Владимир Карпов
ЦЕНА РАДОСТИ
Ну, ну, смелее, мальчик! Этому учиться не нужно. Вот так. Правильно, милый мой! Ты думаешь, мне не щекотно? Щекотно, мальчик. Но ой как хорошо, что ты сопишь у сердца. Расслабленный, тепленький. Что мое молочко течет в тебя струйкою. Ну, соси, соси, любимый.
Тебе и невдомек, как это соединяет нас. Что ты с каждой минуткой становишься для меня дороже, дороже всего на свете, детёныш мой! Хотя куда уж, кажется?..
Вот и здорово! Теперь давай поговорим немножко. Скажи мне вот, например, кто нас запишет? В какую книгу? Как будут записывать? Ну, конечно, отец, мать. Это есть. Найдем и крестных. Но где тут загс? В штабе? Как заполнить графу «место рождения»? Неужели-лесной лагерь? Вот здорово! Один будет хвалиться-я москвич. Второй - я гомельчанин. А ты как скажешь? Лесовичанин? Ха-ха-ха!
И вообще. Когда ты родился? Тридцать первого? Нет, лесовичок мой, этим днем я тебя не запишу. Скажу родился в ночь на первое января сорок третьего. Вот как. Ведь кому нужно, чтобы из-за нескольких часов ты старше на целый год оказался?
Мы с тобой опытные уже. Не зря же столько пережили. Так, лесовичок?
Эдик, подойди, глянь на сына! Он же вылитый ты. Честное комсомольское. Так же и гримасничает, если что-то не по нраву...
Ну, на первый раз достаточно. Переешь еще. Видишь, отрыгиваешь. Дай платочек, Эдик, он на твоей лежанке, под подушкой, и бери уже своего маленького война. Да осторожно. Хватит - и так отведал уже, почем фунт лиха. Глянь только, не дует ли с окошка. Оконные стекла, словно в сказке о снежном царстве-изо льда.
Чего ты проснулся чуть свет! Неужели есть уже захотел? А может напрудил опять? Давай перепеленаю. Это сейчас пока самое важное для нас. И тихо, тихо. Не разбуди отца. Проснется-а-та-та даст. Он только что с задания вернулся. Чуть ли не под самый Минск ходил. Умаялся совсем.
И-и, мальчик!.. Сегодня ранним утром комбриг заглядывал. Когда рассказала ему о разговоре с тобой, смеялся. Говорил, что ты-лесовичок, конечно, но не чистый. Ибо жить начал в городе и там же боевое крещение принял...
Мы с твоим папашей тоже там поженились. И тоже без всякого загса. Даже в разных местах жили. Я в деревянном домике за колючей проволокой, а он с твоей бабушкой за несколько кварталов от меня... На Беломорской улице... Скорбная улица, мальчик! О ней целую историю можно написать. Как и про Дроздовский лагерь. Хотя тот и просуществовал всего с месяц...
Твои мамка с папкой учились до этого. В Политехническом, третий курс заканчивали. Мало что и замечали-то вокруг себя. Стипендию отличникам давали, вот и гнались за «пятёрками». Война как гром средь бела дня нам явилась. Меня с однокурсниками на аэродром выравнивать взлетные полосы послали. А батю твоего-ловить немецких десантников. Много их переодетых сбрасывали. Возле парка Челюскинцев, у аэродрома, вокруг города.
А вскоре и танки их ворвались... Наших ловцов вместе с другими мужчинами в концентрационный лагерь засадили. В тот самый Дроздовский... Расстреляли Изю Махлиса-был среди нас такой весельчак, балагур. Белесый, с голубыми глазами, начали свои паспорта отдавать, чтобы спасти товарищей...
Нам, девушкам, повезло больше-мы остались на свободе. Я, Вера Романовская, Нина Голубенко в разрушенном хлебозаводе нашли тесто. В брошенных цистернах на железнодорожных путях — масло. Взялись печь хлебцы. Как выпекали, бежали в Дрозды. С пищей лезли за колючую проволоку... Сколько радости, мальчик, тогда было! Как они ели эти хлебцы!
