Последний месяц
Драматическая черезсловица (комедия, и даже где-то фарс).
Действующие лица:
Барон Дантес
Барон Геккерн
Князь Долгоруков
Камер-юнкер Пушкин
Пушкина, его жена
Гончарова, её сестра
Воспитатель наследника престола Жуковский
Граф Строганов
Полковник Данзас
Литератор Бенедиктов
Купец Авраамсон.
Картина первая.
Бал в дворянском особняке в Петербурге. Долгоруков с бокалом в руке подходит к Бенедиктову.
Долгоруков. Моё почтение, Владимир Григорьевич! Что ж вы не пьёте, отличное шампанское?
Бенедиктов. Ох, Пётр, не до питья мне. На душе тошно, вокруг скандалы, склока, зависть. Не приведи господь быть литератором в нашей отчизне… тревожно и тошно. И зябко.
Долгоруков. Это вы про пушкинский пасквиль-то? Так то же святая правда, не однажды прове-ренная. А на зеркало неча пенять, коли рожа крива. А стиль-то какой, заглядение! Всё так очерчено изысканно и кратко… чай сам камер-юнкер получше бы и не сочинил. Так ведь?
Бенедиктов. Помилуйте, но такая грубость… сие же варварство! Нельзя такие вещи делать.
Долгоруков. Почему же нельзя? Перо сломается, али бумага лопнет? Так бумага всё стерпит, даю вам гарантию. А ежели нанять кого попроще, дабы почерк был не знаком, да за хорошие деньги, можно такую гадость и пакость сочинить, что Державин с Фонвизиным в гробу перевернутся.
Бенедиктов. Ах нет, нет! Не должна словесность российская таковыми мерзостями себя пачкать. А вон и барон Дантес с папашею… тоже сумнительные господа. Шепчут про них… всякое.
Долгоруков. Да, и правильно шепчут, гнусные твари оба. Надо бы им грязи подпустить, как только, не соображу… ага, придумал! Ну Владимир Григорьевич, будет вам сейчас потеха… смотрите от смеха не лопнете. Прихрамывая, подходит к Геккерну и Дантесу.
Бенедиктов. О Боже, что он задумал? Спаси и сохрани, мать святая Богородица!
Долгоруков. Тыча пальцем в сторону Геккерна, с французским прононсом. Педераст… мон шер пьдераст! Се ля ви, а барон пьедераст… ле фам нье дъаст, нье дъаст…
Дантес, с перекошенным лицом, замахивается бутылкой с шампанским. Из неё вылетает пробка, барон, весь в пене, роняет бутылку, почти ещё полную вина.
Долгоруков. Ловко подхватывая бутылку. Благодарствую барон, от всей души… давно столь отличного шампанского не пил. Берёт в левую руку бокал, наполняет его, пьёт, и так несколько раз, пока бутылка не опустела. Спасибо от всего сердца, честь имею!
Геккерн. Фигляр, сволочь… хромая тварь! Глупая дрянь. Помогает Дантесу вытереться.
Дантес. Ничего, отец… он сполна заплатит за всё! Дай только сообразить, как…
Геккерн. О нет, не надо! Эта тварь способна на всё… пусть захлебнётся в своей ярости. Его злоба и зависть приведут его в могилу… да и кроме нас, есть многия, кто помогут ему умереть.
Дантес. Ты прав… оставим гнить его в собственном гное. Хотя… убить ядовитую змею ведь не преступление, а даже наоборот. Или я в чём-то не прав? Отец, не молчи… прошу тебя.
Геккерн. Нет, он не змея. Он князь, потомок древних россиян. Не трогай его, Бога ради.
Дантес. Да-да, ты прав. Гости расходятся, пошли и мы. Забудем энтого гада.
Картинга вторая.
Вечерний праздник в богатом питерском особняке. Долгоруков рассматривает гостей.
Долгоруков. Агаа, и негритос сюда явился, и со своей незабвенной. Эх, устрою я им сей час праздник… запомнят на всю жисть… сколько им осталось. Подходит к Пушкину. Моё почтение, господин камер-юнкер, головке-то не тяжело? У вас такая видная роща… да с двух сторон, вы любого лося сохатого, да могучего, наскрозь пропорете. Скоро и в дверь-то не пролезете.
