http://proza.ru/2019/09/14/46
Лев Николаевич смотрит укоризненно с позапрошлогоднего входного музейного билета через стекло моего книжного шкафа.
- Так всю жизнь профукаешь, - как бы говорит он, - так ничего стоящего и не напишешь. Одно слово – черепаха! Булгаков с Шаляпиным мрачно кивают, выказывая свою солидарность с Толстым. Спелись, однако, стоя на одной полке.
- Ладно уж! Уговорили!
Итак, на дворе апрель 2019 года. Никакого ковида ещё и в помине нет. Столичное солнце сияет во всю свою весеннюю силу. Я стою у подножья Боровицкого холма и размышляю:
- Ну, хорошо, в усадьбе в Большом Хамовническом переулке в ответ на мой изумлённый возглас по поводу размеров выставленной в витрине графской шубы мне ответили, что рост писателя составлял 177 см. Но, когда Толстые приехали в Хамовники в 1882 году, Льву Николаевичу было уже 54 года, а, когда уезжали, соответственно – 73. Однако, по свидетельству современников, Толстой в молодости был ростом 180 сантиметров. А по другим данным – даже 181.
Следовательно, я, уже потерявшая два свои возрастные сантиметра, вижу с взятого мною ракурса кусочек кирпичной стены Кремля именно с той высоты, на которой в 1862 году находились глаза создателя «Войны и мира». Впрочем, он тогда не был ещё автором этого великого произведения, а был подающим надежды молодым писателем 34 лет от роду, и просто женихом «кремлёвской» невесты. Ведь избранница графа - Софья Андреевна являлась дочерью врача Московской дворцовой конторы - А.Е. Берса, проживавшего вместе с семьёй на территории Кремля, и, конечно, Толстой очень часто бывал здесь и до свадьбы, и после. Тут же в Кремле молодые венчались в церкви Рождества Богородицы, после чего сразу уехали в Ясную Поляну.
Почему из трёх сестер Берс Толстой выбрал именно Софью, сказать трудно. Но если браки заключаются на небесах, то нам этого знать и не надобно.
Мы же с вами вдоволь налюбовавшись, как в театре, открывшимися видами Сапожковской площади*, где колоннада Манежа, словно занавес, отделяет от зрителя кремлёвскую стену, вскидываем глаза к скульптурам рабочих, колхозниц и даже учёных, подобно древнеримским патрициям горделиво застывшим на балюстраде Библиотеки имени Ленина( теперь – РГБ). Статуи эти смотрятся особенно рельефно и торжественно на фоне кучевых белоснежно-серебристых облаков, щедро подсвеченных полуденным апрельским солнцем.
Все фасадные бронзовые барельефы, включая Пушкина, Гоголя и Маяковского, с завистью взирают искоса на объёмную фигуру такого же бронзового, но полноценно объёмного Достоевского, в очень неудобной позе присевшего по прихоти скульптора Руковишникова на край скамьи, дабы обдумать все неохваченные им при жизни темы. Я тоже нахожу прекрасную скамейку, совершенно фантастическим образом вписанную в тротуарное пространство близ Воздвиженки и Моховой. Здесь под присмотром патрулирующего данный перекресток сотрудника ГИБДД, я, открыв планшет, углубляюсь в историю взаимоотношений двух великих писателей – Толстого и Достоевского, которые, хотя и были современниками, но так и не познакомились лично. Однажды, правда, в марте 1878 года в Санкт-Петербурге, они находились в одном зале, где проходила публичная лекция философа Владимира Соловьёва, но и эту возможность быть представленными друг другу они упустили.
