Упырь

Небо. Непостижимо высокое, чистое и голубое. Всеобъемлющее. Небо стало первым, что увидели открывшиеся глаза. Взор, куда бы тот не направлялся, встречала своими объятиями тихая голубизна. На белесой полосе, где кончалось небо, водная гладь расстилалась синеющей пустыней.

Человек лежал, в спину его вонзались короткие сучья шероховатых бревен. Бревна раскачивались волнами, увлекая тело за собой. Человек приподнялся и окинул пустующим взглядом водную пустыню - не было ей ни конца, ни края.

Сосущей болью в голове его вспыхнули остатки сна. Лицо. Мужское лицо, искривленное злобой вертелось в его голове. И мысль «убить» сопровождало это лицо. Человек не знал кому оно принадлежит. Оно явилось ему в последних мгновениях сновидения, но не выветрилось из головы, как это обычно бывает по утрам с ночными видениями.

Человек огляделся и осмотрел себя. Собственное тело застало его врасплох. Из нижней части спины у него рос хвост. Хвост, похожий на хвост облысевшей псины. Под коленом был грубый нарост, а глубокое, не совместимое с жизнью увечье на груди говорило о том, что в грудь что-то недавно вонзили.

Чтобы описать положение путника, много слов не требуется. Плот под изодранными коленями, покрытое блестками море, высокое небо и солнце. Солнце уже давно из лучезарного и радостного, превратилось в палящего душегубца, уходящего за горизонт на смену милостивой ночи. Краткость такая достигается за счет того, что один день был калькой с предыдущего. Пускай можно дни путешествия на плоту описать так скоро, когда человек вспоминал эти дни, они сливались в долгую пытку.

Солнце сушило морскую воду, покрывая кожу слоем соли. Эту соль можно было бы использовать для приправы вяленых рыб. Если бы путник вялил рыб, если бы он их хотя бы ловил. Ни разу ему не захотелось есть или пить. В довесок к жажде и голоду, у него отсутствовала еще и память о прошлом. Потому долго, с непониманием он смотрел на мужчину, с красноватым лицом и впалыми веками, что выглядывал отражением из морской воды. И голове было только неизвестное ненавистное лицо из сна, в сопровождении его обрывков.

Пускай человек и потерял воспоминания о себе, в его голове сохранились общие сведения, поверья и истории. Он помнил черную землю и, что в ней растет еда, помнил, что в нее же хоронят покойников. Помнил, что вода бывает не только соленая и, что по воде, на плотах, по рекам сплавляют покойников, которых не хотели хоронить в земле, боясь осквернить ее. Помнил хозяйство, мотыги и бороны, сохи и косы, секиры и колья. Последние, изготовленные из осины, вонзают в грудь нечистым покойникам, чтобы не восстали после смерти.

А еще он помнил, что восставшие покойники зовутся упырями. «Упырь» пронеслось в голове человека.  И подозрения путника, что он является восставшим мертвецом усилились, когда его стало клонить в сон во время белого дня, от лучей солнца. А когда несколько диковинных рыбок, что сами тьмою выскочили с морской глади и некоторые из них попали на плот, путник убедился в своих предположениях. Тогда, ведомый невиданной силой, он с жадностью начал хватать рыбешек и впиваться в них зубами, обескровливая одну и переходя к другой. А внутри упыря зажглась злоба. Упыри зачастую из своей жизни помнят только своего убийцу, помнят, чтобы отомстить.

Впредь путник засыпал под ласкающим рассветом и просыпался в алых лучах сумерек. Просыпался, чтобы бесцельно смотреть по сторонам и терпеть жгучую злобу, ненависть и желание убить того, до кого было не добраться. Хотел он убить человека, чье лицо никак не выветривалось после сна, и это удручало упыря, так как он даже не знал кто это. Злоба, однако, усиливалась с каждым мгновением.

Сны уносили упыря далеко на сушу, в места смутно знакомые. Лицо преследовало упыря во снах, со временем оно обзавелось пузатым низкорослым туловищем, указывало на упыря коротенькими, волосатыми пальчиками, а упырь почему-то сильно боялся этого жеста. Упырь видел вокруг себя деревянные стены избы, они сужались со всех сторон, и упырь просыпался, оглядывая багровые следы уходящего солнца.

В один из похожих друг на друга вечеров, упырь увидел, что багрянец исходит не только узкой полосой с неба, но окружает плот со всех сторон. Вода в море окрасилась в ало-розоватый оттенок. Упырь давно как мыслил о том, чтобы попытаться спуститься в воду, поверья, что упыри не терпят воду, раз за разом оказывались правдой. У путника не выходило погрузиться в море.
 
Однако, что-то, что не давало окунуть свое тело, отсутствовало в этой алой воде. Волны на поверхности казались мерными и гармоничными, словно упорядоченными. Пучина вовсе не пугала своей глубиной, но наоборот, манила. Чем дальше плот относило вглубь алой части океана, тем более небо окрашивалось в нежные цвета сирени и тем прозрачнее становилось море.

Со временем, вода стала прозрачной на столько, что можно было рассмотреть немногочисленных рыб, плавающих в метрах пяти под поверхностью.

Однажды мерный шум танцующих волн нарушился приглушенным всплеском - то упырь опустился в алую воду. Каждая часть тела упыря почувствовала прикосновение прохладной свежести, какая порой щекочет сонные веки теплым летним утром. Первое, что увидел он, нырнув в пучину - это то, как алые толщи воды слегка подрагивают. Потом он обвел взглядом ту часть мира, что его окружала. Ненависть, разъедающим огнем бушевавшая в его груди на время утихла, сменилась удивлением и интересом.

Упырь знал, что такое вода, последние недели видел море, но он не знал каково это оказаться под морской гладью. Сны уносили в места его прежней жизни и в обрывках бессвязных сновидений он смутно видел озера, реки, болота. Вода в них была мутная, быстро текущая или вовсе губительная, не чета спокойным алым водам. Эти толщи были мирны, прохладны и чисты. На столько чисты, что упырь мог видеть на полуверсты вокруг, и, зависнув, смотрел, словно завороженный.

Стая рыб нежного-желтого цвета игриво рассыпаясь перед покойником, оплыла его тело. В его памяти сохранились образы ершей, щук, осетров с их большими серебряными латами, из-за чего рыбешки с их похожей на кожу, мелкой чешуй показались ему почти невесомыми, весьма изящными.

Изящность была во всем окружавшем его. Здесь водоросли, в танце извивающиеся, были иными, нежели те водоросли, которые хватают своими склизкими, режущими щупальцами пловца в бурном потоке и тянут ко дну, словно разгневанный дух утопленницы. Лоснящиеся, мягкие, нежно-зеленые, они отличались от того, что помнил упырь.

Вскоре он понял, что ему не нужен воздух. Упыри, порой, годами лежат в замурованные в землю, не испытывая нехватки в нем. Он стал погружаться глубже. Когда лучи с поверхности рассеялись в толщах на розовато-алое свечение, путник достиг подводного плоскогорья. Плоскогорье было усеяно мелкими белыми гальками и песком, сочившимся сквозь пальцы. Из него выходили растения, напоминавшие цветастого червяка, что быстро прятались под песок, стоило к нем подплыть.

Упырь, на большом камне заметил странное рыжее существо, напомнившее пятиконечную звезду. Словно студень, оно подрагивалось из стороны в сторону, будто под неслышимую песнь, доносившуюся из морских толщ. Упырь дотронулся до звезды и почувствовал себя чуждым в этом море. Вдруг ему захотелось бежать, плыть, но он не знал куда. Все, что его окружало, от рыбок до толщ воды жило. Умиротворенно, в гармонии само с собой, было единым существом. Живым. А упырь, пускай и был ожившим, но мертвецом. И внутри он мало что чувствовал кроме злобы, обиды и желания убить человека, имя которого или происхождения упырь не знал.

Упырь мог бы всплыть, но вверху его ждало солнце, пульсирующее, словно сердце. Живое сердце. И луна, радостно сияющая, озаряющая все ласкающим водную гладь, живым светом. Несчастный согнулся в позе новорожденного и попытался прореветь от сжигающей ярости и обиды, но вода, наполнившая все его тело не дала этого сделать.

Ночь перевалила за середину, чего нельзя было сказать, ведь толщи воды вопреки всему оставались мягко освещенными. Вдруг неподалеку упырь заметил темную пещеру и ползком направился туда. Наконец его поглотил мрак, а за мраком и беспокойный сон.

Сны между тем становились все более яркими и живыми, если этими словами можно описать тяжелый сказ о смерти. Упырь обнаружил себя в привычной, часто встречающийся от одного сна к другому, обстановке. Изба, ночь и мертвое тело искалеченной женщины, заставлявшее чувствовать сновидца скорбь при взгляде.

Открывая ставни, он, как-бы с высоты холма видел россыпь дворов и строений, образовавших довольно большой хутор. Присмотревшись, он замечал множество коровьих, лошадиных, овечьих тел, беспорядочно разбросанных по дворам. Упырь смутно знал, что это именно мертвая животина. И, небольшая толпа, шедшая по направлению к окнам избы, вызывала у упыря страх.

В избу врывался коротышка, в растрепанной крапивной рубахе, чье небритое, тупое
лицо вызывало ярость, и во сне и наяву. Коротышка указывал на сновидца пальцем и переводил на труп женщины. Он кричал что-то так злобно, разбрызгивая слюню, что злоба его передавалась упырю и тот был уже готов броситься на ненавистное лицо, но оковы сна удерживали сновидца на месте, подпитывая тем беспомощную ярость.
 
Потом упырь видел хутор. Его сердце, во сне еще живое, колотилось, переворачивалось и сжималось. Смотрел он на отвратительные тела скотины, лежащие в кучах, неправильных позах, все в гниющих кровоточащих язвах. Покойник видел смерть и слышал плачь. Казалось, среди сваленных в кучу трупов скота были и человеческие. После он видел огонь. Кучи горели, над ними возвышались высокие, грозные столбы дыма. Пламя перекидывалось на строения. Плачь перерастал в рыдания, а рыдания становились громче. В конце концов они разбудили упыря и какое-то время различимо звенели в ушах остатками кошмара.
 
Покойник встал, медленно и нехотя. Схватился за голову, будто это могло изгнать кошмары и ярость. Оглядевшись, он уставился на длинную полосу резных рисунков, идущую по стене пещеры, которая имела два конца, и одним в виде маленького пятнышка света выглядывала где-то впереди. Рисунки, на пару пальцев выдающиеся из стены, имели непривычные для упыря скругленные очертания. Он удивился как это он их не заметил, еще по приходу в мрачную пещеру. Рисунки, между тем, казались ему изящными по сравнению с ликами идолов. В упырьей памяти сохранились образы кумиров златоусого Перуна и Велеса.
 
Осматривая стены пещеры он все больше узнавал об истории океана, в котором он находился. Люди на рисунках занимались понятными для упыря вещами. На одной части человек стоял боком поднимая руки над высокими колосьями пшеницы, рядом люди молотами и долотами тесали храмы. На выпуклых изображениях люди поклонялись другим людям, сражались со зверями, которые упырю напомнили большую рысь или кошку.
 