Пушкин, потемнев, бьёт его ладонью, но промахивается, роняя со звоном бокал вина.
Долгоруков. Ай-яй-яй, Александр Сергеевич, венецийский хрусталь бьёте! Что ж вам хозяева-то скажут? И почто такое рвение… али правду услыхать тяжело? Так я ж, чай, не первый…
Пушкин. Ну, хромой чёрт, допрыгаешься ты у меня! Дай только доказать руку твою в пасквиле, и не порадуешься, что на свет родился! Будет тебе ад на земле… почище небесного.
Долгоруков. Да вы господин хороший совсем рехнулись, кто ж такие вещи самолично пишет? Наняли небось писца умелого, с хорошим почерком, заплатили преизрядно, и все дела. А черновик сего пасквиля давно сгорел, и золу развеяли, не найти и следа. А что бумага иностранная, так то любой купить мог, кто поумнее. На такое дело и огромных денег не жалко… у кого есть.
Пушкин. Экая тварь… смотреть противно. Плюёт ему в грудь и отходит.
Долгоруков. Вытирает манишку платком. Во-во, правда-то глаза колет… ишь как распушился. А ведь сделать-то ничего не может, и помочь некому. Вот и озверел совсем, как бешеный пёс. Да толи ещё будет, арап черножопый! В отставку запросишься, удерёшь в деревню, да всё бестолку.
Строганов. Петенька, ваш ли голос я слышу? Берёт его за руку. Кому же вы такую напасть пророчите, даже слушать страшно? Поделитесь со стариком вашими невзгодами.
Долгоруков. Да у меня всё в порядке, граф, не извольте беспокоиться. А есть тут один рогоносец, коий всё никак в толк не возьмёт, что с ним случилось. Вот и бесится попусту… как собака.
Строганов. Это вы про господина Пушкина говорить изволите? А я вот не совсем верю сим слухам. И племянница моя, хоть и легкомысленна… но не настолько же. Хотя почём знать… женщины коварны, и в чужую душу не влезешь. И мужем своим она недовольна-с. Даже очень.
Долгоруков. Да уж, чем тут довольным быть. Денег нет, одни долги, да детей куча.
Строганов. Да, вы правы-с. Но мне, честно говоря, Пушкина жаль. Он исписался, тратит свой талант на всякую чушь… коия вызывает гнев властей и усмешку в обществе. Пугачёвым каким-то занялся, как будто нет иных героев у нас. Хоть бы про Стеньку Разина сочинял… тот всё же в Персию плавал, княжну уволок… был в нём некий ореол романтики. И ведь самозванством не баловался, покаянные письма царю писал. А Пугач этот простой бандит… и вор. И проныра.
Долгоруков. Дешёвой популярности наш сочинитель взалкал. Опишу мол бандита, и все ахнут.
Строганов. Да нет, не токмо… есть тут иной подвох. А ежели он карбонарий, друг тех злодеев, что в декабре на площадь вышли? Сам же царю признался, что пошёл бы с ними, кабы мог.
Долгоруков. Пошёл бы… да кто б его взял. Им вояки были нужны, а не песнопевцы. Вот Рылеев, что только не сочинял, а на площадь пришёл, так толку от него шишь. Да и от иных тоже.
Строганов. Так он же известный бретёр… каждый божий день с пистолетом балуется.
Долгоруков. Это всё ерунда, одно дело перед барьером, а на площади, среди матросни, совсем другое. Там и не такие сдрейфили. Один Каховский молодец, да и то растяпа… не в тех стрелял. Повыше надо было целиться… да поточнее. Ах он, осёл, болван. Дурак безмозглый.
Строганов. Петенька, да ты что! Молчи дурак… в Сибирь захотел?! Жить надоело?
Долгоруков. Дааа, всё равно! Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Уже всё равно.
Строганов. Эх Петя, молод ты ещё, такую чушь пороть. Вот я слепой старик, и то жить хочу… долго ли, коротко но пожить ещё надобно. Людей окрест послушать, новости узнавать.