Кроме меня темой взаимоотношений двух великих писателей заинтересовались два учёных мужа - Д.С. Мережковский и П.В.Басинский. В их работах я и нашла отклик Толстого на смерть Достоевского, который, видимо, по контрасту с ярким днём и люминисцентно-салатным жилетом гаишника произвёл на меня сильное меланхолическое впечатление. Судите сами, вот эта цитата:
«И вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый близкий, дорогой, нужный мне человек... И никогда мне в голову не приходило меряться с ним — никогда. Всё, что он делал….., было такое, что чем больше он сделает, тем мне лучше. Искусство вызывает во мне зависть, ум тоже, но дело сердца — только радость. Я его так и считал своим другом, и иначе не думал, как то, что мы увидимся, и что теперь только не пришлось, но что это мое. И вдруг за обедом — я один обедал, опоздал — читаю: умер. Опора какая-то отскочила от меня. Я растерялся, а потом стало ясно, как он мне был дорог, и я плакал, и теперь плачу».**
Смахнув набежавшую слезу, я перехожу наконец к поиску неуловимых особенностей Амарнского периода искусства Древнего Египта. Помните, мы столкнулись с этой проблемой, изучая творение великого Меркулова во дворике пречистенского музея. Вот начало ещё одной шикарной цитаты, выуженной мною в Интернете в тот сияющий день на скамеечке напротив Кремля: «Амарнскому искусству ( ХIV – ХIIIвв до н.э.) свойственна реалистичность, порой переходящая в натурализм и одновременно – в символизм». Период этот длился всего 20 лет во время правления фараона Эхнатона и жены его Нефертити, чей бюст, найденный только в 1912 году, и является «ярчайшим примером Амарнского периода». Представляете, Толстой не дожил до этого открытия два года и никогда не видел такой совершенной до умопомрачения царственной красоты.
Но плавно появившийся из-за угла бывшей гостиницы «Петергоф» автобус прерывает моё древнеегипетское расследование. Поэтому я вскакиваю, оглядываюсь на бегу в последний раз на памятник Достоевскому и, оставив нашего любимого с Толстым писателя на попечение влюблённой парочки, устроившей фотосессию на ступенях библиотечного форума, быстро перемещаюсь на другую сторону узенькой в этом месте Воздвиженки. При этом я не забываю «сфоткать» планшетом живописные остроугольные силуэты новоявленных пенатов «Ленинки».
Успешно запрыгнув в салон автобуса, я продолжаю листать Яндекс, выискивая теперь новые подробности пребывания Толстого в этих краях. Напоминаю любезному читателю, что конечная цель сегодняшнего путешествия – это третий московский памятник Льву Толстому, безропотно дожидающийся нас в самом конце Поварской улицы. Туда, собственно, я сейчас и направляюсь.
А в автобусных окнах проплывает мимо меня так называемый Дом Болконских, сильно перестроенный в 2013 году. Здесь Толстой бывал на балах, которые давали тогдашние хозяева дома – Рюмины. Этот особняк внёс свой весомый вклад в развитие русской литературы: сразу два романа Толстого («Война и мир» и «Анна Каренина» ) обогатились в нём прототипами. Тут же по московской легенде жил и старик Болконский. И Пьер Безухов, вроде, также имел подобный дом. А встреченная 1858 году на рюминских балах Прасковья Щербатова волшебным образом преобразилась в Кити Щербацкую. В жизни же княжна Щербатова превратилась в графиню Уварову - красу и гордость отечественной археологической науки. Интересно, что ещё до рождения Л.Н. Толстого этот самый дом №9 на углу Крестовоздвиженского переулка и Воздвиженки в течение пяти лет с 1816 по 1821гг принадлежал его деду по материнской линии – князю Николаю Волконскому.
Не прекращая «гуглить» и искать в Википедии сведения о несравненной Прасковье, которая смогла очаровать тридцатилетнего Толстого, я одним глазом произвожу ещё и рекогносцировку на местности. Справа по борту открывается живописная картина: целый квартал, занятый каменным воплощением мавританской мечты бедолаги Арсения Морозова, преждевременно ушедшего в мир иной, после того, как он на спор прострелил себе ногу. Одновременно я как бы вижу этот причудливый замок глазами Дмитрия Нехлюдова из романа «Воскресенье», который, проезжая по Волхонке в конце ХIХ века, в разговоре с извозчиком выразил негативное мнение Толстого об этом строении.
Но прошёл целый век – и вот мы уже не можем себе представить арбатские окрестности без знаменитой серой громадины Дома дружбы с народами зарубежных стран( ныне – Дом приёмов Правительства РФ, Воздвиженка, д.16 ).
Провожаю глазами эклектический португальский островок в центре Москвы и восхищаюсь судьбой и заслугами Прасковьи Сергеевны Уваровой, улетающей от меня планетой нежнейших чайных роз сорта Comtesse Ouwaroff, названного в её честь одним французским селекционером. Потеря эта совсем не печальна, так как о такой женщине нельзя упоминать мимолётно, а надо писать отдельный роман.