Когда же удалось вызволить их оттуда, наша студенческая семья вновь собралась. Тебе, конечно, и невдомек, что такое студенческая дружба. Особенно при испытаниях. Говорят, что это-взаимовыручка, поддержка друг друга. Не-е-т! Наша дружба была воздухом, которым мы дышали, согревающим солнцем.
А какая решимость, мальчик!.. Среди нас была Лида Сысоева. Дипломированная комсомолка. Когда какой-то фриц попытался пристать к ней, она просто плюнула ему в глаза. А когда тот стал издеваться-намотал ее косу на руку и дергал вправо-влево — пригрозила: «издевайся, гад, издевайся, но помни — тебе и твоему Гитлеру все равно капут!» И это когда они под Москвой стояли... Расстреляли, конечно, Лиду. Без суда, на месте...
И если бы от меня это зависело, я после победы памятник бы ей у нашего Политехнического поставила. За чистоту, за честь...
Правда, институтский интернат немцы скоро под госпиталь заняли. Разбрелись мы, кто куда. Кучками. Несколько человек, включая меня, переселились в дом Белгоспроекта. На Академическую улицу. Да и оттуда нас быстро вытурили. Ночью это было. Приехали на автомашинах, забегали по лестницам. В дверь загромыхали: «Бам, бам!»
Хорошо, что на дворе пустой домик бывшей пожарной охраны стоял.
Оказалось-это авиаштаб какого-то лётного полка прибыл. Облюбовали себе дом и решили в нём обосноваться. Так что, вскоре здание огородили колючей проволокой, мы тоже остались за проволочной оградой. Даже под охраной. И, конечно, не просто так.
Студенток заставили мыть посуду в столовой. Студентов-колоть дрова для кухни. Правда, за это, как награду, выдавали котелок супа, а иногда и другие объедки.
Зато Новый год отпраздновали мы назло им, устроили банкет в столовой. Ребята раздобыли шнапсу, мы спёрли на кухне лука, хлеба. Сидя за банкетным столом, пели старые песни. И послушал бы ты, мальчик, что за чувства вкладывали мы в слова! Каким чудесным, особо дорогим казалось отобранное у нас! Это правда - чтобы как следует оценить что-либо, его сначала нужно потерять...
Я не знаю, как сложилась бы наша судьба, если бы в городе не появился Верин отец-Сергей Антонович. Его, старого коммуниста, по-моему, знал каждый десятый минчанин. Последнее, может, больше всего и поразило меня. Что это было? Спокойная упрямство? Готовность служить делу, не думая ни о себе, ни о своих детях? Вспомнился и твой дед-он партизанил в гражданскую войну.
Тревожное волнение охватило меня. Будто бы вместе с этим спокойным, уверенным человеком пришел привет откуда-то. Мне лично.
Мы и раньше строили разные планы. Но были они какие-то беспредметные. Им не хватало деловой серьезности, а нам — чувства ответственности за события, а значит — и той необходимой силы, с которой начинается любое дело... Мы ненавидели чужаков. Свою ненависть выражали вслух. Демонстрировали ее, отмечая советские праздники... И перед собой, следовательно, оставались честными. И вот это ощущение, как ни странно, позволяло... растрачивать страсть и ненависть как попало.
Появление Романовского будто отрезвило нас, запретило жить как попало.
Нет, пожалуй, еще одно...
Людям, мальчик мой, приходится за жизнь держать много разных экзаменов. И каждый из них определяет ему цену. Сущность его. Хоть порой и случайную... Но есть один такой экзамен-испытание во время которого человек как на ладони. Вот он! Вот вся его сущность! Это экзамен смертью, мой мальчик. Тот момент, когда человек смотрит в глаза своей смертушке...
