Крохотный овощной рынок, зажатый многоэтажками, держался за счет постоянных покупателей. Преимущественно покупательниц. Блеклые женщины, сканирующие взглядом картошку и капусту, мало интересовали Евгения Сергеевича. Медленно продвигаясь в очереди, как на автопилоте, он не глядел на них. И не прислушивался к их разговорам. Темы их болтовни не менялись: на этом рынке дороже, чем на центральном, зато удобство - рядом, цены, понемногу ползут вверх, но слава богу, нет обвалов.
Рынок он пропускал через себя отрешенно, покупал одно и то же: картошку, капусту, огурцы, помидоры. И фрукты по мелочам. Знал, что жена в любом случае будет недовольна. Опять скажет, что давно пора научиться выбирать продукты. И усмехнется: не дружит он с продавщицей. По покупкам видно.
Ее подковырки Евгений Сергеевич привык пропускать мимо ушей. С какого перепугу ему дружить с толстой, обрюзгшей продавщицей, которой только испугаться можно? Ради картошки? У нее физиономия как картошка.
Дружи –не дружи. Жена уже давно поставила ультиматум: поскольку она еле ноги волочит после рабочего дня, рынок – это стихия Евгения Сергеевича.
В тот день на рынке было все как обычно. Перед ним стояла обычная горстка женщин. Однако, ясно, что дело не в количестве женщин, а в количестве покупок. И даже в качестве покупок. Одна может оказаться не в духе и устроить битву. Но настроение женщин по спинам не определишь. Их одежды слились перед ним в одно абстрактное пятно. И Евгений Сергеевич мог абстрагироваться и поразмыслить о чем-нибудь не овощном.
Мысли его парили высоко над прилавками, над крышами домов, над лесом антенн, чувствительных к космосу. Свободные в свободном пространстве. Над серым, смешанным в беспорядке, как пустые ящики из-под овощей, рыночным бормотаньем. Внезапно что-то изменилось. Ощутив, как антенна, резкое оживление в очереди, Евгений Сергеевич мысленно перемотал звуковую дорожку памяти. И понял: причиной оживления были слова продавщицы.
- Обезьяна чичичи, продавал кирпичи, за веревку дернула и тихонько …
Эти ее слова возбудили очередь. Очередь отреагировала одобрительно. Пятно из спин ожило. Евгений Сергеевич не понял в связи с чем, были воспроизведены популярные рифмы. И пока соображал, женщины в очереди успели успокоиться и снова окунуться в прозу. Словно волны утихли после броска в воду камня.
Но в голове Евгения Сергеевича волны заходили, закрутилась мыслительная работа. К мыслительной работе он привык.
Особенно после того, как перешел на сменную работу. Сменный график, считал он, – краеугольный камень философии и поэзии. На сменной работе человек, если не спивается, становится либо примитивом, либо философом. А в философском апогее - поэтом. Евгений Сергеевич соответствовал всем требуемым пунктам. Не пил. Никто кроме жены, никогда не говорил, что он поглупел. А слова жены можно в расчет не принимать. Она про его поглупение твердит уже лет десять. В то время, как, наоборот, он размышлять всегда любил. И своими размышлениями, приблизился к философскому апогею.
Одно время он даже на смену укладывал в портфель вместе с «тормозком» потрепанный томик, под названием «В мире мудрых мыслей» Томик ему, еще школьнику, купили родители. Карманная книга. Регулярно в нее заглядывал. Ирка, жена, смеялась: как верующий в библию. А, если бы он больше читал мысли мудрецов, и меньше в прежнее время крутился вокруг Ирки, может быть, мудрецы наставили не жениться на ней.
Мудрые мысли наводили его на собственные интересные открытия, которые постепенно, он считал, сформировались в философскую систему. А что до стихов, так стихами он грешил еще со школы. С перерывами. Насчет Ирки стихи получались только до женитьбы. А вот, когда он, потеряв работу, искал место, и понемногу становился опытнее и мудрее и на стихи тянуло больше и больше. И вот сменная работа. Она позволила, периодически открывая заветный томик, размышлять, раскидывать мозгами, а следом и совершать восхождение к вершинам поэзии.
И тогда, будучи уже не отроком, но мужем, он вернулся к забытому с Иркой сочинительству. И сочинялось недурно. По крайней мере, Евгений Сергеевич считал, что у него получается. Одна только Ирка, иронизировала, что в не занятая, свободная площадь его извилин превышает площадь их тесной конуры.
И вот теперь, на рынке по извилинам повеяло чем-то, навевающим странные мысли. Евгений Сергеевич, был удивлен знанием продавщицей, немолодой, с сильным, вероятно, армянском, акцентом, а, следовательно, не в совершенстве знающей русский, перлов русского фольклора. То, что все вокруг знают, понятно. Вот он триумф примитивизма.
