«Украли! Кошелёк украли! - истерический вопль молодой женщины ворвался в толпу, собравшуюся около сберкассы. - Я сюда положила, только вышла, а теперь нет кошелька»! Демонстративно оттопырив карман вязаной кофты, женщина показывала его пустое дно всем сердобольным, мгновенно собравшимся около жертвы.
«Хорошо работает, прямо артистка, - усмехнулся в опаленный ус дед Тюха. - Вот сейчас-то народ покажет, куда своё добро положил».
Точно. Старушка, стоявшая только что в очереди за ним, испуганно схватилась за сумку, прижав её к груди. Пожилой мужчина с красным от духоты лицом пошарил рукой по нагрудному карману потертого пиджака. Девица неопределённых лет с одутловатым испитым лицом вцепилась в длинный поношенный плащ, напяленный явно не по погоде. И это только те, кого дед успел заметить. А сколько их таких сейчас ощупывают свои карманы, выворачивают сумки, проверяя наличие припрятанных денег.
«Ну вот, сейчас и начнётся», - цепкий взгляд старика выхватил из толпы высокого парня, одетого интеллигентно: белая рубашка, галстук, а в руках новёхонькая сумка. Пока сердобольные цокали языками и давали дельные советы, окружив жертву тесным кольцом, молодой человек встал позади испитой личности, переложив сумку в другую руку, и вытянул голову, прислушиваясь к оживленному разговору. Через минуту он сделал шаг назад, делая вид, что всё произошедшее его не касается, окинул недовольным взглядом толкнувшего его человека и стал выбираться из серой людской массы.
«Вот и пропульщик. Передал, зараза! Сработано невесть как, а с результатом, - ещё раз усмехнулся дед. - Вот народ, сколько его не учи, а ротозеев всегда хватает. Как пить дать, сейчас кого-нибудь проводят до остановки, доброжелательно помогут попасть в набитый доверху транспорт, а там дело техники. И толкучку создавать не надо, даже килька в банке себя чувствует свободней, чем люди в автобусе. Не одна гражданочка почтенного возраста сегодня будет лить слёзы над аккуратно порезанной сумочкой, а уж болваны, которые кладут деньги в карманы брюк, рискуют куда больше. Это же целое искусство, требующее непревзойденного мастерства, точности и таланта».
О таланте дед бы сейчас поспорил. Приёмы опустошения карманов остались, в общем-то, те же самые, а вот куража нет. Без изюминки ребята сейчас работают. В этом дед успел убедиться лично несколько недель назад.
И черт его дернул в тот автобус залезть. Долго, с руганью и криком пробирался сквозь толпу в душное чрево общественного транспорта, пропахшее прокисшим потом. Мог бы и пешком дойти. Несмотря на его седину, место ему никто уступать не торопился. Приплюснутый со всех сторон, дед буквально врос в толпу человеческих тел. Высокий паренёк участливо наклонился к нему, дыша над ухом:
- Вы уж извините, если я вам на ноги. Толкают и давят сильно. Внимательно посмотрев в глаза попутчику, дед заговорщически подмигнул и сказал в полголоса:
- Ничего, ничего, мы люди привычные. Ты руку-то свою из моего кармана вытащи. Нет там денег. Что, сразу не прощупал?
Рука, прижатая чьим-то горячим боком, легко преодолела сопротивление и ухватилась за тонкие пальцы, наполовину выскользнувшие из глубокого дна кармана. С силой сжав чужие пальцы, дед презрительно усмехнулся:
- Не в тот карман ты залез, любезный! Ой, а это часом, не твоё?
В морщинистой руке, только что сжимавшей поручень, как по велению волшебной палочки, появился тощий, потёртый портмоне. Попутчик с удивлением и страхом стрельнул на деда глазами и, взяв протянутую вещь, стал быстро пробираться к выходу, несмотря на недовольные возгласы пассажиров. Если бы было куда плюнуть, дед бы обязательно плюнул. А так, оставалось только презрительно усмехаться вслед обворованному воришке. Грубая работа! Перевелись мастера к едрене фене!
