СЕРГЕЙ ХОРШЕВ-ОЛЬХОВСКИЙ
ДЕВЯТЫЙ УГОЛ
(Маленькая повесть)
Предисловие
Город Шахты Ростовской области я полюбил ещё в детстве. Здесь жила родная сестра моей бабушки Анна Константиновна Некрасова, уроженка хутора Ольховый, казачка, как принято говорить, «до мозга костей». На летних каникулах я частенько приезжал к ней в гости. И она, страстная любительница кино, каждый день водила меня по кинотеатрам, а вечерами, в дни её дежурства, я ходил с ней сторожить здание какого-то госучреждения, название которого уже не припомню. И там она, свидетельница жутких российских потрясений первой половины двадцатого века, рассказывала мне, единственному своему слушателю, о наиболее прочно запавших ей в память событиях, происходивших в тревожные годы её молодости на Верхнем Дону. В голосе её всегда были слышны нотки сожаления по прежнему образу жизни. И это неудивительно. Для пожилого человека годы его юности, полные энергии, любви и стремления к совершенствованию, какими бы они ни были драматичными, всегда останутся в памяти более привлекательными, чем накопившие усталость тела и духа дни настоящие, требующие ежедневной, иногда нелегкой борьбы за хлеб насущный. И уж тем более предпочтительнее лет будущих, сулящих немощи, болезни и, как финал, неизбежный для всех нас исход в небытие.
Именно баба Нюра, окончившая один-единственный класс церковно-приходской школы, с трудом, по слогам, но всё-таки самостоятельно прочитавшая «Тихий Дон» и «Поднятую целину», первой, сама того не ведая, пробудила своими воспоминаниями в моём сознании желание когда-нибудь узнать: как же всё на самом деле было?.. И когда я, много лет спустя, созрел для этого и стал писать о тех суровых временах, не становясь на чью-либо строну, не обличая никого и не возвеличивая, мне на помощь пришёл опять-таки шахтинец, уроженец всё того же хутора Ольховый, в юные годы невольно принявший участие в гражданской войне – Пётр Константинович Некрасов. Именно он стал прототипом рассказа «Маманя» и одним из главных героев фольклорно-исторического романа «Четыре бездны – казачья сага».
1
Летом 1999 года я снова захотел побывать в любимом городе своего детства, в котором, по моему тогдашнему убеждению, было самое вкусное мороженое, самый пёстрый и гулкий базар, самый лучший кинотеатр, самые красивые трамваи и самые экзотические, вздымающиеся к небу прямо из центра города горы угольной породы, называемые горожанами загадочным тогда для меня словом – «террикон».
По воле случая в те несносно жаркие августовские дни мне довелось познакомиться с интереснейшей рассказчицей, неутомимой говоруньей Клавдией Гуровой. Эта невысокая, кругленькая, подвижная, как ртуть пожилая женщина, с непомерно темпераментным, но великодушным нравом тоже оказалась уроженкой хутора Ольховый. Когда за обедом родственники представили меня ей, она с живостью спросила:
– Это тот самый, что «Маманю» написал?
– Вы читали мой рассказ? – удивился я.
– А как же, читала. И главы из романа читала, что в той же газете напечатаны были. По-нашенски написал, по-простому, – похвалила она меня. – Да и не сбрехал нигде. У меня ведь в родне, с материнской стороны, похожая оказия была: один дядя за белых воевал, а другой – за красных.
Не желая упускать случай, я тут же попросил свою собеседницу рассказать мне эту интригующую историю.
– Ладно, расскажу, как пообедаем, – охотно согласилась Клавдия Гурова.
2
После трапезы, показавшейся мне нескончаемо длинной, я подсел поближе к бабе Клаве и стал обдумывать, как бы поделикатнее возобновить наш разговор.
– Не суетись, милок, – опередила она меня. – Не позабыла я про своё обещание. Только, боюсь, не всем мои побасёнки будут интересны. А докучать людям, я не люблю. Пойдём ко мне, я через дорогу живу. Там, в тишине и прохладе, я и расскажу, что знаю. Выдумывать не стану.
Я с готовностью подскочил с места и первым направился к двери.
– Погоди, а тетрадку взял? – охладила мой пыл баба Клава. – Записывать-то куда станешь? На ладонь, что ли?
Я хотел было сослаться на хорошую память, но мельком поймал её непреклонный взгляд и поспешил достать из дипломата записную книжку и авторучку.
* * *
Живёт баба Клава на улице Красинской, с севера на юг уходящей в сторону Ростова-на-Дону. С восточной стороны улица застроена многоэтажками, а с западной – частными кирпичными домиками, крытыми шифером. Всякий такой домик окружает ограждённый штакетником небольшой земельный участок, как правило, засаженный фруктовыми деревьями – чаще всего грушами и дикими абрикосами, которые в народе называют жердёлами. Груша здесь почти культовое дерево – растёт повсюду и даёт отменные урожаи.