А в чем, если уж на, то пошло, смысл этого произведения? Да ни в чем. Полная чушь. При чем тут обезьяна? Почему чичичи, а не чачача или труляля. Почему продавала кирпичи, а не калачи или куличи? За какую такую веревку она дернула? Где кирпичи и где веревка? Почему дернула? Короче, бред сивой кобылы и сбоку бантик. И бантиком служило - то самое слово в конце стишка, которое продавщица не произнесла. Но все поняли. Все этот опус знают. Пушкина далеко не все знают, а про чичичи - поголовно. А попробуй, прочитай им что-нибудь из высокой поэзии, так, с большой вероятностью, окажется, что они этого не читали, не знают. И слушать не захотят. Отговорятся, что вообще поэзией не интересуются. И заявят, не чувствуя ни капли стыда.
Евгений Сергеевич преклонялся перед классической поэзией и немало стихов знал наизусть,
Но стоя в очереди за овощами, среди гражданок с овощным уровнем развития, он решение парадокса с обезьяной и кирпичами оставил на потом. Он обдумывал его в одиночку, до самого вечера. Вечером, когда притащилась с работы жена, Евгений Сергеевич процитировал ей пушкинские строки, подтасовав только имя.
- «Ирина, - сказал он, - сжальтесь надо мною, не смею требовать любви. Мой ангел, за грехи мои, я знаю - я любви не стою. Но притворитесь, этот взгляд….» тут Евгений Сергеевич сделал паузу и спросил, - А дальше?
Ирка посмотрела на него, как смотрят на вдруг заговорившую лягушку. Усмехнулась
- Ишь ты! – сказала она
- Ну, а дальше? – настаивал Евгений Сергеевич.
- А дальше - у меня голова просто разваливается.
С Пушкиным не прокатило, подумал Евгений Сергеевич, и решил испытать ее Лермонтовым.
- «Я недостоин, может быть, твоей любви не мне судить, - произнес он, - но ты обманом наградила…» - о снова он сделал паузу и спросил, - А как дальше?
Жена нахмурилась.
- Кто чего тебе наболтал?
- Наболтал? – помрачнел Евгений Сергеевич. Он не мог допустить. Чтобы жена в подобном стиле говорила о великом поэте.
- Успокойся, дыши ровнее, инцидент исчерпан, - сказала Ирина.
- Ты, о чем? Я-то спокоен.
- Оно и видно, если стихами шмаляешь.
- Что значит шмаляешь? –возмутился Евгений Сергеевич.
- Вместо того, чтобы сочинять, к картошке бы присмотрелся.
После такой отповеди авторитет жены в глазах Евгения Сергеевича резко упал. Он и без того ходил по синусоиде.
Евгений Сергеевич пожалел, что до свадьбы мало занимался ее литературным образованием. Был грех, Ирка взяла мордашкой, крепким белым телом, а вовсе не серым веществом.
- Это Пушкин и Лермонтов, - объяснил Евгений Сергеевич.
- Спасибо за ценную информацию, - язвительно произнесла жена, - Я после работы в себя не приду. Цифры в голове так и прыгают. А ты со своим Пушкиным. Ну и зачем читал? Тонкий намек?
- Просто подумал, помнишь ли ты стихи.
- Помню? Да с такой работой как маму звать, забудешь. А тебе зачем? Кто ты такой, экзамен мне устраивать? А не обязана шарады разгадывать. Я тебе не мартышка.
Евгений Сергеевич подумал, что хорошо, что он не упомянул про обезьяну чичичи, и стал собираться на вечернюю смену. Печально. Он думал о жене лучше. Все-таки, это классика, которую нужно знать.
Облом с экспериментом не давал покоя. В ожидании вахтового автобуса он намечал себе новых подопытных. Не может быть, чтобы гениальные стихи так и никто и прошли мимо людей, как серый день. Печаль разливалась в вечерних сумерках, обволакивала грустным налетом огни машин, выстраивающимися над асфальтом строчкой, и отзывалась строчками. Он спешно вытянул блокнот и карандаш и записал. Еременко, стоящий рядом, усмехнулся.
- Что муза клюнула?
Ерема не первый день знал коллегу. На предприятии давно подметили эту странность Евгения Сергеевича. Даже предложили написать свое к Ноябрьским праздникам в стенгазету. И получили отказ. Парторг тогда пообещал, что Евгению Сергеевичу еще аукнется полное пренебрежение к коллективу, нашим ценностям и оказанному доверию.
- Ты где витаешь? Ты не в безвоздушном пространстве живешь, - сказал парторг.
- Поэт! Вот образ твой, - ответил Евгений Сергеевич, - Ты так же без усилья витаешь в облаках, средь молний и громов. Но исполинские тебе мешают крылья существовать в толпе под шиканьем глупцов.
- От меня вам всем приветик? – с угрозой спросил парторг, - Подожди дождешься приветика и от меня.
