не поступало, а принимать решения самостоятельно на собственный страх и риск они не умели.
Муж стал тяжело болеть, слег. Дочь отбилась от рук, пропадала неизвестно где и с кем.
Завод, наконец, закрыли. Потом погнили трубы в бассейн и фонтан, кинотеатр сгорел. А русский язык перемешался с мовой и превратился в местный суржик, на котором Нюрка ругалась с деревенскими хохлами.
Хохлы массово съезжались в Кацапы из захиревших украинских сел, и одним своим видом подчеркивали атмосферу коммунистического упадка.
«При комунiстах усi ворували. Всiм хватало» - мрачно сетовали хохлы на новую демократическую власть развалившую колхозы и совхозы, воровскую житницу хохлов.
Но Нюрка была городской, по- своему оценивала всю глубину советской технологической катастрофы сложившейся задолго до развала страны, прониклась добрым русским сочувствием к малограмотным хохлам, да так и осталась доживать в Кацапах. Было что-то созвучное в их общей тоске по советским временам.
Егор, между тем, принципиально не желал размениваться и называл себя русским философом. Деньги ему были ни к чему, это он давно решил – «Человек должен существовать ради идеи. Дом нужно строить для проживания идейной семьи. Кормить человека следует для поддержания в нем сил и развития идейной личности».
А так как никакой идеи у Егорки не было, надобность в деньгах отпадала сама собой.
Безыдейность существования, тут, в Кацапах, на безыдейной украинской земле казалась Егорке объяснением всех семейных бед.
Отца он не знал. Мать, говорили, по пьянке задохнулась от печного угара. Ещё говорили, прежде её прибили собутыльники. Повздорили.
Тело увезли в район на дознание, да так всё и затерялось в милицейских сводках, а мать похоронили в общей могиле, как невостребованное тело.
Егорку, по беспризорности определили в детдом. Но тут, наконец, вступилась баба Нюра.
Долго пререкалась с районным украинским начальством, размахивала пожелтевшими грамотами и выхлопотала опеку, приварок к пенсии, а внучка забрала к себе.
Когда Егор подрос, он подолгу где-то пропадал. Вскоре совсем переселился в заброшенный дом своей погибшей мамки, и стал там философом.
Дом был глиняным с черепичной крышей, стоял на берегу пересохшей речки. Черепица худая, зимой и осенью в нетопленом доме бывало сыро. Клочьями свисала шпалера, полы провалились, а старая железная кровать, на которой померла мамка, покрылась ржавчиной. Из мебели дощатый стол, тумбочка укрытая газетой, настенный шкаф без створки и пара стульев.
Девки на Егорку редко глядели, бывало только с крепким пивом и таранькой, уж не говоря про женитьбу какую. В родственниках у вшивого участкового не вышло, и дельного применения в Кацапах он для себя не представлял.
- От, - жалелся бывало он, - Павлуха, шо поселковую председательшу держит. Картоплей с западной в самом центри у Дома культуры торгуе. А я рядом пристройся, заметут - за порушення правил торговли.
Мэр наш, участков не займанных по селу нахватался как кошка блох, теперь приторговывает, - коммерсант.
А тут, в очереди поселковской пятый год числюсь. Шестым.
Баба Нюра давила ореховую скорлупу выслушивала внука, изредка с укором приговаривая – «язык у тебя больно колючий…»
- Та пусть, - горячился Егорка, - надоело… Вон-а, Славик годок, вчились вместе. Павлухе рога наставил. Живо с осинизаторской гомновозкой монополистом по селу сделался. Теперь тока он дерьмо качать позволения от моницупалитету имеет. А ты прикинь, с двору две сотни за дерьмо, какой ему с председательши навар вышел?
- Доболтаешься. Дымарь ещё прошлой зимой с крыши съехал, всё село видит. За ляктричество када платил? Счетчику с пломбами шею свернул. Слава боху мать твоя не дожила… – вздыхала Нюра.
Просыпался Егор рано, все больше с будуна, и в нетопленной хате одолевали с похмелья мысли. Месяц цельный забор камышовый кругом усадьбы городил, соседи ворчали, мол, старый хоть и погнил, все ж дощатый был. Но Егорка упрямо валял забор, доски дровами на самогон выменивал.
«Предки не глупее вашего, а камышом городились», - огрызался он.
