Про великую труженицу, отошедшую в мир иной 29 апреля 1995 года.
Уважаемые Земляки, Одноклассники и заходящие на Проза.ру! Обращается к Вам выпускник ср. школы №1 Нарьян-Мара 1958 года выпуска Игорь Чупров. Прочитал на днях: В редакцию газеты на совместный конкурс Ненецкой нефтяной компании и окружной газеты «Няръяна вындер» продолжают поступать душевные рассказы наших читателей о людях, сыгравших в их жизни роль доброго волшебника. