Когда я приезжаю в свою старую деревню, то непременно иду к месту, где раньше возвышался дом Лёни и Маруси. Сейчас там большой, кирпичный коттедж, да и хозяева менялись по несколько раз. В моих детских воспоминаниях тут все было по-простому: белоснежная печка, черно-белая корова с большими добрыми глазами, пугливые телята, овцы, куры и крикливый, гордый петух Петька, который шугал робких куриц. Маруся сидела на завалинке, всегда на ней был чистый белый платочек и яркое нарядное платье, а Лёня вместе с младшим сыном, Петро, по вечерам, после дневных забот, лежал на лужайке, облокотившись на руку. Лёня курил самокрутки, Петро – магазинные сигареты. Зачем делать то, что за тебя уже давно придумали, смеялся своим сочным раскатистым смехом Петро. А Лёня и Маруся умилялись. Мягонький, румяный, круглолицый Петро всю свою жизнь катался как сыр в масле. Вышел он в люди, как с гордостью говорили старики. Жил в городе, работал в милиции, был женат на учительнице и воспитывал двух дочек. Двухкомнатную квартиру по службе дали – вон оно как!
Но иду я по местам своего детства вовсе не за воспоминаниями, а чтобы постоять возле беседки с тонким петушком наверху, которую много лет назад смастерил старший сын Лёни и Маруси – Сашка. Когда-то и я была свидетелем сильнейшего урагана, который под корень снес всю деревню, а беседка с петушком осталась нетронутой… И даже сейчас, спустя пятнадцать лет, она стоит как новенькая: пахнет свежесрубленным деревом, лесом и смолой. И я вижу, как возле нее трудится худощавый, молчаливый, мрачный Сашка. Все свои выходные и отпуска он проводил в деревне у родителей, и ходил всегда с инструментом. Чинил на свои средства родительский дом, сарай, забор, стриг газон, подправлял то, что портилось.
Петро приезжал несколько раз в месяц на выходные.
- Петро, хоть бы дочек привез, я им оладушек напеку, - ласково смотрела на Петро Маруся. Сын, как и в детстве, такой же простой, понятный им, словно и не за тридцать ему, а годика три, когда ещё тешишься над словами и поступками своего дитяти, радуешься его наивным помыслам, поишь парным молоком и кормишь жирными оладушками с густой сметаной.
- Дочки с матерью, а я хоть отдохну, - отмахивался Петро, и родители примирялись с этим. Раз Петро так говорит, значит, так и оно и верно. Он ведь один вырвался из деревни, смог человеком стать…
Сашка был непутевым. Лёня и Маруся не любили о нём упоминать.
- Да что он, надо было квартиру брать, когда на заводе под нос её совали, – сплёвывал Петро, лёжа на лужайке, деловито облокотясь на руку. Лёня молча покачивал головой. Сашкой он был тоже недоволен: ни своего жилья, ни работы постоянной, все какие-то шабашки, ни жены, ни детей. Карабродой уродился. Работал Сашка руками, и жил прямо на работе. Околачивался то там, то тут. Была, говорят, у него женщина несколько лет, но не выдержала: Сашка иногда по месяцу уходил в запои. Но потом снова брал себя в руки, и хватался за любую работу. Только хватало его ненадолго.
Все свои выходные и отпуска Сашка проводил у родителей. У него были золотые руки, ему и это ставили в упрёк: ну чего тебе стоит?
- Иж как вырезал! – облизывая толстые губы, трогал Петро резную беседку. – Мне так вырежешь?
Сашка где-то подсмотрел, как делать красивые беседки, потому как в деревне таких ни у кого не было. Была она как при хороших, богатых домах. С боков восседали медведи, а сверху глядел тонкий, изящный петушок. Каждый элемент беседки был тщательно вырезан, а от самой беседки пахло свежесрубленным деревом.
- Петро, ну-ка, встань тут, около медведей, дай я тебя с матерью… как это… Отофотографию! Вот! – крутил в руках Лёня новенький фотоаппарат, который недавно купил Петро.