Ночью случился шквалистый ветер и полетел Егоркин камышовый забор по соседским дворам. Глянул он мартовским утром в почерневшие стекла - от всех соседей куры, гуси, индюки во дворе! Блеяли козы, свиньи рылись в грязи. Среди переполоха бегали с палками соседи и все ругались.
Тем же мартовским утром, наконец, решился Егорка.
- Одолжи, бабка, на дорогу. С получки вышлю.
- Не увидимся больше, - заплакала она, перекрестив Егора.
До России Егорка добрался поездом, в пашарпаном плацкартном вагоне. Целую ночь вели с соседями разговоры, самогону выпили много. Ехали, кто зачем. Кто детей навестить, внуков нянчить, кому командировку выписали, а сосед по верхней полке, дядько Сырожа, особенно заинтересовал Егорку, он ехал на заробитки, и любезно поменял Нюркину сотню гривен на рубли, как сказал, по выгодному курсу.
- Ты не высовыйся, - учил захмелевший Сырожа, - з хазяйвами не лайся, словечки хохляцкие не потребляй. Русским хохлы вроде батраков. Бранить хохлов будут, и грузинов будут, и чеченов, таджиков, бульбашей, татар, а ты не перечь. Будуть заданий навешивать, а ты работай, но не поспешай, с видом, да хозяйскую думку нахваливай, они полюбляют.
А как с ментами выйдет, тут, держись! Из всего дурачком прикидуйся. Менты дурачков любят, хохлов особенно. Важничать начинают. Превосходство своё над хохлами особенно ценят, смакуют. Так ты им подмахуй, не стесняйся.
И помни, они народ сумасбродный, у России всякая работа, как и документ всякий, прежне как сделаться, должны «вылежаться». Шо б не переделывать бестолку по сто раз.
В России с вагона Егорка вышел помятым, в потертых джинсах, в перьях уже третий год упорно торчавших из китайского пуховика, и белых растрескавшихся кроссовках. Последние, на грязном мартовском снегу, смотрелись очень прилично.
Егорка гордо прошествовал на вокзал, купил билет до тетки, а уж за тем к Егорке прицепились менты, от чего к тетке он приехал совсем без денег.
Тетка жила в двухкомнатной хрущевке в пригороде. Замуж ей не вышло, детей не было, года три на пенсии, жила тихо, одиноко. В полумраке подъезда она долго разглядывала новоявленного родственника, за тем всхлипнула, обняла племянника.
- Тут будешь, - говорила она сквозь слезы, провожая Егора в крохотную спаленку, - никто тебя не тронет, не обидит сироту. Документы русские сделаем, теперь проще украинцам, у меня кума в паспортном начальницей, а там на работу пристроишься.
Пару дней Егорка отсыпался в чистой кровати. От сырой развалюхи в Кацапах веяло лишь тоскливыми воспоминаниями.
- Во всем у вас порядок, - нахваливал Егор за завтраком, - ко всему внимание властей положено. Центральное отопление, общчественный траншпорт, крыши ремонтують, цены на хлеб... Идея есть.
- У бога за пазухой, - соглашалась тетка.
Из окна своей спаленки Егор принялся изучать обчественную жизнь.
Утром к семи разъезжались автомобили в город. Часа два было тихо, когда как, и сходились мужики. Соображали. Закуску раскладывали под Егоркиным окном. Опохмелялись, спорили про политику, бранили начальство, хвалили Путина и расходились по службам. А уж старушки на скамейках ближе к полудню, как потеплеет, а уходили ещё засветло, как схолодает. За тем к вечеру устало возвращались автомобили, крякали сигнализации, сбредалась молодежь.
«Весело живут», - думал Егорка, - «не то шо у нас, в Кацапах. Затянет Тузик с вечора выть, за селом лисица брешет, и ни души на улицах, тоска, шо на цвинтаре».
И стал Егор мечтать, представлять себя полноценным членом общества за окнами спальни.
Вскоре, в Егоркин украинский пашпорт пашпортистка шлепнула большой синий штамп. «По блату», - довольно шепнула тетка, - «документы пособираем, обещали гражданство». К синему штампу выдали зеленый СНИЛС пенсионного страхования, присвоили ИНН и направили в центр занятости.
А в сумасшедший дом Егорка попал уже по распределению, из центра занятости.
- Есть две свободные койки, - сообщил специалист по трудоустройству, - соглашайтесь. Женщина, что до вас, месяц назад отказалася вакантной койки в тубдиспансере. Сегодня несхотела трудоустраиваться в дурдом, будем лишать пособия!