***
Сегодня дед шёл домой долго. Пробирался по запыленным многолюдным улицам, заглядывая в глаза и прислушиваясь к разговорам незнакомых людей. Позади остались мрачные этажки и серый размякший асфальт. За заваленным мусором пустырём, через который жители этого района давно протоптали добротную тропинку, виднелись крыши частных домов, спрятавшихся среди поникшей зелени. Здесь, в небольшом деревянном домишке и жил дед, ведя своё по-мужски неприхотливое хозяйство. Полуслепой облезший пёс слабо брехнул, услышав скрип калитки, и лениво завилял хвостом, узнав хозяина. Повернув ключ в ржавом увесистом замке, старик оглянулся, обшарил глазами безлюдную улицу и исчез за дверью. Положил на стол принесенную булку хлеба, тяжело опустился на стул. «Сейчас, сейчас, отдохну маленько и посмотрю, как ты там», - пробормотал он про себя. Минут через десять алюминиевая помятая кастрюлька с жидким супом уже стояла на плитке, а он нарезал хлеб тоненькими кусочками. «Ну вот, готово почти, - сказал он сам себе, отбрасывая в сторону вытертый половик. Под ним оказалась крышка с вделанным крепко-накрепко тяжёлым железным кольцом. Деревянные ступеньки под крышкой уходили вниз, в темноту подполья, из которого повеяло земляным духом и квашеной капустой. В глубине что-то завозилось, вздохнуло, и до старика донесся слабый стон, переходящий в глухие рыдания. «Иии!» - дребезжащий голос то замолкал, то набирал силу, наполняя подполье нотами муки и боли.
«Ну что, больно тебе?» - пробормотал старик, направляя луч захваченного фонарика в глубину подполья. На самодельном топчане под разодранным лоскутным одеялом лежало некое подобие человека, больше напоминающее высохшую мумию. Обтянутые пергаментной кожей скулы, глубоко запавшие распахнутые глаза и клочки седых волос, торчащие в разные стороны. Длинные морщинистые пальцы беспорядочно комкали одеяло, разрывая ветхую ткань, а голова на тонкой шее поминутно поднималась и опускалась в ритме адской пляски. В этой агонии неподвижными оставались только ноги, засунутые бесполезными придатками под драное одеяло.
Старик несколько минут стоял молча, оглядывая земляной пол, стены и верхние перекрытия подполья. Никто не видел, как тряслись крепкие доски пола наверху, никто не слышал, какие мучительные вопли вылетали отсюда, никто не знал, какую силу обретали высохшие руки во время болевых приступов. Они таскали это тело по замкнутому пространству подполья, переворачивая топчан, пустую кадушку, царапали стены и пол. Иногда эти приступы длились по несколько дней, и тогда дед, скрипя зубами от безвыходности, задёргивал на окнах плотные занавески, наглухо закрывал дверь и погружался в туман отрывочных воспоминаний.
Сегодня всё намного спокойнее. Блёклые глаза с красными жилками от лопнувших сосудов, замедляющиеся удары головы о подушку и протяжные звуки мучительных стонов говорили о том, что боль уходит, оставляя этого человека в покое на неопределённое время.
***
«Ну что, пацаны, кишки слёзы льют? Кончай из углов таращиться, давай, налетай брюхо набивать».
На кособоком ящике появился кирпич чёрного хлеба, небольшой кусок сала с мясной прослойкой, крепкая луковица и несколько солёных огурцов, источавших пряный аромат. «Чего пялитесь, налетай, говорю». Со всех сторон к ящику потянулись грязные ручонки, стараясь ухватить кусок побольше. Зоркие глаза Кузи видели всё, а ловкие пальцы делили еду на равные порции и подсовывали в протянутые ручонки их долю. Голодной хваткой зубы впивались в хлеб и кусок огурца, воздух наполнился довольным чавканьем и хрустом. Кузя отодвинулся от ящика и закурил, выпуская кольца едкого дыма, внимательно наблюдая за довольными чумазыми рожицами.
Лёнька не помнил, как попал Кузя в этот подвал полуразрушенного дома. Кажется, он был здесь всегда, такой взрослый заботливый и щедрый. Ему, худенькому семилетнему мальчишке, выплевывавшему молочные зубы, Кузя казался самым умным и самым надежным человеком. И пусть от него зачастую несло водкой и табаком, а в чёрных бегающих глазках иногда проскальзывали хитрые злые огоньки, Лёнька привязался к нему всей наивной детской душой. Никто из четырёх обитателей этого подвала не знал, куда уходил Кузя и откуда возвращался, всегда принося с собой пропитание.