- Дай-ка сюда, он не копейки вам стоит, - с испугом выхватил Петро у отца из рук диковинку. – Сюда жми, только легонько, не повреди ничего!
Лёня послушался. Фотографию делали с хитрым умыслом, чтобы внучки увидели, что дедушка и бабушка не одними коровами и курами живут, а стоят около красивой, дорогой беседки, прям как в городе. И, может, захотят проведать их. Они бы и молоком их парным напоили, и оладушек бы напекли… Внучкам Лёня и Маруся помогали как могли: и продуктами, и пенсию всю отдавали. Но что все эти продукты и деньги по сравнению с живыми дедушкой и бабушкой?
…
Когда умерла Маруся, дом из высокого и большого вдруг превратился в маленький и серый. Корова исхудала, овцы разбежались, куры повымерли. Петух Петька притих и спрятался.
Лёня, поговаривали, сходил с ума. В деревне за его спиной шептались. Это все из-за Маруси, на ней всё и держалось. Муж - голова, жена – шея. Лёня шеи лишился, и перед собой теперь видел бардак и разруху.
Сразу же после смерти Маруси к Лёне переехал Сашка. Ему негде было жить, и с работой как-то не заладилось снова. И он, как курица-наседка, заботился об отце: мыл, стирал, ухаживал за скотиной и птицей, копался в огороде, готовил супы, оладушки жарил.
- У матери пышнее получались, - сопел Лёня, и табак сыпался из его дрожащих рук.
- Тьфу ты! – пинал он его, практически не различая, куда и в какую сторону что летит, и слепыми руками пытался заново засыпать сухую траву в пожелтевшую газету. Сашка молча брал у него газету, и засыпал туда табак.
- Не трогать! – что есть сил, кричал Лёня, но Сашка не отступал: кое-как, преодолевая отцовские рукоплескания, собирал для него сигару.
- Будь ты проклят! - сквозь зубы говорил Лёня. – Никакой радости от тебя… Как курица дохлая, ходишь тут по моему дому… Тьфу на тебя! Где Петро? Почему не приходит? Это он штаны не просиживает тут, а делом занят! Ребятишек растит, работа у него серьезная…
Сашка отводил взгляд. Всю жизнь, с самого детства, ему хотелось хоть как-то смягчить боль от неминуемого, как ему казалось, удара. Нет, Петро не придет. Петро исчезнет в самую опасную минуту, и ни одна струна у него не дрогнет. Петро умел только брать и притворяться. А Сашка сам записал себя в скрепляющие материалы, которые бы не дали, как он думал, родительскому сердцу разорваться подобно бомбе, да в пелену, застилающую им глаза, чтобы старики его не ослепли в миг от правды, окутанной дымкой лжи и продажности. Ему и в голову не приходило, что можно было жить своей жизнью, жить для себя. На кого он родных-то бросит? Это ведь как предать, продать душу, пустить по ветру все самое светлое, святое. Он, Сашка, ведь и в институт поступил на архитектора. Да и с женщиной той были хорошие отношения, без притворства и расчета. Отказался Сашка от всего, от своей жизни буквально отказался, только чтобы с инструментом ходить: чинить родителям прохудившуюся крышу, сарай, дрова рубить, бани и беседки строить, чтобы им не стыдно было в своей деревне Петро и ребятишек принимать.
Так и хотелось его, Сашку, поднять и как следует встряхнуть. Что ты, Сашка, глупый, натворил? Отчего отдался весь жалости к тем, кто мерит тебя медным рублем? Почему заглушал внутренний голос, который с детства тебя предупреждал о трагической судьбе, если будешь потакать своей этой жалости?