Всё-таки до чего дошёл прогресс! Прежде, всего каких-нибудь тридцать лет назад, нужно было перелопатить в только что исчезнувшей за поворотом «Ленинке» целые бумажные горы в тамошней картотеке, выдвинуть и задвинуть при этом с десяток ящиков, а затем, переписав специальные коды, запросить у библиотекарей нужные издания, терпеливо дождаться выбранных книг и только после этого увлечённо переворачивать страницу за страницей в поисках нужной информации.
А теперь, пожалуйста: один клик – и ты сразу попадаешь в любой век и со всеми подробностями извлекаешь все интересующие тебя сведения. И в это время в моей памяти автоматически с грохотом открылись стеклянные фрамуги, которые через строго отведенное время регулярно обрушивались на головы библиотечных ленинских сидельцев, вздымая разложенные на столах белые листы и позвякивая зеленоватыми плафонами строгих настольных светильников, только цветом повторявших легендарную лампу, которую Крупская привезла Ильичу в Шушенское. Все боящиеся сквозняков посетители знаменитого читального зала №3, включая меня, в спешке покидали свои покрытые малахитовым сукном прямоугольные островки познания и спасались бегством от свежего московского ветерка, воцарявшегося на несколько минут в огромном священном пространстве.
Зато какое счастье было возвращаться в этот читальный рай стройных рядов письменных столов, буквально убегающих за горизонт маячившего впереди туманного панно «Дружба народов». В отличие от «Исторички» в Старосадском переулке, где посетители располагались по-семейному вокруг огромных столов, ленинские парты были рассчитаны на две научные персоны. Но почти все сидели и грызли гранит знаний с комфортом поодиночке.
Словом, было тут и величие, и очарованье советского ар-деко, и сарказм библиотечной эргономики и гигиены труда.
О, Москва, «Даруй мне тишь твоих библиотек,/ Твоих концертов строгие мотивы, / И - мудрая - я позабуду тех,/ Кто умерли или доселе живы»***… - мысленно пропела я, отгоняя от себя призрак бывшего Военторга, почившего в бозе под тяжестью лужковского новодела (Воздвиженка, д. 10).
Лев Толстой, переехавший с семейством в Москву в 1882 году, в том числе и с целью плодотворно поработать в здешних архивах, ещё одним фантомом медленно, опираясь на трость, удаляется от нас по мощённой брусчаткой мостовой в сторону Кремля. При желании наш герой мог проехаться по Воздвиженке на конке, чьи вагончики катились здесь по рельсам начиная с 1880 года через Арбат и Плющиху прямиком в Хамовники. Совершенно поразительно, что трамвайные линии здесь и по всей Москве появились по воле счастливого соперника Толстого – графа Алексея Сергеевича Уварова, основавшего в 1875 году Первое общество железно-конных дорог.
Наверняка Лев Николаевич, прогуливаясь по Москве и глядя на уваровские рельсы, ностальгически вспоминал юную Прасковью и удивлялся её взрослым заслугам и достижениям. Ведь не мог же он не знать, что после смерти мужа в 1885 году Прасковья Сергеевна Уварова была избрана председателем Московского археологического общества, а позже стала профессором сразу четырёх университетов и почётным членом Императорской Академии наук.
Кстати, на месте Российской государственной библиотеки, украшенной в числе прочих гениев и бронзовым портретом Толстого, находился тогда Московский главный архив Министерства иностранных дел Российской Империи, переехавший сюда в 1874 году с Ивановской горки в реконструированную усадьбу Нарышкиных. Территория была огорожена стилизованной в русском стиле белой стеной с воротами и башенками, своими силуэтами вторящими башням Кремля. А здание архива, решенное архитектором Я.И.Реймерсом как боярский терем, утопало в зелени в глубине участка. Вот раздолье-то было для пресловутых архивных юношей. По такому случаю была даже восстановлена шатровая Ирининская церковь ХVII века, ставшая настоящим украшением всего архивного ансамбля. В отличие от Толстого и его современников, мы можем насладиться видом этих архитектурных красот только на фотографиях, к счастью, дошедших до наших дней.
