Мста река с норовом. Бежит гладким потоком, а солнце не пропустит — темна, непрозрачна, холодна.
Берега круты, да невысоки и кажется всего-то нырнуть, чуть проплыть и выйти на другом берегу в объятья синего колючего леса. Ан, нет. Глазом не моргнёшь, как поток понесёт с такой силой, что в глазах потемнеет, дрогнет сердце от холода, и страх сожмёт душу. Река не желает быть лёгкой переправой. Рискнул, так познай её власть. Окунёт, заставит собрать все силы и только, если упрямо плывёшь, срезая поток наискось, отпустит и полетит дальше, как ни в чём не бывало. Темна, непрозрачна, одинока...
Юрий уже плавал — знает. В первый раз чуть не утонул от страха, зато впредь был осторожен
Сидя на берегу, покусывал травинку и, глядя на Мсту, почему-то сравнивал её с женой.
Сам улыбнулся, — вот ведь, мысли какие дикие: Ленка и Мста. Сорвал ещё травинку и припомнил, как жена изменилась в этих краях. Ну совсем другой человек: вроде и она, и нет, что-то переделалось в новой Елене.
— Дурь всё это — от чистого воздуха всякое в голову лезет, а может комплексы мои сказываются. Кабы не она, так бы и сидели в бетонной коробке. Ни в жизь не решился бы из городского, привычного, где до всего рукой подать и зарплата каждый месяц, вот сюда, где ни кола, ни двора. А что совсем удивительно — никаких крестьянских кровей во мне отродясь не было и зова природы не слыхал ни во сне, ни наяву.
Мста река длинная извилистая. Где только не протекает, а по берегам стоят деревушки, издревле кем-то обжитые, да только с приходом городских благ, осиротевшие, затосковавшие на века. В одной, двух ещё доживало старичьё, а в остальных, только у колодца цепь поскрипывала на ветру, или зверь лесной дырявым ржавым ведром гремел, пробегая мимо. А вокруг леса и ни души.
***
Светлана уложила малыша поудобнее и села книжку читать, Спит и хорошо — время отдохнуть
— Гуляешь, соседка, — Юрий Михалыч нагнулся над коляской, — чего такого битюка возишь? Не ходит что ли?
— Ходит ещё как, но пусть на свежем воздухе поспит. Наигрался уже, набегался теперь уснёт и я хоть отдохну.
Матерью-одиночкой, в наше время, никого не удивишь. Нагуляла, бросили, аль сама ушла — не его дело: не любитель пересудов. Нравилась ему девочка, упорно пытавшаяся выжить в одиночку и парня поднять. Другие бы уже давно в детдом сдали, а эта нет. Бегает по работам каким-то, по ночам свет в её окне горит — видать и дома трудится. И всё с малышом вошкается с такой неподдельной любовью, что залюбуешься. А парень хоть куда. Только бледненький, как и мать. Да и откуда сил им взять. Тут бы выжить, да не озлобиться.
— А мне жена говорит уезжать надо, — сел рядом на скамейку, провёл тихонько пальцем по курносому мальчишескому сопящему носу, — говорит, хватит этим дерьмом дышать, поедем жить на земле
Светка аж зарделась, — так здорово же. Уже нашли куда? Там такая красотища, — она прижала книгу к груди и закрыла глаза. Видно вспомнила что-то, ибо сколько рядом жили, никогда ничего про деревню не говорила. Городская — сразу видно.
— Да какой из меня крестьянин? Ты, прям, как моя. Мечтательницы. Я что дом построить смогу? Пахать, сеять? Цветы поливать и то забываю. Вот, Ленка, та да. На балконе у неё помидоры, петрушка на подоконнике и корни от прадеда деревенские. Куда мне, — Юрий махнул рукой, поняв, что моральной поддержки от соседки ему не видать, а своих сил перечить жене уже не было. Дурь, конечно, она задумала, но ведь не унимается.