Мы с твоим папой видели, как умирал один. Фамилию его я и сейчас не знаю. Слышала: «Славка», «Слава»... Привезли его в Театральный сквер на грузовике. Поставили под петлею. Руки связаны. Сам изможденный совсем. Однако держится с достоинством, словно вся эта катавасия его не касается. Словно не его, а он судит своих палачей. Говорили, что следователь, который вел допрос, обезумел от бессилия и приказал стражу проткнуть Славке язык штыком винтовки. И всё равно, стоя с нанизанным на штык языком, он так и не дотронулся ни до бумаги, ни до карандаша. Так вот, когда палач накинул ему на шею петлю, Слава что — то выкрикнул-понятно для нас, собранных на месте казни. Но язык-то был поврежден... И тогда, пользуясь тем, что ноги его не были связаны, Слава пинками повалил врага на землю. Удар был такой сильный, что с ноги Славы сорвался ботинок.
Разве такое может пройти бесследно,мальчик? ..
Ну, ладно... Как бы там ни было, а твой батяня и я встретились с Романовским на его квартире. В доме на Слесарной. Отвечать на вопросы старались с видом искушенных подпольщиков.
Однако только здесь - в комнатке со светлыми обоями, узнали мы про 31 537, узнали, что это-часть тяжелых бомбардировщиков. Дальнего действия.
Слышишь, как я заговорила, мальчик?.. Смотри, идет коза рогатая...
И еще скажу, хотя понимаю: и это не для тебя. Вышли мы из домика Романовских с ощущением, что у нас захватывает дух... Ростом я, видишь, будто девочка, да и вообще... Но знала: батька твой давно уже влюблен был в меня. Однако чтобы показать это, признаться-ни-ни! А тут, чуть свернув с протоптанной дорожке в руинах, схватил мою руку и припал губами. Я же, такая неприступная, вырвала ее, поймала его руку и тоже начала целовать. А потом, преклонив колени, обняла ноги папки твоего...
Рядом с нашей земляночкой, мальчик, мастерская есть. В ней такие мастера работают, что из винтовочного ствола и железного лома автомат делают. Вот они твоему отцу и смастерили инструмент. Видишь, как заботятся? А он уже корытце выдолбил. Правда, не очень гладкое. Но ничего. Мы туда простынку постелем и искупаемся не хуже, чем в купленной. А потом обсушим и сенца положим. Вот коляска будет-загляденье!
Подождём только, чтобы в землянке потеплело. Печка уже горяченькая. Вода закипела. Давай покачаю немножечко и дальше расскажу. История же только начинается. А я — болтушка, люблю рассказывать.
Стали мы с папой разведчиками. Ты слушай, слушай. Он в отряд чтобы показаться командованию, сходил. Вернувшись, проинструктировал и меня. Разделение труда ввели. Я выброшенные в мусор приказы по штабу стала подбирать, использованную копировальную бумагу из машинного бюро... А
батька твой подытоживает добытое. На папиросной бумаге пишет. А после скрутит хитренько рулончиком-и в отверстие карандаша, вместо грифеля.
Вера Романовская придет поиграть к нам-заберет карандаши и новое задание оставит.
Так и балансировали на лезвии ножа...
А тут вдруг ты уже заявил о себе!.. Несла я раз после банкета поднос грязной посуды на кухню, переступила порог, и на тебе — пинок в сторону. Чуть не выронила свою ношу. Вот заработала бы! Представляешь?..
Но поверь мамке, вряд ли были у меня лучше, счастливее дни, чем те. И хотя жизнь как-то обострилась сразу, мы как на крыльях летали. Батька твой меня любил, я-его. Он меня стремился заслонить собою, я-его. Да и дело спорилось. Что еще нужно? Каждому по двадцать одному, каждый любит, старается на себя большее бремя взвалить, в завтрашний день верить. Страшно, конечно, но так радостно зато...
Ну вот, сейчас налью в корытце воды, проверю температуру локтем. Моя мама кнопкою меня звала. Ругала, когда я, удивляясь, глаза пялила. Но важные вещи все-таки говорила. Так она говорила, что лучшего чем локоть градусника вообще, наверное, нет. Да, да... Не верится? Но увидишь сам, когда мы с тобою будем куп-куп делать... Что, приятно? Ну, вот. Это только сначала страшно!