Война пополнила ряды малолетних беспризорников, потерявших дом и семью. Отца своего Лёнька не помнил, а ласковые глаза и голос матери, сгоревшей от грудной болезни, постепенно стирались из его памяти. Скитался по вокзалам, попрошайничал, рылся в мусоре, даже ездил на больших поездах, спрятавшись за чьим-нибудь узлом. И вот забросила его жизнь в этот городишко, название которого он своим беззубым ртом и произнести не мог. Тяжёлая рука какого-то дядьки, пропахшего луком и табаком, больно ухватила его за ухо и вытащила на свет из темного угла холодного вагона. Протащив по узлам и чемоданам, выкинула на тёмный людный перрон. Напоследок тот же дядька дал увесистого пинка под зад, сопровождая действия матерными словами. Падая, Лёнька разбил коленки, ободрал нос и щёки, вскочил, заметался, но нахлынувшая толпа оттеснила, придавила и распластала. Может, так и был бы растоптан Лёнька чужими ногами, если бы выдернул его из живого пресса такой же оборвыш, чуть постарше самого Лёньки.
- Гы-гы-гы. - прогоготал спаситель и смачно сплюнул на землю. - Ну, ты и тюха! Чего развалился, как котяра на солнышке? От своих отстал что ли? Ничего, мамка щас придёт, сопли вытрет.
Лёнька надулся, но слезу не пустил, какими бы обидными не казались ему эти слова.
- Не придёт мамка, никто не придёт.
Незнакомый оборвыш ещё раз окинул взглядом щуплую фигурку Лёньки, рваные штаны, кровоточащие коленки, перемазанные соплями щёки.
- Да ну, один что ли, без наседок?
Как не закусывал Лёнька губу, а слёзы предательски потекли по щекам, оставляя светлые дорожки.
- Ну, точно тюха, - голос мальчишки смягчился. – Ладно, не хнычь. Давай за мной, мы тут с пацанами недалеко обжились, а то пропадешь здесь, а виноват кто? Опять я, Сенька.
Ну, вот и состоялось знакомство, изменившее Лёнькину жизнь на корню. Стал он теперь четвёртым обитателем подвала, дружелюбно принявшим его в свои стены. Среди пацанов он оказался самым младшим. Сеньке, который взял его под свое крыло, было десять лет, кучерявому ворчливому Мишке одиннадцать. Смуглый черноглазый Петька вообще объяснить не мог, сколько ему лет.
- Мамка под телегой в самую жару родила, а года у нас никто не считал.
- Это как так? - удивился Лёнька.
- Ромалэ он, - объяснил Сенька.
- А это кто?
- Точно тюха! Цыганенок он, значит, понял, дурья башка?
Лёнька не понимал. Не было у Петьки ни серьги в ухе, не пел он у огня задушевные цыганские песни, не пускался в пляс, не выкидывал ногами вычурные коленца. Цыган Лёнька видел, как-то на вокзале она толстая цыганка в длинной цветастой юбке с бахромой улыбнулась ему, сверкнув белыми зубами и ласково потрепав по головке. Не понимал только, почему это люди не любили их, сторонились, обзывали ворами и разбойниками.
***
Самое людное и шумное место в городишке - рынок. С раннего утра бойкие торговки выставляли на дощатых прилавках свой товар: свежую зелень, картошку, парное молоко, маленькие кирпичики чёрного, ароматного, хрустящего хлеба. Один раз Лёнька увидел чудо - самые настоящие леденцовые петушки на длинных палочках. Торговка отгоняла ос зелёной веточкой, внимательно следя за вертевшимися недалеко оборвышами. От вида такого чуда у Лёньки перехватило дыхание, в животе заурчало, сквозь щербатые зубы потекли вязкие голодные слюни. «Чего, Тюха, сладенького захотел? - усмехнулся Сенька. - А ты попроси, может, даст».
Не понимая, шутит друг или нет, Лёнька несмело приблизился к торговке: «Тётенька, а тётенька».
Тётка буравила недобрым взглядом, сосредоточив всё свое внимание на грязном оборванном мальчишке. Этой минуты хватило, чтобы налетевший, как коршун Петька, схватил с прилавка несколько липких подтаявший леденцов и исчез в густой разноцветной толпе.
