Дени Дидро. Добавление к Путешествию Бугенвилля

                Дени Дидро.
                Добавление к «Путешествию» Бугенвилля .
                I. Обсуждение «Путешествия» Бугенвилля.
 А. Это великолепное звездное небо, под покровом которого мы вернулись вчера и которое, казалось, обещало нам прекрасную погоду, не сдержало своего олова.
 В. Откуда вы это знаете?
 А . Туман такой густой, что скрывает от нас соседние деревья.
В. Это правда. Но этот туман, который держится в низших слоях атмосферы лишь потому, что в них избыток влаги, может ведь опуститься на землю?
A. Но он может и, наоборот, подняться вверх, в высшие слои воздуха, где последний не так плотен и, как говорят химики, не насыщен.
B. Придется подождать.
А. Да, но чем вы займетесь во время ожидания?
 В . Я читаю.
 А. Все еще это путешествие Бугенвилля?
 В . Да, все еще его.
А . Я совершенно не понимаю этого человека. Молодые годы он отдал занятиям математикой, требующим, как известно, сидячего образа жизни, и вот внезапно он покидает эту созерцательную и уединенную жизнь, чтобы променять ее на полную труда и деятельности профессию скитающегося путешественника.
В. Это не совсем так. Если корабль не что иное, как плавучий дом, и если вы обратите внимание, что мореплаватель, странствующий по необъятным морям, остается заключенным и неподвижным в довольно тесном помещении, то он вам представится совершающим кругосветное путешествие на доске, подобно тому, как мы с вами совершаем путешествие вокруг вселенной на вашем паркете.
A. Другая бросающаяся в глаза странность—это противоречие между характером Бугенвилля и его затеей. У Бугенвилля склонность к светским развлечениям, он любит женщин, зрелища, хороший стол. Он с такой же легкостью втягивается в вихрь светской жизни, с какой полагается на непостоянство водной стихии. Он любезен и весел: это настоящий француз плюс, с одной стороны, трактат по дифференциальному и интегральному исчислению, а с другой стороны, кругосветное путешествие.
 B. Он поступает так, как все люди: он старается рассеяться после занятий и занимается после того, как вел рассеянный образ жизни.
 A. Что вы думаете о его Путешествии?
B. Насколько я могу судить о нем на основании довольно поверхностною чтения, положительные результаты его можно свести к трем главным пунктам: благодаря ему, мы теперь будем лучше знать наше старое жилище, и будем чувствовать себя безопаснее на морях, которые Бугенвилль объехал с лотом в руках, и наши географические карты будут лучше -составлены. Бугенвилль отправился в свое путешествие, обладая необходимыми для этой цели знаниями и качествами: философским складом ума, мужеством, правдивостью, взглядом, быстро улавливающим положение вещей и сокращающим время наблюдений, осторожностью, терпением, желанием наблюдать и учиться, знанием математики, механики, геометрии, астрономии и достаточными сведениями в естественной истории.
A. А что вы окажете о его стиле?
B. Он лишен вычурности. Естественен, прост и ясен, особенно для человека, владеющею языком моряков.
A. Долог ли был его путь?
B. Я. начертил его на этом глобусе. Видите ли вы эту линию из красных точек?
A. Которая начинается у Нанта?
 B. И направляется до Магелланова пролива, входит в Тихий океан, извивается между этими островами, образующими огромный архипелаг, который простирается от Филиппинских островов до Новой Голландии, почти касается Мадагаскара, мыса Доброй Надежды, продолжается в Атлантическом океане, следуя у берегов Африки, и заканчивается у исходного пункта путешествия нашего мореплавателя.
A. Он много страдал?
 B. Всякий мореплаватель идет добровольно на риск всяких опасностей, связанных с воздухом, огнем, землею и водой. Но как тяжело, проскитавшись многие месяцы между морем и небом, между жизнью и смертью, перенеся бури, рискуя погибнуть от кораблекрушения, болезней, недостатка воды и хлеба, быть вынужденным, умирая от усталости и нужды, с разбитым кораблем, пасть к ногам бесчувственного чудовища, которое отказывает ему или безжалостно заставляет его ожидать столь необходимой помощи!..
 A. Такое преступление заслуживает наказания.
B. Это одно из тех бедствий, на которые не рассчитывал путешественник.
A. И не должен был рассчитывать. Я думал, что европейские державы ставили во главе своих заморских владений только порядочных и добрых людей, людей гуманных, способных отнестись сострадательно...
B. Да, очень это их интересует!
 A. В Путешествии Бугенвилля есть любопытные места?
B. Много.
 А. Не уверяет ли он, будто дикие животные приближаются к человеку, будто птицы садятся на него, не зная, как опасно это фамильярное обращение с ним?
В. Другие писали об этом еще до него.
A. Как объясняет он присутствие известных животных на островах, отделенных от всякою материка огромными пространствами моря? Кто занес туда волка, лисицу, собаку, оленя, змею?
B. Он ничего не объясняет; он только констатирует факты.
A. А как вы объясняете их?
B . Кто знает первобытную историю земною шара? Сколько разрозненных теперь частей суши составляли некогда непрерывное целое? Некоторую догадку можно составить себе только об одном явлении—это о направлении водных масс, разделивших их между собою.
 A. Каким образом?
 B. Благодаря форме разрывов земной поверхности. Когда-нибудь, если вам угодно, мы займемся этим вопросом. А теперь, видите ли вы этот островок, который называют островом Копейщиков? Глядя на место, занимаемое нм на земном шаре, нельзя не спросить себя: кто поселил там людей? Каким образом общались они некогда с остальным человечеством? Как могут они размножаться на пространстве не более одною лье в диаметре?
 A. Они истребляют и поедают друг друга. И этим, может быть, объясняется первая древнейшая и вполне естественная  эпоха людоедства, имеющая таким образом островное происхождение.
 B. А, может быть, размножение там ограничено каким-нибудь религиозным законом. Мать, послушная велениям жрицы, душит ребенка еще в своей утробе.
A. Или же мужчина умирает под ножом жреца. Или же там прибегают к кастрированию мужчин...
B. Либо к замыканию кольцом половых частей женщины; и этим Объясняется вся та масса диких, жестоких и необходимых обычаев, причина которых затерялась во мраке времен, не давая покоя философам. Можно заметить как довольно постоянный факт, что религиозные и божественные установления укрепляются и упрочиваются, превращаясь в конце концов в гражданские и государственные законы, и что гражданские и государственные установления освящаются и превращаются, вырождаясь, в религиозные и божественные предписания.
 A. Это одна из самых пагубных форм пайингенезии.
B. Лишнее звено в той цепи, которой сковали нас.
 A. Не находился ли Бугенвилль в Парагвае в то самое время, когда там происходило изгнание иезуитов?1
B. Да.
 А: Что пишет он об этом?
 В. Меньше, чем он мог бы написать. Но достаточно все же, чтобы сообщить нам, что эти жестокие спартанцы в черной рясе обращались со своими рабами индейцами так, как лакедемоняне с илотами, что они обрекли их на непрерывный труд, жирели от плодов их пота, не оставив им совершенно права собственности, держали их в тисках суеверия, требовали от них величайшего почитания, ходили среди них с бичом в руках, стегая им одинаково старцев и детей, мужчин и женщин. Если бы это положение вещей продлилось еще сто лет, то их нельзя было бы изгнать без длительной войны между монахами и государем, авторитет которого они мало-помалу потрясли. 
A. А что говорит Бугенвилль о- патагонцах, о которых так нашумели доктор Мати и академик Лакондамин?
 B. Это—славные люди, которые подходят к вам и обнимают вас, восклицая Шауа; сильные, крепкие, но ростом во всяком случае не больше пяти футов и пяти или шести дюймов, они только крупного телосложения, с большой головой и крупными членами. Может ли человек с его природной склонностью к чудесному,  преувеличивающей все вокруг него, сохранить правильную пропорцию в вещах, когда ему приходится, так сказать, оправдать длинный и мучительный путь, проделанный им, чтобы увидеть их?
A. А что думает Бугенвилль о дикарях? B. Наблюдаемая у них иногда жестокость объясняется, по-видимому, необходимостью повседневной защиты от диких зверей. Дикари невинны и кротки там, где ничто не нарушает их покоя и безопасности. Всякая война имеет своим корнем общее притязание на одну и ту же собственность. У цивилизованного человека имеется общее с другим цивилизованным человеком притязание на обладание полем, обоими концами которого они владеют, и это поле становится предметом раздора между ними.
А. А у тигра общее с дикарем притязание на обладание лесом, и это первое из всех притязаний и причина древнейших войн... Видели ли вы того таитянина, которого Бугенвилль привез с собой сюда?
В. Да, он назывался Аотуру. Первую увиденную им землю он принял за родину путешественников; потому ли, что от него скрыли продолжительность путешествия, потому ли, что он был естественно обманут незначительным, как ему казалось, расстоянием, отделяющим берег моря, где он жил, от того места, где небо как будто сходится с горизонтом, ибо он не знал истинных размеров земли. Представление об общности  женщин так крепко сидело в его мозгу, что он набросился на первую встретившуюся ему европеянку и собирался поступить с ней по таитянским правилам вежливости. Он скучал среди нас. Так как таитянский алфавит не имеет ни Ъ, ни е, ни d, ни I, ни д, ни д, ни х, ни у, ни z, то он никогда не мог научиться нашему языку, в котором оказалось слишком много странных артикуляций и новых звуков для его мало гибких органов речи. Он не переставал тосковать по своей стране, и я нисколько не удивляюсь этому. Путешествие Бугенвилля—единственное, описание которого вызвало у меня интерес к другой стране, помимо своей родины. До того, как я прочитал его, я думал, что нигде не чувствуешь себя так хорошо, как у себя дома. Я думал, что то же самое чувство испытывают все люди и что это объясняется естественными чарами родной почвы, чарами, зависящими от удобств, которыми пользуешься дома и найти которые в другом месте нет уверенности.
 A. Как! вы полагаете, будто парижанин может сомневаться, что в окрестностях Рима пшеница растет так же, как и на полях провинции Бос?
 B. Право, сомневаюсь. Бугенвилль отослал назад Аотуру, взяв на себя все издержки по переезду и уверившись в том, что его доставят домой.
 A. О, Аотуру! с какой радостью ты увидишь снова своего отца, свою мать, своих братьев, своих сестер, свою возлюбленную, своих соотечественников! Что ты им расскажешь о нас?
B. Вероятно, весьма; немногое, да и этому они не поверят.
 A. Почему весьма, немногое?
 B. Потому что он понял немногое и потому: что он не найдет в своем языке никаких слов, соответствующих тем вещам, о которых он себе составил некоторое представление.
A. А почему они не поверят этому?
B. Потому что, сравнивая свои нравы с нашими, они предпочтут принять Аотуру за лгуна, чем счесть нас столь безумными.
A. Вы это серьезно говорите?
B. Я в этом не сомневаюсь; дикая жизнь таю проста, а наши общества представляют столь сложные строения! Таитяне находятся у начала мира), а европейцы у конца его. Расстояние, отделяющее их от нас, больше, чем расстояние от новорожденного ребенка до дряхлого старца. Они ничего - не понимают в наших обычаях, в наших законах, в которых они видят только облеченные в сотни различных форм препятствия, способные вызвать лишь негодование или презрение со стороны существа, у которого чувство свободы—самое глубокое из чувств.