Долгоруков. Да, вам легко… жизнь прожита не напрасно, и интересно… с пользой. А я вот пока ничего путного не сделал… но постараюсь. Всего хорошего, граф!
Картина третья.
Большая книжная лавка при типографии на окраине Петербурга. Авраамсон сидит за конторкой, читает какую-то книгу. В помещение входит Пушкин, кланяется.
Пушкин. Добрый день, Залман Лазаревич, что читаете? Что-то хорошее, по глазам вижу?
Авраамсон. Добрый день, а вы догадливый. Как раз вашу повесть читаю, «Капитанскую дочку». Чудо что за вещь! Всё как в жизни, никаких ахов и охов… чем романтики наши грешат.
Пушкин. Ну как же-с, Гринёв там по невесте вздыхает… да и она по нему. И не один раз.
Авраамсон. Так то всё реально, по-настоящему… натурально так сказать. Отличная вещь, даже, право, не ожидал. Спасибо вам огромное. А говорят Пушкин исписался… стихов почти не пишет. А он и без стихов хорош… да как хорош! Все бы так сочиняли, так мы давно Европу превзошли!
Пушкин. Спасибо за доброе слово... а про стихи всё врут. Пишу… поменьше, чем ранее, но и получше, смею сказать. Да и проза жанр сурьёзный, не так-то просто что-то дельное написать. Ежели конечно не кропать всякую чушь, как Греч там, али Булгарин… с Кукольником.
Авраамсон. Да-да, тут вы совершенно правы. И чего в них народ находит, не знаю. Одни сопли да слюни… да сплошные нравоучения. Скука смертная, и растянута на сотни страниц. Александр Сергеевич, а почитайте-ка свои стихи… из последних. Я что-то читал, но лишний раз послушать зело приятно… да и читаете вы отменно. Как заправский актёр, право. Ей Богу!
Пушкин, подумав, читает «Буря мглою небо кроет», потом «Памятник» и «Вновь я посетил». Затем, после минутного молчания, читает ещё и «Жил на свете рыцарь бедный».
Авраамсон. Отлично, мой друг, прекрасно! Как здорово слышать настоящие стихи. Ура!
Пушкин. Залман Лазаревич, а как наши дела? Вы меня не порадуете… хоть чем-то?
Авраамсон. Ах я старый дурак, разнежился тут… стихи слушаю, а у вас дел полно. Простите старика великодушно. С журналом всё хорошо, последний выпуск разошёлся почти весь… я даже не ожидал. Да и старые выпуски как-то лучше пошли, хотя и не шибко. Хотелось бы получше. Я вам денежки приготовил, вот, извольте. Подаёт Пушкину конверт, тот берёт его с поклоном. Да, кстати, новое издание Онегина готово, вот посмотрите. По-моему, недурно вышло.
Пушкин. Полистав книгу, улыбается. Да-с, отлично… издавайте скорей. Только вот гравюры… какие-то резкие… нельзя ли их немного… облагородить, что ли? Или расцветить вроде…
Авраамсон. Э, батенька, не всё так просто. На то деньги надобны, да и художники капризный народ. Возьмут кучу денег, а потом такое изобразят… а тут хоть всё ясно и понятно. Татьяну от Ольги любой отличит, да и усадьбы прописаны неплохо... и Питер. От добра добра не ищут.
Пушкин. И то верно… вы меня убедили. Печатайте так. Авось публике понравится.
Авраамсон. И не сомневайтесь, мой друг. Вот только… предупредить вас хочу. Недовольны вами при дворе, и император особенно. Ну зачем вам История Пугачёва? Капитанская дочка прекрасная вещь, ну и хватит… злодея-то зачем прославлять? И стихи эти, списками расходящиеся… особливо эпиграммы. И ведь влиятельных лиц грязью мажете! Вам самим-то не страшно?
Пушкин. Да не могу я, поймите же, всякой сволочи жопу лизать! А царь наш… солдафон и тиран, каких мало. Мы же не египетские рабы… российское дворянство, тоже мне! Как были холопами царскими, так и остались. Пытался я… замолчать, но не смог. Так и помру бунтарём.
