Дедушку я очень редко видела, он жил в Варшаве, а во время первой мировой войны со своим учреждением, где работал, был эвакуирован в Москву, где вскоре умер, а бабушка оставалась в Варшаве. Как-то маме пришла телеграмма из Москвы, что дедушка при смерти. Я и мама сразу поехали, но уже не застали в живых, он умер от припадка астмы. Меня положили на ту кровать, где умер дедушка, и мне всю ночь снились страшные сны. Еще я помню, что какие-то тетеньки бесконечно кормили меня пирожными, что я потом целый месяц не могла смотреть на сладкое. Я не знаю, где он похоронен, больше ни я, ни мама не видели его могилы. Да все наши родственники, поди, либо умершие, не видели никого из своих близких на своих могилах. Бабушка у меня была очень заботливая, хотя не могла ходить, а все ездила на колясочке. Она очень ухаживала за своими волосами, они были густыми и длинными, почти до колен. С мамой они все ссорились. Бабушка все охала и ахала, что она маме в тягость, будучи такой калекой, а мама говорила, что напрасно бабушка так думает, что для мамы большая радость, что она еще жива. Бабушка после этих разговоров часто падала в обморок. Вот когда я стала взрослая, то есть после революции, я почему-то никогда не видела падающих в обморок женщин, наверное, они огрубели или стали более мужественными. Когда бабушке стало совсем плохо, мы в то время жили в Ленинграде, ее увезли в больницу, и она там умерла. Где похоронена, тоже не знаю. Мама не любила ходить на могилы, после ее смерти тоже никто не посещал ее могилы, выходит, мы все бесчувственные, как при жизни, так и после смерти по отношению друг к другу, короче говоря, эгоисты.
Теперь о первом отчиме, с ним я прожила с 1912 по 1924 год, из всей жизни с ним я пришла к заключению, что он меня не любил как отец. Вся его любовь была отдана своим родным детям, хотя в то время они уже жили самостоятельными семьями, но все же еще старались что-либо получить материальное от отца. Хотя отчим был богатым человеком, но был очень экономный, вроде Плюшкина, ничего-то у него не пропадало. Помню, у него была черная шерстяная накидка, так ее столько раз чинили, сапоги тоже бесконечно чинились, но, конечно, в парадных случаях жизни у него было что надеть. Моя бабушка была большая кулинарка, но и у нее, если иногда что-нибудь испортится при выпечке, так отчим все равно всегда все хвалил. Говорил, что это самый большой грех - обидеть хозяйку. Помню, как он пил бесконечное множество чашек чая и все вприкуску, чашка была большая - белая с голубым блюдцем.
Летом мы жили в Павловске, так он все ходил в лес, собирал шишки и возил в Ленинград, чтобы зимой ставить шишками самовар. Характер у него был очень вспыльчивый, но сердился недолго, говорили, что его первая жена, когда рассердится, то неделями не разговаривала со своей семьей. До революции мы жили в Павловске в двухэтажном доме, в котором было на втором этаже - пять комнат, и на первом этаже - четыре комнаты. На втором этаже была спальня мамы с отчимом, гостиная, кабинет, на первом - детская, бабушкина комната, комната прислуги, кухня. Мебель стояла довольно приличная. В гостиной красного дерева с позолотой стулья, покрытые шелком, стоял рояль, граммофон, высокое трюмо. В кабинете большой письменный стол, шкаф с книгами. В спальной - кровати, шифоньер с зеркалом, туалетный столик. В столовой мебель была орехового дерева, а что было в детской, не помню, видимо, ничего особенного, помню, что пол был покрыт линолеумом, а стены - розовые. Вот в гостиной были красивые обои, с позолотой, на полу большой ковер. Да, в столовой еще стояло пианино. Почему-то домработницы у нас часто менялись. Один раз была очень красивая девушка, и отчим стал на нее заглядываться, так мама во избежание всяких последствий, ее вскоре уволила, тем более что та заботилась больше о своей красоте, чем об уборке дома. Была у нас болонка по кличке Дези, та все ездила на мамином капоте: схвати за подол зубами и ездит, тогда ведь платья были длинными.