- А условия? Сколько платить будут? – интересовался Егор.
- Вот направление, там выясните.
Ехать пришлось в другой конец за город маршруткой. Одноэтажное старинное дворянское здание с колоннами в сосновом бору. Воздух чистый и тихий.
«Психоневрологический диспансер для инвалидов», прочитал Егор.
В высоком светлом кабинете у окна мужчина в халате, перебирал бумаги за столом.
- Безработный, по трудоустройству, - выговорил Егор, протискиваясь в дверной проем и подсовывая на край стола направление.
- Марья Ванна, займитесь сотрудником, - ответил тот, не поднимая глаз.
Вошла пожилая санитарка в застиранном белом халате и шапочке, кивнула Егору идти следом.
- А платить как будут? – спрашивал он на ходу. – Какие условия?
- Питание трех разовое, бельё, форма, койка. Раз в неделю свидание с родственниками, денег тысяч шесть. Может, какая премия выйдет, - отвечала старушка.
Санитарка позвонила в дверь, отворилась металлическая решетка перегородки, начались палаты.
- Тут устраивайтесь, переодевайтесь. Разговаривать запрещено! Не смеяться, выполнять распоряжения дежурного педагога. На занятия не опаздывать. За невыполнение условий, увольнение.
Егор понимающе тряс головой.
Палата оказалась просторной, с большим в решетке окном и шестью койками. В углу огромный платяной шкаф, в изголовье тумбочка, тяжелый воздух, атмосфера обыкновенного медицинского учреждения.
В палате оказались ещё двое сотрудников в полосатых пижамах. Они искоса поглядывали, Егор дружелюбно улыбнулся коллективу, на что сотрудники скривились, и стали спешно что-то прятать под подушки.
Его внимание привлек платяной шкаф. Дверца отворилась, высунулась физиономия с седыми растопыренными волосами и кивком поманила Егора. Через минуту он привыкал к мраку внутри шкафного пространства. Там были люди, два человека.
.
- Добро пожаловать в дурдом! - услышал Егор. - Я профессор Алексеев, а это, Леша бурят, строитель. Приехал в столицу на заработки. Направили сюда. Тут в прошлом дворянская усадьба была, а теперь, дурдом.
- А я Егор, потомственный металлург, - зачем-то соврал Егорка.
- Спрашивайте, интересуйтесь, Егор, - говорил профессор, - надо помогать друг дружке. Тут нет библиотеки, кинотеатра, радио, телевизора. Не положено в целях безопасности. Какой-нибудь идиот проломит голову надзирателю говорящим ящиком. Вам очень повезло, что вы сюда устроились. Дурдом территория вольнодумства, как средневековые монастыри. Джордано Бруно был монахом, Николай Коперник каноником…
Но воспитателям вида не подавайте, всякое инакомыслие жестоко наказывается, собрания и партии преследуются, а уж оппозицию начальству вздумаете сочинить – с позором уволят, и разговаривать не станут. У нас в дурдоме все обо всех всё знают, понимают, но помалкивают. Такой порядок.
- А почему платят мало? И что делать надо?
- Кругом на планете кризис, Егор. Капиталисты деньги людям даром раздают. А наше начальство, чтоб тунеядство в народе не поощрять, задумало граждан к делу пристроить. Бюджетники, потому платят мало, в России всем бюджетникам недоплачивают, не только нам, - отвечал профессор. - А чтоб не болтали лишнего, в заведения для глухонемых идиотов определили. Понимаете?
- Долбанутым работать будешь! – весело подхватил строитель Леша.
- А как не справлюсь? – заволновался Егор, - я в девятом классе в самодеятельности на районнем смотру пьяного сторожа играл, так всё спортил. Замисть «Берегииись», что слова мои по сценарию, гимн Украины запел, переволновался.
- Не пугайтесь, - успокаивал профессор Алексеев, - тех двоих в палате видели? Вот они настоящие, смотрите, как делают, и повторяйте следом. Справитесь. В нашем дурдоме ещё проще чем на вашем украинском смотре. Тут никто ни во что не верит, каждый болтает что вздумается. И это во многом символично.
Является два раза в неделю священник из местного православного прихода, но именно церковники как никто, понимают тупик и упадок религиозного мировоззрения. У него своя служба, у нас своя.
Егор опасливо посмотрел в глаза профессора, чьё вольнодумство не укладывалось даже в его украино-анархическом менталитете.