Светлана вытащила Веньку, посадила на колени, — смотри, сынок, дядя Юра скоро хозяином станет на своей земле, дом поставит, а мы к нему на клубнику в гости поедем. Угу? Мальчонка засиял, будто понял и потянулся ручонкой к Юрию.
— И ты туда же, дитя неразумное, — подумал тот, но не смог не улыбнуться смешной мальчишеской рожице.
***
Десять лет пролетело быстро. Уж давно городские привычки подзабылись, только иногда снилось, будто идёт за хлебом через дорогу, закатанную в жаркий асфальт. А хлеб кислый иль пахнет плесенью. Не тот, что пекут из своей муки в деревенских печах.
Кто бы мог подумать, что худощавый, вечно закомплексованный неумеха сможет так развернуться. То земля чудо сотворила: распрямила плечи, разогнула спину. Сам не заметил, как силу набрал и, будто нашёл себя потерянного. Бойко пошло хозяйство. Приживалось, росло, хорошело. И за столом всё своё, и соседи по душе — такие же, как и они с Ленкой: взяли да и приехали. А теперь и рыбалка, и по грибы, и труд, хоть и тяжёлый, да оказался в радость.
Ленка раздобрела после вторых родов. И чего в городе-то не получалось? Бегала по врачам, а толку никакого. Зато тут — один пацан за другим. Вон, носятся помощники. В мать пошли. Шеи короткие, волосы тёмные, а от него, видать, характер взяли — дружат с кем хотят и улыбчивы, открыты, камня за пазухой не держат. Да ведь и Ленка раньше такой самоуверенной и агрессивной не была.
Юрий прислонился к яблоне, глядя на жену, перебирающую ягоды на крыльце. Что с ней такое? Нет, хозяйка отменная, да только недовольна чем-то всегда. Виду не кажет, но он кожей чувствует. Уже семь бочек грибов засолили, а она не рада. Делиться с новенькими — ни за что. Сразу всех собак на него спускает, — нас вспомни, мы своим горбом... мы ночью, утром, в грозы, в бури...
Не перебивал, слушал молча, соглашаясь: видать тяжко досталась в начале мечта. Не привыкла так вкалывать, вот и до сих пор откликается. Юрий Михалыч прикрыл глаза, пытаясь понять жену. Жили не ссорясь и всё ладилось. Только чувствовал он: созревает Ленка на что-то, да пока помалкивает, робея.
А вечером его предчувствия в слова облеклись.
— Ты бы с бабкой поговорил, Юр. Куда ей старой — только на кладбище, а мы ей комнатку пока нашу отдадим одну.
— Да ты что, Ленок, итак зачем сдаём не понятно. Хватает денег с продажи тех же овощей, рыбы, грибов. Если что, я вон, Ворониным помогу дом построить. Не обидят. Что тебе бабуля-то далась?
— Куда ей столько земли? — Ленка подняла глаза на него, а в них Мста тёмная плещется. Не переплывёшь — снесёт волной, иль утопит.
— У нас и так тридцать соток. Зачем тебе ещё пятнадцать?
— Затем! Дети растут, потом может ещё потребуется, а бабусе всё равно где помирать. И ты хорош — бегаешь ей хлебушек поднести, жалостливый какой нашёлся. Если б только хлебушек! Ещё супец прихватишь пол кастрюли. Потом думаешь мало, наверное, старухе — к нам за стол волокёшь. Остальные умные, один ты дурак такой: чужих в дом приваживаешь.
Михалыч охнул, — да что ж такое с тобой? Бабушка одна и каждый раз за столом кусок лишний взять стесняется. Объела тебя что ли?
Но вслух ничего не сказал. Встал и вышел. Дверь даже не скрипнула. Он шёл по росистой траве к крутому берегу тёмной Мсты.