 A. Неужели вы готовы поверить всем этим басням насчет Таити?
 B. Это вовсе не басни, и вы перестали бы сомневаться в правдивости Бугенвилля, если бы познакомились с Добавлением к его путешествию.
А. А где можно найти это Добавление?
В.  Вот там, на том столе.
 А. Можете ли вы мне дать его на дом?
В. Нет, но, если вы хотите, мы можем пробежать его вместе.
А. Разумеется, я хочу, этого. Но вот туман начинает рассеиваться, и показывается уже небесная синева. Мне, кажется, по отношению к вам суждено быть неправым даже в мелочах; только моя редкая доброта позволяет мне прощать вам столь постоянное превосходство.
B. Возьмите, возьмите, читайте. Пропустите это неинтересное предисловие и приступите сразу к прощальным словам, с которыми обратился один из вождей острова к нашим путешественникам. Это даст некоторое представление о красноречии этих людей.
A. Как мог Бугенвилль понять прощальные слова, произнесенные на незнакомом ему языке?
B. Вы это узнаете из дальнейшего.

                II. Прощальные слова старика.
 Эти прощальные слова были сказаны одним стариком; он был отцом многочисленного семейства. По прибытии европейцев, он взглянул на них с пренебрежением, не выразив ни удивления, ни страха, ни любопытства. Они заговорили с ним, он отвернулся от них и удалился в свою хижину. Его молчание и озабоченный вид достаточно ясно обнаруживали его мысли; в глубине своей души он скорбел о том, что закатились прекрасные дни его родины. При отъезде Бугенвилля, когда островитяне сбежались толпой на берег, хватались за его платье, обнимали его товарищей и плакали, этот старец вышел вперед с суровым лицом и произнес следующую речь: «Плачьте, несчастные таитяне, плачьте, но только по поводу прибытия, а не отъезда этих честолюбивых и дурных людей: когда-нибудь вы узнаете их лучше. Когда-нибудь они вернутся, держа в одной руке кусок дерева, который прикреплен к поясу вот этого, а; в другой—железо, которое висит на боку у того; они вернутся,  чтобы поработить вас, истребить вас или заставить вас подчиняться всем их прихотям и их порокам. Когда-нибудь вы будете их рабами, столь же попорченными, столь же низкими, столь же несчастными, как они. Но я утешаюсь тем, что приближаюсь к концу своего жизненного поприща и не увижу возвещаемых мною вам бедствий. О, таитяне, друзья мои! В ваших руках есть одно средство избавиться от этого пагубного будущего. Но я предпочитаю умереть, чем посоветовать его вам. Оставим их в живых, и пусть они удалятся». Затем, обратившись к Бугенвиллю, он прибавил: «А ты, вождь послушных тебе разбойников, удались быстрее со своим кораблем от наших берегов. Мы невинны, мы счастливы, и ты можешь лишь повредить нашему счастью. Мы повинуемся чистому инстинкту природы, а ты пытался вытравить его из наших душ. Здесь все принадлежит всем, а ты проповедовал нам какое-то неизвестное различие между твоим и моим. Наши девушки и наши женщины принадлежат нам всем; ты разделял это преимущество вместе с нами, но ты пришел и разжег в них неизвестные страсти. В твоих объятиях они стали безумными; ты стал в их объятиях жестоким. Они (стали ненавидеть друг друга; вы убивали друг друга из-за них, и они вернулись к нам, забрызганные вашей кровью. Мы свободны, а ты взял и закопал в нашу землю документ  о нашем будущем рабстве. Ты не бог, не демон; какое же право имеешь ты делать рабов? Ору! ты знаешь язык этих людей; скажи нам всем, как ты это сказал мне, что они написали на этой металлической пластинке: «Эта страна принадлежит нам». Эта страна принадлежит тебе! Но почему? Потому что ты высадился на берег ее? Что бы ты подумал, если бы какой-нибудь таитянин высадился вдруг на ваших берегах и начертал на одном из ваших камней или на коре одного из ваших деревьев: «Эта страна принадлежит жителям Таити»? Ты более сильный! Но что же это доказывает? Когда у тебя похитили одну из тех жалких безделушек, которыми переполнен твой корабль, ты возмутился, ты прибегнул к мести; но в ту же самую минуту ты замыслил в глубине своей души украсть целую страну. Ты не раб: ты предпочтешь смерть рабству, а между тем ты хочешь поработить нас! Ты, значит, думаешь, что таитянин не способен защищать свою свободу и умереть? Таитянин, которым ты хочешь овладеть, как скотиной, твой брат. Вы оба - дети природы. Имеешь ли ты какое-нибудь право на него, которого он не имел бы на тебя? Ты пришел к нам; набросились ли мы на тебя? разграбили ли мы твой корабль? схватили ли мы тебя и сделали ли мишенью для наших врагов? заставили ли мы тебя обрабатывать вместе с животными наши поля? Мы чтили в тебе наш образ. Оставь нам наши нравы. Они более мудры и более добродетельны, чем твои; мы не желаем променять того, что ты называешь нашим невежеством, на твое бесполезное знание. Мы обладаем всем, что необходимо и полезно нам. Неужели мы заслуживаем презрения за то, что не сумели создать себе излишних потребностей? Когда мы голодны, у нас есть что поесть; когда нам холодно, у, нас есть во что одеться. Ты был внутри наших хижин: чего в них не хватало, по твоему мнению? Гоняйся, сколько хочешь, за тем, что ты называешь жизненными удобствами, но позволь благоразумным людям остановиться, когда они замечают, что могут получить от продолжения своего тягостного труда лишь мнимые блага.
  Если тебе удастся уговорить нас переступить тесные пределы того, что необходимо, то когда перестанем мы трудиться, когда сможем мы наслаждаться? Мы постарались сделать возможно наименьшей сумму наших годовых и ежедневных усилий, ибо ничто нам не кажется дороже покоя. Поезжай к себе домой волноваться и мучиться, сколько тебе угодно, а нас оставь наслаждаться покоем. Не внушай нам ни твоих мнимых потребностей, ни твоих химерических добродетелей. Взгляни на этих мужчин, посмотри, какие они стройные, крепкие, здоровые. Взгляни на этих женщин, посмотри, какие они стройные, здоровые, свежие и красивые. Возьми этот принадлежащий мне лук, призови к себе на помощь одного, двух, трех, четырех своих товарищей и попытайся натянуть его. А я натягивало его один. Я обрабатываю землю, я взбираюсь на горы, я расчищаю лесную чащу, я легко прохожу целое лье меньше чем в час. Твои молодые товарищи с трудом следовали за мной, а мне уже больше девяноста лет.
 Горе этому острову! Горе теперешним таитянам и всем будущим таитянам с того дня, как ты нас посетил! Мы знали лишь одну болезнь, которой подвержены одинаково человек, животное, растение,—мы знали лишь старость, а ты принес нам другую болезнь, ты заразил нашу кровь. Нам, может быть, придется истребить собственными руками своих дочерей, жен, детей, тех из нас, которые приблизились к твоим женщинам, тех из нас, которые приблизились к твоим мужчинам. Наши поля оросятся нечистой кровью, перешедшей из твоих жил в наши; или же наши дети будут обречены носить в себе ту болезнь, которую ты сообщил отцам и матерям и которую они передадут  навсегда своему потомству. Несчастный! Ты будешь виновен либо в бедствиях, которые последуют за тлетворными ласками твоих спутников, либо в убийствах, которые мы должны будем совершить, чтобы остановить действие их яда.
  Ты говоришь о преступлениях! Но знаешь ли ты какое-нибудь большее преступление, чем совершенное тобой? Как наказывают у тебя того, кто убивает своего соседа? Мечом. Как наказывают у тебя негодяя, который отравляет своего соседа? Огнем. Сравни свое преступление с злодеянием этого последнего и назови нам сам, отравитель народов, заслуженную тобою казнь. Только недавно молодая таитянка отдавалась восторгам в объятиях молодого таитянина, ожидала с нетерпением, чтобы ее мать (приняв во внимание, что дочь уже возмужала) сняла с нее покрывало и обнажила ее грудь. Она гордилась тем, что возбуждала желание и что влюбленные взгляды незнакомцев, родных, брата останавливались на ней. Без стыда и страха она принимала в нашем присутствии, посреди круга невинных таитян, при звуке флейт, среди плясок, ласки того, кого намечало ей ее юное сердце и тайный голос ее чувственности. Вместе с тобой среди нас появились идея преступления и опасность болезни. Наши некогда столь радостные наслаждения отравлены угрызениями совести и страхом.
   Этот черный человек, стоящий подле тебя и слушающий теперь меня, говорил с нашими юношами; я не знаю, что он сказал нашим дочерям, но наши юноши смущены, но наши дочери краснеют. Удались, если тебе это нравится, в лесной мрак с извращенной подругой твоих удовольствий, но разреши добрым и простодушным таитянам соединяться без стыда перед лицом неба, при свете дня. Способен ли ты заменить каким либо более доблестным и великим чувством то чувство, которое мы им внушили и которое воодушевляет их? Они думают, что наступил момент подарить народу и семейству нового гражданина, и они гордятся этим. Они едят, чтобы жить и расти, они растут, чтобы размножаться, и не находят в этом ничего позорного и постыдного.
 Выслушай дальнейшую повесть твоих злодеяний. Едва показался ты среди них, как они стали ворами. Едва ты сошел на наш берег, как наша земля задымилась кровью. Вы убили того таитянина, который побежал тебе навстречу и принял тебя с криками: «Тайо! Друг, друг /» Почему же вы убили ею? Потому что он( соблазнился блеском твоих маленьких змеиных яиц. Он дал тебе свои плоды, он предложил тебе свою жену и дочь, он уступил тебе свою хижину, а ты убил ею за горсть этих зерен, которые он взял без спроса. А мой народ? При звуке твоего смертоносною оружия, охваченный страхом, он убежал в горы. Но поверь, что он скоро спустился бы с них, поверь, что без меня вы погибли бы все в одну минуту. Ах, почему же я успокоил их? Почему же я сдержал их? Почему же я сдерживаю их еще в эту минуту? Я этою не знаю, ибо ты не заслуживаешь вовсе сострадания, ибо у тебя жестокое сердце, ни разу не испытавшее сострадания.
  Ты вместе со своими прогуливался по нашему острову. Тебе оказывали почтение; ты пользовался всем; на своем пути ты не встречал ни преграды, ни отказа; тебя приглашали к себе, ты усаживался среди нас; перед тобой раскрывали все богатства страны. Если ты хотел молодых девушек, то, за исключением тех, которые не имеют еще права открывать своего лица и груди, матеря предлагали тебе всех других нагими. Ты пользовался неясной жертвой долга гостеприимства; для тебя и для нее устилали землю листьями и цветами; музыканты настраивали свои инструменты; ничто не нарушало сладости и не мешало свободе твоих и ее ласк. Вокруг вас пели гимн, призывавший тебя стать мужчиной, а наше дитя—быть женщиной, женщиной уступчивой и сладострастной. Вокруг вашего ложа предавались пляскам, и вот, выйдя из объятий этой женщины, испытав на ее груди сладчайшее опьянение, ты убил ее брата, ее друга, может быть, ее отца. Ты поступил еще хуже.