Авраамсон. Ах, Боже мой, да тише вы! Тут в типографию стена тонкая, услышать могут. Я с вами совершенно согласен, но… лучше помолчать. Берегите себя… для будущего. Для России!
Пушкин. Убережёшься тут, как же… Но всё равно спасибо, вот поговорили, и на душе стало легче. Всего хорошего, да хранит вас Бог! Постараюсь заглянуть через недельку.
Картина четвёртая.
Гончарова. Ну вот, дождались. Куда он сбежал? Может, с Дантесом стреляется… где-то в лесу… а мы тут сидим. Ну, что ты молчишь? Бегает по комнате, опрокидывает столик, графин с водой, стаканы и чашки летят на пол. Подбирает осколки, вытирает пол. Ну вот… и так денег нет… ах, Боже мой… поди, на сотню разбилось! Да что за жизнь… хоть в петлю лезь!
Пушкина. Тебе-то зачем в петлю… перебьёшься. А мне что делать?! Падает в обморок.
Гончарова. Да встань ты… неряха! Ну вот, так лучше… Что делать-то… не знаешь?!
Данзас. Входя в комнату, без доклада. Увы, делать больше нечего. Ваш муж, Натали, ранен смертельно… бароном Дантесом. Сейчас его привезут… а мне он запретил мстить. А жаль… хотя какой в том толк? Содеянного не вернёшь. Что ж теперь будет… а может убить его, втихаря? Тоже не выход, найдут и посадят. Задумывается, а в это время дамы с ужасом глядят на него.
Гончарова. Как, он мёртв? Ааааа! Боже мой… падает в обморок, опрокинув кресло.
Пушкина. Нет, нет! Он будет жить, неправда! Мечется по комнате, роняя и ломая вещи.
Данзас. А ну тихо! Встать, замолчать!!! Грубо трясёт барышень, и они приходят в себя. Сейчас его привезут, немедленно пошлите Никиту за доктором Арендтом, и не торгуйтесь. Никита, ты адрес знаешь? Ну слава Богу. А вы приберитесь тут… скоро жандармы нагрянут, в больших чинах. Скорее всего, и сам Дубельт пожалует. А он беспорядку не любит, ни в чём.
Дамы с подавленным видом начинают прибираться в квартире. Все молчат.
Картина пятая.
Квартира барона Геккерна. Геккерн угрюмо сидит в углу. Открывается дверь, входит Дантес.
Дантес. Барон, меня отпустили к вам попрощаться. Меня высылают из России… завтра же. О Боже, опять Франция, ростовщики в Палате, чернь, король-буржуа. За что, за какие грехи?!
Геккерн. Не притворяйся! Тебе ещё повезло, мог и в Сибирь пойти. И король ныне во Франции прекрасный… он примирил вековые традиции и обычаи с новой реальностью. Совместил аристо-кратию с купечеством, помирил народ с монархией. Что в наше время может быть лучше?
Дантес. Лучше? Я, дворянин древнего рода, должен подчиняться отребью? Да чёрт с ними, с властями, но променять столицу, хоть и российскую, на эльзасскую глушь! Вот что страшно.
Геккерн. Ты сам во всём виноват! Соблазнить чужую жену, это не шутка. Ты думал, что тебе всё сойдёт с рук, что все будут спокойно смотреть на твои шалости? Ошибаешься… тутошнее общество очень консервативно. Они могут восторгаться твоей романтической страстью, а как дойдёт до дела, так все хором будут хвалить правительство за крутые меры… против кутил и развратников. И мне придётся уехать… бросить насиженное место, слушать пересуды и сплетни, ловить насмешливые взоры светских дуралеев и их глупейших жён. Это ужасно… слов нет.
Дантес. Ты всё о себе, отец. Нет-нет, тебе тяжело, я знаю… но пожалей и меня. В глуши, среди немцев, кои и по-французски-то толком не умеют говорить, с беременной женой, один…
Геккерн. Эльзас не Сибирь… и даже не Пермь, и не Архангельск. И ты же сам говорил, что тоскуешь в Петербурге, тебе надоел снег, и вьюга, и мороз. И жена твоя скоро разрешится от бремени, и вы будете жить долго и счастливо… только не забивай голову всякими фантазиями, нелепыми и недостижимыми. Нельзя желать невозможного… особенно во Франции.