Покойник заметил, что стены заросли каким-то подводным мхом. На холодных камнях ютились разного вида наросты, напоминавшие ракушки, но рисунков они не портили. В местах, где рисунок разрушался временем, в трещинах и на месте осыпавшегося камня, наросты восстанавливали узоры, словно океан заботился об их сохранности.
 
Со временем рисунки стали выстраиваться в историю. Толпа людей окружила трех, в руки их были вложены барабан, рожок и свирель. Толпа вскидывала руки, когда трое начинали играть, ростки пшеницы поднимались высоко, а звери теряли свой оскал.
 
Трое получали богатства, кубки, перед ними падала в поклоне толпа людей, и трое все продолжали играть. Когда упырь смотрел на то, как музыканты играли, ему казалось, что он и сам слышит прекрасную, успокаивающую мелодию. Ненавязчивую и ласкающую душу. Но потом трое умолкли, горы золота стали меньше и трое обращались к толпе. Как упырь понял, музыканты уже не принимали дары, а требовали плату. И когда, получив плату, возобновили они свою музыку. После того ростки стали сгибаться и клониться к земле, дикие звери обнажили клыки и вонзили их в коров, овец и лошадей. Люди желали, чтобы прежнее благо шло от музыки, но музыка, которую играли трое испортилась. Упырь догадался, что из-за алчности, и вслед за собой стала портить все, к чему прикасалась. Как и прежде, толпа поднимала музыкантов на руки, но на этот раз не в порыве обожания, а для того, чтобы скинуть их в море.
 
Упырь почти не заметил, как подошел к месту, где пещера заканчивается, уступая место обрыву. Он посмотрел еще раз на стены. Место, где троих сбрасывали в морскую пучину было похоже на конец пещеры, где стоял упырь. На последних рисунках, которые отличались какой-то небрежностью, изображался страх. Море выходило из своих вод. Упырь смотрел на ветхие, древние камни, составляющие бегущих людей, навсегда застывших в иступленном испуге. А в голове покойника раздавался плачь. В его снах людей убивал огонь и болезнь, здесь же источником погибели была вода. Но упырь представлял, как точно такой же плач исходил из уст людей, над которыми зависли и вот-вот готовились упасть тяжелые, пенящиеся гребни волн.
 
Внезапно упырь насторожился – музыка, что он слышал, пока изучал рисунки, оказалась не игрой его воображения. Она издавалась извне, как бы отовсюду. Здесь не могло быть ошибки та же, что и в пещере, умиротворяющая, ласковая и тихая, она не прекращала играть ни на миг, а когда он подошел к концу пещеры, она стала довольно различимой.
 
Музыка доносилась из бескрайнего водного пространства. Пещера одним концом своим выглядывала в обрыв, океаническую пустоту. Упырь медленно огляделся. Неизмеримые толщи воды, которые могли бы расплющить его как подошва обувки давит насекомое. Но эти толщи лежали спокойно, пропуская сквозь себя музыку.
 
Упырь сбросился с обрыва и медленно, прорезая воду гребками, стал опускаться. Сопутствовали ему лунные лучи, мягко устремлявшиеся вниз.
 
Музыка была все более различима, в один момент упырь заметил танец. В этом танце колыхались воды, мелкие рыбешки сновали там и тут, невообразимо легкие и прекрасные. Как сама музыка. Танец, подчиненный музыке, танец складывавшийся из множества движений.
 
Чем глубже опускался упырь, тем более становилось морских обитателей, все, без исключения двигались в лад с музыкой. Нельзя было сказать на каких инструментах она игралась, воды еле заметно колебались, выдавливая прекрасные ноты. Упырь заметил, что и сам стал грести в лад с ними. Между тем, как он опускался, темнее не становилось. Вот и скрылся от упыря свет, сходящий сверху. Вот на встречу ему кинулись разноцветные рыбешки. Вот внизу затеплилось оранжевое, почти золотое свечение дна.
 
Морская поросль стлалась по дну золотым ковром. Благодаря этому золоту было светло, словно днем. Жизнь цвела под этим придонным солнцем. Лоснящиеся, подрагивающие полосы водорослей таили за собой жителей моря. Если раньше упыря поражало разнообразие пестрых рыб, то теперь места, где он побывал показались бы ему довольно пустынными.
 
Тут и там на него изучающе смотрели животные, похожие на гигантских раков, прятавшиеся под золотыми пластинами подводных растений. Меж них шустро сновали меняющие цвет существа, робко, извивающимися щупальцами, коих упырь насчитал восемь, хватавшиеся за камни. Из земли выглядывали пестрые трубки и прятались, стоило упырю подплыть. И множество рыб, диковинных цветов и форм. Он заметил, что, чем больше вокруг него животных и чем разноперстней они, тем больше в музыке появляется новых звуков. Звуки сочетались между собой в спокойные, переливистые трели, все более ласкавшие слух.

Словно кто-то вдали тянул повторяющуюся мелодию, протяженно водя смычком по струнам неизвестного упырю инструмента. В этой мелодии, словно блики по свежему снегу, просыпался звон колокольчиков. Изящные трели переплетались с протяжными звуками, похожими на игру ветра с сонным камышом, только намного ниже. Еще множество звуков окутывало животных, которых упырь не мог узнать.
 
Больше всего поразили покойника существа, похожие на шапки грибов. Белые, полупрозрачные, с множеством длинных отростков существа, они двигались сжимались и разжимались под переливания музыки. Такие же легкие, нежные, как и сама музыка, они напоминали упырю души. Если на родине упыря душа представлялась птицей, то он, глядя на этих существ, готов был верить, что душа здесь выглядит именно так.
 
Робко, боясь своими грубыми движениями нарушить гармонию, создаваемую нежными существами, упырь следовал за ними. Они увлекали его танцем, кружили вокруг его тела, как бы играясь и приглашая его. Вместе с ними он поплыл, не придавая значения куда он плывет. Со временем золотое дно скрылось где-то внизу, упыря вокруг образовалась целая стая танцующих белых существ в поющих толщах аловато-розовой воды.
 
Музыка. Музыка окружала путника. Сливала его и существ в едином плясе. Упырь на секунду позабыл о том чувстве отторжения жизнью, давеча им испытанном. Он наслаждался водоворотом музыки и танца, зачастую не попадая и этим самым сбивая существ, но он был слишком заворожен, чтобы это заметить. Закружившись, он рукой своей дотронулся до щупальца. Боль, страх и ненависть разящей молнией прошли по его телу. Упырь забарахтался, задевая другие щупальца. Мрак поглотил его.
 
Стая мерно двигалась куда-то вверх, в даль багрового моря. Из нее на дно опускалось тело, парализованное, исполосованное красными ожогами и спящее. За миг, перед тем как провалиться в небытие, упырь обрадовался, думая, что умирает. Но очнулся он от истошных криков. Вновь перед ним загорелись горы трупов, доходящих до небес, сливаясь с утренней зарницей. Огненные прикосновения полупрозрачных сущесв становились менее заметны в объятиях сна, пока не превратились в далекие, беззвучные раскаты молний.
 
 - Отворяй, курвий сын. Не спрячут тебя и твою суку никакие двери. - за дверью послышался приглушённый отвратительный крик.
 
Упырь обнаружил себя в избе. Подле него лежала мертвая женщина, вызывавшая в нем скорбь. Вдруг двери с треском металических заклепок выламывались и в избу вваливался коротышка, за ним трое мужиков с тупыми толи от злобы, толи от рождения лицами. Коротышка, высоко задирая брови, он кричал на труп, скалясь, брызжа слюной и ругательствами.
 
 - Чего лежишь, ввведьма? - коротышка посмотрел на кровавое пятно чуть ниже ребер и повернулся к сопровождавшей троице - Эту суку так просто не просто убить! Никак прикидывается.
 
Все четверо подались вперед. Упырь впервые не остался наблюдателем, по воле сновидения встал между коротышкой и трупом женщины.
 
 - Не беспокойся. Она уж мертва. Вы ее убили. Али ты памятью повредился? - Упырь впервые услышал свой голос.
 
 - Вот то то же. Если она мертва, то уйди с моего пути. Паскуду жечь огнем надо. Вон мор да падеж какой устроила. - брызжа слюной коротышка схватил упыря за рукав и показал рукой в окно - Али ты вороженный? - упырь со злобой сжал руку в кулак и одернул ее.
 
 - Я хочу ее похоронить. Не была она ведьма, а если и была, то не туда ты пришел. - упырь чувствовал ненависть к коротышке, но не ту, что не покидала его на яву. Беспомощно, сдерживая себя и стиснув зубы он говорил - Иди отседа. Болотом, лесом, да только уйди ты ж наконец. Вон на лысу гору, если и была из нее ведьма, то дух ее давно уж там пляшет и мор наводит.
 
 - У такой ни духа ни души не было и нет. Хоронить он собрался! Протрезвей, такую мать сыра земля не примет. - коротышка перевел взгляд на труп девушки - Только морда у ведьмы симпатишная, каку она скорее всего наведьмачила. - почесав затылок, с усмешкой, коротышка выпалил - ну и дырка, а ты, небось, того и защищаш ее, от того, что ворожит, стерва, да кумит тя.
 
С каждым словом упырь чувствовал, как освобождается от оков, которые не дают причинить коротышке вред. И после колких слов, он набросился с топором на неприятеля, орудуя, однако, только обухом.
 
После упыря связали и пригвоздили к стене. Коротышка кричал, хватаясь обоими волосатыми ручками за лоб. Из-под пальцев шла тонкая струйка крови.
 
 - Я распоряжусь тя в жертву принести. Паскудник. Бесовское отродье. - угрозы, обычно почти писком выкрикиваемые людьми в порыве злобы не звучат убедительно, однако то, чем угрожал коротышка сновидцу казалось очень близким и весомым, пускай не всегда разборчивым.
 
Коротышка рявкнул, упыря схватили и согнули так, чтобы они смогли смотреть друг другу в глаза.
 
 - Какой ты староста если так... - упырь не успел договорить. Его перебили коротышка и удар.

 - Помяни слово, привороженный. Я тебя... 
 
Коротышка осекся и стал с прищуром смотреть в глаза упырю. Повел головой вправо, влево. Потом нотка удивления прошла по его лицу.
 
 - Ребята - впервые он сбавил голос - поверните привороженного нашего ко мне задом, к стенке передом.
 
 - Кнут нести, тять?
 
 - Не. Первым делом спустите ему портки.
 
Сновидец чувствовал страх. Его сердце замерло, когда спустив штаны, один бугай вскрикнул. Упырь во сне посмотрел на себя черед плечо. Хвост, покрытый грубой серой шерстью. Когда он проснулся, был удивлен покрытому шерстью хвосту, однако во сне волчий хвост для него был чем-то ворде секрета, открыть который он боялся.
 
 - Ты ж не вороженный, сукин сын...
 
 - Тять, а чего у него хвост болтается?
 
 - От того, что перед нами не вороженный ведьмою, а ведьмин начальник. Ведьмак. - с ликующим видом принялся разъяснять коротышка - У породы той есть две приметы. Отражение в глазах к верьху дном. Я оттого и заподозрил. А второй приметою хвост.
 
