«В её организме таилась болезнь, которая иногда, казалось, проливала таинственный свет на её чувственность; иногда в ней проявлялись томность и слабость болезни, иногда же горячность и страстные порывы здорового организма.»
Габриэле Д'Аннунцио «Торжество смерти»
«Мы уже с трудом вспоминаем те времена, когда у людей с редкими заболеваниями не было возможности найти собратьев по несчастью, и поговорить о своих необычных проблемах им было не с кем. Какое счастье, что теперь все изменилось.»
Джарон Ланье «10 аргументов удалить все свои аккаунты в социальных сетях»
«Одна из сильнейших иллюзий нашего времени – считать, что это ты ведёшь игру, а с тобой никто не играет.»
Джарон Ланье «Кому принадлежит будущее»
Он наспех проверил список участниц "своей" группы, хотя он, конечно, не был её создателем, однако стоял у истоков её основания. Ситуация усугублялась, если так можно выразиться, ещё и тем, что за те пару лет, прошедших с того момента, как он напал на золотую жилу и вступил в группу поддержки, не осталось практически никого в живых, кто бы помнил его первые неловкие шаги на ниве дешёвого притворства и попыток стать своим для людей, жестоко обиженных жизнью. Со временем он освоился с терминологией и стал полностью своим, не отличимым от настоящих больных. Будучи улыбчивым, беспринципным подхалимом, способным на всё ради кратких минут наслаждения, он, тем не менее, ощущал смутное чувство вины. Он понимал, что его поведение далеко небезгрешно с любых точек зрения, и многие, если не все, осудили бы его, ежели знали, что таится за его улыбчивой физиономией. Поэтому для успокоения собственной совести он делился накопленными знаниями: как можно заказывать лекарства за рубежом, кому из врачей по-настоящему не наплевать на своих пациентов и где можно вступить в программу добровольного тестирования экспериментальных препаратов. Он всегда был весёлым малым, и тут его природный оптимизм стал показным, демонстративным, он старался быть душою виртуальной компании. Он помогал всем, кто его просил о поддержке, а иным даже старательно её навязывал.
Но особенно активно добровольный помощник проявлял себя в отношении пациенток женского пола. Вот и сейчас он собирался на свидание с одной из них. Его немного полноватое лицо излучало спокойствие и уверенность. Стиль одежды только подтверждал такое мнение: гофрированные, вельветовые брючки, тельняшка и жилетка поверх неё. Он располагал к себе, не стараясь понравиться намеренно. С ним определённо было проще, чем с другими людьми. Ненамеренно, но он представал перед окружающими гостем из мира, над которым не властны заботы и тяготы, миром рафинированных оптимистов, не знающих стыда и сомнений в безостановочной погоне за наслаждениями жизни.
Он немного покрутился перед зеркалом: в руках штатный букет, во рту жвачка, чтобы не бросалось в глаза его пристрастие к табаку, на лице обезоруживающая улыбка. Единственное, чего было неспособно отразить зеркало, так это иссушающей тяги к наслаждениям. Его лихорадочной погони за новизной и разнообразием. Притом нельзя было сказать, что бы им владело пресыщение, отнюдь, но в обыкновенных условиях было бы невозможно реализовать его тягу к обновлению партнёров. Ещё до внедрения в малонаселённую группу безнадёжно больных он до одурения фантазировал о том, каково это быть с теми, кто выше него на голову, с пухленькими, с отрывисто смеющимися хриплым грудным смехом... Как ведут себя без одежд высокомерные и презрительные, обдающие вас холодом, северной внешности блондинки. Он пытался вообразить себя наедине, почувствовать всю полноту тактильной отдачи и терпкой адгезии взаимной необходимости с девушками полностью лишённых волос на голове, но при этом с полными губами, обличающими страстные натуры.