Любил сидеть на берегу реки. Мста не шумная, вальяжно катит волны и молчит, слушая. Легко с ней разговаривать, будто уносит каждое слово, каждую мысль в себя и никому никогда не расскажет
— Вот как, думал Земля Матушка подняла, мужиком сделала, истребила того подкаблучника. Робкого, трусливого, вечно боящегося слово поперёк сказать. То начальник такой, что враз уволит, то хам, матерщинник в автобусе попадётся, что запросто взашей вытолкнет, так лучше смолчать. Пусть другие воюют. Забыл я себя таким, а зря.
Михалыч сощурил глаза — яркой полосой рдел закатный лес, и река нынче вечером не золотистыми бликами искрилась, а багровыми пятнами раскрашивалась и несла их вперёд, будто кровь с берегов смывала.
Он аж вздрогнул от померещившегося. Оглянулся на берега — обычные, травой поросшие, да и лес, просто верхушками ярок по-закатному, а ему уж почудилось.
Но себя не обманешь, не загонишь очнувшееся. Тот Михалыч, трусоватый и затюканный уже поднял голову и шептал, — да брось ерепениться. Бабуле только лучше будет. Магазины рядом, запросто сама дойдёт, врачи рядом и асфальт! Никого траву косить просить не надо, а молоко везде продаётся. Не помрёт с голоду — пенсия. Ну могилки и что? Жила в деревне, своих схоронила, теперь поживёт в городе, поспит ближе к батареи: косточки погреет. Не дури. А Ленка знает прок в хозяйстве. Расширится ещё на десяток соток. Сдюжит. Вон какая сила в ней взыграла, может ещё кого родит и пригодится участок. А ты бабку жалеешь. Молчи, как раньше молчал. Не идти же против жены. Когда с тобой такое было? Ни к чему и начинать.
Мста потемнела. Заходящее солнце, больше не роняло свет в её поток. Потемнела и понеслась прочь, словно сбрасывая с себя отражение двух Михалычей, что не утопить, не расплескать, а только принести к устью, да там и избавиться.
***
В последующие годы отношения меж ними изменились. Нет, семья не разладилась, а вот там, где планировать, закупать, продавать; где приход, расход — уже не советовались. Ленка командовала что купить, куда посадить, не объясняя.
Юрий сутулиться начал, реже поднимал взгляд при её деловых монологах, уговаривая себя: своя земля, для своих детей. Может так и лучше. Хозяйке виднее, а что он? Сила есть, баню вон построил, с сыновьями саженцы посадил, где мать сказала, погреб по всем правилась отгрохал, и вроде всё хорошо. Только тоскливо иногда становилось, будто участок этот недружен к ним. Не то что тот, что так радостно осваивали сначала.
Свои фантазии Михалыч держал при себе. Сходил на кладбище, поискал бабулиных родственников, да не нашёл — фамилию забыл, а спрашивать постеснялся. Да и блажь это — знал жива, здорова. Ленка в город временами наведывалась и по делам, и проведать жилплощадь. Никогда не понимал почему не продали квартиру, а влезли в долги. Да и это не его ума дело — непрактичен. Понервничал, а кредит уже позади. Знать, жене виднее как жить надо.
Хозяйство у них — любо дорого, соседки заглядывали в первые годы, а потом перестали. Видать своих дел по горло, — думал он. А потом нарвался на разговор и сник. Валентина, жена Кирилла, резко осадила Ленку, мол, та совсем сдурела, семян ей жалко. Жена огрызалась совсем не по-соседски, лепила наотмашь, что она тут горбатилась, от частников выписывала, над каждым образцом тряслась, сама агрономом поневоле стала. И все так могут, а на халяву — обойдутся.
— Да, что ты, Лен, в самом деле, — Михалыч уложил спать ребят и пришёл поговорить. — Мы ж сразу тут общиной. Они нам, мы им. Одна...
— Одна что? — перебила его жёнушка, — одна это я. Кручусь, соображаю, просчитываю. Сама! Нема помощников и сразу не было — всё сама. Ты всегда тупенький был. Я крылья расправила. Срезать захотел? Умом двинулся? Община у него в башке. Неее, милый, я собственник и эта земля моя! Ну, наша, — подумав, прибавила Лена. — Когда сыновья вырастут, им дело передам, а не коммунальной квартире. Хватит, нажилась.