 Взгляни в  эту сторону, посмотри на эту ограду, утыканную стрелами. Это оружие, которое должно было угрожать только нашим врагам, теперь обращено против наших собственных детей; посмотри на несчастных подруг наших удовольствий, посмотри, как они печальны, посмотри, как скорбят их отцы, посмотри, в каком отчаянии их матери: здесь они обречены погибнуть или от наших рук, или от переданной им тобою болезни. Удались отсюда, если только твои жестокие глаза не находят удовольствия в зрелище смерти; удались, уезжай, и пусть преступное море, пощадившее тебя в твоем путешествии, очистится от своего греха и отомстит за нас, поглотив тебя до твоего) возвращения домой! А вы, таитяне, вернитесь все в свои хижины. И пусть эти недостойные чужестранцы услышат при своем отъезде лишь рев волн и увидят лишь белую пену их, яростно лижущую пустынный берег!» Едва он окончил свою речь, как вся толпа исчезла; на всем острове воцарилось молчание, и слышен был только пронзительный свист ветра и глухой шум волн, ударявших о побережье. Казалось, будто воздух и море, вняв голосу старца, готовились повиноваться ему.
В. Ну, что вы думаете об этом?
А.  Эта речь кажется мне пламенной. В ней что-то дикое, несвязное, но сквозь эту дикость, мне кажется, проглядывают европейские идеи и обороты речи.
B. Не забудьте, что это перевод с таитянского на испанский и с испанского на французский. Старый вождь посетил ночью того самого Ору, к которому он обратился в своей речи и в хижине которого с незапамятных времен продолжали пользоваться испанским языком. Ору записал по-испански речь старца, и у Бугенвилля была в руках копия ее, когда таитянин произносил ее.
A. Теперь я понимаю, почему Бугенвилль уничтожил этот отрывок. Но это еще не все, и мне любопытно узнать также и остальное.
 B. Дальнейшее, может быть, вас не заинтересует так сильно.
A. Все равно.
B. Это—разговор корабельного священника с одним из островитян.
A. С Ору?
B. Да, с ним. Когда корабль Бугенвилля подошел к Таити, то на воду было спущено бесчисленное множество выдолбленных стволов; в одно мгновение его судно было окружено ими. Куда бы он ни обращал свои взоры, он повсюду встречал проявления изумления и благожелательности. Таитяне бросали ему пищу, протягивали ему руки, цеплялись за веревки, карабкались по доскам на корабль, забирались в его шлюпку, кричали по направлению к берегу, откуда раздавались ответные крики. Островитяне сбежались со всех сторон. Когда путешественники спустились на землю, то жители овладели ими, разделили их между собою; каждый повел гостя в свою хижину; мужчины обнимали их за талию, женщины гладили их щеки своими руками. Представьте себе мысленно это зрелище гостеприимства и скажите мне: каким вы находите человеческий род.
 A. Прекрасным.
 B. Но я забыл, кажется, рассказать вам о довольно любопытном происшествии. Эта сцена благожелательного  человеческого отношения была вдруг нарушена криками человека, призывавшего к себе па помощь: это был слуга одного из офицеров Бугенвнлля. Молодые таитяне набросились на него, растянули его на земле, раздели его и намеревались поступить с ним, как предписывали им их представления о вежливости.
 А. Как, эти столь простодушные люди, эти столь добрые и славные дикари?..
В. Вы заблуждаетесь. Оказывается, что этот слуга был переодетой в мужское платье женщиной. Весь экипаж за все время долгого плавания не догадывался об этом, а таитяне с первого же взгляда разгадали ее пол. Она родилась в Бургундии и называлась Барре; она не была ни красива, ни безобразна; ей было двадцать шесть лет. Ока никогда не покидала своей деревушки, и когда пустилась в странствие, то ее первой мыслью было совершить кругосветное путешествие. Она всегда, обнаруживала благоразумие и мужество.
A. В этих хрупких организациях заключаются иногда очень сильные души.
                III. Разговор священника и Ору.

B. Когда таитяне разобрали между собой экипаж Бугенвилля, то священник достался Ору. Священник и таитянин были почти одного возраста, около тридцати пяти — тридцати шести лет. У Ору были тогда лишь его жена и трое дочерей, по имени Асго, Палли и Тиа. Они раздели священника, обмыли ему лицо, руки и ноги и подали ему здоровый и незатейливый обед. Когда он собирался лечь спать, Ору, отлучившийся было со своей семьей, появился снова, представил ему свою жену и своих трех дочерей обнаженными и сказал ему: — Ты поужинал, ты молод, ты здоров; если ты будешь спать один, то будешь спать плохо; мужчина нуждается ночью в подруге рядом с собой. Вот моя жена, мои дочери; выбери из них ту, какую тебе угодно; но если ты хочешь сделать мне одолжение, то отдай предпочтение младшей из моих дочерей, которая не имела, еще детей. Мать прибавила к этому: — Увы! Я не имею оснований жаловаться на нее. Бедная Тиа! Это не по ее вине.
 Священник ответил на это, что его религия, его положение и благопристойность не позволяют ему принять предложение.
 Ору возразил ему: — Я не знаю, что такое то, что ты называешь религией. Но я не могу подумать о ней ничего хорошего, ибо она препятствует тебе наслаждаться невинным удовольствием, к которому призывает нас всех природа, эта верховная повелительница. Религия мешает тебе дать существование одному из тебе подобных; оказать услугу, о которой просят тебя отец, мать и дети; расквитаться с хозяином, который хорошо принял тебя, и обогатить народ, дав ему лишнего члена. Я не знаю, что такое то, что ты называешь положением; но первый твой долг — это быть человеком и быть благодарным. Я не предлагаю тебе ввести в своей стране нравы Ору, но Ору, твой хозяин и твой друг, умоляет тебя подчиниться здесь нравам Таити.
   Нетрудно решить, лучше или хуже нравы Таити, чем ваши нравы. Если на твоей родине больше людей, чем она может пропитать их, то ваши нравы ни хуже, ни лучше, чем наши. Если же она может пропитать людей больше, чем есть, то наши нравы лучше, чем ваши.
  Что касается возражения насчет благопристойности, то я понимаю тебя; я сознаюсь, что я неправ, и прошу у тебя прощения. Я не требую, чтобы ты повредил своему здоровью. Если ты устал, то ты должен отдохнуть, но я надеюсь, что ты не будешь продолжать огорчать меня. Посмотри, какими озабоченными стали все эти лица; они боятся, что ты, может быть, нашел в них какие-нибудь недостатки и поэтому отвергаешь их. Но если бы даже ты и нашел такие недостатки, то неужели тебе не достаточно удовольствия почтить одну из моих дочерей среди ее подруг и ее сестер и сделать хорошее дело? Будь благородным!
 Священник. Не в этом дело: они все четыре одинаково прекрасны. Но моя религия! Мое положение!
  Ору. Они принадлежат мне, и я предлагаю их тебе; они принадлежат себе, и они отдаются тебе. Чего бы; ни требовали от тебя религия и положение, ты можешь взять их без угрызения совести. Я не злоупотребляю своим авторитетом, и я убежден, что я знаю и почитаю права людей. Здесь правдивый священник понял, что никогда еще провидение не подвергало его такому искушению. Он был молод, он волновался, мучился; он отвращал свои взгляды от милых просительниц, он снова обращал их на них; он поднимал свои руки и взоры к небу. Самая младшая из девушек, Тиа, обнимала его колени и говорила ему: — Чужестранец, не огорчай моего отца, не огорчая моей матери, не огорчай меня! Почти меня в хижине среди моих; подними меня до положения моих сестер, которые смеются надо мной. У старшей, Асто, уже трое детей; у Палли, второй, уже двое, а у Тии—ни одного ребенка! Чужестранец, благородный чужестранец, не отталкивай меня! Сделай меня матерью! Дай мне ребенка. с которым я смогу когда-нибудь гулять под руку на Таити, который через девять месяцев будет прикреплен к! моей груди, которым я буду гордиться и который войдет в мое приданое, когда я перейду из хижины моего отца в другую хижину. С тобой у меня, может быть, будет больше удачи, чем с нашими молодыми таитянами. Если ты окажешь мне эту милость, я никогда уже не забуду, тебя, я буду тебя благословлять всю свою жизнь. Я напишу твое имя на моей руке и на руке твоего сына; мы будем постоянно с радостью произносить его; и, когда ты покинешь этот берег, мои благословения будут сопровождать тебя по океану, пока ты не вернешься на свою родину. Наивный священник рассказывает, что она сжимала ему руки, глядела на него так выразительно и трогательно; что она плакала.; что её отец, мать и сестры удалились; что он остался наедине с ней и что, продолжая повторять слова: «но моя религия, но мое положение...», он проснулся на следующий день рядом о молодой девушкой, которая осыпала его ласками и которая приглашала своего отца;, свою мать и своих сестер, когда, они утром подошли к их ложу, присоединить свою благодарность к ее благодарности.  Асто и Палли, которые удалились, вернулись с местными яствами, напитками и плодами. Они обнимали свою сестру и благословляли ее. Они позавтракали все вместе.
 Затем Ору, оставшийся наедине со священником, сказал ему: — Я вижу, что дочь моя довольна тобой, и я благодарю тебя. Но можешь ли ты объяснить мне, что означает слово религия, которое ты повторял так часто и с такой болью?
Священник, задумавшись на минутку, ответил: — Кто сделал твою хижину и всю находящуюся в ней утварь?
 Ору. Я.
 Священник. Ну, вот, мы думаем, что мир и все заключающееся в нем—дело рук одного работника.
Ору. Он, значит, имеет руки, ноги, голову?
Священник. Нет.
Ору. Где его жилище?
Священник. Повсюду.
Ору. Даже здесь?
Священник. Даже здесь.
Ору. Мы никогда не видели его.
 Священник. Его нельзя видеть.
 Ору. Вот довольно равнодушный отец! Он должен быть старым, ибо он по меньшей мере того же возраста, что его творение.
Священник. Он не стареет. Он говорил с нашими предками, он предписал им законы и угодный ему, способ его почитания; он приказал им совершать известные поступки, как хорошие, запретил им другие, как дурные.
Ору. Понимаю. И одним из запрещенных им в качество дурных поступков являются сношения с женщиной и девушкой. Почему же он создал два пола? Священник. Чтобы они соединялись между собою. Но при определенных условиях, после совершения определенных предварительных церемоний, в результате которых известный мужчина начинает принадлежать известной женщине, и только ей, и известная женщина начинает принадлежать известному мужчине, и только ему.
Ору. На всю свою жизнь?
Священник. На всю свою жизнь.
 Ору. Так что, если бы случайно какая-нибудь женщина спала не со своим мужем, а какой-нибудь мужчина спал не со своей женой... Но ведь это не может случиться, ибо так как он вездесущ и это ему не угодно, то он в состоянии воспрепятствовать этому.
 Священник. Нет, он дает им поступать по их желанию, и они грешат против закона, установленною богом (ибо так мы называем великою работника), против закона страны, и они совершают преступление.
Ору. Мне было бы неприятно оскорбить тебя своими речами; но, если ты позволишь, я выскажу свое! мнение.
 Священник. Говори.
Ору. Я нахожу, что эти странные предписания противоречат природе и разуму. Они созданы только для тою, чтобы увеличить число преступлений и постоянно сердить старого работника, который сделал все без рук, без головы и без орудий; который находится повсюду, и которого нельзя нигде видеть; который существует сегодня и завтра и который не становится старше ни на один день; который отдает приказания и которому не повинуются; который может помешать совершению известных поступков и, однако, не мешает этому. Они противоречат природе, ибо они допускают, что мыслящее, чувствующее и свободное существо может быть собственностью другого, подобного ему существа. На чем может основываться подобное право? Разве ты не понимаешь, что в твоей стране ту вещь, которая не обладает ни чувствительностью, ни мыслью, ни желанием, ни волей, которую покидают, берут, хранят, обменивают без страдания и без жалоб с ее стороны, смешали с вещью, которую нельзя обменять, нельзя приобрести; которая обладает свободой, волей, желанием; которая может отдаваться или не соглашаться отдаваться на время, навсегда; которая способна жаловаться и страдать и которая не может стать предметом торговли без насилия над природой и над ее свойствами? Они противоречат общему закону всех существ.
 Есть ли, в самом деле, что-либо более безрассудное, чем предписание, игнорирующее присущую нам изменчивость, требующее от нас невозможного для нас постоянства и нарушающее свободу мужчины и женщины, приковывая их навеки друг к другу? Есть ли что-нибудь более нелепое, чем верность, стремящаяся ограничить самое прихотливое из наслаждений одним и тем же индивидом, чем клятва двух телесных существ в неизменности перед лицом неба, которое ни на одно мгновение не остается одним и тем же, под сводами пещер, угрожающих разрушением, у подножия скалы, рассыпающейся в прах, или дерева, потрескавшегося от старости, на камне, приведенном в сотрясение? Поверь мне, вы сделали положение человека худшим, чем положение животного. Я не знаю, кто такой твой великий работник, но я радуюсь тому, что он не говорил с нашими отцами, и я желаю, чтобы он никогда не говорил с нашими детьми, ибо он мог бы вдруг сообщить им те же самые глупости,- а они, в свою очередь, могли бы по глупости поверить ему.
  Вчера за ужином ты нам рассказывал о судьях и священниках. Я не знаю, что, собственно, представляют собой эти судьи и священники, авторитет которых направляет ваше поведение. Но скажи мне, являются ли они господами над добром и злом? Могут ли они сделать так, чтобы то, что справедливо, стало несправедливым, а то, что несправедливо, стало справедливым? В состоянии ли они связать добро с вредными поступками, а зло с невинными или полезными поступками? Ты не можешь думать этого, ибо в этом случае не было бы ни истины лжи, ни добра; ни зла, ни красоты, ни безобразия, за исключением того, что угодно было бы называть так твоему великому работнику, твоим судьям и твоим священникам; а тогда ты должен был бы каждую минуту менять свои взгляды и свое поведение.
  Сегодня какой-нибудь из трех твоих господ сказал бы тебе: убей, и ты обязан был бы по совести убить; завтра: укради, и ты вынужден был бы украсть, или же: не ешь этого плода, и ты не осмеливался бы есть его; я запрещаю тебе употреблять эти овощи или это животное, и ты опасался бы прикоснуться к ним.
 Нет такого доброго дела, которое тебе нельзя было бы запретить, и такого дурного дела, которое нельзя было бы тебе приказать. А что бы ты сделал, если бы твои три господина, между которыми нет особого согласия, вздумали вдруг разрешить, приказать и запретить тебе одно и то же, как  это, на мой взгляд, должно часто случаться? В этом случае, чтобы угодить священнику, ты должен будешь поссориться с судьей; чтобы удовлетворить судью, ты должен будешь вызвать неудовольствие великого работника, а чтобы снискать милость в глазах великого работника, ты должен будешь отречься от природы. И знаешь, к чему все это приведет? К тому, что ты станешь презирать их всех трех и что ты не будешь ни человеком, ни гражданином, ни правоверным; что ты будешь ничем; что ты будешь в ссоре со всякого рода авторитетами, в ссоре с самим собою; что ты станешь злым и станешь сам терзать себя; что! тебя будут преследовать твои безрассудные господа и ты будешь несчастным, таким, каким я видел тебя вчера вечером, когда я предлагал тебе своих дочерей и свою жену и когда ты восклицал: «Но моя религия! но мое положение!» Хочешь ты знать,—везде и всегда,—что хорошо и что дурно?
 Для этого обрати внимание на природу вещей и поступков, на свои отношения к ближним, на влияние, оказываемое твоим поведением на твою частную выгоду и на общее благо. Ты предаешься бредням, если воображаешь, что существует что-нибудь во вселенной, на небе или на земле,— что можно прибавить или отнять от законов природы. Неизменная воля природы гласит, что следует предпочитать добро злу и общее благо частному благу. Ты можешь предписывать обратное поведение, но тебя не послушаются. Страхом, наказаниями и угрызениями совести ты только умножишь число преступников и несчастных; ты растлишь совесть людей; ты развратишь их умы; они не будут знать, что им делать и чего не делать. Испытывая тревогу в состоянии невинности, оставаясь спокойными при совершении злодеяния, они потеряют путеводную звезду своей жизни. Отвечай мне искренно: неужели в твоей стране молодой человек никогда не нарушает предписаний твоих трех законодателей и не спит без их разрешения с молодой девушкой?   
Священник. Я солгал бы, если бы стал утверждать это.
Ору. А женщина, которая поклялась принадлежать только своему мужу, никогда не отдается другому мужчине?
 Священник. Нет ничего чаще этого.
Ору. Либо твои законодатели принимают крутые меры против нарушителей их воли, либо они их не принимают; если они принимают эти меры, то это—жестокие животные, оскорбляющие природу; если они их не принимают, то это—глупцы, выставляющие на всеобщее посмешище свой авторитет бесполезными запретами.
 Священник. Виновные, ускользающие от строгости законов, наказываются всеобщим порицанием.
Ору. Иначе говоря, правосудие имеет своим орудием отсутствие здравого смысла у всего народа, и на место законов становится безумие общественного мнения.
 Священник. Обесчещенная девушка не находит себе мужа.
Ору. Обесчещенная! А почему?
Священник. Неверную жену все презирают.
Ору. Презирают! А почему?
Священник. Молодого человека называют подлым соблазнителем.
Ору. Подлым! Соблазнителем! А почему?
Священник. Отец, мать и дитя находятся в отчаянии. Ветреный супруг называется распутником; супруг, которому изменили, разделяет позор своей жены.
 Ору. Какую массу чудовищных и странных вещей ты мне рассказываешь! И ведь ты говоришь еще не все: ибо лишь только люди начинают распоряжаться бесконтрольно идеями справедливости и собственности, произвольно придавать вещам или отнимать у них те или иные свойства, соединять с поступками или отнимать у них добро и зло, считаясь только со своими прихотями,— как они начинают порицать, обвинять, подозревать и тиранить друг друга; начинают завидовать, обманывать, огорчать друг друга; начинают лицемерить, прятаться друг от друга, следить и ловить друг друга, ссориться между собою, лгать; девушки обманывают своих родителей, мужья своих жен, жены своих мужей; девушки— да, я не сомневаюсь, девушки—начинают убивать своих детей; преисполненные подозрения отцы пренебрегают своими детьми; матери покидают их на произвол судьбы,— и преступления и разврат обнаруживаются во всех своих видах. Я знаю все это, как если бы я жил среди вас. Это так, ибо это должно быть так.
   И твое общество, прекрасный порядок которого прославляет ваш вождь, должно быть скопищем лицемеров, попирающих тайком законы, либо несчастных, которые являются орудиями своих страданий, подчиняясь им, либо глупцов, в которых предрассудки совсем заглушили голос природы, либо дурно организованных существ, к которым природа не взывает даже о своих правах.
Священник. Все, сказанное тобой, похоже на действительность. Но неужели у вас вовсе не существует брака?
Ору. У нас существует брак.
Священник. Что представляет собой ваш брак? Ору. Согласие жить в одной и той же хижине и спать в одной и той же постели, пока нам это нравится.
Священник. А если это перестает вам нравиться?
 Ору. Мы расходимся.
Священник. А что становится с вашими детьми?
 Ору. О, чужестранец! Твой последний вопрос окончательно раскрыл мне всю глубину падения твоей страны. Знай, мой друг, что здесь рождение ребенка—всегда счастливое событие, а его смерть—предмет горести и слез. Ребенок—это драгоценное благо, ибо он должен стать взрослым человеком; поэтому мы о нем заботимся совершенно иначе, чем о своих животных и растениях. Новорожденный ребенок доставляет радость своим домашним и всему народу. Он означает увеличение богатства для хижины и увеличение силы для народа. Он приносит с собой лишние руки для Таити. Мы видим в нем земледельца, рыболова, охотника, воина, супруга, отца. Женщина, возвращаясь из хижины своего мужа в хижину своих родителей, уводит своих детей, которых она принесла в виде приданого; детей же, родившихся во время сожительства, разделяют между супругами, уравнивая, по возможности, число мальчиков и девочек, так что у каждого остается приблизительно одинаковое число мальчиков и девочек.
Священник. Но прежде, чем дети станут полезными, они являются долгое время обузой.
Ору. На содержание детей и стариков мы назначаем шестую часть всех продуктов страны, и эта их доля следует за ними всюду. Поэтому, чем многочисленнее семья таитянина, тем он богаче. 
Священник. Шестую часть!
Ору. Да. Это верное средство поощрить рост населения, заставить почитать стариков и беречь детей.
 Священник. Сходятся ли у вас супруги когда-нибудь снова?
 Ору. Очень часто. Но самый короткий срок брака— это месяц.
Священник. За исключением, конечно, случаев беременности; ведь тогда сожительство длится по меньшей мере девять месяцев?
Ору. Ты ошибаешься. Отцовство, как и причитающаяся ребенку доля, следует за ним повсюду.
Священник. Ты мне говорил о детях, которых женщина приносит в приданое мужу.
 Ору. Верно. Вот у моей старшей дочери трое детей. Они ходят, они здоровы, красивы, обещают быть сильными. Когда ей придет в голову выйти замуж, она их уведет с собой. Это ее дети, ее муж примет их с радостью, и его жена будет ему только дороже, если она окажется беременной четвертым ребенком.
Священник. От него?
Ору. От него или от кого-нибудь другого. Чем больше детей у наших девушек, тем больше их ищут. Чем сильнее и крепче наши юноши, тем  они богаче. Поэтому, насколько мы бережем девушек от близости мужчины, а юношей от сношений с женщинами до возрасту половой зрелости, настолько мы убеждаем их иметь детей, когда они созрели. Ты не знаешь, какую огромную услугу ты оказал моей дочери Тии, если у нее будет от тебя ребенок. Ее мать не будет уже говорить ей каждый месяц: «Но, Тиа, о чем ты думаешь? Ты все еще не беременна; тебе девятнадцать лет, ты должна была бы уже иметь двух детей, а ты не имеешь ни одного. Кто будет думать и заботиться о тебе? Если ты потеряешь свои молодые годы, то что ты станешь делать на старости лет? Тиа, у тебя, должно быть, какой-нибудь недостаток, который удаляет от тебя мужчин. Исправься, мое дитя; в твои годы я была; уже трижды матерью».
 Священник. Какие предосторожности предпринимаете вы, чтобы оберегать своих девушек и юношей в отроческом возрасте?
Ору. Это у нас главный предмет домашнего воспитания и важнейшая сторона общественных нравов. Наши юноши до двадцатидвухлетнего возраста—два или три года по наступлении половой зрелости—носят длинную тунику, а вокруг бедер маленькую цепь. Наши девушки до наступления половой зрелости не осмеливаются выходить без белого покрывала. Снять свою цепь, поднять  свое покрывало—это преступления, которые совершаются редко, ибо мы с ранних лет объясняем пагубные последствия этого. Но в тот момент, когда мужчина вошел в полную силу, когда обнаруживаются все признаки мужской зрелости и когда количество и качество истекающей семенной жидкости дает нам в этом уверенность; в тот момент, когда молодая девушка начинает тосковать, когда она созрела настолько, что способна испытывать желания, внушать и удовлетворять их с пользой, отец снимает цель с своего сына и отрезывает у него ноготь на среднем пальце правой руки, а мать поднимает покрывало у своей дочери. Юноша может искать себе женщину и быть, в свою очередь, предметом ее исканий; девушка может  прогуливаться публично с обнаженным лицом и грудью и принимать или отвергать ласки мужчин.
 Заранее только указывают юноше девушек, а девушке юношей, которых они должны предпочитать. День совершеннолетия девушки или юноши является у нас большим; праздником. Если дело идет о девушке, то накануне вокруг ее хижины собираются молодые юноши, и в течение всей ночи раздаются пение и звуки музыкальных инструментов. На следующий день ее отец и мать отводят ее в огороженное место, где все предаются пляскам и занимаются упражнениями в прыгании, в борьбе и беге. Ей показывают обнаженного мужчину во всех видах и во всех, положениях. Если же речь идет о юноше, то празднество устраивается в его присутствии молодыми девушками, которые показывают ему без всяких стеснений обнаженную женщину. Остальная часть церемонии заканчивается на ложе из листьев, как ты это видел у нас. К концу дня девушка возвращается в хижину своих родителей или же переходит в хижину того, на кого пал ее выбор, и остается там, сколько ей хочется.
Священник. Таким образом, этот праздник или является, или не является днем бракосочетания?
Ору. Правильно...
 A. Что это там на полях?
 B. Это—примечание, в котором добрый священник рассказывает, что предписания родителей о выборе юношей и девушек полны здравого смысла и очень тонких и полезных наблюдений. Но он уничтожил этот сборник советов, который показался бы столь испорченным и поверхностным людям, как мы, непростительно развратным. Но к этому он прибавляет, что он не без сожаления устранил подробности, из которых можно было бы, во-первых, увидеть, к чему могут привести народ, непрерывно занимающийся каким-нибудь важным предметом, поиски без помощи физики и анатомии; а, во-вторых, усмотреть различие взглядов на красоту между народом, где оценивают внешние формы с точки зрения мгновенного удовольствия, и народом, где глядят на них с точки зрения более постоянной пользы.
  У нас от красивой женщины требуют яркого цвета кожи, высокого лба, больших глаз, тонких и деликатных черт лица, легкой талии, маленького ротика, маленьких рук, маленькой ноги... Таитяне же не признают почти ни одного из этих качеств. У них взгляды и желания устремляются на ту женщину, которая обещает много детей и которая обещает создать их активными, умными, мужественными, здоровыми и крепкими. Нет почти ничего общего между афинской Венерой и таитянской Венерой; первая—это галантная Венера, вторая—плодородная Венера. Одна таитянка говорила однажды с презрением другой туземке: «Ты красива, но рожаешь некрасивых детей; я некрасива, но рожаю красивых детей, и мужчины предпочитают меня». После этого примечания священника Ору продолжает. . .
 A. Прежде, чем он станет продолжать, я попрошу вас напомнить мне об одной истории, случившейся в» Новой Англии.
 B. История эта такова: девица Мисс Полли Бекер, беременная в пятый раз, была предана суду в Коннектикуте, близ Бостона. Закон присуждает особ ее пола, обязанных материнством лишь своей распутной жизни, к штрафу или к телесному наказанию, если они не в состоянии уплатить штраф. Мисс Полин, войдя и зал, где собрались судьи, обратилась к ним с такой речью: «Позвольте мне, господа, сказать вам несколько слов. Я несчастная и бедная девушка и не имею возможности нанять адвокатов для своей защиты. Я не стану вас долго задерживать. Я не льщу себя надеждой, что, вынося мне приговор, вы отступите от закона, но я смею надеяться, что вы соблаговолите склонить ко мне милость правительства, чтобы оно избавило меня от необходимости платить штраф.
 Вот уже пятый раз, господа, как я предстаю перед вами по одному и тому же поводу: два раза я уплатила обременительную для меня сумму штрафа и два раза подвергалась позорному публичному наказанию, потому что не в состоянии была платить. Может быть, это соответствует закону, не спорю, но законы бывают иногда несправедливыми, и их отменяют, они бывают и слишком суровыми, и законодательные власти могут избежать их применения. Осмелюсь сказать, что закон, осуждающий меня, в одно и то же время и несправедлив сам по себе и слишком суров по отношению ко мне.
  Я никогда никого не оскорбила в той местности, где я живу, и пусть мои враги, если только они у меня есть, приведут хотя бы малейшее доказательство моей вины перед кем бы то ни было,—будь то мужчина, женщина или ребенок. Разрешите мне забыть на минуту о существовании закона, и я не смогу понять, в чем мое преступление.
  С опасностью для жизни я произвела на свет пять прекрасных детей, я вскормила их своим молоком и содержала их своим трудом и сделала бы для них еще больше, если бы дважды взысканный с меня штраф не лишил меня средств. Разве это преступление—увеличивать число- подданных его величества в малонаселенной стране?
  Я не отняла мужа ни у одной женщины, не совратила ни одного юноши,— в этих преступлениях меня никогда не обвиняли, и если кто-нибудь может на меня пожаловаться, то это только министр, которому я не уплатила брачного налога. Но разве я в этом виновата? Взываю к вам, господа, вы, конечно, считаете меня достаточно здравомыслящей, чтобы допустить, что я предпочту почтенное звание жены тому позорному положению, в котором я прожила до сих пор. Я всегда желала и теперь хочу выйти замуж, и я не боюсь сказать, что я буду вести себя достойно, буду искусной и умелой в хозяйстве, как подобает настоящей женщине, какой я была и в своей плодовитости. И пусть кто-нибудь, кто бы он ни был, решится сказать, что я отказалась от того, чтобы выйти замуж. Я согласилась на первое и единственное предложение, которое мне было сделано.
 Я была еще девушкой и имела наивность доверить свою честь человеку, у которого ее не было вовсе. Он бросил меня, когда у меня родился ребенок. Вы все знаете этого человека. Он судья, как и вы, и занимает место в ваших рядах. Я надеялась, что сегодня он будет на суде, что он возбудит в вас жалость ко мне, к той, которая стала несчастной из-за него. И тогда я была бы неспособна заставить его краснеть, напоминая ему о том, что было между нами.
 И разве я не права, когда жалуюсь здесь на несправедливость законов? Виновник моих заблуждений, мой соблазнитель, пользуется властью и почетом благодаря правительству, которое в то же время наказывает меня за мои несчастья плетью и позором. Мне ответят, что я преступила законы религии; если я грешила против бога, предоставьте ему самому позаботиться о моем наказании! Вы уже отлучили меня от церкви, разве этого недостаточно? 
 Зачем вы мучаете меня плетью и денежными взысканиями вдобавок к тем адским мучениям, которые, вы думаете, ждут меня на том свете? Простите, господа, эти рассуждения, я не богослов, но мне трудно поверить, что можно считать преступлением то, что я родила прекрасных детей, которые верят в бога, давшего им бессмертную душу. Если вы создаете законы, изменяющие сущность вещей, превращая их в преступления, обратите эти законы против, холостых, число которых растет с каждым днем. Они вносят соблазн, распутство в семьи, они совращают девушек, как это было сделано со мной, заставляют их жить в том позорном положении, в каком живу я, в обществе, которое их презирает и отвергает. Это они нарушают общественный порядок,— вот преступления, заслуживающие больше, чем мои, порицания со стороны закона». Эта необыкновенная речь произвела впечатление, на которое рассчитывала мисс Бекер. Судьи освободили ее от штрафа и заменяющего его наказания. Ее соблазнитель, узнав о случившемся, почувствовал угрызения совести за свое первоначальное поведение и, захотев его исправить, через два дня женился на мисс Бекер, сделав честной женой ту, которую пять лет назад он сделал публичной женщиной.
 A. И эта история не выдумана вами?
B. Нет.
A. Это меня очень радует.
B. Не захочет ли аббат Рейналь внести этот эпизод и эту речь в свою Историю обеих Индии?
A. Прекрасное произведение, и тон его настолько отличен от тона всех предыдущих, что аббата обвинили было в использовании чужого труда.
B. Это было бы несправедливостью.
A. Или злословием. Постепенно срывают лавры, венчающие голову великого человека, и делают это так успешно, что ему остается лишь один листок.
B. Но время снова собирает разрозненные листья в венок.
А. Но человек уже умер. Он страдал от оскорблений современников и не почувствует вознаграждения потомства.
                IV
  Ору. Как счастлива молодая девушка и ее родители в тот момент, когда установлена ее беременность! Она поднимается, бежит, обнимает свою мать и своего отца; при взрывах взаимного восторга она им сообщает, а они узнают об этом событии. «Мама! Папа! Обнимите меня, я беременна!»—«Правда ли это?»—«Правда, правда».— «А от кого же ты беременна?»—«Я беременна от такого-то...»
Священник. Как может она знать, кто отец ее ребенка?
 Ору. А почему же ей не знать его? Наши любовные связи длятся столько же, как и наши браки,—по меньшей мере месяц.
Священник. И это правило строго соблюдается?
 Ору. Ты сможешь судить об этом. Во-первых, месяц— это не долгий срок. Когда же двое мужчин с одинаковым основанием выражают притязание быть отцами какого-нибудь ребенка, то он уже не принадлежит своей матери.
Священник. Кому же принадлежит он?
Ору. Тому из обоих мужчин, которому она захочет отдать его: в этом праве выбора заключается все ее преимущество. И так как ребенок является сам по себе предметом богатства, то ты понимаешь, что среди нас развратницы редки и что юноши избегают их.
Священник. Значит, у. вас вое же есть развратницы? Я очень рад этому.
 Ору. У нас их даже несколько сортов. Но ты заставляешь меня уклоняться от моей темы. Когда одна из наших девушек беременна, то если отец ребенка—красивый, хорошо сложенный, мужественный, умный и трудолюбивый молодой человек, надежда на то, что ребенок унаследует качества своего отца, увеличивает лишь радость. Наши дети стыдятся только дурного выбора. Тебе следует понять, какое значение мы придаем здоровью, красоте, силе, трудолюбию, мужеству. Тебе следует понять, что без всякого вмешательства с нашей стороны хорошая порода должна закрепляться среди нас. Ты объехал много стран; скажи мне, заметил  ли ты где-нибудь столько красивых мужчин и столько красивых  женщин, как на Таити? Посмотри на меня; каким ты меня находишь? Так вот, здесь есть десять тысяч мужчин, более высоких, чем я, и столь же сильных, но нет ни одного более храброго, чем я. Поэтому матери часто указывают на меня своим дочерям.