И слушай, слушай. Под осень заметила я-в штабе какое-то беспокойство. Уезжают, приезжают. И все — «Сталинград, Волга!». Кое-что упаковывать взялись.
"Ага, - думаю, - ясно!..»
Папаша на велосипед — и снова в отряд...
Догадывались ли мы, как и куда все устремится? Да, лесовичанин-минчанин, догадывались. Но прости нас, дорогой, не могли иначе поступить. Они же те, что в тылу, то есть мирные города бомбили. До Москвы прорывались! Сколько таких, как ты, младенцев, убили и могли еще убить!.. Дай я розовую пятачку поцелую...
К тому времени отяжелела я уже, живот поднялся. Советовались мы с батькой, как лучше все сделать и, честное комсомольское, плакали...
Когда Вера сообщила, что из отряда прибыли мины, пошли на Слесарную. Сверили все с Сергеем Антоновичем. Договорились-взрывать станем во время ужина. Ведь завтракать и обедать офицеры имели право в любое время. А ужинать должны были ровно в двадцать нольноль по часам.
До этой поры никто даже не садился за стол-ждали начальство.
Точно за минуту до указанного времени в зал по ковровой дорожке вбегала генеральская собака. За ней неспешно ступал сам генерал-лысоватый, бравый. Гремело «Хайль!». И только после этого все занимали свои места согласно воинскому званию.
Посмотрел бы, мальчик, как вальяжно они садились.
С какой гордостью. Я даже рассматривала их-хотелось понять: а как же с совестью? Куда они её дели? Кажется, люди как люди. Неужели есть сила, способная совсем ослепить человека, вытравить из него чувство справедливости, человечности? Сделать слепым надменным исполнителем?
Я как-то попала в состав, который неподалеку от нас находился. Оказалось-туда эсэсовцы свозили вещи своих жертв. Не верится просто! Отдельно очки, отдельно гребешки, отдельно детские башмачки... Все упорядочено, подсчитано, оприходовано!
А как их известные асы расписывали свои полеты! Особенно если удавалось нагрянуть врасплох, оставить город в огне. Когда после каждой новой волны можно было начинать бомбить от прежней полосы пожаров...
Ну, ладно! Зато и мы придумали... В зале еще с зимы чугунная печка стояла. Решили заминировать ее-пусть и осколки будут.
Правда, беспокоили товарищи, с которыми я жила в домике. Но придумали, как обезопасить от опасности и их...
Что я должна была делать? В специально сшитом поясе пронести мины в столовую. Улучив момент, выкрутить из них затычки, ввернуть в одну взрыватель, во вторую — детонатор и подложить мины под дно печки... Так вот, а затычки я должна была нарочно оставить в карманах рабочего халата как вещественное доказательство... Ну и, конечно, нужно было запретить товарищам заходить к нам, не раскрывая причины... Это тоже трудно было...
Накануне, за сутки, батька вырвал чеку из взрывателя. Мы замерли аж. Началось! И помню - какое-то щекотливое прохладное чувство охватило меня... Словно и с нами стало происходить то же, что и во взрывателе.
Без особых колебаний пошли к бабушке. Утомлённая домашними заботами, - целый день на ногах,— она уже в постели лежала.
- Мама, - сказал твой батя, - завтра утром вы должны уйти из Минска. Пойдете по Слуцкому шоссе до деревни Мякото. Поняли?..
В ту ночь мы не спали. Встали с солнцем. Снова повторили манипуляцию с затычками и взрывателем... Тщательно подпоясали меня тем поясом и долго проверяли, не просматривается ли он за складками широкого платья, которое я сейчас носила.