Из шкафа Егор выбрался последним. На кроватях в прежних позах сидели двое, из них худенькая девушка и Егору представилось, что просидеть вот так без движения и мысли, наверное, невероятно тяжело. Он уселся на собственную кровать и, уставившись в стену, принялся раскачиваться.
Вскоре явилась няня. В столовую пациентов вели за руки, а более смышленых, просто выводили в коридор, где они вливались в общий поток.
- Мальчики, девочки, паспорта на проверку, - кричала надзиратель.
«Паспорт в зубы зажми, а руки вверх», - шепнул профессор растерявшемуся Егору, - «и ладони растопырь».
- Колющие, режущие предметы, наркотические вещества, - тараторила надзирательница, - ягодицы раздвинь, шире, я сказала, и не пялься на меня, шахидка чертова. Не задерживать очередь!
- Миску выше руками держи, а не жопой! – командовала повариха на раздаче. – Следующий давай.
- Места свободные занимайте, мальчики с девочками можно. В свою тарелку ложкой, а ну не ори! Голодной оставлю!
Кругом царили суета и давка. Егор не заметил как проглотил кашу, компот, сжевал булочку.
- Строимся в колонну по два! Двигаемся маршем: а раз, два. А раз, два. Готовимся к областному смотру марша и песни. Запее – вай! Заацветаали яблони и груши. Пооплылии туманы над рекой… Выражения патриотические на физиономиях, вашу мать!
« Ты чего, слов не знаешь? - шептал профессор Егору через плечо, - открывай рот, как немой, вид делай. Говорят, сам глава района смотр принимать будет!»
- На месте шагаем. А раз, а раз, а раз, дваа, трии…
Уже вечером в платяном шкафу Егорка вздыхал:
- Тяжелая работа, боюсь, не справлюсь. Я в школе последний раз на физкультуре с песней. Чего я придурок какой?
- И есть по должности и с окладом, - отвечал бурят Леша, - а возмущаться станешь, бомжом определят. Во где жёстко будет.
- Нет, Егор, ты ещё не понимаешь всей прелести своего положения, - мечтательно говорил профессор Алексеев, развалившись в шкафу. – Пока наука пряталась в чертогах монастырей, она была таинством познания. Самодостаточной субстанцией, при всем своём несовершенстве. Когда она просочилась из церковных подвалов наружу, её растащили по кускам. Сегодня она как прислуга, обслуживает человеческие страсти и низкие потребности. Она перестала быть способом познания жизни. Понимаешь о чем я?
Тут в дурдоме мы как маленькие дети под опекой и присмотром государства и надзирателей. Мы не нуждаемся, можем заниматься науками, философией, искусствами. Ты можешь проникнуться самыми безумными возвышенными идеями и никто не назовет тебя сумасшедшим! Потому что служба, мой юный друг, она облагораживает самые убогие, безумные физиономии!
Человеку свойственно ошибаться. Но почему так происходит? Потому что там, на свободе, человек живет и работает в очень непростой, чуждой для себя среде. Человек существо духовное. А свободная западная наука оценивает человека исключительно как биологический механизм.
Егор мало что понял из слов профессора, но долго потом не мог заснуть. Ему вдруг представилась ясность его личного положения в Кацапах. Он был там никто. Он ничего не умел, нигде не работал. В Кацапах люди оценивали Егора как биологический механизм. А тут, в дурдоме, он впервые в жизни почувствовал себя человеком.
Следующим вечером в шкафу было не протолкнуться. Варлам Тихонович Шаман читал научно познавательную лекцию – Русская идея между Ордой и Европой.
Егор пролез на четвереньках и застрял где-то между ногами профессора Алексеева. Он узнал его по сбитым туфлям. Всё в шкафу утопало во мраке и табачном дыму. И гудел голос Шамана:
- Нет никакого гуманизма, а есть древний как жизнь инстинкт самосохранения. И созревает исторический момент, когда государь готов поделиться привилегиями с пассионариями. Государство это социальная пирамида – платит за всё тот, кто оказывается в самом низу…
Профессор Алексеев, наконец, рассмотрел между ногами копошащегося Егора и склонившись, с горящими во мраке глазами прошептал – «Вот, Егор, слушай Шамана! Вопреки мнению разнузданных русофобов мы сохранили своё национальное достоинство!»