Дантес. Ты называешь любовь нелепой фантазией… но я не могу без любви!
Геккерн. Без страсти, ты хочешь сказать. Ничего, найдётся другая… и скорее всего получше.
Дантес. Просто невероятно, как ты распоряжаешься моими чувствами… и страстями.
Геккерн. Ну хорошо, пусть это даже и любовь. Но ведь не бывает ничего вечного… всё пройдёт и забудется. И любовь тоже. Да, сперва тебе будет больно, и неуютно, и тоскливо, но потом, сын мой, ты привыкнешь. Человек привыкает ко всему… кроме смерти. А смерть тебя не коснулась, слава Богу, и надеюсь, ты проживёшь долго. Собирайся, не надо раздражать жандармов.
Дантес. Да-да, мне пора. Пришлите мне весточку, отец, когда будет ясно, куда вас забросит судьба. Адрес вы знаете… и надеюсь, вам дадут собраться спокойно. Не так, как мне. Чёрт, что за страна, где дворянина, с беременной женой, в спешке выгоняют из дома, как собаку!
Геккерн. Ну, жена может ехать позже… а насчёт страны, сынок, здесь все, увы, бесправны. Ещё недавно все, даже самые знатные, были холопами царя, а такие нравы не изменишь за сто лет. Да многие и не стремятся изменить… боятся ответственности, робки и несмелы. Им проще ждать приказа, чем о чём-то подумать самим. Ладно, прощай, будем писать письма, и ждать их.
Дантес. Прощай отец, не вспоминай плохого… может быть, ещё встретимся… в Европе.
Картина шестая.
Приоткрытая дверь, за которой угадывается кабинет, скупо освещённый. В нём разговаривают, но кто и с кем неясно, слышны лишь слова собеседников, вернее, один из них.
Ваше сиятельство, вчера поздно вечером барон Дантес выехал из Санкт-Петербурга. Жена его отправится дня через два, как только позволит погода. Посланник Геккерн собирается ко двору своего короля и надеюсь, отбудет через три-четыре дня, как только уладит казённые дела. Его величество утром сего дня подписал указ, коим все долги покойного камер-юнкера Пушкина возложены на государственную казну. Заинтересованные лица с указом ознакомлены, копия его передана вдове покойного. Полковник Данзас посажен на гауптвахту, дальнейшая судьба его будет решена лично императором. На сим считаю инцидент исчерпанным. Благодарю вас, служу царю и отечеству! До свидания, ваше сиятельство, жду указаний по иным делам.
Картина последняя.
Жуковский. Ну что Петенька, доволен?! Угробил великого поэта, да чужими руками, и всё за… мелкую эпиграмму. А я-то думал, у тебя ум есть… а не токмо злоба. И ведь пасквили окаянные наверняка ты сочинял… и писал красивым почерком. Ну чего молчишь, ухмыляешься?
Долгоруков. Помилуйте, Василий Андреевич, да кто же такие вещи самолично делает? Куда как проще писца опытного нанять, а черновичок сгорел давно. Я и ему сие объяснил, по-хорошему.
Жуковский. И он поверил? Хотя да, всё верно… да и он сам мне говорил, что далее искать бесполезно. Ну а дальше… гения российского вам не жалко? Дантес вам ближе и роднее?
Долгоруков. Дантеса я на балу опозорил, да так, что вашему камер-юнкеру и не снилось. Али не знаете? А вот какой он гений не знаю… не литератор я и не критик. Сдаётся мне, не очень…
Жуковский. Ну нет, батенька, тут вы неправы. Я вот вам… как литератор опытный, и критик тонкий, заявляю что он гений. Великий и неповторимый... как истинный гений. Вот-с.
Долгоруков. Ну дак чёрт с вами… гений так гений. Вестимо, о гениях заботиться надобно. Долги прощать, оберегать от службы, гражданской ли, али военной, прощать всякие проделки и шалости. И цензурой их не надобно опекать, и ссылки им противупоказаны. Но вот честным и порядочным и гений быть обязан, не так ли? Гений и похабство есть вещи несовместные.