К авиаштабу шли медленно - в минах был жидкий желатин. Дротик во взрывателе, который через некоторое время должен был порваться, все тонул... Приближался и сам момент... Но, мальчик, сомнения и тогда не мучили меня. Был, конечно, страх. Были разные мысли... Вспоминала маму, город, где родилась. Как училась в школе, носила коротенькие платья, вздыхала, купалась... Ну, разумеется, и о тебе... Но, клянусь, я до сих пор не знаю, легче ли мне было бы, если бы не было тебя... Честное комсомольское, не знаю. Все-таки вдвоем...
Утро выдалось шелковистое, ясное. Кажется, раньше такого и не видела никогда. А солнце слепящее, большое. И все вокруг чистое-чистое.
Промаршировала команда солдат. На противоположной стороне, поприветствовав друг другу, разминулись два офицера. Поправляя на ходу ремень, прошел полицай в чёрной шинели.
"Подонок! - даже пожалела я— - не мог остаться человеком!»
Показалось, окружающий свет нахлынул на меня, и я словно захлебнулась в нем. Да и предначертанная судьба показалась не такой уж безнадежной. Однако в тот же момент меня обдало и холодом.
Не подходя к воротам с охраной, мы попрощались. И все же, мальчик, это, может, и было самым тяжелым. Перед тем как выйти из дома, Эдуард решительно сказал: "Не бойся, милая, я рядом"» Но чем он мог помочь сейчас? Чем поддержать? Я понимала его положение и, чтобы не тянулись секунды, отвернулась и ушла: ему же следовало ждать меня по другую сторону здания — туда выходил балкон из кухни и оттуда я должна была подать ему знак, как все вышло.
В запасе у меня были минуты. На работу я могла прийти, ну, на полчаса раньше других "вольнонаемных". В такую рань на кухне обычно хлопотал только повар Эрих. Остальные ефрейторы и обер-ефрейторы, которые обслуживали столовую и жили этажом выше, приходили позже, минут через пятнадцать. Вот за эти пятнадцать минут я и должна была управиться.
Дверь мне открыл Эрих-неумытый, заспанный. Взглянув косыми глазами, молча потопал к раковине.
Я надела рабочий халат, взяла поднос и направилась в обеденный зал.
Маскировочные шторы на окнах вчера опустили, и в зале было темно. Я зажгла свет - не лишним было проверить, не спит ли здесь в кресле кто-то из ефрейторов, которые любили после ужина допивать остатки с офицерского стола. Собирая на поднос рюмки, фужеры, обошла зал-нет, никого не было.
Как на связанных, чужих ногах приблизилась к чугунной печке. Поставила поднос на край ближайшего стола. Прислушалась. Но в висках стучало - и ничего нельзя было услышать. Чтобы успокоиться, перевела дыхание. Так и есть — в кухне уже собирались — донесся звон посуды.
Быстро развязала пояс, положила мины на пол. Потом принялась выкручивать затычки. Усилием воли пересилила дрожь в руках. Но снова заволновалась, когда стала подкладывать мины под дно печки. Вторая никак не лезла — мешала первая. А тут я еще четко услышала шаги-кто-то шел сюда по коридору. Пот залил мне глаза. Помню только, что металлический щелчок -мина прилипла к мине-совпал со скрипом двери.
И вдруг ты, мальчик! Внезапно вздрогнул, потянулся и застукал в сторону. Я не знаю, была тут связь одного с другим или нет, только я мгновенно, озарённая догадкой, схватила за край поднос и рванула его на себя. Хрустальные осколки брызнули и разлетелись по полу.
Потом меня затрясло от радости - я увидела, как округляются, наливаются бешенством Эриховы глаза. Значит, скорее всего, внимание он обратил не на печку!
- Русиш швайн! - зашелся он криком, в гневе не пытаясь даже переступить порог.
Ох, коза-дереза!..
Он кричал на нас часто. Особенно когда было много работы. Видя, что мы не очень стараемся, кидался в нас чем-нибудь-горячими сковородками, мокрыми тряпками. Глаза тогда у него косили еще больше. Но мы не очень боялись этого безумца, так как знали его слабое место.