- Джордано Бруно уверял, что наука сумеет примирить враждующие культуры и религии, уровняет их в глазах обывателя, - говорил Шаман. – Ох как он ошибался. За 300 тыс лет человечество ещё не бывало так близко у края бездны, как через 300 лет научного триумфа. Научно технические революции одна за другой расшатывают основы человеческого общества…
Уже далеко за полночь после лекции, когда все разошлись, профессор Алексеев привычно развалился и глубоко затягиваясь мечтательно рассуждал:
- Колесо изобрели не в научных европейских лабораториях, а обыкновенные крестьяне забитые ежедневным изнурительным трудом. А какой – нибудь придворный Леонардо подсмотрел, срисовал в свой блокнот и началась научно техническая революция. С химией, физикой, математикой всё конечно же сложнее…
Вот у вас на Украине, Егор, автомобильная покрышка это символ революции, майдана. Тебе и в голову не приходило, что отработанную автомобильную покрышку можно использовать как строительный материал для забора, который ты городил по старинке из камыша. Западная цивилизация лишила нашего человека первобытно - полезных свойств. Она лишила нас гибкости мышления. Мы сделались слишком доверчивыми и беспечными. Это не хорошо.
- Почему? – переспрашивал Егор, не совсем понимая ход мысли профессора.
- Потому что за всеми этими фасадами старинных дворянских особняков, Кремлей - пустота, природа. И жизнь в нашем дурдоме может измениться. В конце концов, нас поставят перед фактом новой технологии, прогресса и всех заставят тяжело работать на результат. И вот тогда наше общество устроит грандиозный вой и гражданскую революцию. Потому что работать на результат никто из нас не умеет!
Егор вспомнил свой развалившийся дом в Кацапах, и от мрачных предсказаний профессора ему сделалось тоскливо.
- Во всем виновато начальство, - мрачно выговорил он. - Вон у нас в Кацапах, председательша. Ей от новой власти погоны и привилегии, а она по селу такое ****ство развела…
Профессор аж крякнул, удивленно поглядев на Егора.
А Егор ещё долго ворочался в кровати, но до утра так и не уснул. Его мучили мрачные предчувствия.
А между тем утром после завтрака случилась первая неприятность. Егора вызвали к директору дурдома.
Директор был почти лысым, с белым пухлым лицом, в белой сорочке, галстуке и пиджаке. Он неподвижно возвышался за огромным письменным столом как кочка на болте.
- Говорят, вольнодумствуете, молодой человек, – заговорил директор. – Без году неделя у нас, а уж поносите начальство! Чем вам начальство не угодило? Кормит вас, одевает, заботиться. Ночи не спим.
Егор перепугался на столько, что не мог выговорить ни слова.
- Исправительные работы, мой юный друг, - бубнил директор без запинки. – Труд лучшее средство воспитания. Отправляйтесь в приемную, скажете, я прислал. Пусть выдадут спецодежду и на объект. Там поразмыслите что к чему.
Таким образом Егор на всё лето угодил подсобным рабочим на строительство директорского загородного особняка. Стройка была грандиозной. Вертолетная площадка, бассейн, подземный хоккейный каток.
В Уазик грузились после завтрака, возвращались на перекличку к ужину.
Подсобные земляные работы закончились осенью с первыми дождями, на штукатурку и отделку Егорку не взяли, особых талантов к строительству он не проявил, и как искупившего вину отправили на прежнее место службы в дурдом.
Первым повстречался Егору Леша, строитель из Бурятии.
- А ты чего не на объекте? – искренне недоумевал Егор. – Большая национальная стройка!
Лёша хитро улыбнулся.
- Я чё, дурак, задаром на хозяина горбатиться?! Слышь, Егор, это профессор тебя бугру сдал, - шёпотом добавил Лёша. – Манера у него такая интеллигентская, заложит человека, потом совестью мучается, ночами не спит.
Тем же вечером профессор Алексеев пригласил Егора на собрание в шкаф.
- Вам не бывает страшно, Егор? – заговорил профессор. – По настоящему, чтобы кровь в жилах от ужаса, от одной мысли... А мне бывает. По ночам. Проснусь и как подумаю, что наш дурдом могут закрыть, всех по домам разогнать!
Когда-то давно, у нас с дочерьми была игра. Я находил картинки городов в Интернете, а они пытались угадать названия городов. Было у нас какое-то понимание, что есть города древних викингов, французских буржуа. Английских, голландских кораблестроителей, города германского торгового союза, фламандских художников, греческих полисов и древних культур от Турции, Индии до Японии. Удивительное разнообразие архитектурного сочетания древности с современностью.