«Батюшки! Караул!» - завизжала торговка, но Сенька тащил уже ничего не понимающего опешившего Лёньку в другую сторону. Уже вечером, в подвале, разглядывая принесенное добро в виде нескольких картофелин, большой морковки и горсти семечек, Лёнька осуждающе сказал:
- А воровать нехорошо!
- Ага, а жрать хочешь? - засмеялся Петька, засовывая за щёку самое главное сегодняшнее богатство - тёмный вкуснющий леденец.
***
Лето подходило к концу, подходила к концу и более-менее сытная жизнь. Это обстоятельство вселяло в ряды многочисленных беспризорников городка грусть и сожаление по хорошим временам. К тому же, эту наглую шумную ватагу нещадно отлавливали и распределяли по детприёмникам. Петька, как самый свободолюбивый человек среди них, этого факта очень страшился и не раз говорил друзьям, что нужно искать место потеплее и посытнее, Мальчишки соглашались, но всякий раз их что-то удерживало от перекочёвки, как говорил Петька, «на юга».
В один из промозглых дождливых вечеров, вместе с цыганёнком, в подвале появился Кузя. Засунув руки в карманы и вальяжно вышагивая, он обошел помещение. Размашистым движением пододвинул к себе ящик, служивший ребятам столом, уселся на него и, изобразив слащавую мину, представился: «Кузьма Гаврилович».
***
«А помнишь леденцы, которые Петька на рынке спёр? – зашептал старик, наклоняясь над лежащим человеком. – Нас четверо, а петушков этих всего три, так ты мне один отдал. А Цыганёнка со Щербой помнишь, а Кузю?»
Пустые глаза скользнули по фигуре старика, горло издало невнятное шипение.
Кузя! Знать бы тогда, что так всё обернётся, так нет же, брюхо жрать всегда хочет. А они кто были? Шпана малолетняя, голодная и безмозговая.
***
Чучело Кузя сделал сам, пустив в ход две крест-накрест сколоченные палки, потертый выцветший пиджак, служивший Сеньке одеялом и почти новые брюки-галифе, откуда-то им лично принесенные. Для пущей достоверности на импровизированную голову чучела, сделанную из тряпки, набитой опилками, Кузя напялил свою собственную кепку. Лицо размалевал угольком, изобразив подобие глаз, носа и растянутого рта, из которого торчали два огромных зуба. Откуда-то припёр маленькие желтенькие колокольчики и навешал их по всему чучелу, уделяя особое внимание прорезям карманов.
- А это зачем? - Лёнька удивлённо таращил глаза, восхищаясь необычным произведением искусства.
За ним уже закрепилось прозвище Тюха, так что Лёнькой его давно никто не звал. Он не обижался. Петьку все звали Цыганенком, Мишку - Щербой, за большую щербину между двух верхних зубов, и только Сенька так и остался Сенькой.
- Скоро узнаешь, Тюха. Продемонстрирую, - загадочно процедил сквозь зубы Кузя, выплюнув окурок.
Демонстрацию он устроил в тот же день. Посадив пацанов на пол, он вытащил откуда-то замызганный кошелек-поцелуйчик, пропахший ладаном, и засунул в боковой карман пиджака, болтавшегося на чучеле.
- Ну что, клопы, всё просто. Нужно вытащить этот предмет так, чтобы не зазвенел ни один колокольчик. Цыганёнок, хочешь попробовать?
Как только Петькины пальцы коснулись прорези кармана, колокольчик издал слабый дребезжащий звук. Все, кроме Сеньки попробовали, и каждый раз то один, то другой колокольчик подавал свой хрустальный голосок.
- А теперь всё внимание сюда! Алле-оп! - рука Кузи застыла в воздухе и громко щелкнула длинными пальцами.
Ребята затаили дыхание, но больше ничего не происходило.
- Сенька, может, проверишь?
Сенька неохотно подошёл к чучелу и рывком засунул руку в карман, Все колокольчики будто взбесились, наполняя подвал дребезжащим звуками.
- Нет здесь ничего, - угрюмо сказал Сенька.
- Алле-оп! - и в руке у Кузи появился тот же самый кошелёк.
Удивленные пацаны таращили глаза. Все были уверены, что Кузя к карману не притрагивался.
- Показываю ещё раз.