Но все его тайные стремления перестали быть только мечтами после того, как ему пришла в голову идея шпионским, неправомерным образом проникнуть в группы поддержки, став своим среди, по большому счёту, среди чужих, среди людей, полных чуждыми ему проблемами и страхами, и сделать это с глубоко корыстными целями. Определённо, на руку обольстителю-паралимпийцу сыграло и особенное мировоззрение, постепенно захватывающее больных, причём больных смертельно и безнадёжно. Философия абсолютного поощрения и всепрощения мирских благ и удовольствий, отделяющих мир смерти и забвения от мира простительных шалостей живых. И с точки зрения стоящих на перепутье все грехи лукавых удовольствий моментально переставали быть таковыми, стоило лишь взглянуть на всё под их углом.
Последние полтора года он испытывал удивительное и радостное возбуждение первооткрывателя, напавшего на золотую жилу, филателиста, обнаружившего неприметный магазинчик, полный дивных сокровищ из прошлого. Особенную остроту открытым наслаждениям придавало стойкое ощущение их преступности и глубокой порочности. Горький запах лекарств, горячее прерывистое дыхание. Любовная страсть многократно усиливалась лихорадкой ослабленного женского организма, выходивших на предельную мощность, работавших ради него, ради прощальных минут наслаждения едва ли не на износ.
Прихорашиваясь заведённым порядком перед зеркалом, любуясь на молодое румяно-загорелое лицо, он не раз задавался лицемерным вопросом: не ускоряет ли он тем самым гибель своих возлюбленных, сперва обольщая, затем неожиданно прощаясь с ними в поисках новых лиц, новых улыбок, разрезов глаз, поз, форм бёдер, манеры держаться и выговаривать слова. Но ответ всякий раз был одним и тем же: быть может, и ускоряет, но вместе с тем и дарует определённого сорта наслаждение, которого они без него были начисто лишены!
Каждая его новая любовная история была, словно неповторимой музыкальной пьесой, сыгранной умелым мастером. И бо;льшая часть её звучания определялась не изначальной задумкой музыкальной сюиты, но мастерством исполнителя, который всё время (как ему казалось) был на высоте. Потому он не гнался за красотой общих стандартов, за миловидностью, за привлекательностью, что подойдёт любому и понравится каждому, он искал в том числе и небывалых оттенков женского своеобразия.
И сегодня Казанова хосписов должен был встречаться со скромной обладательницей очаровательной, застенчивой улыбки, которая единственная и составляла всю её замечательную ценность. Комментарием ко всему её непритязательному образу могло бы послужить замечание о том, не распустившись, она начала увядать, выхватив джек-пот в лотерее невзгод, на распродаже неудач.
Глядя на своеобразных "подёнок человеческого" мира, само собой напрашивалось замечание об ускорении в них всех жизненных процессов, которые бы словно пытались уложиться в отведённый им недолгий срок. И оттого порой в них проявлялась неуёмная и вместе с тем трогательная тяга к жизни и её простым удовольствиям, лишённая какой бы то ни было заносчивости. Они с жадной радостью отзывались на его приглашения, не пытаясь понять его мотивов, не стремясь разузнать его историю: предыстория их не волновала, они жили здесь и сейчас. Сиюминутность с ароматом распада, скрашенная благовонием лекарств. Потрескавшиеся, запёкшиеся губы марафонцев наслаждения, которые действительно готовы отдать последние силы в борьбе за ещё один глоток подлинной жизни и суррогата любви!
Большинства из тех, кого он успел бросить, обольстив, уже не было в живых, он пережил их уже многократно. И из участников группы поддержки, так выходило, он был едва ли ни старейшим участником, на чьей памяти сменился уже не один состав. Реалии жизни взаймы, на грани бытия и расплаты, печальные подробности шли к вящей убедительности его истории. Для того, чтобы по возможности процесс расставании проходил помягче, он ссылался на вполне естественное недомогание. За тем исключением, что он-то, по иронии судьбы, обладал завидным здоровьем.