И вскоре подвалил к Евгению Сергеевичу Дмитрий Иванович из первого отдела. Долго говорил с ним по душам, по-дружески, об исполинских крыльях, о взглядах на современную поэзию, на литературные эксперименты. И вообще о жизни. И наконец сделал вывод, что товарищ малость не от мира сего. Но никакого социального вреда не несет и опасности не представляет. Так и доложил по инстанции.
Следом нагрянула к ним в бригаду Московцева, инженер по технике безопасности. Тоже долго говорила с Евгением Сергеевичем. И сделала свой вывод – к работе с электроприборами и на высоте можно допускать
Когда подошло время профилактического медосмотра, Евгений Сергеевич даже не всполошился, что врач из поликлиники тщательно обстукивал его коленки молоточком по, долго водил туда-сюда молоточком перед глазами. Поэт - человек особого душевного склада, с оригинальным внутренним миром. И в молоточке вполне может усмотреть некую аллегорию. Но вердикт врача был без аллегорий: никаких запретов на ночные смены нет.
И Евгений Сергеевич был этому рад. Он привык к сменной работе. Именно в ночные смены, когда округа внемлет богу, и звезда с звездою говорит, ему сочинялось. И если сам Бродский, как он слышал, работал кочегаром в котельной, и стал нобелевским лауреатом, значит, ночные смены полезны.
И пока оставалось еще несколько минут до прихода автобуса, Евгений Сергеевич повторил свой эксперимент на Еременко. Еременко продолжить предложенные строчки не смог. Промычал, что где-то слышал нечто подобное.
- А про обезьяну чичичи знаешь? – спросил Евгений Сергеевич.
- Сам ты обезьяна, - ответил Еременко, заподозрив подвох.
Ночная смена ожидалась обычной: обходы, мелкие ремонтные работы. Тех, на ком можно продолжить исследование, достаточно.
На работе, улучшив момент, он прочитал те же строки сменному мастеру Борису Александровичу. Тот попросил дыхнуть. А затем, облегченно вздохнув, заявил, что женскими стихами не интересуется.
- А про обезьяну чичичи знаешь? – спросил Евгений Сергеевич.
- Про чичичи знаю. А что?
Евгений Сергеевич только безнадежно махнул рукой. Сказал только, что примитивизм вершит свое триумфальное шествие по ночному предприятию. Борис Александрович покрутил у виска и подумал: может быть отстранить его в ночь от работы? Что-то он сегодня очень отстраненный. Но не отстранил.
Грубая правда жизни жгла Евгения Сергеевича: мат знают все, а почему лирику Пушкина через одного? И даже через пятерых. И все привыкли. Все довольствуются этим положением. Тем не менее, что пропасть так глубока, болезнь настолько запущена, Евгений Сергеевич прежде не догадывался. Ладно, успокоил он сам себя, женщины, как более поэтичные натуры, должны знать стихи. А из женщин на смене пара лаборанток и Тамара инженер-химик в лаборатории, да Вера Павловна в котельной. Он решил начать эксперимент с лаборатории.
Причин было несколько. Лаборатория находится ближе к их слесарке. Когда все уйдут в астрал, на перекур с дремотой, можно смотаться на пару минут в лабораторию и выяснить ху из ху. Вторая, и более серьезная, причина была в том, что у него с котельной как-то случился облом. Несколько месяцев назад его и Еременко послали ночью на пятый технологический узел. Рядом с котельной. Было жутко холодно, а работы до фига. Да еще и вымокли. И они попросились в котельную погреться. Вера Павловна их не только пустила, но и чаю налила. И не успели они по полчашки выпить, нагрянул Душников, главный инженер. Разорался. Устроил разнос: безобразие, никакой трудовой дисциплины, бросили работу, оборудование простаивает, а работнички греются под боком у бабенки. Выгнал их, как фашист, на мороз. Они, облаянные, потопали вкалывать.
Вкалывали, но поглядывали на котельную. А главный, гад, не торопился. Отогревался. Вышел аж через полчаса. Подошел, молча полыбился пару минут, как они вкалывают. И след простыл.
- И носит его по ночам нелегкая, - сказал Евгений Сергеевич.
- Вот именно, нелегкая, – усмехнулся Еременко, - Охота пуще неволи
- Мог бы и дома сидеть. Без него обошлись бы.
- Тоже мне инженер человеческих душ. А еще стихи кропаешь, - сказал Еременко, - Недопетрил?
- Что допептрить?
- То самое. Про то, чему не учат в школе.
- В котельной? – поразился неожиданным открытием Евгений Сергеевич.
- Не случалось? А чем котельная хуже будуара? Камасутру читал? Или ты ничего кроме Пушкина не читаешь?
- Так ведь…. - запнулся Евгений Сергеевич, не читавший Камасутру, - Так ему скоро на пенсию. Вера ему в дочки годится.