 - И чего теперь?
 
 - Жопу ведьме той оголить, у нее тож будет такая хрень. - Коротышка дернул упыря за хвост. - Ну и жечь ее.
 
 - Ты ее не трожь. - Упырь вновь услышал свой голос. На этот раз в нем читалась угроза пополам с мольбой.
 
 - А ты не тявкай. С тобой только не знаю как быть. Слыхать слыхивал, а видать не видывал и дел с такими как ты не имел. Знаю, что убить тя - упырем встанешь, жечь - привидением замучишь, или бесовская свора твоя.
 
 - Нету сейчас уже никакой бесовской своры.
 
 - Не тявкай грю, паскуда. - коротышка вновь потянулся грязными ногтями к затылку - Ну на воду сплавить тебя. Кол осиновый в грудь. Если и восстанешь, то далеко будешь, не напакостишь.
 
Коротышка разлился в нездоровом хохоте. Упырь почувствовал страх. Он еще был в сознании, когда осиновый кол вонзался в него, пробуривая грудь. А после этого дух становился свободен. Летел неведомо куда, глядя с высоты на огонь в паре мест перекинувшийся с трупов на здания. Плач, крики, рыдания.
 
И опять рыдания пробудили его. Музыка океана еще долго не могла перебить их.
 
Упырь до этого задумывался от чего в памяти его много общих знаний о бесах всяких, утопцах и леших. Он ранее догадывался, что при жизни был не простым человеком, ибо тело у него было не старческое, а знания не по летам богатые. После сна покойник понял, что был ведьмаком. Где-то при жизни он заключал договор с нечистой силой. Стал начальником над всеми ведьмами, сами нечистая сила служила ему, а после смерти он должен был начать служить ей. Но сейчас он был далеко, где нечистая сила врядли достанет.
 
Правда сразу после сна покойник об этом не думал. Ярость, подпитавшись новыми воспоминаниями застала его ум. Она наполнила его жаждой крови. Впервые за долгое время упырь почувствовал, что он был упырем. Его стопы и ладони выросли и обзавелись острыми когтями, при ходьбе руки стали доставать ниже колен. Упырь услышал, как щелкают его зубы, превратившиеся в клыки и увидел кончик удлинившегося языка, заострившийся и напоминавший жало.
 
Упырь в беспамятстве ходил по дну, не замечая красоты, которой давеча восхищался и не слыша океанической музыки. Он ловил на ходу рыб. Совал руки в странного вида кусты, состоявшие из множества беловато-розовых щупалец, не замечая, как те его жалят. Доставал оттуда оранжевых рыбок в белую полоску и впивался в них клыками. Рыбья кровь действовала на него разочаровывающе, не насыщала его, он даже стал приходить в себя и удивляться тому, во что его превратила злоба.
 
Вдруг он почуял где-то вверху теплую кровь. Грубыми, резкими рывками, беспорядочно барахтаясь, он двигался в сторону зова, пока не замер, увидев стаю больших, с человека, серых рыб. Чутье говорило, что в этих рыбах была кровь, теплая и вкусная. Рыбы поднимались к поверхности, из их спин вырывался фонтанчик воды, и они опускались вновь, казалось, что они спали.
 
Упырь кинулся к одной и вонзил пасть в мягкое тело. За секунду до того, чтобы потерять себя в волнах удовольствия, упырь услышал, как остальные рыбы уплывают со звонким криком, писком и потрескиванием. Кровь была теплая, сладко-соленая с металическим привкусом. Освежающей струей она лилась по горлу, щекоча его и радуя упыря. Через время его зубы стали втягиваться, разум проясняться.
 
Упырь с отвращением отшатнулся от жертвы. Глаза рыбы уже остекленели. На морде, заканчивавшейся продолговатым носом, красовалась странная полоса рта. Рот был устроен таким образом, что напоминал человеческую улыбку, от чего кровопийце сделалось жутко. Рыба была необычная. Вместо чешуи ее покрывала гладкая серая кожа, а хвост как будто повернут относительно хвостов других рыб.
 
Времени на рассмотрение бывшей жертвы было мало. К ней уже направлялись рыба побольше, серая с белым брюхом и несколькими рядами острых зубов. Кровопийца повис в толщах воды. Кругом не было ничего кроме багровой кровяной завесы, за которой скрывались две рыбы - одна терзала другую.
 
Прошло уже много времени, как упырь плыл наугад, желая вновь попасть в прекрасную часть океана. Он услышал музыку, однако она его насторожила. Музыка и раньше преображалась в зависимости от существ неподалеку. Но теперь в переливистых, волшебных мелодиях играли новые, напомнившие упырю человеческие голоса, мелодично выдыхающие звуки.
 
Пока упырь следовал за музыкой, перед ним стал сильно выдающийся утес, полностью скрытый водой. Утес был на столько огромен, что доплывать до него пришлось пару дней, но уже в начале пути, чтобы окинуть его взглядом, пришлось бы сильно вертеть головой. В подножии утеса ютилась россыпь построек. Небольшие глиняные хижины потихоньку налазили на утес, становясь все больше и искуснее сделанными. Все выше и выше. Отвесная стена была усеяна богато отделанными каменными зданиями. Меж зданий ютились небольшие садики. Они представляли собой участки голого камня, на котором красовались большие алые растения с раскидистыми ветвями и белыми пушистыми кисточками на концах. Древние остроумные творцы ставили близ построек изваяния неизвестных упырю существ. У существ этих были кошачьи тела о пяти лапах, крылья и человеческие головы. Покойника удивило то, что во всем этом городе на утесе насчитывалось с десяток памятников, на которых красовались люди. Однако не было сомнения, что этот город поставил народ, способный жить под водой. Город взбирался вверх по утесу, и кончался большим, свисающим с утеса ровно вниз крышей, расписным храмом.
 
Издали казалось, что город пуст, но пока упырь приближался к нему, музыка становилась все более различимой и в ней было все больше «человеческого». Присмотревшись к городу, покойник разглядел множество темноватых точек. Они плавали между зданиями-ячейками, что прибавляло городу на утесе сходство с диким ульем.
 
Когда упырь добрался до города, музыка стала насыщеннее и прекраснее, чем когда-либо. Существа, которых упырь издали назвал пчелами представляли собой бесформенные сгустки сиреневого, словно в чистую воду попала капля краски, но не захотела расплываться. По началу упырь опасался их, ибо напомнили они ему белых полупрозрачных животных с жалящими щупальцами. Вопреки ожиданиям, пчелы оказались крайне миролюбивыми. Их прикосновения, обвивали упыря и увлекали в танце, не сковывая его и не принося вред. Если ранее упырь наблюдал то, что животные только двигались в лад с музыкой, то сгустки словно жили музыкой. Они на столько хорошо попадали в музыку, будто сами создавали ее.
 
Пчелы сновали по улочкам, зависали на месте, и, движимые неведомым танцем, плыли дальше. Упырю время от времени казалось, будто он различает в пляшущих разводах лица, но пчелы непрерывно меняли свое тело поэтому присматриваться достаточно долго у него не выходило. Между тем сгустки двигались в сторону свисающего с утеса, словно летучая мышь, храма. Упырь направился за ними.
 
Скрываемый аловато-розоватыми толщами вод, храм белел, пока покойник к нему приближался. Храм представлял собой семь четырехугольных ступеней, каждая стояла на предыдущей и уменьшалась. В ту ночь луна была яркой, поэтому упырь мог свободно разглядывать белые стены храма, украшенные цветными камнями, раковинами и металическими пластинами. На одной стене изображался уже знакомый покойнику зверь - орел с кошачьей головой, когтистыми лапами держащий двух оленей. Тело его было украшено медными и золотыми пластинами, глаза и высунутый язык были сделаны из цветных камней, что придавало орлу грозности.
 
Внутри храм был в семь огромных полых этажей с расписанными стенами, ведавших собой историю. Глаза упыря быстро приспособились к темноте, и он погрузился в изучение настенных росписей.
 
Верхний этаж - самый большой, в нем находился вход. Весь залитый синевой, украшенный раковинами, синими и бирюзовыми камнями, повествовал о больших волнах, обрушившихся на город. Здания с рисунков говорили о том, что это именно тот город, в котором играли свою музыку трое. Желтовато-белая пена выходила из яростных волн, словно из пасти башенного зверя. Волна идет справа - люди на рисунках в страхе бегут влево, однако стены храма замкнуты и людей настигает вода и с другой стороны. А на волнах восседал огромных размеров мужчина с черной, кучерявой бородой.
 
Спустившись ниже упырь обнаружил любопытную картину. Люди вновь занимаются поклонениями и сражениями. Но теперь на рисунках появились водоросли, над головами людей плавали подводные твари, встретившиеся упырю в его путешествии и еще там были храмы. Люди как-то смоги жить под водой. Более того, на этаже ниже они уже осваивали утес, на котором сейчас находился путник.
 
Люди с рисунков изначально расселились в небольших хижинах, расположившихся в подножии утеса. Со временем предстали картины убийств и грабежа. На город нападали пришельцы из других городов, а вожди, теперь уже подводного народа, занимались войной - делом, казалось, свойственным человеку, не важно на суше тот или в море. Со временем на стенах стали появляться полосы, похожие на те, что до потопа исходили от музыкальных инструментов, на которых играли трое. Но полосы эти пребывали на стенах сами по себе. По началу люди боялись и пытались убежать от полос, как понял упырь, изображавших музыку. Позже все начало приветствовать эту музыку. Подводные растения стали расцветать, войны останавливались, а подводный народ радоваться и вдаваться в пляс. Тогда россыпь домов в подножии утеса стала расползаться выше по отвесной стене. Люди строили новые дома более красивыми и изящными. Украшали стены расписными узорами. Ставили памятники божеству, ранее восседавшему на пенящихся гребнях волн, пока те затопляли город.
 
Музыка пособничала тому, что город рос. Со временем высившиеся здания стали на столько красивыми, что жившие в них люди возгордились и с силой принялись крушить и уродовать нижестоящие строения, смеяться над живущими в них. Люди, сто стояли выше стремились к тому, чтобы красота стала исключительно их владением. Упырь удивлялся тому, что у них это выходило, ибо вышестоящие числом своим не могли сравниться с теми, кто стоял ниже. И красота стала достоянием вышестоящего, более узкого круга людей. Здания были обделаны медными и золотыми пластинами, цветными камнями, украшены резьбой и узорами, в то время как россыпь глиняных домиков, превратилась в неказистое пристанище большинства подводного народа. Только музыка плавала в воде, наполняя радостью каждое живое существо. Люди, жившие выше по утесу, принялись отвергать эту музыку, изобретая свои инструменты, однако упырю слабо верилось в то, они смогли бы создать что-то прекраснее музыки океана. Так и было. Гримасы отвращения и грусти налезали на их лица, когда они играли на своих инструментах. Но вышеживущие продолжали играть, надменно взирая носы.
 
К утесу явилось божество с черной кудрявой бородой, во время потопа на гребнях волн сидевшее. Люди преклонили свои головы перед ним. Оно не было недовольно тем, какие люди населяли утес, оно скорее было раздражено тем, что шумели. Ибо оно отобрало первым делом инструменты вышеживущих. Как только оно стало отбирать копья и мечи, подводный народ сплотился. Собрали тогда они множество существ, что жалили упыря, и принялись бить божество, пока то не упало в сон, пораженное ядом. После люди схватили копья, схватили мечи и закололи его.
 
Багряные струи вырывались из тела великана, расплываясь клубами и окрашивая океан в аловато-розовый, привычный упырю цвет. Люди, сплоченные победой, стали строить больше домов вверх по утесу, все более тяготившихся к тому, чтобы свесится в утеса вверх крышей.

Упырь увлеченно поворачивал голову из стороны в сторону. Он и не заметил, как добрался до нижнего этажа храма, где собирались сиреневые сгустки. От них по воде, на встречу гулким стенам расходилось низкое гудение в сопровождении прочих звуков. Сгустки сирени издавали этот гул, что делало их еще более похожими на пчел. Эти пчелы пели, звуками, похожими на звуки человеческих голосов. В зависимости от рисунков, рядом с которыми проплывали, они протяжно акали и окали, порой тянули звуки, которые сложно произнести, а проплывая рядом и изображениями божества, они выдували что-то похожее на «аб» и «зу» много раз подряд, словно пытаясь сказать упырю как зовут того или иного человека, то или иное существо. Между тем музыка обрамляла и объединяла все эти звуки.

Упырь смотрел в изображение божества и не мог поверить в то, что место, наполненное спокойствием является океаном крови. Кровопийца не чувствовал, что вода вокруг пропитана ею. С тех пор, как он погрузился в океанские пучины ему все так же хотелось крови, что не должно было случиться, окружай она со всех сторон.

Покойник с интересом разглядывал рисунки, пытаясь понять, что могло происходить взаправду, а чего быть не могло. Он верил в Богов. Верил в златоусого Перуна и Велеса, Мару и Хорса-Даждьбога, поэтому и подводный Бог представлялся для него взаправдашним. Но поверить в то, что повелитель волн был так легко повержен, упырь не мог. Путник для себя определил, что скорее всего народ придумал этот сказ, ибо багровые воды могли представляться пугающе неизвестными. Ярость внутри упыря все больше сменялась интересом или вовсе пропадала, когда он вслушивался в музыку вод и осматривал широким взглядом цветные красоты подводного мира. Наслаждаясь минутным спокойствием, упырь уснул прямо посреди нижнего этажа храма - покойник к тому моменту не спал несколько дней. 
 
Сон, на этот раз встретил упыря картинами лучезарных лугов на стыке с дремучим лесом. Не было коротышки, не было трупов животных. Мир вокруг казался радостным, приветливым и несколько увеличенным.

Упырь ребенком бегал и резвился с соседскими мальчишками. Вскарабкивался на кедровую сосну, чтобы палкой сшибать орешки, набивал с мальчишками щеки и с довольным лицом возвращался домой. Вечером он держал спрос с родителей об интересных историях. Те пугали его, наставляли не ходить в лес без старших. Пугали лесовиком, мавкой-русалкой, что сидит в озере посеред леса, бесами, волкодлаками.
Последние особенно заинтересовали мальчика.

Родители рассказали, что это люди, по ночам обращавшиеся большими и страшными волками. Вечерами они вонзают в землю двенадцать булатных ножей, и кувырок через рукояти оканчивается превращением в животное. Мальчик так же слышал сказки о берендеях - проклятых людях, обращенных в медведей, но человек, обращающийся по своему хотению был для озорника в новинку.

На следующий день после наставлений мальчик, войдя в лес особенно глубоко, вскарабкался на лысую гору. Резко оглядываясь по сторонам он боялся, что за ним идут родители. Боялся не потому, что нарушил наказ, а потому что украл из дому двенадцать ножей. Весь день он игриво перепрыгивал торчащие из земли рукояти, ожидая прихода вечера. Солнце только коснулось макушек деревьев, как мальчик робко, боком перекувырнулся и встал на землю, опираясь на четыре серые лапки.

Необъяснимая радость захватила волчонка, перекрывая испуг. Ребенок ожидал испугаться того, что превратился в волка. Однако все неприятные мысли по поводу своего положения, у волчонка кончались на неудобстве в новом теле.

Солнце трижды скрывалось за бескрайним лесом, пока волчонок с круглыми от удивления глазами изучал природу. Он не заметил, как прошло три дня, а на третий день, ведомый урчащим животом, вернулся на лысую гору. В тот же вечер он выл на луну от горя - ножи пропали.

Волчонок не был способен к охоте. Он скулил и убегал, поджав хвост, после того, как пару раз попытался перевернуть ежа. Но когда у него вышло поймать еду - небольшую белку, увенчанную яркими кисточками на ушах, он отшатнулся и убежал. Мальчик, пускай и в зверином обличии, не мог вынести крови.

На седьмой день голодных скитаний, волчонку лес предстал холодным и темным, а меж деревьев стали чудиться неведомые искривленные лица. В один день он зашел в заросли такие дремучие, что солнца свет не касался теплыми лучами земли. Посреди мрака, в окружении холода, перед волчонком предстали хозяева этого самого мрака и морозов.

Перед волчонком стояли три маленьких, черных, волосатых тела. Напомнили они людей, только в землю упирались широко расставленными безобразными копытами. Они представились мальчику анчутками, в чем не было надобности, ведь он и так был наслышан о них, правда знал более современное их имя - бесы.

Их широкие улыбки, похожие на оскал говорили о том, что анчутки знали кто перед ними стоит.

- Не холодно ль тебе, дитятко? - второй подхватил - Не холодно ль тебе, красное? - третий закончил - Не холодно ль тебе, лапушка?

Волчонок помотал мордой.

 - Чего ж тогда ты дрожишь, словом, лист осиновый? - бес прищурился, от чего улыбка-оскал стала еще более жуткой - Али боязно те стало?

Волчонок, поджав хвост, пятился назад поскуливая и тараща на бесов глаза.

- Не пужайся нас.

- Сейчас в том нету нужды. - во время речей, бесы продолжали перехватывать друг у друга слова, беспорядочно и щелкая пастями.

- Мы тебе сейчас больше добра сделать могем. Ты же встрял в волчьей шкуре.
 - Вот и хотим мы высвободить тя.

Волчонок повел из стороны в сторону мордой. Не расти у него серая шерсть, то давно бы он уже посерел от страха.

- Как не встрял? Мы слышим твой живот. Он еды хочет, если бы ты мог, то уж давно сбросил облик тот.

- Да, да. Ты бы убежал давно, да лапы тебя еле держат.

На вид анчутки были одинаковы, но явно разные по уму. После слов одного, второй всыпал ему тумаков и перехватил слово.

- Не слухай его, то дурень. Не ведает, что говорит. Не надо тебе никуда от нас бежать.

Волчонок прижал уши к голове и попытался выдавить оскал. Бесы того не заметили.

- Видишь ли. Мы, анчутки злою волею вынуждены сидеть в этом дремучем месте и только когда лютые холода землю сковывают, можем выйти на свет.

Беспорядочно шевеля конечностями, они подбирались все ближе. Сцепившись вместе, перепрыгивая и толкая друг друга, они сливались в одно черное пятно, похожее не огромного паука.

- Мы предлагаем себя на службу отдать тебе. Куда ты пойдешь, туда и мы за тобою. И будем выполнять твои указания, пока ты не умрешь.

Волчонок убрал оскал и принялся внимательно слушать.

- В миг снимем с тебя волчью шкуру, только, просим, пожалуйста, выведи нас отсюда. Будешь нашим господином. Ведьмаком. И над ведьмами станешь начальник.

В следующий час, мальчик принял более человеческий облик, только хвост и глаза выдавали в нем ведьмака. Следом за ним из леса вышли трое бесов, видимые только ему. Они радовались и улыбались, благодарили юного ведьмака и сулили ему лучшую жизнь.

По возвращении домой мальчика встретили родичи. Мать крепко выговорила и обняла его. К вечеру растопили баню.

После помывки мать увидала хвост у сына. Закрыв лицо руками она замерла. Пугливо оглядываясь по сторонам, тихо пискнула уставилась на ребенка. В несколько мгновений взгляд ее переменился с любящего на испуганный, следом на сердитый, а потом она разразилась проклятиями. Мальчик даже слов таких не знал, только смотрел на родителя, извергающему ярость. Мама схватила рогач и угрожающе направилась к сыну. «Тьфу, ругается, спасенья нету, чтоб ее бесы побрали» пронеслось в голове мальчика.

В тот же миг между матерью и юным ведьмаком в яркой вспышке появились трое анчуток. Мать отскочила, руками хватая воздух, по полкам разыскивая оберег - куриный камень. С неизменными, как мальчик понял вечно, улыбками-оскалами, анчутки повернулись и, щелкая пастями процедили «Спасенье есть. Бес с бесихой совладает». Три черных тела размножились в бесчисленную свору и накинулись на мать ведьмака. В мгновение женщина скрылась под темной, шевелящейся, волосатой массой. Постепенно куча уменьшалась, пока не сократилась до четырех тел.
 
Тогда трое бесов, улыбаясь, обступили четвертого. Повернулись к ведьмаку и поздравили с пополнением свиты. Мать ведьмака, приняв облик анчутки, отличавшейся только безобразной обвисшей грудью и русыми волосами, растерянно огляделась по сторонам, а потом беспамятстве стала хохотать и прыгать. В тот же день ведьмак понял, что мать его не помнит о том, кем она была, а только отшучивается, если ее об этом спросить.

В тот момент упырь хотел вырваться из сна. В его сновидение врезались отдельные звуки океанической музыки, предвещая пробуждение, но кошмар, пляшущая бесиха с русыми волосами сковали упыря. В сновидении обрывисто появлялись другие сцены. Как ведьмак в сопровождении свиты бредет по миру, желая найти душе покой и оборотить мать назад. Ищет себе пристанище. Время идет, ведьмак взрастает, невыносимая тоска сверлит сердце, окончательно пробуждая его. Старая кровавая ярость вновь воспылала в нем, знаменуя собой падение оков сна.
 
Кровопийца лежал на полу храма. Сиреневые сгустки образовали вокруг него толпу, с интересом наблюдающую, и изящно поющую свою прежнюю песнь. Упырь нехотя встал, отмахнулся от них и заметил, что руки его опять увеличились и больше походили на когтистые лапы. Ярость и жажда крови наполняли его. Он выплыл из окна храма и поплыл куда глядели глаза, стремясь не обращать внимания на позывы плыть туда, где чувствовалась кровь. Упырь хотел найти место в каких-нибудь зарослях шелковистых водорослей, где не будет ни одной живой души. Он надеялся, что жажда крови утихнет. Он направился ко дну. Вода все больше и больше давила на него, но он брал ниже.
 
Проплыв половину ночи, упырь прекратил чувствовать кровь где бы то ни было. Возможно это случилось из-за того, что вокруг не было ни рыбки, но он надеялся, что это утихло желание в кого-нибудь впиться. Гребок, за тем еще один скользили сквозь тихо гудящие музыкой воды. Меж тем свет становился тусклее, а гребки уменьшались от того, что когтистые лапища кровопийцы уменьшались.
 