Рука Кузи опять поднялась в воздух, пальцы щелкнули.
- Вуаля! - торжественно выпалил Кузя. - Тюха, проверь!
Лёнька засунул свою ручонку в карман и с победным криком вытащил невесть откуда взявшийся кошелёк.
Пацаны восторженно смотрели на Кузю, только Сенька мрачно отступил в темный угол подвала.
- Ты чего? - тёплая Лёнькина ладошка коснулась его руки.
- Ничего, гнида он! - прошептал Сенька, отбрасывая руку друга.
Отношения между Кузей и Сенькой как-то не заладились. Несмотря на щедрость первого, Сенька всегда чувствовал в этой показной заботе какой-то подвох. Все знали, откуда у Кузи жратва и деньги, но какой интерес у этого фартового карманника к четырём оборванным беспризорникам?
***
«Я тебе щас шнобель на бок сверну», - заорал Кузя, когда колокольчик тренькнул в очередной раз.
Лёнька втянул голову в плечи и зажмурился. В подвале было холодно и сыро, ну не получалось у него свернуть замерзшие пальчики таким кренделем, как хотел «учитель». Щерба мог, у Цыганёнка всё получалось лучше всех, а у него, у Тюхи не получалось ничего.
«Не тронь его, гнида!» - подскочивший Сенька заслонил с собой мальчишку и сжал кулаки, готовый рвать зубами, бить и стоять до последнего, защищая своего маленького друга.
Несколько дней его трепала лихорадка, он оставался в подвале, в то время, как Щерба и Цыганёнок куда-то уходили вместе с Кузей. Возвращались они весёлые и довольные, иногда запыхавшиеся от быстрого бега, но всегда с едой и наваром. Долго шептались в углу, передавая «учителю» своего рода дань за науку, в виде разномастных кошельков. Лёнька с ними не ходил по причине полного отсутствия таланта к подобному мастерству. Кузя постепенно терял к нему интерес, но иногда, под хмельком говорил: «Ничего, ничего, и для тебя работёнка найдётся».
Щерба и Цыганёнок сегодня ушли одни. Лёнька остался около больного друга, а Кузя присел у огня и нервно выкуривал свои папиросы одну за другой. «Ну, давай, может, получится», - кивнул «учитель» в сторону чучела. Не получилось. Рука, занесенная для удара, застыла в воздухе, а сам Кузя смотрел на Сеньку с явной усмешкой. Тело мальчишки сотрясал болезненный озноб, щёки покрылись румянцем, даже родинка над верхней губой потемнела ещё больше, на лбу выступили капельки пота. «Ну-ну, защитник. А как будешь жратву отрабатывать? Может, опять на рынок за леденцами?»
В это время у входа в подвал раздались быстрые шаги, и внутрь ввалились довольные пацаны. От Цыганёнка и Щербы так и веяло напыщенностью, лоском и довольством. Да, Кузя постарался. В этих мальчишках никто бы сейчас не узнал двух беспризорников, брюхо которых совсем недавно зачастую урчало от голода. Вылазка в город была сегодня не так уж и плоха. Глаза Кузи заблестели, когда на старый ящик посыпалось содержимое карманов мальчишек. Он довольно похлопал Щербу по плечу, а с Цыганёнком ещё долго о чем-то шептался, окидывая уничтожающим взглядом притихшего Сеньку.
***
«Учителя» уже не было два дня. В последнее время он всё чаще и чаще уходил надолго, оставляя пацанов одних. Появлялся всегда неожиданно, будто забегая по какому-то делу. Надолго никогда не оставался, так же тихо исчезал, иногда в компании Щербы и Цыганёнка.
- Сенька, а ты когда-нибудь привидение видел? - спросил Лёнька, жуя кончик полусгнившей соломинки.
- Неа, а ты?
- И я не видел. Говорят, они больше на кладбищах. Днём в могилах прячутся да за крестами, а по ночам к людям приходят, пугают и кровь сосут.
- Тюха ты! Привидения кровь не сосут, так пугают просто. - Сенька о чём-то подумал. - Иногда даже помогают.
- Как это? Они же привидения!
- Так они при жизни людьми были, дела у них, значит, остались незавершённые. Хорошим людям помогают, плохих пугают.