Но в случае Агаты ему совершенно не хотелось придумывать никаких оправданий. Единственным желанием розовощёкого проходимца с карими глазами было длить и длить моменты общения с нею. Новая знакомая не была красивой или миловидной, черты лица не казались универсально приятными и соответствующими неким усреднённым идеалам межполовой комплементарности. Но в Агате проскальзывало нечто удивительно искреннее, подлинное, внутренняя жизнь чувств без купюр и цензуры, без ретуши и макияжа посредственности усреднения в угоду чему бы то ни было. Она отнюдь не вела себя вызывающе и сторонилась ярких жестов и красноречивых слов, но всполохи радости или внезапного разочарования просвечивали через кожу, будто бы истончённую редкой болезнью.
На неё хотелось смотреть и смотреть, не отрываясь, как на свечу, горящую не ярко – в оттенках красного и оранжевого. Она вызывала интерес, не раздражая, обладала не вызывающей притягательностью, но скоромной и достойной. И обольститель больничных палат понимал: если только он сумеет привыкнуть к её особенной, неброской прелести, и его жизнь зацветёт совершенно особенным райским садом, тем более ценным, что никто кроме него не будет иметь туда доступа. Вполне отчётливо он понимал: привыкнуть к отсутствию зримой красоты будет довольно несложно, и оно же будет служить надёжным залогом того, что никто не польстится на безмятежность его счастья.
В таких прагматичных размышлениях он сидел на краешке её дивана. Утолив жажду новизны, он начинал мысленно подбирать подходящие объяснения грядущего расставания, которые будут восприняты притом наиболее спокойно. Но теперь, как ни странно, ему хотелось лишь условиться о следующей встрече.
– Агата, когда я смогу тебя лицезреть в следующий раз?
– Никогда...
Его захлестнуло ощущение, будто он не вполне осознает смысл слов, доносящихся до сознания. Он смотрел на самого себя будто бы со стороны, и в этой инсценировке он, повинуясь желаниям сценариста-любителя абсурдных сцен, менялся с Агатой местами. Казалось секунда, и он упадёт на колени и пустится в слёзы, и примется умолять о прощении.
Я знаю правила игры.
– Ах, для тебя это игра, Агата?
– Не устраивай нелепых сцен: игра — это, прежде всего, для тебя. Для всех нас встреча с тобой – последний шанс на близость, которой все мы волею судеб лишены. Ты ангел нашего общества страждущих и униженных, но, как и все ангелы, ты лишён сострадания, и делаешь то, чем занимаешь вовсе не из сочувствия. Ведь человечность у тебя не в почёте...
– Послушай, но неужели ты ничего не испытываешь ко мне сейчас? И история, развернувшаяся между нами, ничего не значит для тебя?
– К посланникам небес не испытывают благодарности. Они курьеры божьих милостей, просто в силу своей природы. Вероятно, другие, что были до меня, возносили хвалу высшим силам за такую щедрость. Но по мне, так это очень слабая компенсация той истории, в которую я угодила.
– Ты говоришь, "другие"?
– Ох, только не надо изображать оскорблённую невинность. В твоём исполнении невинность походит на глумливый фарс.
Все в нашей группе давно знают о твоём "вкладе" в общее дело, о поддержке, которую ты оказываешь больным, однако не из чистого альтруизма, иначе бы ты постарался пренебречь пережитками гендерных предрассудков. – И она заливисто засмеялась, окончив фразу.
– Ты блефуешь, этого не может быть!
– А что, позволь спросить, тебя так раздражает в этой истории? Выскажу предположение, наверное, то, что, как выяснилось, не ты оказался кукловодом, не ты использовал обречённых девушек, а они тебя? Так я тебе даже больше скажу: часть из нас и вовсе примкнула стану обречённых, польстившись неуёмным темпераментом старожила группы. Но я, к сожалению, не вхожу в их число.
***
В сонме недолговечных возлюбленных, в ворохе скоротечных страстей одноразовым оказался, прежде всего, он сам, не имея на то никаких видимых, уважительных причин, которые описывали бы его ситуацию, но не его внутреннюю непостоянную и пустоватую сущность.
Откуда-то изнутри прорывалось подловатое злорадство победителя, дескать, а всё равно ему суждено пережить всех своих обидчиков, всё равно правда останется за ним, как за тем, кто правду эту сумеет передать и переделать последним на свой лад.
Но возможность подтасовок, правоты, добываемой в дискуссиях, пусть даже и с самим собой уже не приносила удовольствия.
И весенним вечером незадачливый соблазнитель, идя пыльно-оранжевой дорогой под незначительным дождём с удвоенной силой ощутил боль вернувшегося одиночества. Тоска сменилась озарением: он искал не способов обмануть обольщённых им девушек или надругаться над неписанными законами общественной жизни, но телесной теплоты, что помогла бы забыть о холоде с детства сопровождавшего его одиночества.
Ирония судьбы заключалась и в том, что под жаром избыточной страсти теперь истаивала его последняя и, наверное, единственная за столь долгое время любовь, парадоксальная, неправдоподобная и злонамеренная...
В последнее время, вдыхая полной грудью, он стал замечать, единый поток воздуха вдруг прерывался судорожными дроблениями, парализующими дыхание, как будто на него грозили обрушиться ужасные рыдания.
***
Он припомнил и в очередной раз удивился престранной сцене, разыгравшейся перед ним как-то раз в автобусном экспрессе, который двигался по Ленинградскому проспекту, а затем Волоколамскому шоссе в направлении благословенного и вечно солнечного Северо-Запада. С избыточным и привлекающим к себе внимание шумом молодости в омнибус поднялась молодая пара. У девушки было лицо, будто у неё болели зубы или оно только что съела нечто чрезвычайно кислое на вкус. У молодого шалопая был вид птицы высокого полёта, таковым он себя представлял, и определённо желал, чтобы таковым его видели и все прочие. Ощущение тягостной зависимости, быть может, и материальной заставляла юношу вести себя чрезвычайно резко и несколько надменно. Не стесняясь толпы охающих бабулек они неприязненно переругивались друг с другом. Всё закончилось ультиматумом со стороны девочки, от которого её спутник презрительно отмахнулся:
— Ну, и иди!
На случайной станции, неподалёку от железнодорожного моста она действительно покинула автобус. После чего публика озадаченно замолкла.
Раз за разом он проигрывал в памяти тот печальный эпизод и недоумевал произошедшему. Он определённо отдавал себе отчёт в преступности ведомой им жизни, но обвинять его можно было в чём угодно, да только не в равнодушии. В конце концов, ничего он не творил из равнодушия, напротив, им двигало хищное любопытство искателя новизны и экзотических удовольствий невысокого полёта.
И даже исходя из своих позиций закоренелого грешника он дивился такому демонстративному безразличию, словно бы напоказ или, быть может, заранее запланированному, а теперь лишь разыгранному по нотам?
Сам того не осознавая, он жил по заповедям Проспера Мериме, говорившего о том, что позволительно творить всё, что угодно во имя любви, если только она действительно присутствует.
И вот в его жизни, пусть и в такой извращённой, больной форме она определённо присутствовала, возвышая его надо прочими и осеняя ореолом мученика, страстотерпца, но одновременно наказывая и заставляя безумствовать, многократно преступая человеческие и божеские установления. Но не избалованный вниманием со своим ростом до ста восьмидесяти, кургузой фигуркой и женскими бёдрами он чурался и общих мест бездушности и высокомерия, которые толкали бы его на нелепые ошибки во имя выдуманных абсурдных идеалов.
И вот, конечно, вопрос вопросов: способна ли возвысить страсть преступная, болезненная, страсть аномальная, нетрадиционная. Но та "нетрадиционность", которая вызывает нынче такую бурю обсуждений, меня оставляет глубоко равнодушным. Но, как ни пытайся расширить свои границы прекрасного, я не могу всерьёз сочувствовать любви двух бородатых амбалов, ведь притворство оборачивается крахом в мире эстетически приемлемого. А мир Жана Жене представляется, хоть и прекрасным конструктом, но то чересчур умозрительным, то слишком эмоциональным.