Повар-ефрейтор втихаря приторговывал. Он недовешивал офицерам порции масла, недодавал кусочки мяса и, не стесняясь, при нас сбывал краденое «налево». Посмотрел бы ты, каким триумфом светились его косые глаза, когда он набивал деньгами кошелек и тряс им над головой, однако сейчас была другая ситуация... Я поднялась и встала перед ним, согласная уже даже на то, чтобы он помог мне. Я же спасала тебя, себя.
- Я постараюсь заплатить вам за это сполна, герр Эрих— - бормотала, обещая.- Мне поможет муж, свекровь. Ей-богу...
То ли мое обещание, то ли мой вид маленькой, беззащитной беременной женщины сделали свое-руки он не поднял.
- Подбери! - гаркнул.
Вот и все, радость моя. Подмела я веником осколки, ссыпала их в помойное ведро и вышла на кухонный балкон. На, Эдик, смотри, какие мы!.. А теперь давай вытремся как следует и ляжем бай-бай.
Фу, какой ты! Как ни купай тебя, оказывается, все равно под мышками потничка. Видишь, аж покраснело. Моя мама советовала присыпать ее пыльцой от дерезы(1), от которой даже порезы и раны заживают. Но где ты найдешь дерезу зимой...
Да ничего. Вскоре, надеюсь, для нас с тобой лучшее лекарство найдётся. Раздобудем пудры. А может и талька настоящего! Это же все-таки Москва! Вот как будет! В ясельки тебя устрою. Сама, как обещали, опять за науку возьмусь. Чудо, да и только! Опять к «пятеркам» придется стремиться, чтобы стипендию оправдать. Но, разумеется, уже не одним этим жить буду. Жаль только - с отцом, минчанин ты мой, придется разлучиться. Война же не закончилась, он тут нужен. Никогда еще так не было, чтобы она всем счастье приносила. Дай поцелую... Да и нам с тобой через линию фронта перелетать... Что, страшно?.. Жужжишь? Ну, жужжи, жужжи. Имеешь право.
КОММЕНТАРИИ
1. Дереза; (лат. L;cium) — род растений семейства Паслёновые (Solanaceae), включает более 88 видов, распространённых повсеместно, включая субтропическую зону. Часто селится в сухих местах, некоторые виды на полузасолённых почвах.
Согласно энциклопедическому словарю Брокгауза и Ефрона, изданному в конце XIX века, альтернативными названиями являются: живоблот, чертовы плети, заманих, ткенна (на Кавказе).
Народное название «волчья ягода» может относиться к разным ботаническим видам из других родов и семейств.
НЕМНОГО ОБ АВТОРЕ:
Влади;мир Бори;сович Ка;рпов (белор. Уладзімір Барысавіч Карпаў, 13 [26] февраля 1912, Хвалынск, Саратовская губерния — 6 августа 1977, Минск) — советский, белорусский писатель и критик.
Выступал в печати с рецензиями и статьями с 1945 года. Автор книг литературно-критических статей «По пути зрелости» (1952), «Крылатый взлёт» (1966). С 1949 года выступал как прозаик. Повесть «Без нейтральной полосы» (1950), роман «Немиги кровавые берега» (1962) о борьбе белорусских партизан и подпольщиков Минска с немецко-фашистскими захватчиками. В романах «За годом год» (1955—56), «Весенние ливни» (1959—60), «Сотая молодость» (1969) показал жизнь рабочего класса, интеллигенции республики. Все четыре романа составили цикл «На перевале века».
Написал книгу воспоминаний и рассказов «Признание в ненависти и любви» (1976), один из авторов книги «Мы расскажем о Минске» (1964), автор текста для фотоальбома «Минск» (1965). Составитель книг «Город и годы» (1967), «Сквозь огонь и смерть» (1970). В 1983—1985 годах вышел сборник автора в 5 томах.
Художник Михаил Савицкий «Партизанская Мадонна»
ДАЛЕЕ
Памятник тишине
http://proza.ru/2020/05/09/925