Священник. Но кого ты получаешь из всех тех детей, которых можешь родить вне дома?
 Ору. Четвертого ребенка, безразлично, мальчика или девочку. Среди нас производится своего рода обмен мужчинами, женщинами и детьми, т. е. людьми всякого возраста и всякого занятия, обмен, который имеет гораздо более серьезное значение, чем ваш обмен товарами, являющимися лишь продуктом труда людей.
Священник. Я понимаю это. Что означают чёрные покрывала, которые я иногда встречал?
Ору. Это признак природного или пришедшего с годами бесплодия. Женщина, снимающая это покрывало и сходящаяся с мужчинами,—развратница; мужчина, поднимающий это покрывало и сходящийся с бесплодной женщиной,—развратник.
Священник. А эти серые покрывала?
 Ору. Знак периодической болезни. Женщина, снимающая это покрывало и сходящаяся с мужчинами,—развратница. Мужчина, поднимающий это покрывало и сходящийся с больной женщиной,—развратник.
Священник. Существуют ли у вас наказания за этого рода разврат?
Ору. Только порицание.
Священник. Может ли у вас отец спать со своей дочерью, мать—со своим сыном, брат—со своей сестрой, муж—с женой другого мужчины?
 Ору. А почему нет?
Священник. Ну, ладно, оставим разговор о прелюбодеянии. Но кровосмешение, нарушение супружеской верности!
Ору. Что ты имеешь в виду, произнося эти слова: прелюбодеяние, кровосмешение, нарушение супружеской верности?
Священник. Преступления, чудовищные преступления, за одно из которых нашей родине сжигают людей.
 Ору. Меня мало интересует то, сжигают ли или не сжигают людей у тебя на родине. Но так как ты не станешь судить о нравах Европы на основании нравов Таити, то ты не станешь судить и о нравах , Таити на основании нравов своей родины. Нам нужно более надежное правило; какое же? Знаешь ли ты более надежное правило, чем общее благо и частная выгода? А теперь скажи мне, в чем преступление, называемое тобою кровосмешением, противоречит этим двум главным целям наших поступков? Ты ошибаешься, мой друг, если ты думаешь, что достаточно издать какой-нибудь закон, сочинить какое-нибудь позорящее слово, назначить какое-нибудь наказание и что этим все оказано. Отвечай же мне, что ты понимаешь под кровосмешением?
Священник. Но кровосмешение...
Ору. Кровосмешение?.. Много ли времени прошло с тех пор, как твой великий работник, не имеющий головы, рук, орудий, создал мир?
Священник. Нет.
Ору. Создал ли он сразу весь человеческий род?
Священник. Нет, он создал только одного мужчину и одну женщину.
 Ору. Имели ли они детей? Священник. Конечно.
Ору. Предположим, что оба этих прародителя имели только дочерей и, что мать их умерла раньше или, что они имели только мальчиков и что муж умер раньше жены.
Священник. Ты приводишь меня в замешательство. Но, что бы ты ни говорил, кровосмешение—ужасное преступление, и перейдем лучше к другой теме.
Ору. Тебе это так угодно. Но я не умолкну, пока ты мне не объяснишь, что за ужасное преступление представляет собой кровосмешение.
Священник. Отлично, я готов уступить тебе, что, может быть, кровосмешение нисколько не нарушает законов природы. Но разве недостаточно того, чтобы оно угрожало государственному строю? Что станется с безопасностью государя и со спокойствием государства, если целый народ, состоящий из нескольких миллионов людей, соберется вокруг полусотни отцов семейства?
 Ору. Самое худшее,—это то, что там, где было одно большое общество, их окажется пятьдесят маленьких, т. е. будет больше счастья и одним преступлением меньше.
 Священник. Однако я думаю, что у вас сын редко спит с матерью.
Ору. Если только он не очень почитает ее, не испытывает к ней нежности, заставляющей его забывать неравенство лет, и не предпочитает сорокалетнюю женщину девятнадцатилетней девушке.
 Священник. А что ты скажешь о сношениях отцов о дочерьми?
Ору. Они тоже не очень часты, за исключением; случаев, когда девушка некрасива и имеет мало поклонников. Если ее отец любит ее, то он старается приготовить ей ее приданое в виде детей.
Священник. Это заставляет меня думать, судьба женщин, обиженных природой, не должна быть очень счастливой на Таити.
 Ору. Это доказывает мне, что ты не очень высокого мнения о благородстве наших молодых людей.
Священник. Что касается связей между братьями и сестрами, то я не сомневаюсь, что они у вас очень обычны.
Ору. И очень одобряются всеми.
  Священник. Если поверить тебе, то любовная страсть—причина стольких преступлений и несчастий в наших странах—носит здесь совершенно невинный характер.
  Ору. Чужестранец! Тебе не хватает силы суждения и памяти: суждения, потому что повсюду, где существуют запреты, является искушение сделать то, что запрещено, и это делают; ты забыл то, что я тебе уже сказал. У нас есть старые развратницы, которые выходит по ночам без своего черного покрывала и принимают мужчин, хотя ничего не может получиться от их близости; если их застигнут врасплох или узнают об их проступке, то наказанием является изгнание их на север острова, либо рабство; у нас есть преждевременно созревшие девушки, которые приподнимают, без ведома своих родителей, свое белое покрывало (и для них у нас есть в хижине запертое помещение); у нас есть молодые люди, которые снимают свою цепь до срока, предписанного природой и законом (и мы за это делаем выговор их родителям); у нас есть женщины, которым беременность кажется слишком долгой; есть женщины и девушки, мало думающие о том, что не следует снимать своего серого покрывала. Но, действительно, мы не придаем большого значения всем этим проступкам. И ты не можешь себе представить, как очищающе действует на наши нравы мысль о частном или общественном богатстве в связи с мыслью о росте населения.
 Священник. Не вызывает ли у вас раздоров страсть двух мужчин к одной и той же женщине или же склонность двух женщин, либо двух девушек к одному и тому же мужчине?
 Ору. Мне еще не привелось видеть и четырех примеров этого: с выбором мужчины или женщины все заканчивается. Насилие со стороны кого-нибудь было бы тяжелым проступком, но для этого необходима была бы публичная жалоба; однако у нас является чем-то почти неслыханным, чтобы какая-нибудь девушка или женщина жаловалась на это. Я заметил только одно, что наши женщины меньше жалеют некрасивых мужчин, чем наши молодые люди некрасивых женщин. Но мы не недовольны этим.
  Священник. Насколько я вижу, вам мало знакомо чувство ревности. Но зато здесь должны быть очень слабы, а может быть, и совсем неизвестны, супружеская нежность, материнская любовь — эти два столь могучих и сладостных чувства.
  Ору. Мы заменили их другим, несравненно более общим, сильным и длительным чувством—интересом. Загляни себе в сердце, оставь похвальбу добродетелью, которая постоянно на устах твоих товарищей, но не в глубине их души. Скажи мне, найдется ли в какой бы то ни было стране отец, который не предпочел бы, если бы его не удерживал стыд, потерять своего ребенка; муж, который не предпочел бы скорее потерять свою жену, чем свое состояние и благополучие всей своей жизни? Поверь мне, что повсюду, где человек будет заинтересован в сохранении своего ближнего так же, как в своей постели, в своем здоровье, в своем покое, своей хижине, своих плодах, своих полях,—он сделает для него все, что только можно сделать. Именно у нас слезы орошают ложе больного ребенка; именно у нас заботятся о больных матерях; именно у нас ценят плодовитую, женщину, взрослую девушку, совершеннолетнего юношу; именно у нас заботятся об их воспитании, ибо  их, сохранение является всегда приростом богатства, а их гибель всегда уменьшением его.
 Священник. Я очень боюсь, что этот дикарь прав. Наш несчастный крестьянин, замучивающий жену, чтобы дать отдых лошади, дает погибнуть ребенку "без медицинской помощи и зовет врача к своему быку.
  Ору. Я плохо расслышал, что ты только что сказал. Но когда ты вернешься на свою столь цивилизованную родину, то постарайся ввести там этот стимул поведения, и тогда у вас поймут цену новорожденного ребенка и все значение вопроса о народонаселении. Хочешь, я раскрою тебе один секрет, но постарайся не разглашать его. Вы прибыли сюда. Мы вам отдали наших жен и наших дочерей; вы удивлялись этому и выражали нам благодарность, которая заставляла нас хохотать.
  Вы нас благодарили в то время, как мы взимали с тебя  и с твоих товарищей самый тяжкий из всех налогов. Мы не попросили у тебя денег; мы не набросились на твои товары и пренебрегли твоими продуктами; но наши женщины и наши дочери пришли, чтобы высосать кровь из твоих жил. Когда ты покинешь нас, ты нам оставишь детей.  Как ты думаешь, не стоит ли этот налог, наложенный на тебя, на подлинное твое существо, любого другого налога? Чтобы понять все значение его, представь себе, что тебе нужно объехать двести лье побережья и что каждые двадцать миль с тебя будут брать такую подать.
  У нас масса невозделанных еще земель, у нас! Не хватает рабочих рук, и мы потребовали их у тебя. Нам нужно возместить огромные потери, причиненные эпидемическими болезнями, и мы использовали тебя, чтобы пополнить убыль населения. Нам приходится воевать с соседями, нам нужны воины, и мы попросили тебя сделать их нам.
  Число наших женщин и девушек превосходит число мужчин, и мы взяли тебя на помощь в нашей работе. Среди этих девушек и женщин есть такие, от которых мы не смогли получить детей, и их мы первыми бросили в ваши объятия. Мы должны уплатить контрибуцию людьми угнетающему нас соседу, и вот ты и твои товарищи заплатите за нас эту подать: через пять или шесть лег мы ему пошлем ваших сыновей, если они окажутся хуже наших. Мы здоровее и сильнее, чем вы, но мы заметили, что вы превосходите нас  умом, и немедленно мы решили, чтобы некоторые из наших красивейших женщин и дочерей зачали от высшей, чем мы, расы. Таким образом, мы сделали особый опыт, который, может быть, удастся нам. Мы извлекли из тебя и из твоих товарищей все, что могли только извлечь, и поверь, что, хотя мы — дикари, мы тоже умеем рассчитывать.
 Где бы ты ни очутился, люди всегда окажутся не более глупыми, чем ты сам. Человек всегда даст тебе лишь то, что ему не нужно, и потребует от тебя лишь то, что ему нужно. Если он тебе даст кусок золота в обмен на кусок железа, то это значит, что ему совершенно не нужно золото и очень важно иметь железо. Но объясни мне, почему ты одет иначе, чем прочие твои спутники? Что означает это длинное одеяние, окутывающее тебя с го ловы до ног, и этот остроконечный мешок, который ты то опускаешь на плечи, то надвигаешь на уши?
  Священник. Дело в том, что я вступит в сообщество  людей, которых называют, на моей родине монахами. Самый священный из их обетов - это не иметь никогда близости ни с одной женщиной и не иметь детей.