Нетрадиционность такого плана я также не готов ни карать, ни подавлять, более того этот императив звучит в моей душе ещё ярче и сильней, нежели императивы неприятия и брезгливости. Наверное, на руку меньшинствам играют примеры удивительно талантливых представителей их стана, ради которого с приязнью хочется относиться и ко всем прочим. Но не знаю, зачем я бросился в омут столь сомнительных и опасных в наше время рассуждений, рискуя стать изгоем в обоих лагерях. Но правда дороже, и по большому счёту, я не готов относиться к такой нетрадиционности как-то иначе, чем то имело место среди терпимых и глубокомыслящих людей конца XIX века, когда на такие излишества смотрели, скептически, как на шалости фигляров, паяцев, не пытаясь морализаторствовать на ровном месте — мирясь, однако не пытаясь равнять с прочими глубокими чувствами, доступными людям.
Но могут ли возвышать неумеренные аппетиты? Способна ли подтолкнуть к подвигу жажда плотской новизны? Где искать благородства в страсти: в пресыщении, в способности говорить нет самым прекрасным представительницам женского сословия, в моногамной и неизменной приязни и слепоте по отношению ко всем прочим? Кто знает?
Но в нём не было никакого благородства, вообще: он был слаб и немощен в любом из смыслов!
Нашу эпоху стоит назвать эпохой легализованных Дон Жуанов, где гордое наименование становится не символом бунтаря, а визитной карточкой консюмериста, делового похабника, трахаля-стахановца. Казанова ныне не философ, но готовый шаблон, набор фраз, духи, букет и причёска, прилагающиеся к непоколебимому символу мужественности.
Возвышает до нерядового состояния, приподнимает нас над стилобатом животной натуры только понимание: объект нашей страсти обязан быть для нас совершенно уникальным и незаменимым совпадением черт. Каждая, а точнее та единственная, кто был нам дорог – счастливое исключение, совпадение. И совершенно существовал момент, когда она затмевала для нас весь горизонт. То есть весь без остатка и полностью, иначе игра не стоит свеч!
***
Он участвовал в негласном соревновании со смертью за женские души, которые должны были кануть в лету либо стать его жертвами, жертвами его обаяния, нехитрого и без претензий.
Притом он не испытывал и никаких суеверных опасений и сомнений по поводу своего соперничества. Почему? Да просто потому, что такие люди, как он, обладают прирождённой удачливостью и очень редко становятся жертвами землетрясений, наводнений, аварий или смертоносных заболеваний. Они шагают по миру как бы в шутку, не всерьёз, на многое и не рассчитывая. В их планах недурно перекусить в ближайшем Макдональдсе, справиться о здоровье родственников, ничем себя особенно не обременяя, и сладко перепихнуться, не тревожась напрасными угрызениями совести. Таковым был и наш герой. Представитель довольно распространённого типа мужчин, и глупо было бы обвинять его персонально во всех смертных грехах, когда он предстаёт лишь экстраполяцией портрета эпохи, логичным и последовательным развитием всех реально существующих черт.
Такие люди, как он, – баловни судьбы, оттого что не требуют многого, не хватают звёзд с неба, не считают себя элитой голубых кровей или обиженными гениями. Всё в этой жизни их более-менее устраивает, и судьба, чтобы порадовать послушных пасынков, подкидывает им порой приятные сюрпризы всякой мелочёвкой.
Но, в конечном счёте, именно масштаб его личности и не позволил ему сойтись со смертью врукопашную и сделать противостояние по-настоящему захватывающим. Посмотрите: ведь он так и ни разу не дерзнул вырвать свою жертву из лап костлявой обидчицы. Он не умел настоять на своём, хотя марсова его настойчивость так быстро находила подход к женским сердцам и не только. Но его отходчивость быстро позволяла забыть больничных фей. И со страниц его памяти они стирались быстрее, чем из списка живущих. Он действовал на опережение, а смерть лишь подбирала его объедки. Вот и гадай теперь, кем он являлся на самом деле: глашатаем смерти или ангелом пусть и преступной, но любви.
Как и положено, единожды ангелу довелось взбунтоваться. Но с грубостью и даже излишней его поставили на место. Понуренный, разбитый и вдвойне униженный, он возвращался своей роли падальщика, грифа, крылом осеняющего солнце пустынь.