- Ааааа, - понимающе протянул Лёнька. - Я тоже, когда умру, привидением стану. Буду помогать тебе, Щербе, Цыганёнку, а Кузю так напугаю, дристать будет со страху, только крикните, а я раз - и тут как тут.
- И когда ты умирать собрался, пугальщик? Мы же с пацанами на юга собирались, а ты чего захотел!
***
Старик вздрогнул от неожиданности, когда лоскутное одеяло затрещало, голова лежащего на тюфяке запрокинулась, а тело выгнулось в припадке боли. Слабые дрожащие руки заметались по сторонам, по подполью прокатился душераздирающий крик.
«Начинается», - прикусил губу дед и поспешил к выходу, зная, что сейчас ничем он не сможет помочь. Только перевернув здесь всё к едрене матери, изломав и опустошив тело, приступ сойдёт на нет.
***
Щербу сбил с ног яростный удар тяжелого Кузиного кулака.
- Куда дел, сука?
Огонек папиросы описал дугу и застыл около лица Щербы.
- Я тебе скинул, зажилить хочешь? Так я тебе щас бестолковку отремонтирую!
Рука Кузи пробежалась по карманам Щербы, и ничего не найдя, хлестнула его по щеке. Ворвавшийся Цыганенок вцепился в Кузю, пытаясь его оттащить от друга, а Сенька кинулся на обидчика, молотя того по груди и хрипя от захлестнувшей злости.
- Не надо! Не надо! - Лёнька захлопал широко раскрытыми от ужаса глазами, пытаясь понять, что же происходит в этой мешанине дерущихся. Кузя пыхтел, матерясь и отплевываясь, топча пальцы вцепившегося ему в ноги Щербы. Сильный толчок в грудь заставил отлететь Сеньку на несколько шагов. Мальчишка зацепился за какое-то барахло, не удержался и повалился боком, ударившись головой о край деревянного ящика. Ящик жалобно заскрипел и перевернулся, показывая окровавленный угол с приставшим к нему клочком русых волос. Сенька не закричал, не ойкнул, так и остался лежать на боку, уткнувшись щекой в разрастающуюся багровую лужицу.
***
Кузю Лёнька больше никогда не видел. Исчез он так же тихо, как и появился когда-то в стенах этого подвала. Цыганёнок тоже исчез. Проскользнул вслед за Кузей в лаз, прикрытый фанерой, шумно дыша и отплёвывая кровавую слюну. Может, он и возвращался, только пацанов там уже не было. Лёнька долго плакал, держа за руку друга, стонавшего на грязном полу. Щерба тихо скулил в углу, баюкая руку с переломанными пальцами, когда где-то снаружи раздались голоса, и в узком проходе показалась чья-то голова. «Ну и вонища!» - стальной голос прогремел совсем рядом, а в подвале появлялись всё новые и новые люди. Крепкая рука подняла Лёньку за шиворот, тряхнула и потащила к выходу. Немного погодя появился громко орущий Щерба. Он плевал, пытался укусить и пнуть человека, который крепко держал его. Как выносили Сеньку, Лёнька не видел. Он просто оглянулся в поисках друга, но вокруг были только взрослые, чужие, суровые лица.
Вместе со Щербой и десятками таких же беспризорников Лёнька попал в детский приемник-распределитель. Здесь их пути со Щербой разошлись.
«Господи! Завшивевший какой!» - тёплые мозолистые руки стащили с Лёньки лохмотья. Полная женщина с опухшими ногами, все раскрасневшаяся от пара, поднимавшегося от лохани, долго терла Леньку, причитая и цокая языком. А потом был тёплый суп, от которого Лёнька язык проглотил. Да и было с чего: картошка, лучок, даже пшено! Руки тетки Марьи долго гладили бритую Лёнькину головку, по-матерински что-то напевая над мальчишкой, проваливающегося в сон.
Вот так и попал Лёнька к этой женщине. У неё своих двое было, а любви, ласки, да скудной еды и на него хватило.