Отчего не глянул правде в глаза? Ну не любят они тебя. И это не плохо, не страшно. Нет у таких людей ни любви, ни сострадания. Словно вырезана у них душа, и по земле лишь тело ходит с выученными словами и действиями… Не по тебе они, Сашка, не по тебе. Для твоей души нежной, чувствительной – это настоящие садисты, которых сознание твое чистое не в силах сразу распознать и принять…
И способны ли они, эти глухие, слепые люди, понять, что и с ними поступают также? Может быть, это их история, приемлемые отношения для них, взаимное пользование друг другом, а ты тут, Сашка, лишний элемент? Может быть, кровные связи – это ловушка, чтобы ты, Сашка, не получил свои награды, то, чего ты достоин по праву рождения, а расплескал свой свет и тепло на тех, кто может лишь надругаться над твоей чистотой? Тебе кажется, что ты обязан беречь покой людей, которые связаны с тобой родством, брать ответственность за их жизнь и благополучие… Только истинное родство определяется не кровью. Есть лишь один вид родства. Это родство душ, когда тебя видят, слышат и не пользуются, чтобы жить за твой счет, и, скалясь в улыбке, резать тебя по живому…
…
Только когда приезжал Петро, Лёня млел. Своими слепыми глазами он различал круглолицего, румяного сына.
- Ну, как вы тут? – бодро спрашивал Петро.
- По-тихоньку, Петро, как твоя жизнь? – выдавливал из себя беззаботный голос Лёня, чтобы не упасть перед сыном в грязь. – Не приезжаешь совсем…
- Дела, отец, дела, у меня же работа, семья, я же не сам по себе, не для себя живу, - отчеканил Петро, бегло пробежавшись глазами по почерневшему дому. - Старшая в институт поступает, деньги нужны, я ещё сверхурочных набрал…
Тепло разлилось по телу Лёни, и от гордости он начинал судорожно сопеть. Какого сына они с Марусей вырастили, выкормили. А внучки еще дальше пошли! В институт! Разве снилось им такое? Им, простым Лёне да Марусе? Это ж, что ж она, профессором будет?
- Каким профессором, отец?! – вскрикнул Петро, и в глазах его вспыхнул гневный огонёк. – Ты что городишь? Вы совсем что ли в своей деревне с ума посходили? Катька танцами с детства занимается, и хореографом будет! Знаешь что такое хореограф? Ой, ладно… Ну, фотографии тебе показывал же!
- Да, точно, показывал-показывал… - втянув шею в плечи, словно желая спрятаться, пробормотал Лёня. – Значит, в балете смотреть её будем? Хорошо это, вот бы мать увидела…
Петро хлопнул по столу.
- Ты молчи лучше, раз не знаешь! Совсем под старость с ума посходил! Тяжело с тобой… Ух, свалился на мою голову!
Лёня виновато заулыбался: да, верно Петро говорит, не подарок он, а в тягость теперь только. Вот бы вернуть те времена, когда они с Петро беззаботно на лужайке валялись! И мать тогда была жива… И молоко у них было парное, прямо из-под коровы, и овцы паслись, и куры шустро бегали… И Петро тогда чаще приезжал, чтобы у родителей напитаться, а им только в радость было видеть румяное его личико…
Сашка вернулся с дровами. Шмыгнув носом, он поздоровался с братом.
- И ты тут околачиваешься? – оглянулся Петро. – Хорошо, живи пока тут. Но и о своем жилье думай. Тебе за голову пора взяться, а не под юбкой у отца жить в сорок лет…
Лёня одобрительно вздохнул, словно делал Сашке одолжение, предоставляя временный кров, и себя, отца в юбке, в придачу. Да Сашка так себя и вел: никогда не брал ничего, не требовал, и жил тут, на Земле, так, будто ничего с собой и не заберет…
- Дом плохой совсем без матери стал, - провел рукой по стенам Петро. – Ремонт придется тут делать, а то покупателя не найдем на развалюху такую… Да и не растёт у вас уже ничего. Все без матери под откос пустили, хозяева ещё называются… А ты спрашиваешь, отец, почему я не приезжаю? Тошно сюда приезжать, понимаешь? И дочек сюда точно уж не повезу, позориться ещё! Катька, знаешь, какая девка гордая, в институт на шпильках ходит…
Лёня сжался внутри. Что-то дикое, холодное, непривычное обуяло его. Будто их с Марусей всю жизнь обманывали, дурили, использовали как поганое ведро. Это чувство росло, становилось невыносимым, душило, и внутри начало больно саднить…
Петро всю свою жизнь, с самого детства, видел насквозь глупых своих родителей, и легко вертел ими с помощью румяного лица, раскатистого голоса и напускной важности. Видел он и тонкого, чувствительного, жертвенного брата, на котором ему было приятно самоутверждаться. Он так и хвастался перед друзьями: видите беседку на фотографии? Мой брат своими руками ее сделал! Как у Микеланджело ведь
Уровень! А я его в два счета, этого Микеланджело, скрутить могу. И нет его. Кислород – хоп! – и перекрыт! Вот как! Значит, лучше я, могущественнее, выше всех этих Микеланджело… От того в моей жизни все и ладненько, как по маслицу, идет…
Петро и тут мгновенно ухватил интонацию.