Жуковский. Эх, Петенька, а что же за похабство-то считать? Особливо у натуры пылкой и оскорблённой, всем светом обиженной. Как ему быть?
Долгоруков. Да очень просто. В отставку уйти, в деревню уехать… жену отравить, дабы рога сбросить. По осени али зимой, как олени в лесу. Или нравилось ему рогатым ходить?
Жуковский. О Боже, Петенька… да как он мог любимую супругу жизни лишить! Сам… сам!
Долгоруков. Так придумал бы что-то иное… позабавнее. Уж раз он гений. Выдумщик!
Жуковский. Ну ладно… что было, то было. А просто по-человечески, по-христиански его тебе не жалко? И на кого далее пасквили писать будешь… на Дубельта, на Бенкендорфом?
Долгоруков. Эх, Василий Андреич, как не жалеть! Хороший мужик был, злобный, агрессивный… Да и Дантеса с Геккерном под рукою нету… придётся коронованным козлом заняться.
Жуковский. Петя, ты что… замолчи! Он великий государь, надежда наша… Россия через него станет величественнее и спокойнее. И нельзя нам без него… бунт может случиться.
Долгоруков. А коли он такой всемогущий и всевидящий, так что ж он Пушкина-то не уберёг? Шепнул бы Дубельту… и помер бы Дантес в публичном доме. А он с лёгким сердцем злодейство совершил, походя… да ещё и жандармов послал не в ту сторону. Не сам конечно, а через холуёв.
Жуковский. Нет, не было такого, сие злобная ложь! Его врагов и недругов, кои готовы на любую выдумку. Он знал про склоку с Дантесом, и взял слово с Александра, что тот не пойдёт к барьеру, не уведомив его величество… об крайнем обострении дела. И успокоился, решил что царям всё подвластно… как до того всегда было. А сей дикарь полез на рожон… дурак! Плачет.
Долгоруков. Да я сам знаю, что сие ерунда… просто не до камер-юнкеров самодержцу нашему дело. Он выше этого… Ну а как царь он, ничтожество, и вы меня в том ничем не разубедите. Вся страна задушена, войны бесконечные… кому сие надобно? Со всей Европой в ссоре… а ведь нам весь мир никак не одолеть. Просрём с музыкой… и помрёт Он в презрении и похабстве.
Жуковский. Ах, Петенька, да замолчите же! А то я не знаю, к чему он нас ведёт. Но ведь я наследника престола воспитатель, и должен его наставить в нужных тонах. Ведь император не вечен.. и как ты правильно сказал, разгром военный его сразит. Рано ли, поздно, да скорее поздно, но сразит. И наследник судьбой уготован будет провести великия реформы, на общее благо.
Долгоруков. Да… пожалуй вы правы. Но коронованного осла нашего я всё ж в покое не оставлю.
Жуковский. Да делай что хочешь! Но мой совет Петенька, займитесь историей, археологией… примите маскировку. Плетью обуха не перешибёшь, а так лучше будет. А уж потом…
Долгоруков. А что ж совет дельный, спасибо. Рад что вы меня поняли, какой ни есть… ну до свидания, Василий Андреич! Дай Бог вам в воспитании наследника преуспеть. Жуковский уходит, Долгоруков в задумчивости ходит по комнате. Ну что ж, совет дельный, архивариусом заделаюсь. Может быть, и нарою что-то по нашему делу. Пока тиран жив, вряд ли что опубликую… даже и за рубежами нашими. А вот сдохнет опосля разгрома военного, там и я выступлю со всеми своими пасквилями. Ух попрыгаешь ты в гробу, капрал-самозванец! Родного брата престола лишил, отравил холерою… людей лучших родов, древних и славных, за холопов держит. Форменный азиат… да нет, азиатские деспоты и то лучше. Те хоть мудры… не сами, так традицией, обычаями столетними, а этот выскочка. Балбес недоученный, солдафон. Хоть и нет не небе ни ада ни рая, но я тебе посмертный ад тут, на земле родной, обеспечу. Ждать долго… но ничего. Дождусь!