маленькому оркестрику под управлением любви посвящается..
Кларнет пробит, труба помята,
Фагот как старый посох стерт,
На барабане швы разлезлись,
Но кларнетист красив, как черт,
Флейтист как юный князь изящен,
И вечно в сговоре с людьми,
Надежды маленький оркестрик
Под управлением любви.
Окуджава
А работал я тогда в ненавистном всему сердцу супермаркете.
DIY ширпотреба и китайских безделиц, плотно окутывавших торговый зал тошнотворным хрючевом вони дешёвого пластика и хрупкой недолговечности изделий с наценкой в 666%..
- Как я попал сюда, о, боги?! - спрашивал я себя, задрав нервно кверху голову.
Уставившись в потолок люминесцентных капиталосберегающих светляков, я не находил ни одной веской причины, чтобы тут же, не сходя с этого места, не плюнуть в сытую самодовольную бурую рожу администратора торгового зала, нарекавшего всех без разбора подчинённых продавцов-консультантов «оленями». Эх, развернуться бы и, сверкая и прицокивая радостно копытцами призрачной свободы, ускакать в объятия безработицы и безденежного отчаяния на шею и полное финансовое довольствие к родным.
А он не унимался. Вывалив мне на прилавок (за которым непременно нужно было продемонстрировать сердобольным и бережливым бабушкам, что приобретённая лампочка может ещё и светить, а не только красиво выглядеть) свой стафилококковый фаллос административного восторга, он самоотрешённо бубнил что-то себе под нос. Он демонстрировал удивительную способность смотреть как-то сквозь подчинённого. Мимоходом, он объяснял себе, а заодно и мне (возможно, меня и не существовало в его удушающем самолюбованием и всепоглощающей гордыни мирке) всё мироздание и положение вещей в его же версии представлений о трёх слонах на панцире черепахи, поддерживающих тело Земли. И слоном был конечно же Он - вышестоящий, а черепахой - я, потому как находился под его «чутким» столбом ног.
Прекрасно понимая и то, что разговаривал он с самим собой и только (ведь, что за блаженное и сладостное удовольствие - поговорить с умным человеком, с самим собой!) я слушал его только краем уха, а сам глядел во все глаза на Фёдора Михайловича, который зачем-то примерял красную ватную безделушку-шапочку Санты. Он нацепил её себе придурковато набекрень и, воровато оглядываясь, подошёл к нам.
Его терпения и внимания к «эпосу» моего начальника хватило лишь секунд на десять. Он демонстративно отвернулся от этой вши и обратился ко мне, лихорадочно возмущаясь,
- Нет, ну что за дебил! Эрнест, ты совсем уже что ль того?! Кого ты слушаешь? Помнишь как у меня в «бесах»?
- Прекрасно помню, дорогой Фёдор Михайлович. Я поджал губу, пытаясь вспомнить поточнее, и выразительно процитировал его строчки - слова мастера душевных шиворот-на-выворотных оборотов: «То есть… Vous savez, chez nous… En un mot, поставьте какую-нибудь самую последнюю ничтожность у продажи каких-нибудь дрянных билетов на железную дорогу, и эта ничтожность тотчас же сочтет себя вправе смотреть на вас Юпитером, когда вы пойдете взять билет, pour vous montrer son pouvoir. «Дай-ка, дескать, я покажу над тобою мою власть…» И это в них до административного восторга доходит…»
- Браво! У тебя отличная память и вкус! - Он лукаво улыбнулся. - Пойдёшь ко мне в редакторы?
- Нет, Фёдор Михайлович, не пойду.
- Отчего же, душа моя? - искренне огорчился Он.
- Да, оттого, мой хороший, что Вы уже давно ничего не пишете.
- Эт дааа, - протянул задумчиво Он. - Но ты знаешь, творчество всегда воспринимал, как некий психоз, а писательство - психотерапией. Может быть я выздоровел? Я здоров? И на душе тихо-тихо, спокойно-спокойно. Настолько гармонично, что можно даже услышать дыхание ночи, чего никогда со мной и не было. Эх, суета сует! Муки творческого духа, что только и знает, что нашёптывает, а ты не успеваешь ни записывать, ни запоминать, написанное твоей же рукой. Бывает, спрашиваешь себя: «что же ты такое написал-то, критинушка?!» А ответа нет. А дух всё нашёптывает и нашёптывает..
- Ага! Знаю я что он нашептывает! - обиженно признался я. - Слова, слова, слова, которые не ровен час могут обратиться в реальность и превратить твою жизнь из дара в проклятие. А потом он, выпив тебя до последней капли, выдавив все соки, бросает цедру твоей души-лимона шагреневой кожей в пламя мук звонкой одинокой пустыни, лишенной даже мелодии души. Подвергает пыткам забвения и творческого бессилия! Словами старика со страниц Бальзака он убеждает тебя: «Обладая мною, ты будешь обладать всем, но жизнь твоя будет принадлежать мне. Желай — и желания твои будут исполнены. При каждом желании я буду убывать, как твои дни.» Сочувствует, гад, а сам подтрунивает и бежит с тобой наперегонки к теснине обрыва и, когда ты всё-таки в слезах отчаяния прыгаешь с него, потирает волосатые ручки с изогнутыми коготками, достаёт свиток с о-бож-жённым краешком и вычёркивает твоё имя из списка..
- Хорошо сказал! Браво! Да, так и есть, Эрнест. Но не у всех, не у всех. Как знать, может у тебя другая судьба? - Он сделал паузу, сдвинул колпак Санты на макушку и сказал. - Ну, так как? В то же время, на том же месте?!
- Да, Фёдор Михайлович! На страницах Ваших книг!
- Добро! - Он обнял меня и, усмехнувшись, добавил. - Там я всегда живой, Эрнест. Всегда. Слышишь? Всегда! Поэтому можно смело слушать дыхание ночи и встречаться с любимым сердцу читателем, с тобой, например.. - Он улыбнулся, махнул рукой на прощание и растворился в толпе жертв консьюмеризма.
А этот набухший прыщ на челе торговли - администратор всё не унимался:
- Бу-бу-бу-бу, шестёрка ты крестовая. Бу-бу-бу-бу, шестерёнка ты пиковая. Бубубубу.. Никто не сможет провести меня за нос! - заключил он свой дешёвый монолог.
И это был предел. Я психанул и схватил крепко сизую сливу обрубка его носа железными своими пальцами и проволок это ничтожество за его Вышестоящий хобот через весь торговый зал кафельного панциря черепахи на улицу. Под фанфары встревоженной радости и улюлюкания коллег по несчастью (ничем не примечательных резюме) я бросил его в кучу китайского ничтожного говна, отбракованного и оставленного у входа в этот душный и сверкающий филиал ада. Развернулся и ушёл как был. В робе современного раба, я скрестил руки, спрятал мёрзнущие пальцы, вжал голову в плечи и ушёл в ночь.
С неба сыпал первый снег зимы..
Где-то вдалеке раздался оглушительный выстрел Хемингуэя..