- Что с тобой, отец? – вдруг взбодрился он, и заговорил своим раскатистым, льющимся из груди голосом. – Что скис? У вас тут раздолье: свежий воздух, деревня, природа… У нас, в городе, скучно бы тебе стало… Ты там как белка в колесе… Бежишь куда-то, бежишь, и конца края нет… Деньги тут нужны, деньги там… И чем дальше, отец, тем больше ведь. Это вон Сашке ничего не нужно, живет налегке всю жизнь… Завидую я ему даже иногда… А на мне хомут одет – жена, дети, и они постоянно требуют все что-то… Деньги, деньги, одежду модную, образование дорогущее сейсачс, поездки всякие… Катьке машину покупаем. Без крыши захотела, представляешь? И уже о квартире говорит… И вторая школу заканчивает… Ох, я готов уже на улице людей останавливать, и без причины штрафовать, лишь бы выкрутиться как-то...
Петро взялся за голову, и сделал смешные глаза! Хочешь жить – умей вертеться…
Лёня и Сашка молча слушали монолог.
- А, давайте, по рюмашечке! - вынул из сумки три бутылки водки Петро.
«И все равно, молодчина Петро», - липкое, вязкое тепло снова стало возвращаться в тело Лёни, и вскоре заполнило всё его существо. Он кинул рюмку, и стало ещё лучше, а потом вторую, третью…
- Отец, давай лучше я... - робко сказал Сашка.
- Молчать! Петро приехал, - слабо стукнул кулаком Лёня по столу. - Он, если ты хочешь знать, любимый наш с матерью сын... Из деревни вырвался, стал человеком... А ты… Ты – служка, на большее и не годишься! Ноги мне вымоешь? Тебе за счастье это, да? Дом ты удобрял, строил тут все не для себя ведь, а для Петро… Родился ты хиленьким, синюшным, я матери говорил: утопить его надо как котенка… Нет, она пожалела, ребенок все же…
Петро игриво подмигнул Сашке: мол, улажу сейчас, ты в стороне побудь.
- Выпей с нами, - пододвинул он рюмку брату.
Это была слабость Сашки, его зависимость, то, что срубало на ходу. Он не мог не пить. Лишь временное забытье помогало ему на мизинце держаться на этой земле… Но с тех пор, как Сашка жил у отца, к бутылке он не прикасался. Соблазнов, наверное, не было: товарищи остались в городе, на шабашках, а сюда, к сопливому и капризному отцу, все прежние друзья дорогу позабыли.
- Мне дров ещё надо наколотить, - не глядя в глаза брату, встал Сашка.
- Слабость – это то, с чем надо бороться, - потирая усы, важно сказал Петро. – Это твоя кармическая задача! Ты для этого сюда пришел: учиться! Сейчас много об этом пишут везде. Ты почитай, так, между делом, как от стряпни да стирки своей оторвешься… Не мужское это дело, Сашка, не мужское… Кто знает, может вообще далеко пойдешь, и вегетарианцем станешь, йогой займешься, хоть какой-то путь в жизни найдешь… И не таких в людей выводили… И нас еще, может, учить будешь. У меня жена-учительница вон тоже в духовность ушла: теперь мясо не ест, и на лекции всякие ходит, на йогу. И я думаю пора её по святым местам возить, самому тоже надо как-то духовно развиваться… Тем более, все так делают, мир прогрессирует, хочется от других не отставать.