- В приемные. Вот он на прием и записался. А тут мы со своим чаем.
- А Вера Павловна? - с недоумением спросил Евгений Сергеевич.
- А что Вера Павловна?
- Ну, как бы….он ей зачем?
- Сердцу девы нет закона, - сказал Ерема.
С той ночи Евгений Сергеевич невзлюбил главного. Правда, главный об этом не только не догадывался, а даже и не задумывался. Он, наверное, и забыл лица тех, кого выгнал из котельной на холод. По –видимому, и не знал, не только, что Евгений Сергеевич, что-то там такое сочиняет, и то, что он существует.
Куда уж им, руководителям в их руководительскими мире, думал Евгений Сергеевич. Они сидят в своих теплых кабинетах, и думают: пусть даже столичное руководство их поругивает, но уж подчиненные любят. И каких их не любить, таких хороших. Конечно, иные прозорливые руководители и догадываются, что рабочий класс их не жалует, потому, что не предписано любить начальство. Но большая доля начальства по этому поводу не заморачивается. И когда их вдруг увольняют, или даже переводят с повышением, они искренне недоумевают, почему ни одна живая душа не пожалела об их уходе.
Та ночная откровенная, чванливая демонстрация классового неравенства разозлила Евгения Сергеевича. И хотя у него не было никаких фактов насчет Веры Павловны и чихать ему было на эти факты. Они его не трогали. Но насчет классового неравенства – фактов хоть отбавляй. И эти факты его трогали.
Даже в бане нет равенства, думал он. Начальство как раз при котельной пристроило маленькую сауну. Только для избранных. Так что, получалось, что операторы котельной, хочешь – не хочешь, оказывались придворными банщицами, посвященными в тайны руководства. Руководство менялось. За время, прошедшее в той ночи, Душникова то ли перевели, то ли выгнали. Но банька исправно работала. Даже лучше, чем производство.
И теперь, когда Евгению Сергеевичу случалось заговорить с Верой Павловной, он вспоминал пристройку к котельной, в которой он никогда не бывал, и не побывает, и тот ночной эпизод, когда их выставили на мороз. И Евгения Сергеевича в котельную больше не тянуло.
Так что сейчас в его литературных исследованиях первой на очереди стояла лаборатория. Дверь ее оказалась заперта изнутри. Открыла Тамара, инженер-химик. Высокая, стройная молодая, женщина. Стояла в дверях, как янычар у дверей гарема. Евгений Сергеевич по ее позе понял, что пройти ему не даст. Тамара не сводила с него настороженных глаз, больших, миндалевидных, какие бывают у архангелов на иконах. Пришлось Евгению Сергеевичу суетливо на ходу выдумывать, заем его принесло: дочке на литературе задали вопросы насчет стихов.
Прослушав его стихотворные загадки, Тамара с презрительной усмешкой превосходства заявила, что это знает каждый двоечник. Подчеркнуто надменным тоном, как знаток перед неучем, завершила каждый из стихов. Но на его похвалы только фыркнула и не позволила пройти в святая святых лаборатории и провести опрос лаборанток.
И поплелся обфырканный Евгений Сергеевич обратно. Одной Тамары для точности эксперимента мало. Да и кто она такая, вообще, чтобы нос задирать? Корчит из себя белую кость, словно она наизусть вызубрила книжку «В мире мудрых мыслей» и теперь носится с мыслями, как дурак с писаной торбой. А ведь, по крючковатому носу и копне черных вьющихся волос можно заподозрить, что при всей ее русской фамилии в ней кроется что-то не наше, армянское, а то и даже еврейское. А евреям только дай покрасоваться, что они другим не чета. Начитаются книжек, афоризмов, а потом строят из себя. На любой самый невинный вопрос норовят ответить так, чтобы обидеть русского человека. Чистой незамутненной широкой русской души в них нет. Душу книжными знаниями не заменишь. Даже томами мудрых мыслей.
Оставалась для эксперимента Вера Павловна. Она без сомнения была женщиной более простой. Более контактной. Без амбиций. Когда-то его и Ерему чаем напоила. Работала она уже немало. Евгений Сергеевич привык звать ее просто по имени. К тому же она ему почти соседка. Жила где-то неподалеку. Он иногда ее встречал в гастрономе. Она садилась на вахту на одну остановку позже. И иногда в автобусе подсаживалась к нему. Прижимала его к стенке своими плотными бедрами. Пока ехали, она болтала о книгах. Сменная работа способствует развитию хобби, например, любви к чтению. Правда, Евгений Сергеевич, удивлялся ее литературным предпочтениям. Ну, это уже вопрос десятый. И еще, уловив запах косметики, он удивлялся, зачем женщине далеко не юной перед ночной вахтой, в котельную, душиться. Не в театр же собралась. Впрочем, Ирка тоже, собираясь на работу, душилась. Но Ирка работает в коллективе. А в котельной для кого душиться?