И правда. Упырь погрузился так глубоко, что солнца лучи стали еле различимыми, несмотря на то, что в алой воде свет тускнеет очень медленно. Под ним плоской гладью лежала темная, багрово-синяя, пустыня. Пока он спускался, его встречали струи теплой воды пополам с воздухом, вырывающиеся из-под серой земли. Мощные столбы горячих пузырей вздымались вверх и даже они подчинялись общему мелодичному звучанию.
 
Упырь, приближался ко дну, где еще давно заприметил гигантские белеющие кости. Это было кладбище рыб с повернутыми хвостами, только таких размеров, что упырю становилось страшно от попыток представить этих рыб живыми. Даже несмотря на то, что он уже был покойником и, казалось бы, ему бояться нечего. Кровопийца окончательно прекратил чувствовать жажду крови и решил, что здесь, на глубине, в окружении тихой музыки, мрака, горячих струй и белых костей он скроется от наваждений кровавой жажды. Он не жалел тех, у кого он кровь забирает, ему становилось противно того, во что его мимолетные желания его превращают.
 
Покойнику нравилось соседство с гладкими костями скелетов, он чувствовал с мертвечиной больше родства, чем с живыми. Тихая радость в море душевной ярости. Радость и надежда на то, что ярость уйдет. На дне, меж мертвечины упырю было в какой-то степени хорошо. Он свернулся в клубок, ногтями впиваясь в черный песок.
 
Но не долго длилось его добровольное отшельничество от всего живого. Ползая у дна, упырь стал вновь чувствовать жизнь, окружавшую его со всех сторон. Как бы он не пытался уйти и остаться наедине со своей яростью, позволить ей съесть себя изнутри, жизнь неотступно была рядом с ним. Покойник затаился среди костей, пытаясь не обращать внимания ни на что.
 
Музыка принялась преображаться, обогащаясь звуками, прежде упырю не встречавшимися. Словно кто-то перебирал струны неведомого инструмента, последовательно и повторяя короткую мелодию, постепенно принимаясь перебирать струны более настойчиво, сильно и беспокойно. Упырь увидал недалеко от себя маленькую полупрозрачную рыбку, едва светившуюся во мраке. Большие глаза ее испуганно пучились, казалось, что вот-вот вылезут из орбит и заживут своей, беспокойной жизнью.
 
Следом к музыке прибавилась протяжная, колеблющаяся нота, растворяясь в воде гулким звуком. На отдалении от рыбки засветился прекрасный голубоватый шарик, его свет источал спокойствие и умиротворенность и гудящий, пульсирующий, завораживающий звук. Рыбка в миг прекратила беспокойно носиться из стороны в сторону и принялась медленно плыть в направлении шарика света.
 
Музыка, окружавшая рыбку, начала сливаться с гулким звуком, образуя беспорядочно обрывающуюся, нарастающую и вновь обрывающуюся мелодию. Как только голубое свечение упало на рыбку, шарик подался от нее. Рыбка за ним. Голубое сияние осветило высокие ряды спицеподобных зубов, венчавших широко открытую пасть. В мгновение, когда рыбка, следуя за шариком подалась вперед, пасть сомкнулась, шарик погас. Прозвучал приглушенный звук, похожий на рвущуюся струну, и вновь зазвучала колеблющаяся нота, растворяющаяся в воде гулом. Из пасти вышел голубой шарик и вновь стал издавать завораживающее гудение.
 
Упырь вдруг почувствовал себя этой рыбкой и одновременно он смутно осознавал родство с удильщиком. Рыбка встретила погибель, важно ли то, что она плыла к свету? Должен ли он плыть к свету? Ждет ли его погибель? А если и ждет, то разве не это ли его лучший удел и разве он уже не умер? Умер если не по-настоящему, то бесконечная глухая ярость не является ли смертью внутренней? Эти вопросы сменяли один другой в голове покойника и не один он не находил ответа.
 
Во снах упырь уже смог узнать добрую часть своей судьбы при жизни. Вспомнил смерть и коротышку, забивавшего кол в сердце упыря. От того упырь хотел настигнуть убийцу и разорвать на части, но было ли это желание того человека, что умер от рук коротышки или это какое-то проклятье, преследующее упыря, восставшего из тела того человека? Покойник не знал и этого. Ярость, словно беспокойное море, приливами и отливами застилала ум и в одно время упырь отвечал себе, что ничего не важно, только нужно настигнуть убийцу и разорвать в клочья подлеца.
 
В какой-то момент упырю стало жаль, что не вздрогнули горы, когда ушел он из жизни, точно он не мог сказать, но, казалось, никто и не заплакал. И не утихли разговоры, а только прибавились к ним облегченные вздохи.  В конце концов ему стало жаль, что холм с его телом не зарастет травою, потому что не захоронено тело. И покой казался упырю чем-то недостижимым. Только музыка будет играть, но играть не по нему, а по неведомой причине, вечно сопровождая упыря. Что за прелестная музыка!
 
Прелестная музыка. Упырю захотелось раствориться в ней. Он удивлялся тому, что океаническая песнь сопровождает каждое живое существо вокруг и даже меняется рядом с некоторыми местами. Интереснее всего, что песнь была очень простой, если рядом никого не было. Океан как будто не реагировал на покойника. Покойник же все чаще ловил себя на мысли, что думает об океане, как о большом живом существе, спокойном, миролюбивом и играющем музыку.
 
Упырь поплыл. Он надеялся наткнуться на храм или стену, построенные погибшим нардом. Покойнику хотелось ненадолго забыться, изучая канувшую в лету историю, историю, которую кроме него вряд ли кто-то еще будет изучать.
 
Упырь обрадовался, когда обнаружил на дне крупную постройку. Как и все постройки, встреченные ранее, эта была словно сохранена океаном. Сама собой она не представляла чего-то выдающегося - четыре каменных стены, закрытые крышей. Судя по всему, это было пристанище отшельника, ибо постройка была одинока и невзрачна. Внутри все было покрыто толстым слоем подводного мха. Из утвари внутри лежали только многочисленные таблички с рисунками и письменами, состоящих из похожих на клинья закорючек, рассказывающие все о том же подводном народе. Упырь с жадностью стал рассматривать их, пока не смог составить единую, целостную историю.
 
Рисунки, местами цветные, изображали подводный народ, живший в домах, облепивших утес. Люди были радующимися и пляшущими под звуки океанической музыки. Они растили водоросли и охотились на рыб, рожали и умирали, ставили прекрасные дома и ваяли самих себя из камня.
 
Среди жителей города выделился один человек, что прославился своим искусством ваяния. Его работы с каждой следующей табличкой были более и более похожи на живых людей.
 
Его приглашали к себе в дома знатные люди, предлагали изготавливать памятники. Ваятель брал крайне малую плату за свою работу. Перед ним не выстраивались толпы рабов и рабынь, не было у него и золотых гор, ни украшенных драгоценностями кубков. Упырь про себя отметил, что ваятель скорее всего знал историю про троих музыкантов.
 
Со временем ваятель очень сильно развил способность копировать окружающий мир. Искусство превратилось в ремесло, а ремесло развилось до такой степени, что работы его отличались от людей только цветом.
 
И вот наступил день, когда изваяния стали столь похожими на людей, что сошли со своих мест. Они являлись двойниками людей и в своем подражании они принялись ругаться, опустошать сосуды с вином, работать, жаловаться на работу и устраивать беспорядки на улицах. Они ничем не отличались уже от людей.
 
Подводный народ, напуганный сошедшими камнями, хватался за головы, щиты и копья. Их руки уже сами по привычке тянулись к оружию. Изваяния же и в этом принялись подражать людям.
 
Картины сражений дополняла музыка океана, тянувшаяся своей неизменной, спокойной мелодией. Упырь внимательно рассматривал таблички. Осторожно складывал просмотренные в сторону, едва касаясь, брал новые. Он услышал, как музыка вокруг переменилась. Добавились знакомые звуки, похожие на человеческие вздохи, в хижину непринужденно вплыл сиреневый сгусток.
 
Он замер насколько ему могло позволить меняющее форму тело. Какое-то время сгусток висел перед упырем, словно сверля покойника взглядом. У сгустка не было глаз, но упырь почти чувствовал на себе взгляд. Вдруг сгусток начал еле заметно колебаться, издавая низкий гул, сопровождаемый угрожающим рокотом. Сгусток двинулся с места и принялся кружить плотным кольцом вокруг головы упыря, не принося вред, но закрывая взгляд. Ярость внутри покойника наконец получила повод выплеснуться. Размахивая руками он пытался разорвать тело сгустка, но тело того вместе с водой обтекало руки покойника.
 
Чувствуя бессмысленность своих попыток, упырь успокоился. Сгусток отплыл в сторону, зависнув между упырем и табличками, он принялся вновь рокотать. Упырь покорно выплыл из хижины. Четверть часа он смотрел на каменные стены. Медленно гул и рокот, доносившиеся из-за них вновь преобразились в звуки, которые кружат вокруг сгустков. Напавший на упыря выплыл в окно, на мгновение замер и двинулся в сторону упыря.
 
Сиреневый сгусток не нападал, лишь кружился вокруг покойника, будто пытаясь помириться и увлечь его за собой. Как только упырь это понял, двинулся за ним.
 
Плыли они долго, при этом упырю чудилось, что они не двигаются с места. Толщи алой воды не менялись, дно еще в начале пути скрылось где-то далеко внизу, а живность встречалась редко. Первый раз сознание упыря отдыхало от мысли куда плыть. Вслушиваясь в нежные звуки не стихающей музыки, упырь попал в некое сладкое забытье. Сгусток сиреневого цвета, увлекший путника за собой, стал ему проводником в этом мире. На сколько и куда ведущим, упырь не знал, но ему было приятно, что на какое-то время пришел конец бесцельным слонениям.
 
Вода под ногами тускнела, пока не превратилась в темно-синюю пустоту. Музыка начинала беднеть, пока не превратилась в ровный шум с приглушенными звуками, игравшими вокруг сиреневого сгустка. Мелодия знаменовала собой пустыню, знаменовала, что путников окружает почти ничто. 

Упырь почувствовал удовлетворение, одновременно стало казаться, что его проводник как-то узнал чего он хочет. Но в таком случае сгусток должен был покинуть его. Однако сгусток не пытался уплыть, напротив он замедлял свое движение, стоило упырю отстать, широкими гребками сражаясь с неимоверным давлением вод.

Покойник услышал грубоватую и переливчатую мелодию, похожую на звуки рожка. Она гулко отражалась от незримых стен водяных толщ. Звонкая и игривая, она пыталась скрасить пустоту вокруг. Но одной ее не хватало, поэтому она только подчеркивала эту самую пустоту, напуская какой-то смутной грусти.

Вдруг впереди завиднелось огромное существо. Пока путники не подплыли к нему очень близко, виднелись только темные его очертания в окружении нежного, алого цвета вод. До существа путники плыли очень долго. Пока они были в пути, существо не двинулось с места, что подтолкнуло упыря к мысли, что существо это не было живым. Однако размеры его были на столько велики, что глаз подолгу не мог оторваться, все ждал, когда оно двинется, чтобы тело в страхе принялось дрожать, развернулось и пыталось уплыть, спрятаться.