В этих местах ещё на заре казачьей вольницы, в среднем течении узкой, но быстрой и кристально тогда чистой речушки Грушевки, усеянной по берегам и отходящим от неё в степь балкам обильно плодоносящими грушевыми деревьями, образовалось казачье поселение, разросшееся со временем до размеров станицы. А в 1867 году, с началом открытия в этом регионе угольных залежей, станица Грушевская преобразовалась в город Александровск-Грушевский, названный так в честь тогдашнего российского императора Александра II, но и не потерявший во втором слове своего исконного имени. Это уже после Октябрьской революции, при моде до основания рушить старый мир, он получил третье, обобщённое и, пожалуй, не самое удачное с точки зрения топонимии имя – Шахты.
Домик бабы Клавы с зелёными, сработанными на деревенский манер узорчатыми ставнями, в дневное время наглухо закрытыми, мало чем отличался от соседних приземистых построек, прикрывшихся от жгучего степного солнца густо разросшейся виноградной лозой. Преимущество таких, будто бы вросших в землю изб перед многоэтажными коробками я почувствовал сразу: уличная духота сюда почти не проникала.
Усадив меня на крохотный старый диванчик, который, вероятно, был моим ровесником, баба Клава тоже присела рядом и без всяких предисловий, – лишь выпростав из-под белой ситцевой кофточки, сшитой на старинный манер – с рюшечками и выточками, шёлковую золотистую нить с крестиком, видимо, для того, чтобы я положился на искренность её слов, – начала повествование.
– Так вот, было это в гражданскую, кажись, в девятнадцатом году. Дядя мой, Фёдор, воевавший дотоле за красных, взял да и перешёл, ни с того ни с сего, к белым. И надо же было такому случиться, в первом же бою столкнулся лицом к лицу с братом своим Павлом, оставшимся у красных. Как начали они шашками звенеть, аж искры полетели во все стороны! Видит Павел, что дело нешуточное, запросто может закончиться братоубийством. Заложил он шашку в ножны и стал просить младшего брата Фёдора, чтобы он, пока грехов не натворил, к красным вернулся. А тот ни в какую: «Лучше ты переходи к нам! – орёт. – Не то насмерть зарублю!» И тут Павел, слава Богу, вспомнил, что новая власть арестовала, из-за политической измены Фёдора, жену его, Ксению. Обмяк сразу Фёдор и ради спасения жены, любил он её дюже, согласился-таки вернуться к красным. И так лихо воевал за них, что орден даже получил. А как с войны пришёл, сразу стал хлопотать за Ксению, её-то, к тому времени, в Сибирь уже отправили. А в Сибири она, решив, что Фёдор бросил её, согласилась, от нужды, сожительствовать с каким-то офицериком. Дитя даже родила от него. А тут, подоспела амнистия. Не знает бабёнка, что и делать... «Подкинь ты его кому-нибудь, да и делу конец», – стали советовать подруги по несчастью.
Думала она, думала, слёзы все выплакала, а решилась-таки подкинуть родное дитя чужим людям. До смерти захотела домой, к законному мужу. Завернула она сыночка своего полуторамесячного потеплее в разное тряпьё и отнесла в посёлок – в самый справный двор. А когда назад возвращалась, кошку повстречала – она, бедняжка, чуть ноги волоча от голода, принесла из лесу к человеческому жилью котёночка. Дверь царапает и страсть как жалостно мяучит – просит, стало быть, чтобы обогрели её дитёночка. И тут у Ксении будто оборвалось всё внутри, залилась она слезами и помчалась назад, что есть духу. Слава Богу, недалеко отошла, хозяева не успели забрать её сыночка со своего порога. «Будь что будет! – решила она. – А дитя не оставлю! С ним поеду!»