Ору. Что же вы делаете?
 Священник. Ничего.
Ору. И неужели твой судья терпит этот худший из видов лености?
 Священник. Мало того, он почитает и заставляет других почитать её.
Ору. Моя первая мысль была, что либо природа, либо какой-нибудь несчастный случай, либо какие-нибудь жестокие меры лишили вас способности производить детей, и что из жалости решили оставить вас живыми, а не убить. Но, монах, моя дочь сказала мне, что ты мужчина — такой же здоровый мужчина, как таитяне, и что она надеется, что твои повторные ласки не будут бесплодными. Теперь я понимаю, почему ты вчера вечером восклицал: «Но моя религия! Но моё положение!» Можешь ли ты, однако объяснить мне, почему судьи относятся к вам милостиво и почтительно?
Священник. Я не знаю этого.
Ору. Но ты хотя бы знаешь причину, почему, будучи мужчиной, ты добровольно отказался быть им.
 Священник. Это было бы слишком долго и трудно объяснить тебе.
Ору. Верны ли монахи этому обету безбрачия?
Священник. Нет.
 Ору. Я был уверен в этом. Есть ли у вас также женщины-монахи?
 Священник. Да.
Ору. Столь же «мудрствующие, как и мужчины монахи?
 Священник. Так как они живут более замкнуто, то они чахнут от горя, вянут от скуки.
 Ору. И нарушение законов природы получает свое воздаяние. О, гнусная страна! Если всё в ней устроено так, как ты мне говоришь, то вы более варвары, чем мы.

В.  Добродушный священник рассказывает, что остальную часть дня он гулял по острову, заходил в хижины туземцев и что вечером, после ужина, отец и мать умоляли его спать со второй из их дочерей, Палли, которая пришла столь же обнаженной, как Тиа; он рассказывает, что в течение ночи он несколько раз восклицал: «Но моя религия! Но мое положение!», что на третью ночь у него были те же угрызения совести со старшей дочерью, Асто, и что четвертую ночь он из любезности уделил жене своего хозяина.
 A. Мне нравится этот любезный священник.
B . А мне гораздо больше нравы таитян и речь Ору.
               
                V. Продолжение диалога между А . и В.
A. Хотя она звучит далеко не по-европейски.
B. Я не сомневаюсь в этом. Далее добродушный священник жалуется на кратковременность своего пребывания на Тати и на трудность лучше ознакомиться с обычаями народа, достаточно благоразумного, чтобы удовольствоваться скромным образом жизни, либо достаточно счастливого, чтобы жить в стране, плодородие которой обеспечивает ему длительное спокойствие, достаточно деятельного, чтобы суметь удовлетворить абсолютно неустранимые потребности жизни, и достаточно ленивого, чтобы его невинности, покою и счастью не мог угрожать слишком быстрый рост знаний.
 На Таити общественное мнение и закон признавали дурным лишь то, что дурно по своей природе. Работы и жатва производились там сообща. Слово собственность имело там очень ограниченный смысл. Любовная страсть, сведенная к простому физическому вожделению, не вызывала там ни одного из тех бедствий, которые она причиняет у нас. Весь остров представлял как бы одну многочисленную семью, а хижины—как бы различные комнаты одного из наших больших домов. Под конец священник уверяет, что эти таитяне навсегда останутся в его памяти, что у него было искушение сбросить свою одежду и провести остаток своей жизни среди них, и он выражает опасение, что не раз еще будет раскаиваться в том, что не сделал этого.
 A. Оставим в стороне этот панегирик; какие полезные выводы можно сделать из странных обычаев и нравов нецивилизованного народа.
 B. Я думаю, что некоторые физические причины— например, необходимость преодолеть неплодородие почвы— пробуждают к деятельности ум человека; но этот творческий порыв заводит его далеко за пределы первоначальной цели, и, по удовлетворении насущных потребностей, он втягивается в вихрь всяческих прихотей, откуда  нет возврата. Пусть счастливый таитянин живет всегда так, как он теперь живет! Я нахожу, что, за исключением этого заброшенного уголка нашего земного шара, нигде и никогда не было настоящей нравственности и что, может быть, ее никогда! нигде и не будет.
A. Что вы понимаете под настоящей нравственностью?
B. Я понимаю под этим всеобщее подчинение добрым или дурным законам и соответствующее этому поведение. Если законы хороши, то и нравы хороши, если законы дурны, то и нравы дурны, если же, беря худший для общества случай, хорошие или дурные законы не соблюдаются, то нет вовсе нравственности. Но как можно соблюдать законы, которое противоречат друг другу?
  Рассмотрите историю всех времен и народов, как древних, так и новых, и вы найдете, что люди подчинены трем законодательствам, трем кодексам: кодексу природы, гражданскому кодексу и религиозному кодексу, и что они вынуждены попеременно нарушать эти три законодательства, между которыми никогда не было согласия. Благодаря этому—как правильно заметил о нашей родине Ору — ни в одной стране не было ни просто человека, ни гражданина, ни богобоязненного человека.
 А. Отсюда, несомненно, вы станете умозаключать, что, если основывать нравственность на вечных, существующих между людьми отношениях, то религиозный закон становится, может быть, излишним, и что гражданский закон должен быть лишь выражением законов природы.
 В. Конечно, если не желать увеличивать число дурных людей, вместо того, чтобы делать хороших людей.
 A. Либо же, если считать необходимым сохранить все три законодательства, то нужно, чтобы оба последних были точными копиями первого кодекса, который начертан в глубине наших сердец и который всегда будет наиболее могучим.
 B. Это не совсем точно. Мы получаем от рождения лишь одинаковую с другими существами организацию, те же самые потребности, что у других, стремление к тем же самым удовольствиям и боязнь тех же самых страданий: вот что делает человека тем, что он есть, и что должно быть основой его морали.
A. Это нелегко.
B. Это настолько трудно, что я готов думать, что самый дикий из народов на земле, таитяне, которые строго придерживаются закона природы, ближе к хорошему законодательству, чем любой цивилизованный народ.
 A. Потому что им легче избавиться от своей излишней грубости, чем нам вернуться назад и устранить наши злоупотребления.
 B. Особенно те из них, которые касаются отношений между мужчиной и женщиной.
A.Возможно, что так. Но начнем сначала. Станем честно вопрошать природу и рассмотрим беспристрастно, что она ответит нам по этому пункту.
 B. Отлично.
A. Соответствует ли брак законам природы?
 B. Если вы понимаете под браком предпочтение, оказываемое самкой известному самцу перед всеми другими самцами или самцом известной самке перед всеми другими самками, взаимное предпочтение, дающее начало более или менее длительному союзу, который обеспечивает продолжение вида путем воспроизведения индивидов,— то брак соответствует законам природы.
 А. Я думаю точно так же, ибо это предпочтение наблюдается не только у людей, но и у других пород животных; доказательством могут служить те массы самцов, которые преследуют весной в наших деревнях одну и туже самку, из которых только один становится её мужем. А что вы скажете об ухаживании?
 В. Если вы понимаете под ухаживанием то многообразие грубых или тонких средств, которое внушает страсть самцу или самке, когда они добиваются этого предпочтения, влекущего за собой самое приятное, самое важное и самое общее из наслаждений, то ухаживание соответствует законам природы.
 A.Я думаю точно так же. Доказательством является масса приемов, употребляемых самцом, чтобы понравиться самке, и самкой, чтобы вызвать страсть самца и закрепить ее. 
А что вы скажете о кокетстве?
B. Это особый вид лжи, состоящий в симулировании страсти, которую не чувствуют, и в обещании предпочтения, которого не оказывают. Кокетничающий самец играет с самкой, кокетничающая самка играет с самцом. Это - вероломная игра, влекущая иногда за собой гибельную катастрофу, это — смешная комедия, в которой как обманывающий, так и обманутый одинаково наказаны потерей драгоценнейших минут своей жизни.
A. Следовательно, кокетство, по-вашему, не соответствует законам природы?
B. Я не утверждаю этого.
 A. А что вы скажете о постоянстве?
B. Я вам не могу оказать о нем ничего; больше того,  что сказал Ору священнику.  Это — жалкая иллюзия двух детей, которые не знают самих себя и которые, под влиянием минутного опьянения, совершенно не замечают неустойчивости всего окружающего их.
A. А что вы скажете о верности, этом столь редком явлении?
 B. У нас это — почти всегда упрямство и мука честного человека и честной женщины, на Таити же — химера.
 A. А о ревности?
B. Это — страсть убогого, скаредного животного, боящегося потери; это—чувство, не достойное человека, плод наших гнилых нравов и права собственности, распространённого на чувствующее, мыслящее, хотящее, свободное существо.
A. Значит, ревность, по вашему мнению, не соответствует законам природы?
 B. Я не утверждаю этого. И пороки, и добродетели одинаково соответствуют законам природы.
A. Ревнивец угрюм и мрачен.
B. Подобно тирану, ибо у него такая же совесть.
A. Что вы скажете о стыдливости?
 B. Но вы заставляете меня прочесть целый курс любовной морали. Человек не любит, чтобы ему мешали в его наслаждениях. За любовными наслаждениями следует состояние слабости, которое может отдать человека во власть его врагов. В этом заключается вся естественная сторона чувства стыдливости; все остальное носит условно-социальный характер.
 Священник замечает в третьем отрывке, которого я вам не прочел, что таитянин не краснеет от непроизвольных движений, возникающих у него от близости его жены, в присутствии его дочерей, и что последние, наблюдая это, иногда испытывают волнение, смущение — никогда. Но лишь только женщина стала собственностью мужчины, лишь только стали считать происходившее украдкой наслаждение девушкой каким-то воровством, как появились понятия стыдливость, скромность, пристойность, появились какие-то мнимые добродетели и пороки; одним словом, захотели воздвигнуть между обоими полами преграду, которая помешала бы им призывать друг друга к нарушению навязанных им законов и которая, распаляя воображение и возбуждая желания, приводила часто к совершенно противоположным результатам. Когда я вижу, посаженные вокруг наших дворцов деревья и накидку, полу скрывающую и полу показывающую грудь женщины, то я вижу в этом какой-то тайный возврат к лесной жизни и призыв к первобытной свободе нашего древнейшего жилища. Таитянин сказал бы нам: «Почему ты прячешься? Чего ты стыдишься? Неужели ты поступаешь дурно, уступая священнейшему повелению природы? Мужчина, явись свободно, если ты нравишься. Женщина, прими этого мужчину с той же свободой, если он тебе нравится».
 A. Не сердитесь. Если мы вначале ведем себя, как цивилизованные люди, то в конце мы редко не поступаем, как таитяне.
 B. Да, но все эти предварительные условности способны отнять полжизни у какого-нибудь гениального человека.
A. Я согласен с этим, но что из того, если этот пагубный порыв человеческого духа, против которого вы только что высказались, замедляется благодаря этому? Когда одного современного философа спросили, почему мужчины ухаживают за женщинами, а не женщины за мужчинами, то он ответил, что естественно спрашивать у того, кто всегда может давать.
 B. Это соображение всегда казалось мне более остроумным, чем основательным. Природа непристойно, если вам угодно, толкает одинаково оба пола друг к другу, и когда человек находится в животном и диком состоянии, которое можно представить себе теоретически, но которое не существует, может быть, нигде...