Вблизи оказалось, что существо представляло собой огромное каменное изваяние. Задними птичьими лапами оно уходило глубоко вниз, во мрак. Опираясь на них, оно поднимало в угрожающую позу передние лапы, похожие на лапы огромной мускулистой кошки с острыми когтями. Морду упырю узнать не удалось, но на вытянутой, звериной голове расплылся ужасный оскал и выпучились два разъяренных глаза. Широко расставленные крылья только придавали застывшему движению грозы.

Тело и крылья монстра покрывали перья, а крылья вдобавок были украшены рисунками, рассказывающими о появлении чудовища. Упырь, медленно и мерно перебирая ногами, завис около края крыла, рассматривая истории.

Начиналось все с победы над бородатым божеством. Люди радовались огромному недвижимому телу, лежавшему у подножия города-утеса. Изображался расцвет города, на этих рисунках город стал таким, каким упырь видел его в реальности, только улицы не пустовали, по ним ходили счастливые люди. Они слушали музыку, строили дома, возводили храм, свисающий вниз крышей с утеса. Была изображена там и история про ваятеля и его работы. Заканчивалась она тем, что ожившие изваяния принялись скрываться в темных улочках, ввергая себя в нищету страх и смирение.

Однажды к поверженному божеству подошло огромное чудище, один в один каменное изваяние, с которого на упыря смотрели рисунки. Существо склонило свою голову к телу и на звериной морде промелькнула печаль. Последовал оскал и чудище широко открыло пасть, обнажив жёлтые зубы. Упырь не знал какой рев мог бы вырываться из пасти той, но изображение звериного оскала настолько оживало на рисунке, что в голове покойника звенел тот ужас, рев и злоба, которые должны были слышать люди, на которых зверь рычал. В довесок, кровопийца представлял каково этому чудищу, представлял, ярость раскатами молний застилающую разум, если у чудища имелся разум.
 
Чудище нападало на подводный народ. Люди молились, но Бога не было. Они убили его. Он покоился недалеко от города. Схватив копья и щиты, самые смелые из жителей двинулись на зверя, потихоньку оттесняя его от города ценой своих жизней. Но зверь поедал людей и в городе не осталось больше воинов, только прячущиеся в тени и страхе люди.
 
Тогда показались каменные лица. Ожившие изваяния вышли на свет из грязных улочек, вытесняемые из теней недавно загнавшими их туда людьми. Изваяния обступили зверя живой каменной стеной, прогоняя вглубь океана, дальше от города. Отойдя очень далеко, зверь рассердился сильнее прежнего и принялся хватать когтистыми лапами одно изваяние за другим, глотая и хватая новое. Съев большую часть каменных изваяний, зверь окаменел, навсегда застыв разъяренно выставив крылья и высунув язык. Темный дух вылетел из открытой каменной пасти и осел глубоко, заняв положение под алым океаном.
 
Люди же и остатки оживших изваяний навсегда покинули город на утесе, основав меньшее поселение рядом с окаменевшим зверем и записав на крыльях его занимательную историю.
 
Из неоткуда стали появляться сиреневые сгустки, окружая упыря и игриво плавая вокруг пальцев и крыльев каменного монстра. Проводник покойника пропал, слившись с собратьями в танце. А песнь океана преображалась. Упырь вновь услышал в общей мелодии похожие на человеческое пение звуки. Плавая вокруг каменного монстра, сгустки мерно, словно на постоянном выдохе выпевали «ти» и «ама».
 
Внутри покойника любопытство вновь принялось бороться с яростью. Пускай он не до конца верил в правдивость историй с рисунков, но у него было какое-то объяснение почему город на утесе пустовал. Теперь упырь хотел проверить эту правдивость на столько, насколько он мог. Он хотел узнать откуда взялись сгустки сиреневые, лежит ли где-то рядом с каменным монстром поселение, если ли там подводные люди и что за темный океан покоится под алым. Сперва он поплыл на поиски поселения – что-то подсказывало ему, что оно находится там, откуда приплывают сгустки.
 
Когда кровопийца издали завидел случайно разбросанные каменные коробки и ступенчатый храм, он остановился. Ему стало страшно, захотелось уплыть. Если бы он дышал, а сердце его билось, то и сердцебиение и дыхание участились. Он боялся того, что в городе и вправду остались люди. Ранее его не посещала эта мысль, но он боялся встретиться с людьми, боялся, что ярость встанет барьером между им и живыми. Он боялся, что несчастье, случившееся с ним, что жажда крови отрезали его от людей навсегда. В конце концов он боялся того, что его руки увеличатся, отрастив когти, что его зубы заострятся, а глаза наполнятся кровью. Пускай музыка успокаивающе обнимала все, что было вокруг, он не мог успокоиться и боялся, что потеряет контроль над своим телом, под пеленой ярости и боялся стать чудищем. Он давно понял, но впервые почувствовал, что ненавидит то, чем стал.
 
Эта мысль не давала кровопийце покоя. Когда он подплыл к первой каменной коробке, ему стало казаться, что в воде витает еле различимое ощущение крови. Попытавшись отогнать неприятные мысли, он помотал головой. Упырь даже попытался отвернуться. От кого? Он попытался отвернуться от себя, от того, чем он стал, или боится стать под действием поглощающей ярости. Желание спать захватило его. Это было не столько желание тела, сколько сознательный порыв. Упырь боялся той новой жизни, которая, возможно ждала его в глубине города, поэтому решение поддаться воспоминаниям о старой, показалось ему не такой уж и плохой идеей. Он надеялся, что старая поговорка, однажды всплывшая в сновидении, окажется справедливой к нему сейчас. Утро вечера мудренее.
 
Сон был на удивление спокойным. Картины, всплывавшие в этом видении продолжали картины из предыдущего. Юный ведьмак путешествовал от одного поселения к другому. Поля сменялись лесами, на пути вставали реки, за холмами вырастали холмы, а ведьмак все брел по свету, не желая остановиться. Много лет и зим он проходил, все пытался найти способ обратить четвертого члена своей свиты обратно в мать. Когда ведьмак спрашивал об обращении бесов, они увиливали от прямого ответа. Все скалили зубы в улыбке, разводили руками да наиграно изображали недоумение.
 
Время шло, а стремление, которого ради все путешествие замышлялось, терялось, а само путешествие превратилось в привычку, в каждодневный уряд дел. Теперь, когда ведьмаку попадался на пути собеседник, да спрашивал куда тот путь держит, ведьмак отвечал, что идет в тот край, где бы найти душе покой. Иногда ведьмак ведал свою историю и почти всегда люди начинали бояться да стараться побыстрее расстаться с ним. Ведьмак их не винил, а только смотрел в небо, на пролетающих птиц и сравнивал себя с ними. К зиме те собирались в клины улетали в неведомые дали, чтобы вернуться назад весной. Вот и ведьмак хотел найти себе и своему «клину» такой отлет.
 
Во сне долгие путешествия представали обрывочно и сплетались в единый ком воспоминаний, иногда даже радостные попадались. Однажды, ранним утром, на пути ведьмака встретилась небольшая деревушка. Ведьмачья свита сходила с ума и ревела от крика петуха - нечисть не выносит его, поэтому ведьмак обычно старался по утрам обходить селения третьим полем да не ночевать в них. В этот раз он поступил вопреки обычному.
 
Теплилась заря. Издали ведьмак завидел, как парень вылезает из окна одной избы зажиточного двора, опасливо оглядывается. Путник вспомнил, как в ребячестве он так же воровато оглядывался, сбегая из дому. Ведьмак послал одного из своих бесов разведать и разузнать что да почему. Тот неохотно покачался с копыта на копыто, принял облик чумазого худощавого человека с горящими насмешливыми глазами разного цвета и пропал, возникнув за спиной парня.
 
Ведьмак издали услышал вскрик - это парень открыл рот от неожиданности. Начальник бесий давно уж свыкся с тем, что исполняют его поручения наиболее вредоносным для обычного люда образом. Он даже не мог их наказать - не мог их заставить уйти или заточить где-либо. По уговору бесы отойти от него не были способны.
 
В этот раз бес просто напугал мальчишку. Дальше все происходило быстро. Отчетливо слышался лепечущий голос парня, но слов было не разобрать. На улицу стянулась толпа и, когда ведьмак подошел ближе, то увидал как из той самой избы, откуда выскочил парень, тащат за волосы девку.
 
Девка та визжала, что уши заболят, а люди обступали ее, «Енда», «Гульня», «Во ****я» выкрикивали вслед. «Кура и курощуп» они порицающе тыкали пальцами в парня. Ведьмак увидал, как во всеобщей неразберихе, парень прячет в карман увесистый сверток. Люди тянули-тянули, бросили да обступили живым кольцом девку. Несчастная непонимающе разглядывала толпу, чуть кто в ее сторону подастся - прикрывала руками голову. Она уставилась на пару драгоценных цветных камушков, что выпали из штанины парня, переменила взгляд на ненавистный и стиснув зубы, уставилась на парня. Однако ни этого, ни ведьмака никто не заметил. Ведьмак тихо, почти себе под нос буркнул.
 
 - Эй! Бесье отродье! - ведьмак еле заметным движением пальца указал на парня - Этого подонка раздеть, и награбленное вытряхнуть.
 
В следующее мгновение тройка бесов, по приказу хозяина сделалась невидимой и раскидала толпу в разные стороны. Парень взмыл в воздух, его портки, вместе с лоскутами кожи сорвались, на землю просыпалась горстка камушков, да пролилась кровушка. Ведьмак самодовольно уставился на происходящее. Люди, потирая тумаки, снимая шапки и хватаясь за голову, выпучивали глаза на зависшего в воздухе, кричащего от невообразимой боли воришку. Ведьмак, стоял в сторонке ухмыльнулся:
 
 -  Не, свора, прекратили вы уж удивлять мя. Я то, что вы кожу заживо сдерете ожидал.
 
 - Так чего ж дозволил такое? - бесы неизменно скалились и ожидающе моргали.
 
Ведьмак промолчал.
 
Но не долго люди смотрели на парня. Не прошло много времени, как они уставились на испуганную, отползшую и свернувшуюся клубком у крыльца девушку.
 
 - Что начальник? Прикажешь увести вас? - спросил один из бесов.
 
В толпе зародились переговоры, сливающиеся в единый гул. Время от времени из этого гула вспышками доносились отдельные выкрики. В них девушку называли ведьмой.
 
 - Давай - отвечал ведьмак - неси от людей подальше. И эту - он указал пальцем на девку, вокруг которой смыкалась и нависала ненавидящая, толпа - бери с нами. Только чтоб вреда ей от вас не было.
 
Раздался хрюк, за ним заливистый смех, потом ведьмак моргнул и очутился на холме, откуда селение казалось маленьким, почти игрушечным. Подле него, свернувшись и тяжело дыша, лежала девушка. Она непонимающе смотрела на ведьмака - не знала нужно ли прекратить бояться или начать бояться еще больше.

