Глава 9.
Картинки из детства менялись, как узоры в калейдоскопе. Я смотрела в окно, на проносящиеся мимо поля и леса, на плывущие по небу облака, скрывающие горячее летнее солнце, и возвращалась в свои воспоминания, хранящиеся в коробочке из-под обуви.
Вот речная ракушка, чья внутренняя сторона переливается перламутром.
Мы нашли её с Сашкой на берегу, когда последний раз купались, перед отъездом домой.
- Я сохраню её,- сказала я на Сашкин немой вопрос.
Он ничего не ответил, только пожал плечами.
Открытка, на которой были нарисованы румяные девочки с белыми бантами на голове. Мы всё-таки с Сашкой залезли на заброшенный хутор. Не помню, через год после того, как Петька меня напугал, или через два. Но знаю, что инициатором уже была я. Всё же запретный плод всегда сладок, а тем более тот, который пугает своей неизвестностью.
Проникновение в жилище, которое давно покинули люди, это как прикосновение к тайне, скрытой за семью замками.
На стенах висели фото-портреты, которые были очень модными в деревнях. Баба Матрёна была красавицей в молодости. И муж её, которого я в живых не видела, но всегда представляла покойником в белом саване, был похож на лихого казака с закрученными усами.
Под железной кроватью с ржавыми перилами мы нашли чемодан.
- Сашка, а он закрыт на ключ,- сказала я, с сожалением посмотрев на пыльную находку.
- Это не проблема,- ответил он и достал свой перочинный ножик.
Возился он с ним не долго. Пару минут и мы с интересом засунули головы внутрь.
- Тю, да там письма и открытки,- скривился Сашка, разочарованно махнув рукой.
Это ему было тю, а для меня сокровище. Я тогда коллекционировала открытки. Любые. А тут было много таких, за которые многие готовы были отдать десять, а то и двадцать открыток.
Некоторые я так и обменяла, а эту оставила. Не знаю почему. Может быть из-за надписи на обратной стороне:
Моей любимой М. в день её рождения.
От любящего Н.
Так писали только в романах, где была любовь и страдания.
А тетрадка с гербарием уже пожелтела, но остаётся самым дорогим и ценным воспоминанием.
На первой странице одуванчик. Самый что ни на есть банальный жёлтый одуванчик.
Он был первым цветком, который встречал меня на пригорке в июне, когда я приезжала в деревню. Он был вестником того отрезка времени, о котором потом вспоминаешь весь год, тоскуя и мечтая о следующем лете.
- Опять тебя бабушка за травой послала?- спросила я Петьку, сидящего на пригорке. Рядом с ним стояла корзинка, в которой лежали пучки пастушьей сумки.
- Существует легенда, что жил на свете один пастушок. И когда он пас коров, то сильно поранил ногу. Кровь шла не останавливаясь. Пастушок обессилел. И когда он упал на землю, то увидел у дороги кустик невзрачной травы. Он сорвал его и приложил к ране. Кровь тут же остановилась и силы вернулись к пастушку.
Бабушка говорит, что эта травка самая сильная в ранозаживлении,- сказал Петька. Он встал, взял свою корзинку и пошёл к дому.
А мой гербарий пополнился ещё одним растением, легенду о котором я потом рассказывала своим маленьким детям.
Автобус остановился посреди чистого поля. Именно здесь мы всегда выходили, чтобы пройти три километра пешком по дороге, поросшей травой.
Жаворонок всё так же пел свою песню, замерев в воздухе.
Лёгкий ветерок всё так же обнимал меня за плечи, лаская растрепавшиеся волосы.
Синие колокольчики всё так же кланялись мне до земли, радуясь моему приезду.
Всё было таким же, как и тридцать лет назад. Всё, кроме моей деревни, которая осталась в далёком детстве, хранимая воспоминаниями.
Я дошла до того самого пригорка, за которым были видны крыши домов и слышно пение петухов. За которым была жизнь и другая реальность.
Была, потому что деревня умерла вместе с нашими бабушками, для которых Сашка так и не смог придумать лекарство. Он стал лётчиком, чтобы смотреть на землю глазами птиц.
А Петька...а Петька стал ангелом, оберегающим землю от зла. Бабушка рассказывала, что приехали по весне чужаки типа на рыбалку. Шумные они были. Музыку включили, на всю округу слышно было. А Петька-то любил появиться из ниоткуда. Вот и появился на свою голову.
Бабка Агафья его только к вечеру нашла с проломленной головой, когда чужаки уехали и тишина восстановилась. Кричала она тогда сильно, на всю деревню голосила. А к осени и сама померла. Не вынесло её сердце такого горя.
Я стою на моём пригорке и смотрю на заросшую бурьяном деревню. Нет, мне не страшно оказаться один на один с духами живущими в заброшенных домах. Мне не страшно, но немножко обидно, что там, за пригорком, уже ничего нет, кроме моих воспоминаний.
Конец.