***
Кто же знал, что эти девяностые такими окажутся, Предприятия закрывались, а те которые держались ещё на плаву, занимались черт знает чем. Прилавки продуктовых магазинов зияли голодной пустотой. Деньги обесценились, да и жалкие пенсионные крохи давали с чудовищной задержкой. Общественный транспорт был парализован и ковылял еле-еле за счёт облезлых сыплющихся трамваев и автобусов. Люди озлобились, маленький городок накрыла волна грабежа. Участились разбойные нападения на стариков и одиноких прохожих. Квартирные кражи стали делом обыденным. Воровали всегда и везде, но что можно украсть у одинокой пенсионерки, кроме фарфоровых балерин, заботливо расставленных на полочке, вязаных салфеток и похоронных, наивно припрятанный среди страниц старых книг или в ворохе заштопанного белья. В последнее время в СМИ всё чаще стали появляться шокирующие новости, приправленные не менее шокирующими снимками.
Фотографии голодающих больных из местной психиатрической больницы были размещены на страницах какой-то газеты. Наткнулся на них Тюха случайно, перелистывая замусоленную газетёнку, оставленную кем-то на скамейке около сберкассы. Немой упрек обществу: трое дистрофических пациентов с выпирающими птичьими ребрами. Высунутый наполовину язык, застывшие в нелепой позе руки, гримаса боли на изможденном лице. Это лицо смотрело прямо на Тюху, впиваясь в душу пусть постаревшим, изменённым временем, но чем-то неуловимо знакомым. Всматриваясь в эти черты, Тюха ощущал, как всё беспокойнее колотится сердце. Он это, Сенька! Хотя... Нет, он! Возраст, та же родинка над верхней губой, над которой грязно посмеивался Кузя.
«Твою мать! Он же все эти годы рядом был», - задохнулся старик, стараясь успокоить разбушевавшееся сердце.
***
«Дохнут, как мухи! За последние три месяца уже девятнадцать вынесли. А что ты хотел? У нас персонал зарплату месяцами не получает, а на этих вообще финансирования нет. Здесь в основном кто? Одинокие и никому не нужные, передачи носить некому, кормить и лечить нечем, - пожилая толстозадая тётка нервно махала шваброй по заплёванному грязному коридору. - Кто у тебя тут?»
Не дождавшись ответа, махнула рукой: «Ты к врачу иди, с ним и разговаривай».
Тюха долго и сбивчиво объяснял, запинаясь, теряя мысль, повторяя одни и те же слова по несколько раз.
- Если я вас правильно понял, то Найденов Семён Иванович является вашим братом? Хм, интересная история получается. Нет у него родственников. Я за двадцать лет своей работы ни одного посетителя к нему здесь не видел.
Врач снял очки и посмотрел на Тюху усталыми глазами.
- Случай довольно тяжёлый. Травма головы со всеми вытекающими последствиями, нижняя половина тела частично парализована. Во время болевых приступов приходится изолировать. Взять на себя ответственность за такого больного - это вам не шутки. Где же вы всё это время были, брат?
- Жил! - с вызовом ответил Тюха, положив газету с фотографиями на стол.
Мужчина сразу обмяк, руки забегали, перебирая бумаги.
- Ну, всем сейчас нелегко, да и документы нужны будут, сами понимаете.
- Так ты черкани что надо, я соберу. Лучше уж дома, чем здесь с голодухи.
***
Грохот под полом прекратился только за полночь, а старик сидел и ждал, уткнувшись носом в столешницу. «Поднять бы да перенести наверх, в комнату. Наверно, опять на полу скрючился. На сколько сил еще хватит?» - подумал он в наступившей тишине.
С трудом откинув тяжелую крышку, старик насторожился. Посторонний звук раздался не снизу, а со стороны окна, выходящего в палисадник. Кто-то осторожно и настойчиво пытался раскрыть створки, которые удерживал слабый крючок с внутренней стороны. Створки от времени рассохлись, образовалась приличная щель, Откинуть крючок при таком раскладе не составляло большого труда. Закрыть крышку дед не успел. В соседней комнате слабо звякнуло, в темноте раздались крадущиеся шаги. Дед метнулся к стене и щелкнул выключателем. На пороге комнаты застыл худощавый парень лет двадцати. Странное выражение лица, расширенные зрачки, воспаленные белки глаз, дрожащие руки и характерный запашок не ускользнули от внимания деда. Такие идут на всё, ради барахла, которое можно сбыть. Манят их стариковские пенсии, представляющие лёгкую и верную добычу. Этот знал наверняка, куда и зачем шёл.
Промелькнувший страх в глазах худощавого сменился злостью. Он сделал шаг вперёд, выставляя руку:
- Деньги где?