Как-то зимой, в Ленинграде, отчиму сделалось плохо - частичный паралич, отнялся язык, нельзя было понять, что говорит. Через несколько дней все же он поправился. На следующий год зимой, в Павловске, ночью - ему опять стало плохо. Мама послала меня за врачом, но я была робкая, несмелая. Ни до кого доктора не могла достучаться - видно крепко спали или не хотели открывать, хотя обязанность доктора оказывать помощь во всякое время. Пока я стояла на лестнице, в моем воображении промелькнула какая-то белая тень. В конце концов, я вернулась домой. Говорю маме, что не могла ни до кого достучаться. Мама говорит: «Тебя только за смертью посылать, уже не надо, Михаил Павлович умер». Почему-то в детстве я очень боялась покойников, пока мертвый отчим лежал в доме, я как метеор бегала по лестницам, все мне казалось, что за мной кто-то гонится. Где его могила, тоже неизвестно. С глаз долой - из сердца вон. Да, верно, живой думает о живом. Да, все умершие люди разбросаны по свету: дедушка - в Москве, бабушка - в Ленинграде, отчим - в Павловске, мама - в Сибири, а я?
Что же написать о втором муже, я уже о нем писала, где он кончил и когда свою жизнь, мне неизвестно. Он был арестован вскоре после ареста моего мужа, сослан в Сибирь в Марийскую область, и, когда мы жили в Сибири, мама как-то узнала его адрес и ездила к нему на свидание. Он был в обиде на моего мужа и говорил, что его арестовали по доносу Павла Михайловича, не знаю, насколько это правда, это было больным местом в наших отношениях с мужем. Отчим в лагере устроился неплохо, был раздатчиком продуктов. После этого свидания мама с ним переписки не имела, и все на этом закончилось. Все же работящий был это человек, все дела у него спорились, если бы не вино. Мама за время, которое с ним жила, хорошо выглядела, помолодела, мы были с виду, как сестры, а не мать и дочь. Кроме коров у нас еще были и собаки, сначала сеттер Рекс, потом дворняжка маленькая - Тобик, такой потешный был, пойдет на площадь перед вокзалом в Павловске, и когда пойдет народ с поезда, сядет на задние лапы, а передними машет - ему и падают что-нибудь.
Да, перед коровами была у нас еще при жизни первого отчима пребодучая коза Манька, которую все очень боялись, она была вроде бы как цепная собака, никто при ней во двор не войдет, однажды она даже отчима загнала на чердак, и они там гонялись за трубами и отчим кричал маме: «Рома, возьми этого черта рогатого!» Эта коза ввела меня в грех. После смерти отчима, денег было мало, сено козе купить не на что, а у нашей квартирантки Сергеевой была корова, вот я тайно и брала у них сено, и она меня поймала на месте преступления - было очень стыдно, но не подыхать же было козе с голоду, потом эту козу продали. Интересная была эта семья Сергеевых - муж, жена и четыре дочери, все страдали одной болезнью, приходилось каждое утро вывешивать простыни для просушки. Старшая дочь была очень красивая девушка, с которой любил «позубоскалить» мой муж. Это на первом году замужества! Конечно, меня мучила ревность.
Написать еще что-нибудь о школьных годах, но почему-то у меня мало воспоминаний или память плохая, что все улетучилось. Помню, как в первом классе я не хотел сидеть с одной девочкой. Спрашивают, почему, а я отвечаю, что она некрасивая, точно я была красавицей. В последующие годы я была тиха, застенчива, часто краснела, отвечала тихо, вяло, из-за чего снижались оценки. Как-то учитель сказал, что если бы я не говорила так монотонно, то поставил бы мне 5, а так - 4. У меня были хорошие конспекты, аккуратные. В школе была очень плохая дисциплина, ученики учителей плохо слушались, я хорошо училась по-немецки. Чтобы было потише в классе, учитель часто заставлял меня читать вслух. Однажды к приходу учителя ученики перевернули все парты… Как-то учитель что-то написал на доске, а проходящий ученик взял да стер написанное. Да, было время - «свобода».