Но самое безнадежное отгадывать наши русские города. Блестящая, сияющая современная безликость евро-фасадов за которыми не осталось ничего русского. Мне бывает тошно от одной мысли, что мы оставляем после себя. И мне страшно признаться в этом своим дочерям. Я знаю, они никогда не примут меня опять в нашу семью. Но у меня нет сил, сознаться в том, что я совершенно нормальный человек. Рано или поздно они непременно начнут искать свои корни, а наш дурдом, это всё что осталось от нашей великой культуры. Вы понимаете меня, Егор? Тут в дурдоме я могу себе позволить быть тем, кто я есть на самом деле, не стесняться своего естества, натуры, потому что ничего иного, исконно глубинного во мне нет. Когда-то что-то было у моего деда, прадеда, но всё утеряно, стёрто из памяти. Осталась одна природа. И мои дети докопаются до этой правды и знаете что произойдет? Всё рухнет, Егор.
Егор понимал, что профессор оправдывается перед ним в низости своего поступка, но никак не мог уяснить, чего от профессора ждать в будущем.
Там, в Кацапах, на развалинах советской культуры он тоже чувствовал себя глубоко несчастным, обездоленным существом и тосковал о своих корнях. Но и тут в дурдоме где он впервые в жизни наконец ощутил твердую культурную почву под ногами, профессор признался в том, что Егор уже испытал на собственном горьком опыте.
Всё это каким-то образом повлияло на характер Егора. Он сделался мрачным, замкнутым. Перестал посещать собрания в шкафу и начал наблюдать за миниатюрной девушкой просиживающей на кровати в позе йога. Она часами раскачивалась из стороны в сторону уставившись за окно и что-то непрерывно бубнила.
Егор стал подсаживаться к девушке, она не замечала его. Он подсовывал ей кубики, куклы, а она опасливо следила за его руками. Со временем они подружились, раскачивались на кровати вместе, рисовали и играли на музыкальных инструментах.
Однажды ранним майским утром за окном запел соловей. Девушка принесла свистульку и протянула Егору. «Свисти», - сказала она, - «как соловей свисти. Научишься свистеть, большим человеком в нашем дурдоме будешь»
И философ Егор начал свистеть. Но всякий раз ему казалось, что он фальшивит, недотягивает ноту. И он упорно свистел и свистел, а девушка без конца улыбалась, негромко постукивая баклушей по музыкальному камертону.
Вскоре, Егор получил письмо от бабы Нюры. Она писала, что в Кацапах совсем всё плохо. Речка, где Егор с детства ловил рыбу высохла, утки и лебеди больше не гнездятся. Ушли косули и кабаны, исчезли зайцы и лисицы. Пропали фазаны, куропатки и суслики. Прилетали чибисы, покружили, покричали над высохшим за селом озером и улетели. Несколько дней были аисты. Закинув головы щелкали клювами на старом гнезде, шо на электрическом столбу. Но лягушки перевелись, и аисты улетели. «..Тетка хвалилась, шо ты уже на службе, Егор, большой человек» - писала Нюра. – «Служи исправно, начальству не перечь, а то неприятность выйдет.
Я, Егор, повиниться хочу. Виноватая я перед теткой твоей. Бросила я её в младенчестве, с чертями связалась, сбежала с дому, вот боженька меня и покарал в Кацапах. Мне всё совестно сознаться, шо мамка у ней непутевая. Так уж ты, как – нибудь, ей передай…»
Не долго думая Егор сочинил ответ: «У меня всё хорошо, питание справное, коллектив приятный. Служба сносная, на музыкальных струментах граю. Выучусь соловьем свистеть и стучать, на повышение пойду»
Однажды Егор заметил, что профессор исчез. Собрания в шкафу прекратились, он не появлялся на построениях, не ходил в столовую. А ещё спустя время бурят Лёша шепнул, что профессора Алексеева назначили директором дурдома взамен прежнего, ушедшего на повышение в министерство иностранных дел.
Вскоре в дурдоме завелись порядки. Кажный день начинался с политинформации. Строились по палатам, шеренгами и перед обществом выступал профессор Алексеев. Он подводил итоги, делал планы и рисовал длинные лирические отступления о русской национальной идее.
Философу Егорке из Кацапов лирические отступления пришлись особенно по душе. После политформации он усаживался на кровать перед окном и вдохновенно заливался соловьём.