— Да какая коммунальная? В отдельной же жили.
Ленка махнула рукой, как на недоумка, — забыл бетонные квадратные? Езжай, напомни себе, как раз пора квартплату забрать и ещё напишу, что сделать надо. Больше не смей так разговаривать со мной. Дружись с Виталиками, Кириллами, с Мстой. Мне по фигу. С кем хочешь, но заруби себе на носу — я за нас двоих семье будущее строю, потому что у тебя никогда мозгов не было. Никогда полёта, никакого понятия о том, что надо после себя деткам втрое больше оставить, чем сами имели.
— Так и оставим.
— Не зли меня, — Ленка поднялась и ушла, поджав губы.
— Вот и поговорили, — решил он и просидел за столом всю ночь. Не из вредности, а просто, что-то сломалось внутри и стало больно. Слишком больно и непонятно отчего, но уж так, что хоть вой.
***
Он бы ни за что не узнал бы Веньку — откуда? Последний раз видал толстощёкого пупса в коляске, а тут ладный паренёк, нос в конопушках, глаза огромные: светкины; волосы льняные и бледный, будто солнышко его стороной все десять лет обходило.
— Вы к кому? — Мальчик смотрел на него не по детски серьёзно.
— Да вроде, к себе.
— Вень, — из кухни раздался светланин голос, и сама она выпорхнула в коридор, — это же дядя Юра, я тебе про него рассказывала. Ой, Юрий Михайлович, извините. Мы на минутку — Александре Васильевне продукты принесли. Уже уходим к себе.
А из кухни, очень тихо, вышла пожилая женщина. Худенькая и опрятная по-домашнему.
Михалыч сообразил, что эта та самая бабушка, которая когда-то жила там, откуда он приехал. Бабуля улыбалась сердечно, поглядывая на Светлану, обнимая худенькой морщинистой рукой венькино плечо.
Сдала бабушка, но глаза живые, взгляд не кручинится.
— Не, Света, не убегайте, давайте-ка пообедаем вместе.
За столом он слушал, вникая. Никто не собирался ему ничего рассказывать. Да и не требовалось — и так всё понятно. Бабушка со Светланой и Венькой сроднились, аж выглядели в чём-то одинаково. Вот только в чём.
Он всё смотрел на них, незаметно отмечая, тёмные круги под глазами молодой матери, вздувшиеся вены на старческих руках, и прозрачную кожу мальчика с льняными волосами.
А они, то смеялись, то вдруг просили Веню рассказать дяде Юре что-нибудь такое, что его удивит. И Веня, стесняясь поначалу, встал и, оттарабанив короткие стишки, запел песни, да только не те, что Юрий по школе помнил. Совсем другие, незнакомые. Слова в них звучали напевно, рассказывая про даль луговую, про витязей, про долю солдатскую, вдовью; про коня, бегущего берегом реки...
А бабушка смотрела на мальца с любовью и грустью. Юрий понял — это были её песни, её сказки и быль. Догадался, что она многое поведала городскому мальчику, ставшему ей ближе тех, кого она оставила там, где теперь росли чужие яблони, где от её ветхой избушки и дощечки теперь не сыщешь.
Мста поднялась и швырнула волну, а за ней покатила вторую, третью, десятую, разбивая берега, взрывая землю, выбрасывая её выше береговой травы. Мста не хотела больше ничего отражать, и звёздное небо в ней не задержалось, ибо пеной шипели волны. Отражение луны ещё дрогнуло, но и оно раскололось вдребезги, и река утопила серебристые осколки в чёрной от боли воде.
***
Света обнимала Веньку и почему-то слегка вздрагивала, а Юрий помогал бабуле вылезти из машины.
— Дальше гвардия идёт пешком!