Встречать её приехали на паре лошадей свёкор с мужем. Целый день крутились они на платформе, даже не зашли ни разу погреться на станцию. Боялись пропустить поезд. А он, как назло, опоздал. Аж под самый вечер прибыл в Миллерово. Вышла Ксения из вагона, увидала мужа со свёкром и остолбенела от страха. А они её, с ребёночком на руках, не заметили даже. Раз, да другой, проскочили мимо. Опознали только после того, как все пассажиры разошлись с платформы. Свёкор, ни слова не говоря, взял у неё с рук дитя и прижал к себе. А муж, на радостях, её подхватил на руки и понёс в сани. Всю дорогу обнимал он её и целовал и ни разу не спросив про ребёнка. Свёкор тоже ни единым словом не обмолвился – откуда, мол, и чей? Знай себе, баюкает его, да лошадей постёгивает кнутом. А когда на рассвете домой приехали, он первым вошёл в хату и сказал: «Того, кто на Ксению плохое слово скажет, или насчёт дитя станет интересоваться, прогоню со двора!» С тех пор никто и ничем не попрекал её в семье. Со временем у Фёдора с Ксенией ещё трое детей народилось, но первенец, сибирячок-Илюшечка – остался любимчиком в семье. Сердешный был дюже, никому, бывало, ни в чём не откажет, каждого уважит, чем может. А уж отца-то любил!.. Страсть как! В тридцать седьмом от смерти даже спас его. Фёдор ремонтировал колхозный амбар и в щелях, да под половицами насобирал полчувала* подпорченного зерна и отнёс домой. А тут, как на грех, председатель сельсовета приехал проверять по доносу соседний двор, вместе с милицией, и заодно заглянули к Фёдору. Что полагалось за саботаж человеку, метавшемуся от белых к красным, сам понимаешь... Но Илюша, он работал у отца в строительной бригаде помощником, взял всё на себя. Сказал, что отец велел ему отнести зерно в колхозную клуню, а он посамовольничал и тайно высыпал в свой закром. Фёдору за такое дело, конечно, каюк был бы, а Илюшку всего-то на пять лет сослали в Сибирь.
– Везучий этот Фёдор, – заметил я, не без иронии. – Наверно, дожил до ста лет?
– Ничего подобного, офицер в войну застрелил из нагана.**
– За что?
– За то, что проведал без разрешения семью. Он воевал как раз в той самой части, какая в сорок втором году гнала из-под Сталинграда румын прямо на его родной хутор Ольховый. И как ему было не заглянуть домой? Только надо было с разрешения, а он побоялся, что не получит такового – дюже уж сумасбродный был у него командир. На свой страх и риск забежал он на минутку домой, проведал жену и детей и кинулся следом за своими. И догнал их всего лишь через три километра, под хутором Вяжа. Однако командир всё равно осерчал, несмотря ни на какие объяснения, и обвинил его в дезертирстве.
– Неужели отправил в штрафбат? – изумился я. – Совсем бессердечный человек!
– Хуже! Застрелил, острастки ради, на глазах у других солдат. Ксении тоже досталось. Её, как жену врага народа, опять отправили в Сибирь. Но хоть там ей повезло, попала в то самое место, где и сын её отбывал наказание. Илюшка, к тому времени, своё почти отбыл, но мать одну оставлять не захотел, вместе вернулись домой. Это было уже после войны. Такая вот, брат ты мой, печальная история.
– Действительно, печальная история, – согласился я. – Только Вы её рассказали красноречиво, как истинная казачка.
– Истинная я только по духу, – возразила моя собеседница. – А по крови только наполовину.
– Разве?.. – засомневался я.
– Погоди, и про это расскажу, – успокоила меня баба Клава и, скрестив руки на груди, призадумалась.
3
– Да, я не чистокровная казачка, – встрепенулась она мгновение спустя. – Мать была из потомственных казаков – это верно, а отец из семьи иногородних.*** Дедушка мой, Андрей Андреевич Гуров, был крепостным плотником у какого-то богатого помещика в Воронежской губернии. А бабушка Тамара была дочерью гувернантки того самого помещика. И надо сказать, слыла в девичестве превеликой красавицей. Барин любил звать её к себе по вечерам почитать книгу или спеть песню. Он тоже, хоть и не молодой уже был, а ничего из себя – статный и весёлый мужчина. Всегда старался удивить чем-нибудь бабушку. И так про меж них зародилась любовь, о которой вскорости стали поговаривать все дворовые, даже до самой барыни дошли слухи. И помещик тот, чтобы не усугублять дело, отправил бабушку учиться в Петербург – там им легче было встречаться тайно. А когда бабушка закончила учёбу и возвратилась в поместье, барин определил её, вместо умершей к тому времени прабабушки, гувернанткой к своим троим детям. И всё у них было бы хорошо, да бабушка забеременела вскорости. А барин, желая скрыть позор, насильно выдал её замуж за своего самого лучшего работника. Дал им обоим, скрепя сердце, вольную, снабдил