Теперь осталось написать о роли моей мамы и жизни с одного года до двадцати пяти лет. Мама - такое святое, нежное имя, но для меня оно почему-то так не звучит. Мне шестьдесят семь лет, наверное, потому за давностью все стерлось из памяти, а может, ничего и не было, чтобы запомнилось на всю жизнь. Или хорошее забывается, а плохое долго помнится. Была такая жизнь, что мне уделялось мало внимания и нежности, вот частые колотушки от мамы я помню. Хотя с мамой я прожила всю жизнь вместе до самой ее смерти, но нежности между нами не было, каждый был занят чем-то своим, своими интересами, больше в начале моей жизни обо мне заботилась бабушка, прислуга. Мама была занята собой, музыкой, знакомыми, потом работой, о воспитании чего-либо во мне никто никогда и не думал. Одета, сыта, ходишь в школу, чего же более? Потом на горизонте появились отчимы, тоже от них для меня было в смысле воспитания очень мало. Впоследствии я пришла к такому заключению, что при наличии у меня детей - у них никогда не будет отчима.
Теперь, на старости лет, читаю разные книги о воспитании детей, а в дни моего детства кто об этом думал в моей семье, да никому и в голову об этом не приходило. Хотела меня мама научить играть на фортепиано, но из-за моего упрямства отказалась от этой затеи, стоило ли себя утруждать, не хочет и не надо. Тут сделалась революция, все в жизни пошло по-иному, но все это прошло как-то мимо меня, тогда ведь не было радио, телевизора, не знаю, были ли у нас газеты. Вот книг было много, когда я научилась читать, я их стала поглощать без всякого разбора и руководства со стороны взрослых.
Да, в голове у меня был, наверное, ералаш порядочный, но никчемный для практической жизни. После школы я даже и не старалась куда-нибудь поступить, была безработица, не знала, были ли какие-нибудь учебные заведения. Мы с мамой были как две песчинки, не знали, куда себя приткнуть в послереволюционной жизни, да еще после смерти первого отчима, так как с ним жили без забот о куске хлеба.
Хорошо ли плохо, но дожила до двадцати пяти лет, и в течение их было много всего, как хорошего, так и горестного, и, наконец, очутилась в Сибирском НКВД. Продолжим мою дальнейшую жизнь, вернемся в город Томск, в ожидание багажа и дальнейшего следования в район Колпашева, второй долголетний период моей жизни, с 1935 по 1962 год.
Было начало марта 1935 года, наконец-то пришел мой багаж. НКВД выделило мне три подводы и двух возчиков. На первой подводе сидел возчик, на второй я и на третьей другой возчик. На моих санях стоял большой деревянный ларь, раньше в Павловске в нем хранился овес для лошади, он был очень вместительный и туда многое положили, в частности зеркало от туалетного столика ( оно и сейчас в 1978 году еще цело), потом еще железная кровать, и я, на других санях были большие плетеные корзины, продолговатые, закрытые на два замка, теперь таких не делают, потом было еще несколько фанерных коробок с кожаными ремнями, сейчас таких тоже нет, и еще одна железная кровать, тумбочка от граммофона, куда мы по дурости положили стеклянную посуду, Хоть и старались хорошо упаковать, но по приезде на место многое оказалось разбито. На мне было надето зимнее пальто, сверху полушубок, меховая шапка, ватные брюки, но все же, как выйдешь на стоянке с саней, то так окоченеешь, что еле ноги передвигаешь. Ехали мы дней пять , в один из дней я вывалилась из саней, первый возчик не заметил и поехал дальше, а второй отстал и через некоторое время ко мне подъехал, я села на его сани и поехали дальше, впереди видим две дороги - в раздумье по какой ехать, но все хорошо оказалось, на очередной станции встретила свою подводу. Днями, когда ехали, стояла чудная солнечная погода, чувствовалась уже весна. Я, бывало, лягу на свой сундук и смотрю в голубое небо, кругом простор, тишина, едешь и ни о чем не хочется думать, только снег поскрипывает под полозьями, да звенит колокольчик на дуге.