Но, тем не менее, с Верой, подумал он, куда проще говорить о литературе, о поэзии. Да обо всем. Она не станет, словно Тамара, ужимки строить.
Он дернул дверь котельной. Дверь не подалась. Закрыта изнутри. Он, уже получивший отлуп от Тамары, теперь стоял в нерешительности. Может быть, там опять то, чему не учат в школе? Котел шумит, и она, наверное, не слышит. Рядом с дверью звонок. Звонить или нет? Он позвонил. Дверь открылась.
- Что случилось? - спросила Вера Павловна с нескрываемой тревогой в голосе.
Может быть, и действительно, там проходят сейчас азы Камасутры.
- Да ничего, - миролюбивым тоном промолвил Евгений Сергеевич, - Опрос провожу.
- Опрос? – она насторожилась.
Ее напрягшееся лицо показывало, что она не может вообразить, какие могут исходить от Евгения Сергеевича опросы. Он кто, чтобы опросы проводить? Но Вера Павловна – не гордячка Тамара. Пожала плечами и жестом пригласила войти. Он прошел. На рабочем столе стоял стакан с чаем и книга.
- Что читаете? – спросил он
- И в этом ваш опрос? Кто вас уполномочил опросы проводить?
- Нет, это я просто так из любопытства.
- Любопытство не порок, - сказала Вера Павловна.
Он знал, что незваный гость в котельной, хуже любого инспектора. Вера Павловна приучена бояться. Начальство периодически устраивало ночные проверки. И всегда находило, к чему прикопаться. А уж оператору, долго не откликающемуся после звонка, то есть, заснувшему, грозили неприятности.
- Разве я похож на уполномоченного? – спросил Евгений Сергеевич.
- Сейчас верить никому нельзя. Каждый под каждого копает.
- А мне какой смысл копать? У меня вопрос личного характера.
- Личного?
- Дочка устроила мне проверку. Их в школе проверяли. Типа олимпиады.
И Евгений Сергеевич прочитал одно за другим оба заготовленных стихотворения. Вера Павловна слушала молча, рожи, как Тамара, не корчила. Строчки продолжить она не смогла, но сказала, что оба стихотворения ей, конечно, очень знакомы. Что очень печально, что она забыла такое знакомое. Проза жизни заела. А в юности она, дура, любовной лирикой зачитывалась.
- Сама даже грешила, - добавила она, и улыбнулась, - Стихами, конечно. Дурой была.
- Почему дурой? - воспротивился такой самооценке Евгений Петрович, - Очень даже хорошо, что грешила.
- Все прошло, как с белых яблонь цвет, - вздохнула Вера Павловна, - А ваша ведь дочка с моей в параллельные классы ходят. Моей таких шарад не задавали. Рановато для двенадцати лет,
- Почему рановато? – сказал он, - В самый раз.
- Вы думаете? Возможно. Сейчас молодежь не то, что мы когда-то. Мальчиш-Кибальчиш и Павка Корчагин. Или «но я другому отдана, и буду век ему верна»
- У Пушкина не только это. Всякое, - сказал Евгений Сергеевич, - «Гаврилиада», например. Читали?
- Прощупываете мой культурный уровень? Зачем вам? – спросила Вера Павловна.
Евгений Сергеевич смутился,
- Ничего я не прощупываю.
Казалось, от Веры Павловны не ускользнуло его смущение.
- А что вы делаете? – спросила она и улыбнулась, - Почему же, прощупывайте, я не против.
Евгений Сергеевич смутился еще больше. Подумал и тут: слава богу, что не спросил ее про обезьяну.
Веру Павловну судьба ни разу не сводила ни с одним человеком, лично зарифмовавшим хоть пару строчек. Евгений Сергеевич – исключение. Поэзия парила высоко, как аист в небе. Не ухватишь. Все, что она ухватила, работа, муж, ребенок. С таким грузом – аист не утянет. Когда все уходит на борьбу за то, чтобы ребенок учился нормально, чтобы муж не пил да по бабам не шастал, чтобы морщинок и килограммов не прибавлялось, - тут не до поэзии. Не до «Гаврилиады» какой-то. Вера Павловна считала, что она в меру сил барахтается, как та лягушка в сметане, под которой в конце концов должно сбиться масло. Но масло никак не сбивалось. Таких, кто плывет бревном по течению, как ее Сережка, она презирала. А что до поэтов, она даже не могла понять, с чем их едят. Была прослышана об их странностях. И на том конец.
Говорили, что Евгений Сергеевич странный. Странный чем? Стихоплетством? Ни одного его стихотворения Вера Павловна не слыхала. Ни от него, ни от других. И посему допускала, что он вполне нормальный. Даже довольно приятный.