Но, чу! Наше автобусное путешествие во времени здесь обрывается, я покидаю воображаемую машину времени: казалось бы, один короткий перегон между двумя московскими остановками, а сколько интересных сведений я почерпнула у своего умнейшего планшета! Оказавшись на тверди Нового Арбата, я обвожу глазами знакомый с детства пейзаж. Словно в круговой панораме, выстраиваются в стройную перспективу стеклянные великаны Калининского, золотистый абрис ресторана «Прага» как бы сигнализирует нам, что где-то там за ним, частично располагаясь в покинутых нами Хамовниках, течёт-бежит переулок Сивцев Вражек, где в 1850 году молодой Лев Толстой снял свою первую в Москве квартиру, дабы готовиться к поступлению в университет. Но столичная светская жизнь так увлекла юношу, что он и думать забыл о первопричине своего прибытия сюда, а пустился, что называется, во все тяжкие…
Мы с вами наконец-то вырвались из Хамовников, начав наш путь в административном районе «Арбат», тем более что первоначально именно Воздвиженка и называлась Арбатом. Здесь на горке нас встречает вечно юная белоснежная Церковь Симеона Столпника – главный ориентир наших вечных прогулок по Проспекту Калинина. Перекрестившись на её зелёные главки и поблагодарив архитектора Леонида Ивановича Антропова, забравшегося в ковш экскаватора, чтобы предотвратить снос этой московской святыни, я опять обращаюсь к своей электронной карманной библиотеке. Среди особ, венчавшихся в этой церкви, я с удивлением обнаруживаю знаменитую чету – графа Николая Шереметева и актрисы его же крепостного театра Прасковьи Ковалёвой-Жемчуговой, широко известной всем советским школьникам по репродукции портрета работы Н.И. Аргунова в учебнике истории. Разве можно забыть это геометрично-красно-чёрное платье печальной беременной графини?
Удивительно, что сразу две Прасковьи встретились нам сегодня на Арбате. Но какие разные судьбы: одна – яркая и короткая, как полёт кометы, другая – долгая судьба подвижницы, полная и счастья, и утрат.
Вспомнив, что неподалёку отсюда находится музей-квартира Гоголя, где писатель провел под крылом своего друга А.П. Толстого последние годы жизни, сразу обращаюсь к дону Планшету с новыми вопросами. Выясняется, что молодой Лев Толстой и Николай Васильевич Гоголь жили здесь совсем недалеко друг от друга и в одно и то же время, но так же, как и в случае с Достоевским, их пути не пересеклись.
Тут мой верный электронный Санчо Панса, мой преданный друг, приятный собеседник и терпеливый учитель, задумавшись над вопросом о родстве двух Толстых, упомянутых мною в предыдущем абзаце, неожиданно ушёл в астрал, оставив на экране лишь маленькую стрелку, бегающую по заколдованному кругу и требующую немедленной подзарядки. Но я только вздохнула с облегчением, ибо тема, которую я случайно копнула, грозила перерасти в многочасовое стояние на перекрёстке писательских судеб.
Таким образом, и мы с Вами, Любезный Читатель, доплывший со мной до русла Поварской улицы, тоже получаем маленькую передышку перед следующим марш-броском по толстовским местам первопрестольной. Можем теперь спокойно рассмотреть современные и старинные фотографии, а также полистать архивные материалы.
Продолжение следует! (http://proza.ru/2021/10/30/986 )
* - Не стоит искать Сапожковскую площадь на современной карте. Теперь это часть Манежной улицы. А история старинного московского топонима такова: в 1648 году была освящена новая церковь Николая Чудотворца «о двух шатрах». Сохранилась прекрасная акварель 1817г М.Н. Воробьева, где можно лицезреть на фоне Кремля и Манеж, и Церковь Николы в Сапожках. Название церкви и её окрестностей «в Сапожках» («в Сапожке») произошло от храмовой иконы святителя Николая, где он был изображён в длинном одеянии, из-под которого выглядывал сапожок святого. Простояв у стен Кремля почти два века, храм этот был разобран в 1838 году по приказу Николая I. Теперь на этом месте находится дом №16, известный и как доходный дом Г.Г. Гагарина, и как дом Коминтерна. Здесь теперь на первом этаже находятся кассы Государственного Кремлёвского дворца. А улица Воздвиженка успела побывать в советские времена не только Проспектом Калинина, но и улицей Коминтерна именно из-за этого дома(с 1935 по 1936гг). – Л.Б.