Ведьмак долго и с прищуром смотрел на нее.

- Ты теперь ведьма - усмехнулся он и пожалел, что начал разговор таким образом - я к тому, что в родной деревне так считают - заволновавшись добавил он - в твоей.

Упырь чувствовал, как во сне он пытался представиться перед девушкой спасителем, как хотел он, чтобы она принялась благодарить, кинулась ему на шею. Вместо того, девушка быстро пришла в себя и стала бранить ведьмака на чем свет стоял. Она сотрясалась от отвращения, припоминая ему ведра крови, пролившиеся из парня. Пускай ведьмак правильно все понял - воришка пытался прикрыть свое воровство, солгав, что он провел ночь с девушкой, сама девушка считала, что наказание было большим злом. Однако она теперь была привязана к ведьмаку, ведь в родной деревне ей жития не стоило ждать, а в чужих бесприданнице было делать нечего.

Воспоминания в рамках сна ускорялись и беспорядочно выстраивались друг за другом. В одном ведьмак смотрит за расправой бесов над вором. В следующем он чуть ли не дерется с девушкой, вслушивается в ее рыдания, пытаясь расслышать какие-либо слова, смотрел на то, как вздрагивают ее плечи. Вспомнилось и то, как девушка впервые увидела бесов. Вспомнилось, как приходилось ведьмаку настороженнее отдавать указы нечисти, чтобы те не навредили девушке. В другом воспоминании он уже сидел недалеко от нее, на берегу какой-то речки и молча смотрел, пока вечер не уступил место ночи. Тогда ведьмак смотрел на ее очертания, когда и те скрылись в темноте он тихо подошел и зажег лучину, всматриваясь в ее лицо и вслушиваясь с в стрекотание, кваканье и шум бегущей воды.

И правда. Оставьте двух людей одних на достаточно долгий срок, и они либо влюбятся друг в друга, либо возненавидят. Между ведьмаком и девушкой было одновременно и то, и другое. А времени - телега с маленьким ведерком.

Между тем сны уносили упыря все дальше по воспоминаниям. С девушкой они все же нашли пристанище на отшибе небольшой деревни. Быстро пошла молва, что нечистое творится в их избе, однако из сельчан никто не боялся ни ведьмака, ни девушки. Но только у семьи какой мерла скотина, или дите захворает, ведьмак сразу настораживался и принимался гадать, придут ли к дому его за помощью или с вилами. Но люди не шли. Они боялись подходить к избе на отшибе, что было на руку ведьмаку и даже слегка прельщало его.

По началу он с радостью брался за помощь. Но помочь почти никогда не удавалось, ибо источник силы его - бесы все переворачивал во вред. Поэтому люди вскоре прекратили ходить к порогу ведьмачьей избы. Время от времени, когда тот или иной человек досаживал начальнику над нечестью или его возлюбленной, ведьмак со злорадством, нарочито медленно, на глазах девушки отдавал приказы бесам, чтобы те как можно больше издевались над обидчиком. Нельзя сказать, что ведьмак этим не красовался - в такие моменты он чувствовал превосходство, а девушка видела в нем могущество, отчего в ней разгоралось чувство восхищения и привязанности. Ведьмак демонстрировал силу с корыстью, во многом ради женской ласки. Однако сельчане думали, что в избе на отшибе живет не ведьмак, а именно что ведьма. Потому все вести доходили до ведьмака через девушку.

Один раз та возвращалась домой после попытки выторговать у бортника меду. Она не любила, чтобы ведьмак лишний раз просил бесов, пускай просьбы о еде они почти всегда выполняли без вреда окружающим. Возвращалась она встревоженная, а слезы были готовы пролиться.

Пройдя в избу она присела на табурет и уставилась в пол, будто что-то важное в нем привлекло ее внимание.

- Они грозили мне - во сне упырь никогда не мог расслышать ни своего имени, ни имени девушки, но он почувствовал, как обреченно прозвучало его имя в ее устах.

Ведьмак молча смотрел, ожидая продолжения.

- Когда шла уже до дому, окликнул меня староста. Я смотрю - а с ним еще два мужика. Вот и сказал он, что у старухи местной последняя корова захворала. Насмешливо так сказал. Потом добавил, чтоб я осторожней была, когда одна хожу и в том, что делаю. Латачки говорил задаст. А у самого нож в руке и два бугая за спиной его смеются, да глупые зенки на меня таращат.

После рассказа этого долго сидел ведьмак, обнимал плачущую. Во сне было нельзя было рассмотреть лицо, но упырь видел очертания тела девушки, цвет ее волос, белым песком просыпающийся на вздрагивающие плечи. Он видел кожу, нежную, почти медового цвета и чувствовал нежность. Долго ведьмак слушал просьбы уйти из деревни и после этого долго думал, как попросить бесов так, чтобы и корова поздоровела, и никто вреда не понес.

Бесы имели привычку недослушав приказ, броситься его выполнять, потому приказ должен был быстро слететь с уст, не оставив вопросов. «Избавить корову от болезни» - это ведьмак отметнул сразу, убьют тогда скотину бесы. «Поставить на ноги» - думал он. Так ведь бесы не излечат корову, а ноги ей какие-нибудь приделают. Долго ведьмак думал.

- Сделайте так, чтобы здоровье хворой коровы сровнялось со здоровьем самой здоровой коровы на деревне. - осторожно промолвил он. Увидев, как впервые с лиц бесов сошли улыбки, он сам заулыбался самодовольно и ликующе.

Топтались бесы на месте и чесали затылки когтистыми черными пальцами. Ведьмак добавил «немедленно приступайте» и свита исчезла. Тем же вечером бесы явились до дома, заявили, что дело сделано и завалились спать - притворялись, так они делали, когда не хотели разговаривать с хозяином.

Следующим днем воротилась девушка домой, уже не сдерживая слез, а рыдая. Волосы у ней были растрепаны, тонкие губы разбиты, на руках темнели следы от тумаков. «Значит дали все-таки латачки» подумал про себя ведьмак. От нее он узнал, что самые здоровые коровы захворали той же болезнью, что и самая хворая. Ведьмак нахмурился, окликнул бесов, ждавших своего часа за печью. Те, сцепившись воедино выкатились и, улыбаясь во все клыки, пошли за ведьмаком. Он знал, что нету толку отчитывать бесов. Он решил впервые показать всю силу, показать, что никакой ведьмы нет, а есть только ведьмак. Злой ведьмак. Хотел показать на что способен злой ведьмак, хотел, чтобы в суеверных головах раз и навсегда улеглась мысль, что хворая корова – это мелко для того, кто связал себя с нечистой силой. Нет, прежде всего ведьмак хотел отомстить и отправиться вон из поселения. Впервые упырь во сне начал чувствовать ту ярость, что сжирала его на яву, но в рамках сна ярость казалась сладкой, потому что вот-вот она нашла бы естественный выход.
 
Бесы вели его по домам тех, кто совершил самосуд над девкой. Как только ведьмак ступал в такой двор к обидчику, вся скотина рассыпалась в горы гниющего мяса, а то и в песок, потом родные обидчика выворачивались наизнанку, а самого его настигала мучительная смерть от невидимых ударов, дробящих кости. Пройдя пару дворов, ведьмак ужаснулся тому, что он творил, но прекратить он не мог, злоба не хотела его отпускать. Ведьмак решил оставить работу бесам. Он приказал свите перенести себя домой, потом вселиться в весь скот на деревне, чтобы вызвать невиданный доселе падеж и заразить страшной болезнью каждого, кто поднял руку на его возлюбленную или допустил это. Взмывая ввысь, он заметил, как появлялись первые кучи мертвых тел, как они загорались. Про себя он отметил, что люди спохватились довольно быстро. Подлетая к дому, он увидел, какой-то мужик выпрыгивает из окна. По привычке ведьмак приказал бесам вывернуть его наизнанку, но обнаружил, что бесов нет – они были заняты куда более веселой для них работой.
 
На пороге ведьмак почувствовал, что боится заходить в свою избу, точнее боится того, что он увидит. Медленно, словно вор, он прошел в сени и замер. Он окликнул девушку именем, сладко звучавшим на устах – в ответ ничего. Тут сон опять стал разваливаться. Упырь обрывками видел картины того, как вновь ждет нежданных гостей. Видел девушку, раненную ножом. Видел коротышку врывающегося и в исступлении кричащего.  Видел то, как спускают ему портки и оголяют серый хвост. Пускай ведьмак сам хотел показать кем он являлся, по привычке он боялся, что его хвост кто-то увидит. Во сне лица не запоминались, но лицо коротышки он разглядывал во всех ненавистных подробностях. Невидимые голоса в сновидении повторяли имя девушки. Имя для упыря казалось таким прекрасным и родным, что тот плакал, опуская голову. Это имя сладкими волнами било в виски и во сне упырь выкрикивал его, наслаждаясь каждым слогом. Он порывисто вскидывал глаза на вставший перед ним образ любимой. И кричал ее имя в лучистых радугах слез… скорбящих и радостных...
 
Нежный багрянец вод колыхал шелковые водоросли. Песнь моря вновь встречала покойника спокойными, радостными объятиями. Упырь не помнил имени.
 
Этот сон прояснил многое. Теперь упырь знал добрую часть своей жизни и не оставалось больше тайны, за которой могла бы скрываться радость избавления от ненависти и ярости. Не ведая, что с ним происходило при жизни, он словно стоял перед занавесью, за которой ожидал увидеть что-то хорошее. Вот теперь занавесь одернулась и не осталось больше надежды на избавление. Злоба. От нее было спасения.
 
С час он лежал на мощеном холодными камнями полу, в небольшой коробке на окраине подводного города. Пора была плыть и исследовать. Исследовать неказистые дома и ступенчатый храм. Но упырь не хотел. Ярость вновь вернулась, теперь с удвоенной силой. Покойник знал, что не стоит ждать избавления от ярости и желания мстить по тому образцу, который ему подсказывало упырье нутро. Он лежал, надеясь перетерпеть злобу. Исследуя подводные строения, он раз за разом пытался отвлечься от ярости, но теперь он решил встретить ее лицом к лицу. И он лежал, прокручивая в голове всю свою историю, цепляясь за воспоминания, которые заставляли чувства гореть сильнее и пытаясь ощутить то, что весь кошмар давно закончился. Он сворачивался в клубок, напрягая руки в попытках сжать обжигающее чувство где-то внутри, но это не помогало. И ярость вопреки стараниям, горела непотухающим огнем, желчью разъедала упыря.
 
Упырь не хотел плыть вглубь города. Когда он был на окраине, в музыке уже появлялись новые звуки, которые могли играть вокруг живых людей. Кровопийца не мог почувствовать себя готовым, чтобы встретить подводный народ и был почти уверен, что встретит, если поплывет дальше. Поэтому выплыл из города, направившись вниз, во мрак, туда, куда уходили гигантские птичьи лапы каменного изваяния и даже ниже.
 