Она еще в школе изучала, что поэт – это всегда бунтарь. Евгений Сергеевич на бунтаря не походил. Обычный законопослушный гражданин. Не норовит пролезть без очереди, в общественном транспорте билет купит, переходит улицу на красный свет. И никакими фокусами не грозит. «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан». За ним числился один только гражданско-поэтический эпизод: отказался писать стих в стенгазету. Невелик бунтарь.
Никогда судьба близко не сводила Веру Павловну с поэтом. А тут на тебе, какой-никакой, а поэт пришел к ней сам, да еще ночью. Один на один. Да еще непонятно что мелет. Она посмотрела на него пристально, стараясь разгадать его намерения.
Вконец запутавшийся и смущенный Евгений Сергеевич готов был с позором ретироваться, уже двинулся, когда Вера Павловна взяла его за руку.
- Почитайте что-нибудь, - предложила Вера Павловна, - Приятно услышать стихи.
Ее просьба показалась Евгению Сергеевичу совершенно неожиданной, странной. Стихи посреди шума ДКВРов, срабатывающих предохранительных клапанов и танцующих стрелок манометров? Он удивился, но прочитал коротенькое лирическое. Поскольку Вера Павловна, не выпускала его ладонь из своей, и более того, немного сжала его ладонь, он прочитал еще одно. Потом - еще.
- Ваше? - спросила, она. И прежде, чем он признался, что это Блок, сказала, -- Вы учитываете, что я замужем?
- Учитываю, - промямлил Евгений Сергеевич.
Он не понимал, какими логическими цепочками ее замужество было увязано с теми стихами, что он прочитал.
- Учитываете?! – Вера Павловна, тяжело вздохнула, - А то, что он, выпивши, звереет, невменяемым становится, учитываете?
Евгений Сергеевич почувствовал, что Вера Павловна хочет, чтобы он сказал, что он и это учитывает. И он послушно огласил ту мысль, которая доводилась до него посредством сжатия руки.
Тем, грубым мужланам, кто заявит, что так не может быть, не могут мысли передаваться через руки, любая женщина заявит в ответ: еще как может быть! Передаются же мысли и эмоции через другие части тела. Пусть мужчина только мысленно представит, что случится, если он положит ладонь на любую точку чувствительно женского тела. И женщина отзовется. Женщина поймет даже то, о чем мужчина и не думал, прикасаясь к ней. Причем, как ни парадоксально, хуже всего до нее доходит, если положить ладонь ей на голову. Она понимает все несказанное другими частями тела, но не головой.
Вера Павловна держала его ладонь в своей. Или Евгений Сергеевич держал ее ладонь в своей? Тут по-всякому можно понять. Вера Павловна поняла это соприкосновение ладоней так, что отрешенно вздохнула, словно стояла на краю обрыва.
- Ну что ж, двум смертям не бывать, - обреченно выдохнула она, и добавила решительней, - Мы тут как на сцене.
По строительным нормам, котельные имеют большую площадь остекления, чтобы при возможном взрыве котла вышибло стекла, оставив строительную конструкцию целой. Но опытный оператор, Вера Павловна повела Евгения Сергеевича каким-то слабо освещенным коридорчиком. Манометры своими большими белыми глазами, испуганно тряся стрелками, следили за нежданным гостем. Сердце Евгения Сергеевича заколотилось в том же бешенном ритме. Она, не выпуская его руки подошла к вешалке у двери в конце коридорчика. Из кармана одного из висящих на ней ватников заученным движением извлекла ключ и открыла дверь. Евгений Сергеевич вошел первым, следом за ним Вера Павловна.
- Постой секунду, - сказала она и, открыв еще одну дверь, исчезла в темноте.
Он стоял один в незнакомом темном помещении. Свет фонаря за окном едва проходил сквозь тяжелые шторы. Он весь превратился в слух. Слышал звук льющейся где-то рядом воды. В этой небольшой комнате было тихо и веяло спокойствием предбанника. Начиная догадываться, где оказался, он стал осматривать небольшую комнатку. Уголком у стен стояли диванчики. К ним приставлен стол из тяжелых затемненных на огне лакированных досок. В дальнем углу маленький холодильник. На стене висел натюрморт. Итак, свершилось невероятное, он, раб недостойный, попал в святая святых, он в помещении баньки для руководства. В том самом, куда в жизни бы ему тут не попасть.
Вернулась Вера Павловна.
- Я на работе, - напомнила она, деловым тоном - Времени мало. Я зал не могу надолго покидать.
Она подошла вплотную, обняла, и прищурившись, словно желая дочитать в его глазах что-то невысказанное, произнесла тихо.
- Имей в виду, я однолюбка. Я своих любимых как перчатки не меняю.
- В каком смысле? – спросил Евгений Сергеевич, не совсем понимая, зачем ему это иметь в виду.