— Ой, Юрий Михайлович, волнуюсь. Вдруг жена ваша нас не примет.
— Это посмотрим, — он не хотел подвозить всех к дому. Последние метров двести нужны были всем. Шли не торопясь — пожитков взяли на первый раз немного.
— Потом остальное заберу, — заявил уверенно, собирая ошалевшую команду.
Тот Михалыч: трусливый и ломкий, больше не высовывался. Придушило его словами древних песен, спетых мальчишкой с волосами цвета льняного поля.
Ленка вышла на крыльцо, смерила процессию взглядом и усмехнулась.
— С гостями, Юрий Михалыч, прибыли-с? Можно было предупредить. Нужно было...
Он промолчал и, поднявшись на крыльцо, открыл дверь нараспашку.
— Веня с нашими мальцами в одной комнате поживёт, а Светлана с Александрой Васильевной в самой тёплой и светлой — там и мы с тобой недалеко. Это же важно, пока привыкаешь...
***
— Пока? — ленкины глаза потемнели, как вода Мсты.
— Пока, жёнушка. Пока не построим им дом всем миром. Если ты против, то вон бог, а вон порог. Покупателя на квартиру найдёшь, в другое место агрономить подашься — не моё дело, но я тут с общиной живу, а ты видать не вписываешься. Потеряла за приходом-расходом главное: у нас своих не бросают.
— Своих? — Ленка посмотрела на бабулю и притихшую Светлану с сыном, свела брови и уже готова была закричать.
Юрий потащил жену в дом, резко закрыв за собой дверь.
И там, впервые в жизни, обалдевая от самого себя, заговорил сурово с металлическими нотками в голосе.
Сказал про всё. Про то, как трудно одной ребёнка поднимать и не сдаться, не остервенеть, не стать шалавой, лишь бы деньги водились; как нельзя отрывать стариков от родной земли, от тех могил, где схоронены их родные и любимые; как не гоже менять прибыль на душу.
А ещё и про то, что если все так линять из городов будут, оставляя тех, у кого нет подмоги, то грош цена таким новым крестьянам — лопнут от гордыни, натуги и жира.
Ленка что-то крикнула, но он закрыл ей рот рукой, посмотрел в глаза и она вдруг замолчала, лишь слеза скатилась по щеке. Светлая, тонкая, человечная.
***
— Мста река коварная, — учил Юрий Веньку, — начнёшь плыть не напрягаясь, сразу снесёт, ты...
— Паа, не рассказывай байки, это тебя снесёт, а мы наловчились, — два сына стояли рядом с Венькой, прислушиваясь к наставническому тону отца.
— Давай мы сами, а?
— Ишь, какие прыткие, — рассмеялся и отошёл, уступая край берега нахально уверенным сорванцам, — ныряйте, а я постою на всякий случай: вдруг спасатели потребуются. Мне вашим матерям с бабушкой что тогда говорить? Оставил мелюзгу, а сам гулять пошёл.
— Отец, — старший подошёл, набычившись, — это ты у нас за всех волнуешься, а на самом деле, не даёшь мужчинами стать. Вот мамы с бабулей понимают и не бегут за нами каждый раз на речку — доверяют. Один ты в нас младенцев видишь. Пойми, мы, как ты главой своих домов хотим стать, чтобы и нас уважали наши дети так же, как мы тебя.
Да и что за нас бояться, — паренёк оглянулся на Веньку и брата, — мы ж здешние и Мста наша река.
Мальчишки нырнули с разбега...
Из тёмной Мсты взлетели хрустальные брызги, вбирая солнечный свет, и падая обратно навстречу детскому смеху. Река была темна и молчалива, но что-то новое появилось и в ней. Юрий потянулся сердцем к потоку, и впервые за все эти годы, почувствовал, как прозрачна её вода, как легко увидеть её дно, если нырнуть глубже, не пугаясь ничего на свете — Мста убережёт своих. Об берега не ударит, а от тёмных граней жизни отведёт.