 A. Даже на Таити?
B. Нет, то расстояние, отделяющее мужчину, от женщины, проходится тем из них, кто испытывает более сильную страсть. Если они выжидают, избегают, преследуют друг друга, если они нападают и защищаются друг от друга, то потому, что страсть развивается неодинаковым образом и неодинаково сильно. Благодаря этому наслаждение может расти, достигать своего максимума и угасать у одного из партнеров в то время, как у другого оно только пробуждается, вызывая в силу этого у них обоих печаль.
  Вот верное изображение того, что должно происходить между двумя молодыми, свободными и вполне невинными существами. Но когда женщина узнала, на основании опыта или воспитания, более или менее тяжкие последствия сладкого мгновения, то ее сердце стало трепетать при приближении мужчины. Сердце мужчины не трепещет; его чувственность отдает приказания, и он повинуется. Чувственность женщины рассуждает, и она боится слушать ее. Обязанность мужчины рассеять ее опасения, довести ее до опьянения и соблазнить. У- мужчины сохраняется все его естественное тяготение к женщине. Естественное тяготение женщины к мужчине, как сказал бы математик, прямо пропорционально страсти и обратно пропорционально страху. Это отношение осложняется в нашем обществе еще массой различных элементов которые почти все содействуют усилению страха одного пола и продолжительности преследования со стороны другого пола. Это—своего рода тактика, где средства защиты и нападения совершенствовались параллельно друг с другом. Общественное мнение освятило сопротивление женщины и назвало бесчестным насилие со стороны мужчины; это насилие, являющееся легким проступком на Таити, становится преступлением в нашем обществе.

 A. Но как случилось, что акт, цель которого столь возвышенна и который природа наделила самыми могучими чарами, как случилось, что величайшее, сладчайшее, невиннейшее из наслаждений стало обильнейшим источником нашей испорченности и нашего злосчастия?
B. Ору повторял это священнику десятки раз. Выслушайте это объяснение еще раз и постарайтесь запомнить его.  Причиной этого является тирания мужчины, сделавшего из обладания женщиной собственность. Нравы и обычаи, усложнившее брачное сожительство массой всякого рода условий. Гражданские законы, подчинившие брак бесконечному множеству формальностей. Наш общественный строй, где, благодаря различию состояний и положения, создались понятия о приличном и неприличном. Странное и присущее воем теперешним обществам противоречие, согласно которому рождение ребенка, признаваемое всегда увеличением народного богатства, является чаще всего и вернее всего увеличением семейной нужды. Политические представления государей, которые рассматривают все с точки зрения своих интересов и своей безопасности.  Религиозные взгляды, которые стали называть пороками и добродетелями поступки, не имеющие никакого отношения к нравственности. Как далеки мы от природы и счастья! Власти природы нельзя уничтожить; сколько бы ни ставить ей препятствий, она будет продолжать существовать. Вы можете писать, сколько вам угодно, на медных таблицах, что— пользуясь выражением мудрого Марка-Аврелия — сладострастное трение двух эпидерм есть преступление, но человеческое сердце всегда будет чувствовать себя стиснутым между угрозами ваших законов и пылкостью своих страстей. Это непослушное сердце никогда не перестанет требовать своих прав, и сотни раз в течение жизни ваши грозные надписи будут нами забываться. Вы можете начертать на мраморе: «Ты не должен есть ни иксиюна, ни гриффона, ты должен знать только свою жену, ты не должен быть мужем своей сестры», но вам придется только усиливать наказания пропорционально странности ваших запретов. Вы станете свирепыми, но вам не удастся исказить мою природу.
 A. Сколь простым было бы законодательство народов, если бы его строго согласовали с законодательством природы! От скольких заблуждений и пороков был бы избавлен человек!
B. Хотите вкратце узнать историю почти всех наших злосчастий? Вот она. Жил-был естественный человек. Внутрь этого человека ввели искусственного человека. И вот, в этой внутренней пещере загорелась гражданская война, длящаяся всю жизнь. То естественный человек оказывается победителем, то его одолевает моральный, искусственный человек. Но и в том, и в другом случае бедное чудовище испытывает муки и терзания. Оно постоянно стонет и вечно несчастно,— безразлично  находится ли оно в опьянении, под влиянием ложного энтузиазма славы, или же в угнетенном состоянии, под влиянием ложной мысли о позоре. Однако существуют исключительные обстоятельства, когда человек возвращается к своей первобытной простоте.
A. Это два великих заклинателя: нищета и болезнь.
B. Вы угадали. Действительно, чем становятся тогда все эти условные добродетели? В нищете человек не имеет никаких угрызений совести, а больная женщина лишена стыдливости.
A. Я действительна заметил это.
 B. Но от вашего внимания не ускользнуло, конечно, и другое обстоятельство: по мере выздоровления человека, вместе с восстановлением здоровья, возвращается и искусственный, моральный человек. Вместе с прекращением болезни возгорается снова внутренняя междоусобица и почти всегда ко вреду для пришельца.
A. Это верно. Я сам испытал, что при выздоровлении естественный человек приобретал силу, гибельную для искусственного, морального человека. Но скажите мне, наконец, следует ли цивилизовать человека или предоставить его власти его инстинктов?
 B. Ответить ли вам откровенно?
 A. Разумеется.
 B. Если вы хотите быть его тираном, то цивилизуйте его, отравите его учениями морали, противоречащей природе, ставьте ему всякого рода препятствия, всячески мешайте его движениям, создайте пугающие его призраки, увековечьте войну в пещере, и пусть естественный человек там будет всегда рабом морального человека. Но если вы хотите, чтобы он был счастлив и свободен, то не вмешивайтесь в его дела: найдется достаточно непредвиденных обстоятельств, которые поведут его по пути просвещения и испорченности.
 И будьте уверены, что эти мудрые законодатели сделали вас таким, какой вы есть, в своих интересах, а не в ваших. В доказательство этого я сошлюсь на вое политические, гражданские и религиозные учреждения. Изучите их внимательно, и, я не сомневаюсь, вы должны будете убедиться, что история человечества на протяжении веков,— это история угнетения его кучкой мошенников. Не доверяйте человеку, который хочет вводить порядок. Упорядочивать - это значит стать господином других людей, стесняя их движения. Разве только одни калабрийцы не поддались на обман и на улещивания законодателей.
A. Неужели вам нравится эта анархия в Калабрии?
B. Обратимся к опыту. Я готов идти на пари, что их варварство менее порочно, чем наша городская цивилизация. Сколько мелких злодеяний приходится у нас на несколько больших преступлений, о которых так шумят! Я рассматриваю нецивилизованных людей, как массу разрозненных и разбросанных пружин. Разумеется, если некоторые из этих пружин столкнутся между собой, то одна из них, либо обе сломаются. Чтобы помешать этому, какой-то необычайно мудрый и гениальный человек собрал эти пружины и построил из них машину. В этой машине, называемой обществам, все пружины стали непрерывно работать, воздействуя друг на друга; и в состоянии цивилизации их сломалось больше в один день, чем ломалось в течение года в состоянии природной анархии. Но какое происходит колоссальное уничтожение и истребление маленьких пружин, когда с силой сталкиваются между собой две, три, четыре огромных машины!
 A. Значит, вы предпочитаете дикое и грубое естественное состояние?
 B. Право, я не решаюсь высказать это. Но я знаю, что нередко горожане скидывали одежду и возвращались в леса, но никогда еще ни один обитатель лесов не надевал одежды и не поселялся в городе.
А. Мне часто приходило в голову, что сумма добра и зла для каждого индивида является переменной величиной, но что счастье или несчастье какой-нибудь животной породы имеет свой предел, которого нельзя переступить, и что, может быть, все наши усилия дают, в конце концов, столько же плюсов, сколько и минусов, так что мы мучаемся лишь для того, чтобы увеличить оба члена уравнения, между которыми существует вечное и необходимое равенство. Однако я не сомневаюсь, что в среднем жизнь цивилизованного человека продолжительнее жизни дикого человека.
В. Но что можно заключить на основании длительного существования какой-нибудь машины, раз оно является точной мерой перенесенных ею тягот?
A. Насколько я понимаю, вы склонны, в, конце концов, считать людей тем более несчастными и дурными, чем они цивилизованнее?
 B. Я не стану рассматривать всех стран на земле; я вас предупреждаю только, что человек счастлив лишь на Таити и живет сносно лишь в одном уголке Европы. В этом уголке мрачные и вечно озабоченные мыслью о своей безопасности повелители постарались держать человека в том состоянии, которое вы называете отупением.
 A. Вы говорите, может быть, о Венеции?
 B. А почему нет? Вы ведь не станете отрицать того, что нигде нет меньше просвещения, меньше искусственной нравственности и меньше иллюзорных пороков и добродетелей?
A. Я не ожидал, что вы станете прославлять это правительство.
B. Но я этого и не делаю. Я вам указываю только на изнанку рабства, отмеченную всеми путешественниками.
A. Бедная изнанка!
B. Может быть. Греки изгнали того, кто прибавил лишнюю струну к лире Меркурия.
 A. И это постановление является кровавой сатирой на их первых законодателей. Надо было отрезать первую струну.
B. Вы меня поняли. В каждой лире обязательно имеются и струны. Знайте, что до тех пор, пока будут пытаться извращать естественные склонности, будут существовать злые женщины.
 A. Как Лареймер.
 B. Жестокие мужчины.
А. Как Гардейль.
 В. И люди, несчастные из-за пустяков.
 A. Как Танье, мадемуазель де ла Шо, кавалер де Рош и мадам де ла Карльер.  Несомненно, на Таити мы тщетно искали бы таких испорченных людей, как оба первых, и таких несчастных, как трое последних. Что же нам делать? Вернуться к природе? Подчиниться законам?
 B. Мы будем выступать против нелепых законов, до тех пор, пока их не преобразуют; а в ожидании этого мы будем подчиняться им. Тот, кто самочинно нарушает дурной закон, дает этим повод всякому другому человеку нарушать хорошие законы. Гораздо лучше быть безумцем с безумцами, чем мудрецом в одиночку. Будем говорить самим себе, будем постоянно твердить вслух, что невинные сами по себе поступки назвали позорными, бесчестными, наказуемыми, но не будем совершать этих поступков, ибо позор, бесчестие и наказание — величайшие из всех бедствий. Станем подражать добродушному священнику-монаху во Франции, дикарю на Таити.
 A. Станем надевать одежду страны, куда мы отправляемся, сохраняя одежду страны, где мы находимся
B. А в особенности постараемся быть честными и правдивыми до последней степени с хрупкими существами, которые не могут доставить нам счастья, не отказываясь от самых ценных преимуществ наших обществ. Но что же стало с туманом?
A. Он рассеялся.
B. Стало быть, от нас будет зависеть, остаться ли после обеда дома, или выйти?
 A. Это будет, кажется, зависеть несколько больше от женщин, чем от нас.
 B. Постоянно женщины! Нельзя сделать ни шагу, не встретив их на своем пути.
 A. Не прочесть ли им разговор священника,с Ору?
B. Как вы думаете, что они о нем скажут?
A. Совершенно не знаю этого.
B. А что они о нем подумают?
А. Может быть, обратное тому, что скажут.