Хрипловатый голос задрожал, худощавый нервничал.
- А чего один, без подельников, или за окном ждут?
- Деньги где?
Переведя взгляд с открытой крышки на старика, худощавый усмехнулся:
- Иди, откапывать заначку, не за огурцами ты же туда среди ночи лазил!
Ответить дед не успел. Худощавый в один прыжок оказался рядом и ударил Тюху наотмашь, стараясь загнать вниз, за припрятанной там, по его мнению, пенсией. Удара дед не ожидал. Нога зацепилась за скомканный половик, руки, описав дугу, цапнули воздух. Старик неуклюже повалился на спину, ударившись плечом об раскрытую крышку подполья. Внизу раздался жалобный стон, будто боль Тюхи передалось кому-то ещё. По ступенькам заскребло, и за край ухватились морщинистые пальцы, таща за собой высохшее тело. Парень вытянул шею, уставившись на выползающую мумию.
- Пердун старый, ты кого это в погребе держишь?
В его голосе уже не было уверенности. Костлявые руки крепко впились в щиколотки и дёрнули худощавого на себя. Горло издало не мучительный крик, к которому привык дед, а осмысленное, до боли знакомое слово: «Пацаны!» Впервые за прошедшее время в глазах появился проблеск чего-то человеческого. Скользнув взглядом по распластавшемуся старику, серое лицо попыталась улыбнуться, выжимая из себя надрывное: «Тюха!»
В этот момент худощавому удалось высвободить ногу и пнуть выползающего. Голова дернулась, лицо исказилось в гримасе, крупные рубиновые капли окропили затоптанный пол. «Не надо!» - прохрипел Тюха, поднимаясь на локти. Его глаза встретились с глазами Сеньки, как будто не было прожито больше полувека, как будто не было скитаний, боли, больницы, а был тот самый знакомый и ставший тогда родным подвал. Вторым пинком Сеньку отбросило к краю подполья. Его пальцы ещё пытались за что-то ухватиться, но немощные ноги не давали опоры и тянули вниз.
«Пацаны!» - прохрипел он ещё раз, падая в чёрное окошко подполья.
Тюха не понял, что произошло. Густой сумрак, подступивший из каждого угла, окутал комнатёнку. Наэлектризованный воздух стал давить чудовищной тяжестью, царапая горло, проникая в лёгкие мелким шершавым песком. Парень схватился за грудь, закашлял, стараясь выхаркнуть душившую его тьму. Всё кругом завертелось в бешеном круговороте. Внутри у деда всё сжалось в плотный комок, когда перед глазами промелькнули знакомые лохмотья и разъярённые бледные лица Цыганёнка и Щербы. Худощавого подняло вверх и с силой швырнуло на доски пола. Его придавило, прижало тяжёлым грузом, а чья-то невидимая сильная нога ударила по растопыренным пальцам. Захрустели костяшки, худощавый взвыл, пытаясь отползти к порогу. Его ещё раз подняло вверх и ударило об стену, заламывая назад руки, сгибая пополам. В глаза деду бросился самодельный, грубо сколоченный стол, выставивший острый край навстречу худощавому. В голове зашумело, перелистывая страницы с образами Сеньки, Цыганенка, Щербы и Кузи.
«Не надо, пацаны!» - закричал он что было мочи, толкая ножку стола. Стол медленно отъехал в бок, а морда худощавого встретилась с досками пола, оставив на нём пару зубов.
Сумрак медленно расходился по углам, оставляя обитателей дома одних. Худощавый забился в угол и хныкал как ребёнок, стреляя испуганными глазами по сторонам и вытирая рукавом кровь из разбитого рта.
Тюха рывком раскрыл дверь в коридор: «Пшёл вон, гнида!»
Превозмогая боль, он наклонился над лазом в подполье, всматриваясь в темноту.
- Сенька, Сенька, живой?
- Ну, ты и Тюха, - продребезжал слабый голос.
По телу прошла радостная благоговейная дрожь.
Через час начнёт светать. Наступит день, в котором не будет ни боли, ни криков, ни этого подполья. Сегодня Лёнька и Сенька будут говорить только о своём, кому-кому, а Лёньке есть о чём рассказать. В его рассказе не будет места Кузе и худощавому. Такие как они, не знают истинную ценность прожитых лет и вечную силу, которая называется друзьями.