- В том смысле, что ты мне всегда нравился, - сказала Вера Павловна, и посмотрела на него, ожидая того самого, невысказанного.
Врет, конечно, подумал он. Но решил: если ей можно врать, почему ему нельзя. И он сказал,
- И ты мне.
- И учти, я женщина темпераментная, - она припала губами к его губам, - О! Как дымовая труба! - проурчала она, почти не отрывая губ, - И тяга превосходная.
Он удалялся от котельной, как засланный диверсант удаляется от места своего преступления. Так виновник аварии, пытается скрыться с места ДТП. Как назло, ночь лунная. Темноту неба огромным восклицательным знаком прорезала труба котельной. Он пытался держаться в тени трубы.
Каиновы терзания виновного в преступлении одолевали его. Предал жену. И ради чего?! Если бы Вера Павловна хотя бы нравилась ему, хотя бы казалась симпатичной, то было бы хоть какое-то оправдание его супружеской измене. А так нет ему оправдания. Сегодня направляясь в котельную он ни о чем таком не помышляя, в результате, обманул и Веру Павловну.
А сейчас, когда он вернется в слесарку, выяснится, что он предал и рабочий коллектив. Его, возможно, уже и хватились. Когда зашел, никто и бровью не повел. Но ночное приключение заставило озираться. Не хватились, или делают вид? Ну, как говорится. Не пойман –не вор.
Утром, на остановке в ожидании вахтового автобуса, Вера Павловна стояла с непроницаемым лицом. Ее умиротворенный иконный взгляд богоматери едва скользнул по нему и устремился в пространство. Конспирация.
Два дня отсыпной и выходной Евгению Сергеевичу предоставлялось время крутиться дома по хозяйству. И теперь - обдумать ситуацию. Змеей в голову заползла мысль о том, что Вера Павловна где-то рядом.
Она, конечно, не красавица. Расплывшаяся, поношенная. Разве ее с Иркой сравнишь? Однолюбка? Его это слово пугало.
И все-же. Дома не сиделось. Он решил прогуляться. Подышать свежим воздухом. Дошел до остановки, где его однолюбка садилась на вахтовый. Покрутился там минут десять, ощущая давно забытое волнение, подъем, вдохновение. И не беда, что он не встретил Веры Павловны. Вместо нее, надеялся, строчки нахлынут. Ни строчек, ни Веры Павловны одно состояние пустоты.
Он увидел ее уже в дневную смену. Но в дневную смену каждый на виду. Все откладывалось до следующей ночной смены. Но в следующую ночную работы было валом. И Вера Павловна откладывалась. Хорошо это или плохо. А в нем бушевали противоречия. С одной стороны, случай в котельной манил туманной перспективой: как пойдет дальше? С другой стороны, он хотел покоя. И тут Вера Павловна внесла свою лепту. Когда Ирка, придя с работы, выдавала вечернюю ноту протеста, он думал: а у меня есть тайный оберег, как сказал Пушкин «есть в мире сердце, где живу я». Вера Павловна. В те минуты, когда Ирка срывалась, он вспоминал Веру Павловну. Вспоминал даже не ее, а свои ощущения.
Но дальше своих ощущений он не шел. Он совсем не брал в голову, думает ли она о нем.
Решать задачу вычисления сложной обратной связи с несколькими неизвестными – неизвестными таившимися в Вере Павловне, он не брался. Он как двоечник, обходился не решением задачи, а ответом. Ответ прост – ему стало легче жить с Иркой. Прежде его озадачивало, что притаилось у Ирки в голове. Это было важно. Она могла одной недипломатичной фразой отравить целый вечер. А теперь Вера Павловна вставала между ним и Иркой, как щит, как подушка безопасности. Как икона-заступница. И Ирке приходилось тщательно подбирать выражения, чтобы до него, наконец, дошло, что он вонючий козел.
И этот козел даже не сомневался, что он достоин такого щита, такой заступницы, как Вера Павловна. Его козлиная философия, как говаривала Ирка, не копала так глубоко, чтобы понять, что щит — это неодушевленный предмет, не имеющий собственных чувств и желаний. А Вера Павловна – предмет одушевленный. Ему было не до того, что о нем думает Вера Павловна.
Таковы мужчины, как постоянно говорила Ирка, с их приземленным эгоистичным мышлением. Они думают о женщинах, как о чем-то приданном к их желаниям. С такой классификацией мужчин, как подвида гомо сапиенс, согласны многие женщины. И Вера Павловна думала так же. Мужчина, с которым сводит женщину случай, считала Вера Павловна, прикидывает, подходит ли ему женщина. И редко задумывается, а подходит ли он ей. Самовлюбленный, уверен, что он любой женщине подходит.