Опускаясь он чувствовал, как вода давит на него все сильнее и сильнее, удаляясь к границам алого океана, он слышал, как музыка утихает, оставляя упыря один на один с непотухшей бурей внутри. В момент, когда музыка совсем стихла, а ярость стала сильнее, он стал желать, чтобы вода раздавила его, но этого не происходило, и он опускался вниз, прикладывая все больше сил к каждому гребку.
 
Алая вода темнела и тускнела, и вот упырь завидел границу, очень четкую и различимую, границу, где алая вода уступала место черной пустоте, к другому океану. Музыка утихла совсем, упырь впервые остался наедине со своими мыслями, и мысли стали преображаться. Вода сдавливала его, словно кованые цепи и под давкой он вдруг испугался смерти. Умерший, боялся умереть. Упырья сущность вновь встала пеленой перед глазами, но он плыл к границе океана с другим океаном.
 
Мельком он заметил, как из границы с темным океаном в алый выплывают сгустки, прозванные им «пчелами», но он этому не предал значения, его тянуло во мрак. Упырь совершил один единственный гребок, зачерпнув воду в черном океане и открыл рот, пытаясь закричать. Его руку разъедала соль.
 
Упырь видел в этом моменте конец того, к чему он шел. Ярость, подпитываемая болью, тянула его вверх, хотела выкинуть его из океана и заставить искать коротышку с ненавистным лицом. Тщетный уклад. Однако осознание того, во что он превращается тянуло его окунуться в черную воду полностью.
 
От ярости не убежать и не уплыть. От ненависти не убежать и не уплыть. Только смерть может быть избавлением. Все просто: совершить пару рывков вперед и мрак поглотит, разъедая плоть. Так думал упырь. Долго он, скованный водой, висел в неизвестности. Он словно стоял на краю скалы, когда таинственный порыв подталкивает спрыгнуть вниз. Он понимал, что хочет умереть и боится этого желания. Осознание этого давило куда больше окружавшей воды. Рассудочным движением упырь вновь окунул уязвленную руку в черные воды и резко одернул, будто бы из пламени. Покойник заметил, что если темный океан был полон соли, то алый, куда он руку одергивал, был пресноводным. И еще раз упырь попытался окунуть руку в темный океан, он постарался продержать ее там как можно дольше.
 
Ничего не потеряно, пока коротышка, пока убийца жив. Нужно в город. Там будет кровь. Потом наверх. Выплыть на берег и искать коротышку. Мысли, диктуемые жаждой мести заполнили разум упыря. Словно опьяненный ими он не думал о том, что найти убийцу нет никакой возможности. Вскоре он вовсе прекратил думать, в его голове осталась только жажда крови, придававшая сил грести сквозь давящие воды. На пути ему встречались сгустки сиреневого. Потеряв разум, он пытался на них наброситься и после нескольких неудачных попыток направился в сторону города, где, как ему подсказывало обостренное чувство, была кровь.

Первый свет, проходящий сквозь алые воды, шелковые водоросли, маленькие серебряные рыбешки. Упырь улавливал все это обрывками, ибо цель его состояла в крови. Словно гуляя во сне, он проплывал каменное изваяние неведомого чудища, неказистые дома, сиреневые сгустки. Вот он очутился на подходе к ступенчатому храму. Он чувствовал кровь, уже представлял, как будет впиваться в живую плоть и впивать в себя чужую жизнь. Между тем музыка вновь играла, в ней появлялись звучания десятков инструментов, которые сливались воедино в легкую, успокаивающую, слегка волнующую мелодию. Но упырь не мог ее услышать.
 
Вход в храм, несколько проходов между уровнями, каменная арка и большая дверь из того же камня. За дверью была кровь. Упырь это чувствовал. Его лицо покраснело, клыки обратились длинными спицами, не давая закрыть рот. Язык его сделался длинным и заостренным на конце, словно жало. Язык болтался из стороны в сторону, извиваясь словно щупальце. Оставляя глубокие царапины на стене, упырь поддел и открыл дверь, прошел внутрь, замер и… пришел в себя…
 
Проморгавшись он окинул взглядом просторный зал из зеленоватого камня. В потолке было большое отверстие, выглядывавшее на небо, заслоненное алой водой. Упрощенные каменные изваяния людей подпирали головами высокий потолок. Глазами, состоящими из драгоценных камней они оглядывали зал и каменные коробки в нем. Упырь чувствовал кровь внутри этих коробок, пускай теперь его чувства сильно ослабились. Толи он в момент, когда вошел, понял, что смотрит на гробы, толи музыка смогла пробиться сквозь упырью ярость, кровопийца не знал. Так или иначе, разум вновь вернулся к упырю.
 
Покойник обратил внимание на преобразившуюся музыку. Словно тысяча тихих ненавязчивых рожков пронизывали воду, в них вплетались мерные перебирания струн, кто-то выдувал в тростинку свирели, похожие на пение птиц. Там же сливались воедино другие инструменты, которые упырь не мог узнать, ибо не слышал он таких звучаний в своей прошлой жизни. Вся музыка была невероятно богатой, успокаивающей и будто бы дополнялась легким пением детей.
 
Он взялся за каменную плиту, служившую крышкой одного из гробов. С тупым скрежетом она подалась вбок. За ней лежало иссушенное тело человека. Его кожа была смугла, скрещенные на груди руки венчали пальцы с перепонками. Подводный мох кусками облеплял недвижимое тело. Весь вид человека говорил о том, что он лежит тут очень долго. У упыря сжалось его мертвое сердце. С усмешкой он отметил, что попал в самое лучшее для него место – на кладбище. От этой мысли ему сделалось дурно и он попятился от гробов. Он пятился, водя головой из стороны в строну и отмахиваясь руками. Отмахивался от кого? Он пытался отмахнуться от себя, он не хотел признавать родство с мертвечиной. Судьба быть мертвым, умереть внутренне, поддавшись ярости. Он не хотел такого удела. Выйдя на середину зала, упырь почувствовал, как сон одолевает его. В зале было неестественно светло, поэтому упырь не заметил, как сквозь отверстие в крышу проникают рассветные лучи, убаюкивающие упыря.
 
Упав на холодные зеленоватые камни, упырь вновь провалился в сон. Раз за разом он переживал одно и тоже, раз за разом в сон проникало ненавистное лицо. Во сне упыря лихорадочно бросало из одного воспоминания в другое, при этом большинство из них только подкуривали ярость. Превращение матери в беса, многочисленные картины бесчинств нечисти, образ умершей возлюбленной и многое другое. Упырь хотел вырваться из сна. Со временем картины тускнели, пока мрак не поглотил их все.
 
Мрак окружал упыря отовсюду. За мраком пришло абсолютное молчание. Это длилось долго. Звуки перебирающихся струн, как же их не хватало. Музыка океана проникала в сон. Проникала во мрак. Впервые путник начал не просто слышать ее, но ощущать. Она всегда была рядом, всегда проникала в нутро, но упырь не замечал ее. Не замечал из-за ярости. И сейчас, словно огонь жжет цветы, ярость пыталась перебороть музыку. Упырь хорошо это чувствовал, он почти мог увидеть это. В звучание добавлялись все новые и новые звуки, музыка становилась громче, мелодии сливаясь в битве с яростью становились все беспорядочнее, будто бы отчаяннее. Музыка начала оглушать упыря, превращаться в безобразный шум, и как только это начало происходить, резко стихло все. И музыка, и ярость.
 
Небольшое алое свечение. Упырь двинулся к нему из мрака. Двигаться было невероятно просто, упырь раньше никогда не плавал с такой легкостью. Вдруг он услышал звуки, которые обычно окружали сиреневые сгустки. Вновь заиграла музыка. Упырь огляделся, музыка играла, но вокруг не было сгустков, вокруг не было вообще ничего. Только знакомая граница темного и алого, но вода на него не давила.

Музыка. Она сочилась сквозь каждую частичку тела. Упырь больше чувствовал музыку, а не слышал. Он так же чувствовал, что теперь она идет не извне, а изнутри. Он почувствовал связь с океаном, и музыка была связью. Этот океан пресных вод являлся большим живым существом, кровью которого была музыка. Музыка всепроникающая, спокойная, несущая радость в умиротворении. Музыка одновременно объединяла всех обитателей океана и создавалась ими. Сам океан был не просто толщами поющей воды, океан был объединением каждого живого существа в нем. Океан играл музыку и жил. Он жил ради музыки, и если бы музыки не стало, то не стало бы и океана. Каждая рыбка была творцом музыки. И теперь упырь чувствовал себя частью этого океана, он вносил свои неповторимые ноты в общее звучание, и, что самое главное, радость от того, что он творит прекрасное вытеснила ярость. Ненависть, злоба, желание мстить. Все это было не просто подавлено, всего этого не было. Эти чувства превратились в смутное воспоминание, откуда-то из далека, сродни далекой зарнице.
 
Упырь попытался посмотреть вниз, на свои ноги и увидел клубы воды сиреневого цвета, струящие и меняющиеся, как это происходило внутри сгустков. Вдалеке упырь завидел другой сгусток. Подплыв к нему, упырь попытался привлечь его внимание. Упырю хотелось узнать, что происходит и сгусток это почувствовал.
 
Новое видение поглотила упыря. В этом видении упырь парил в воздухе бестелесным наблюдателем. Видение повествовало об истории народа, знакомого упырю по рисункам на стенах, храмах и табличках. Упырь увидел знакомое каменное чудище и людей, радостно ведущих быт. Упырь слышал их речи на непонятном языке, сливающиеся с музыкой, и время от времени он понимал, когда люди вздорят или радуются. Вот и случилась очередная война. Упырь не знал из-за чего, но это было не важно, а важно то, что в самой сути этого народа, казалось, присутствовала постоянная склонность к вражде. И в момент разгара новой войны люди устали. Они выстроили зал из зеленого камня и отверстием в потолке и уснули. Ожившие работы ваятеля остались охранять людей, превратившись в подпирающие потолок каменные изваяния. Толи это были невидимые Боги, толи это были призраки поверженных Богов, но они сжалились над людьми, и наполнили их души музыкой. В тот момент, из смешения соленых и пресных вод, появлялись первые сгустки, жившие вольно и радостно, окрыленные мелодией.
 
Куски сновидений из жизни упыря перемешивались с видениями о подводном народе. Ярость вновь стала просачиваться звонкой болью, и упырь проснулся.
 
Долго он сидел на пороге храма, рассматривая пляшущие сгустки. Он вслушивался в музыку и впервые от момента рождения до этого момента, он наслаждался жизнью. Нежась в прекрасных звуках он прошел в зал с отверстием в потолке, нашел пустую каменную коробку, напоминавшую гроб, лег, закрыл крышку и уснул.

С тех пор в алом океане танцует новый сгусток, чуть отличен и танец его и музыка. В окружавшей его мелодии слышатся отголоски лесов и лугов, земель далеких, где поет соловей, кукует кукушка, воют волки и русалка смеется текучим хихиканьем. Редко звучат две-три грустных ноты о полной жестокости жизни, потерях, ненависти и беспомощной, всепоглощающей ярости. Но не для того раздаются, чтобы отравить музыку океана. Они играют для того, чтобы быстро закончиться и породить новую мелодию, полнящуюся успокоением, избавлением и радостью от причастности к сотворению чего-то прекрасного.