Наконец мы подъехали по замерзшей реке Оби к поселку Колпашево, он был расположен на крутом берегу, виднелось много деревянных добротных, из больших бревен домов, на берегу стояла церковь, поднялись по въезду на гору, поехали в комендатуру, искать, где живет моя семья. Мама, муж, и сын жили на квартире в одной семье, произошла радостная встреча, наконец-то мы были все вместе. Началась забота о работе, о постоянном своем месте жительства. Павел пока уже работал рабочим в комендатуре, потом его перевели счетоводом на хозчасть комендатуры, а я устроилась кассиром в хозкомбинат номер один при НКВД.
Мама, на деньги, полученные от распродажи разных вещей в Павловске, купила небольшой домик с хорошим огородом, стайкой, рубленым сараем с крытым двориком, в домике была комната и кухня, в комнате было большое окно и сбоку маленькое, все окна закрывались ставнями, как снаружи, так и внутри из-за опасения грабителей и воров. В большой комнате был глубокий подпол, где хранились овощи. Дом стоял как раз невдалеке от моей работы и через одну улицу от реки, так что с жильем и работой мы устроились хорошо. В большой комнате была русская печь без лежанки, в ней поселилась мама с внуком, а я с мужем в кухне, там была небольшая плита с обогревателем, в ней поместилась кровать, стол у окна, впоследствии поставили еще сундук, около плиты был небольшой стол, кухонные полки, умывальник и под ним большой медный таз, который нам прослужил в этой должности двадцать семь лет, то есть до моего отъезда из Колпашево.
Первое время мама занималась по хозяйству, так как купили корову, а когда настала весна и легко, деятельно участвовала в огородных работах, у нас всегда в достатке были картофель, разные овощи, завели также кур. Так что после карточной системы в Ленинграде Колпашево с его снабжением показался нам раем, возили керосин по улицам, даже свежую рыбу в телегах со льдом. В магазинах были всякие продукты, промтовары. Материально жили хорошо, морально, в особенности Павел, конечно, плохо - ссыльный, враг народа, образование в институте прервано, без надежды на будущее.
Политических ссыльных в Колпашево было много, они систематически отмечались в комендатуре, все работали на разных работах, кто как устроился, поддерживали дружеские отношения между собой, часто ходили в гости друг к другу. Что мне не нравилось в этом общении, то это бесконечная игра в карты - преферанс, иногда чуть ли не до утра. По этому поводу с Павлом были размолвки, тем более что игра была на деньги. О его трудовых успехах на работе я уже не помню. Мои же успехи, на первых порах, в хозкомбинате номер один, были в должности кассира, которые для меня чуть не кончились плачевно. После первой же выдачи зарплаты у меня не хватило пятидесяти четырех рублей, но, по счастью, бухгалтерша просмотрела ведомости и не обнаружила одной подписи рабочего, хотя, как она помнила, он получил деньги, Через некоторое время меня перевели счетоводом, что было гораздо лучше и спокойнее. Так и потекла наша жизнь: работа, дом, хозяйство, забота о дровах, сене, воде, семейных отношениях. В 1936 году у меня родилась дочь Таня, работы и заботы прибавилось, моя мама души не чаяла в своем внуке Жене, но и внучке уделяла много времени.
Летом 1937 года, не знаю, из каких соображений, всех политических ссыльных арестовали, были опять обыски - ничего не нашли, только все перерыли. Был слух, что арестованных сначала отправят в Томск, так потом и оказалось, а из Томска, из тюрьмы, где они просидели год, их всех, и Павла в том числе, отправили на Колыму, на три года. Вот так мы вновь расстались с мужем, только семья еще прибавилась на одного человека, все трудности легли на мои и мамины плечи. Как-никак ведь семья врага народа, что многие годы я на себе чувствовала, а впоследствии дети тоже. Хотя вины в этом у мужа не было, но в те времена попасть в это звание было легче легкого, сколько было разбито жизней, надежд на счастье, на трудовые успехи.
Предыдущая: http://proza.ru/2021/05/11/988
Последующая: http://proza.ru/2021/05/14/1818