По телу Лёни снова разлилось предательское тепло. Йога, вегетарианство, святые места… Каким человеком вырос Петро! Каких высот достиг! Они с матерью даже слов таких не видывали…
Сашка молча вышел. Лёня и Петро весь вечер пили, а на следующий день Лёня умер: сердечный приступ. Петро быстренько сварганил самые скромные похороны, и начал готовиться к продаже родительского дома.
Дом стал еще ниже, казалось, еще немного, и он совсем уйдёт под землю. Из окон уже не смотрел свет, а лужайка поросла сорной травой. Сашка умер через месяц после смерти отца. Чужие говорили: жить ему было негде, ведь дом еще при Марусе записали на Петро, ему нужнее, у него ребятишки, а кто-то размышлял о глупости Сашкиной, что жизнь свою он впустую прожил, ничего не сделал, ничего не нажил. И те были правы: надо было своей тропкой идти, а не околачиваться возле тех, кто не способен оценить твое тепло и свет… Ну не родные это, а чужие, холодные, жестокие люди, по правде говоря это и есть настоящие садисты, от которых нужно уходить и обрезать с ними все ниточки-связи. Свои чужую жизнь сжирать не будут…
…
Спустя день после Сашкиной смерти на деревню обрушился сильнейший ураган. Он снёс все жилища, даже самые прочные, те, что из кирпича. Деревенские, как муравьи, по крупицам собирали нажитое, а кто-то не имел ресурсов, и переселился на время к соседям или нашёл местечко на работе. Одно осталось нетронутым: беседка, которую когда-то смастерил Сашка. Даже тонкий, хрупкий петушок из сосны ничуть не шелохнулся. Как и в мирное время, он был словно живой, что казалось – вот-вот, и закукарекает, и разбудит всех, даже тех, кто и не думал пробуждаться…
Много лет пройдет, и дома в деревне не раз обновятся, да и жители тоже, а беседка с петушком все нетронутой будет. Знал ли простодушный Сашка, что обрастет его беседка легендами да мифами? Будто и похитить петушка хотели, и беседку повредить, но никак все это не вышло, словно невидимые силы защищали это Сашкино творение, которое он успел смастерить... Ах, а сколько б творений таких было подарено миру, если б Сашка себя при жизни собственноручно не замуровал…
Мне хочется возле этой беседки стоять молча, и не двигаться. Много мыслей рождается в голове. Все настоящее – вечное. Все светлые души в любом случае, даже сами того не осознавая, оставляют тут, на Земле, след, который никогда и никто не способен стереть… И воздействие светлых душ на этот мир – колоссальное: и своей жизнью, и своей смертью они двигают этот мир вперед. Так что, Сашка, может, и не все мы знаем о тебе? Может, и не хотел ты вовсе никакого счастья тут?..
После урагана Петро по-хозяйски водил руками по резным медведям, и диву давался: от беседки по-прежнему пахло свежесрубленным деревом, будто Сашка только вчера её сострагал. Небывалые раньше чувства окутали Петро… А что, если он ничего не знает о настоящей жизни? А что, если он ничего не знает о настоящей любви? А что, если он, Петро, и не живет вовсе, а только думает, что делами какими-то занят? Может, его тоже используют, да покруче Сашки, только он, Петро, об этом и не догадывается?
В этот ему момент позвонила жена-учительница, и настоятельно, в своем привычном тоне, попросила привезти петуха, чудом уцелевшего после урагана. Его надо зарезать, и привезти: судьба у них такая, у этих Петек, как ты не бегай и голову не поднимай, как ты не смейся раскатистым смехом, и не гоняй робких куриц по двору, все равно в конце окажешься в наваристом, вкусном супе. И зарежут тебя те, кто и глазом не моргнет, что меньше стало на одного Петьку.
Нахлынувшие мысли тут же испарились у Петро, и комфортное, предательское тепло разлилось по его телу. Он отправился ловить петуха, который покорно ждал своего часа.