лошадью, повозкой, деньгами и велел немедленно убираться в казачьи края. Целый месяц колесили дедушка с бабушкой по степи, пока нашли людей – казаков Кубановых, согласившихся приютить их на своей земле, в самых верховьях речки Ольховой. Определившись, дедушка отстроил на деньги, доставшиеся бабушке от барина в приданое, мельницу и хатёнку-полуземлянку. Казаки в то время запрещали строить большие дома иногородним. Так вот и поселились они в хуторе Ольховом и нарожали на казачьей земле десять детей, не считая старшей дочери от помещика, хоть и не любили друг дружку. Дедушка всю жизнь жалел, что не ослушался барина. Крепостное право-то отменили, всего через год, после того как они с бабушкой уехали. Он даже порывался бросить всё и вернуться к своей любимой невесте, оставшейся в поместье. Но как узнал, что её замуж выдали, остепенился, построил вторую мельницу и стал копить, как скаженный, деньги. Ассигнации аккуратно связывал ленточками в пачки и совал в кожаный мешок, а золото складывал в чугунок и ночью закапывал в землю. Всё надеялся построить собственную усадьбу, да ничего не вышло – вначале казаки мешали, потом революция, коллективизация. И когда его на девяносто пятом году жизни схватило, при раскулачивании, сердце, только и успел сказать: «Бабка, золото в земле, на девятом углу!..» Бабушка тоже долго прожила – сто пять годков, но золота не нашла. Никто из нас так и не сообразил, про какой-такой девятый угол он завёл речь. Деньги, правда, нашлись в сорок шестом году, когда мы съезжали со старого двора и за ненадобностью снесли коровник. В нём-то, под камышовой крышей и был кожаный мешок со старыми ассигнациями. Однако проку нам от них было мало. Печь, за неимением бумаги, долгое время растапливали, да и только. А что золото не сыскали – это к лучшему. Оно дедушке счастья не принесло, и нам от него одни неудобства от властей были бы, – философски закончила свой рассказ баба Клава и тут же, как ни в чём не бывало, проворно соскочила с диванчика и потащила меня за руку в сад.
В саду она снабдила меня грушами, жердёлами****, виноградом и, провожая за калитку, кротко, к моему удивлению, промолвила:
– А я ведь могу вспомнить, к следующему лету, ещё что-нибудь интересное про наши края. Ты уж наведывайся ко мне.
– Приеду. Обязательно приеду, – пообещал я.
– А будешь у Мамани на могилке, то бишь у Петра Некрасова, про которого ты рассказ написал, то передай ему привет. Я тоже благодарна, что он не выдал нас уполномоченному, когда мы в коллективизацию воровали семечки.
– Вы тоже там были? – всё больше и больше удивлялся я. – Прямо на поле?
– Была. И на току была, и окопы рыла, и на коровах землю пахала, и сама впрягалась в плуг вместо коня. Как все бабы в то время, так и я. Всё правильно ты прописал в своём романе.
Я жутко расчувствовался и неосторожно крепко прижал к себе кульки, сминая фрукты, и ещё раз пообещал бабе Клаве навещать её, когда судьба занесёт меня в пределы родной Донщины.
---------------------------------------
* Полчувала – полмешка, чувал – большой мешок.
**Наган – так в народе называли, обобщая, пистолеты и револьверы любых систем и модификаций. Изначально название произошло от револьвера системы наган, образца 1895 года, разработанного и выпускаемого промышленниками братьями Эмилем и Леоном Наган.
***Иногородние – так казаки называли всех пришедших на их землю (в том числе русских и украинцев), причисляя их к инородцам, к иному, не казачьему роду. Большинство иногородних были временными работниками, к ним также причисляли торговцев, интеллигенцию. Ко всем иногородним, казаки относились высокомерно и, подчёркивая своё самосознание, называли их пренебрежительно «мужиками». Назвать же казака мужиком считалось в высшей мере оскорбительным, и обидчику такая вольность никогда не прощалась. Даже женщины считали наивысшим оскорблением, если её называли мужичка.
**** Жердёлы - сорт абрикосов, более мелкие чем обычные.
БИБЛИОГРАФИЯ
ДЕВЯТЫЙ УГОЛ
29 июля 1999 г. Шахты – 23 февраля 2000 г., Каунас.
1. Газета «Слава Труду» №74, №75, №76; 6, 8 и 11 июля 2000 г.
2. Сборник прозы «Русский акцент», издательство МАПП, 2005, Рига.
ISBN 9984-9675-7-3
3. Газета «Слава Труду» в № 137, 20 ноября 2007 г., Кашары, Ростовская обл.
ч. 2. Послесловие.
4. Журнал «Дон» № 3-4, 2009 г., Ростов-на-Дону.
5. С. Хоршев-Ольховский. «Клетчатый Пиджак». Рассказы. 2010, Лондон.
ISBN 978-9984-30-177-8
6. Альманах «Рукопись» № 32, 2019, Ростов-на-Дону.
7. С. Хоршев-Ольховский. «Четыре бездны – казачья сага». Роман, рассказы.
2020, Москва. ISBN 978-5-00153-215-6
8. С. Хоршев-Ольховский. «Обыкновенная любовь». Повести и рассказы».
2021, Москва. ISBN 978-5-907451-73-5