Женщин же, существ, возвышенных и ранимых природа наделила более тонкой аналитикой. Она думает не только о том, хорош ли для нее мужчина, но анализирует, насколько она понравилась мужчине. То есть, выстраивает целую цепочку, что мужчина может думать и подумал о ней. К этому женщину еще с детства приучило ежедневное разглядывание себя в зеркало. Без макияжа. С макияжем. В новых нарядах. В старых. С различными побрякушками. С различными прическами. Женщина листает себя в разных образах. Листает как журнал мод, и как эротический журнал. Тут висит? Тут выпирает? И даже если мужчина ей не понравился, даже если отношения чисто профессиональные, она не может не заботиться о том, чтобы выглядеть привлекательней.
А если женщина замужняя, ей приходится решать более сложный вопрос, как быть в глазах намеченного мужчины привлекательней, произвести эффект, да так, чтобы ни муж, ни возможные свидетели этого не заметили.
Такие проблемы стояли и перед Верой Павловной. Первым делом, она должна была определиться с собой. Она прежде никогда не рассматривала Евгения Сергеевича как кандидатуру. Приятный, но не роковой. Как же не роковой, когда сам рок подтолкнул ее к предбаннику. Никогда прежде она не грешила с поэтом. В поэте она не обнаружила ничего особенного. Первым делом Вера Павловна обвинила в своем грехопадении мужа. Тому бутылка милее жены.
Собираясь в дневную смену, Вера Павловна намеренно ничего в своей внешности не изменила. А ведь так и подмывало. Даже глаза подвела не больше обыкновенного. Даже взгляда лишний раз на нем не задержала.
Но зато в течение смены приходили девчонки из приборной лаборатории. И она узнала много нового. И это новое ее не обрадовало. Она, оказывается, не единственная, к кому в ту ночь приходил Евгений Сергеевич. Он и в химлабораторию наведывался. Он и полсмены стихами донимал. Может быть, она его в ту ночь неправильно поняла? После долгого анализа Вера Павловна решила, что она его поняла верно. Насчет дымовой трубы ей не померещилось.
Но скоро она узнала подробности: кое-кого в смене Евгений Сергеевич спрашивал еще и про обезьяну чичичи. Почему? При чем тут чичичи? Это он ее имел в виду? Вера Павловна опасалась, что пойдут сплетни. Проще всего было в такой ситуации лечь на дно. Не бередить себе душу с Евгением Сергеевичем. Некоторое время она даже рядом с ним в автобусе не садилась. И он не показывал никаких признаков, что что-то произошло.
Но долго так не могло продолжаться. Муж пил, совсем в ее сторону не глядел. А Евгений Сергеевич – дешево и сердито. Спустя месяц Вера Павловна решилась спросить.
- А вы зачем, когда про стихи спрашивали, спрашивали и про обезьяну чичичи?
Туманных объяснений Евгения Сергеевича про фольклор она не поняла. Да и невнимательно слушала. Главное не, что он говорит, а как. Она прислушивалась к интонации, к тембру его голоса и понимала, что объявленную ему анафему и пост воздержания для самой себя пора снимать.
По должностной инструкции сменный мастер несет ответственность за жизнь и здоровье своих подчиненных. Но нужно понимать, что сменный мастер не сторож взрослым мужикам, опытным работникам, под роспись ознакомленным с инструкциями по эксплуатации и технике безопасности. Борис Александрович вдруг посреди ночной смены заметил, что на Евгении Сергеевиче лица нет. Бледный.
- Что такое? Травма? – спросил Борис Александрович.
- Нет, что-то колет, - со стоном произнес Евгений Сергеевич.
Мастер вызвал вахтовый автобус. Евгения Сергеевича посреди ночи довезли домой. В следующую дневную смену он не вышел на работу. Взял больничный.
А через пару дней Бориса Александровича вызвал начальник цеха. К начальнику явилась скандалить супруга заболевшего: у человека травма на производстве, руку обжег, сильно, в больнице лежит, а его так запугали, так он боится идти против руководства, что сказал, не будет оформлять больничный как производственную травму.
- Слышишь, Александрыч, что гражданка говорит? – сказал начальник цеха, - Говорит, что производственная травма. Свидетели-то есть?
- Да ваши свидетели головы в кусты попрятали, - Ирка не давала слова вставить, - Знаю я ваши порядки.
- Я помню. Он тогда сказал, что в боку колет, - вспомнил Борис Александрович, - Ну ладно. Вы не расстраивайтесь. Мы разберемся.
Разъяренная жена, сказала, что знает, они тут так разберутся, что рабочий человек без штанов останется, и ушла.
- Александрыч, это что такое? - спросил начальник цеха,
- Это его жена.
- То-то и оно. Она сама- травма на производстве. А в чем дело? Какой ожог?
- Сам не знаю. Только догадываться могу.
- Ты бы съездил, поговорил с ним.
- Я думаю, не стоит, - сказал Борис Александрович, - Не будет он оформлять производственную травму. Зуб на отсечение.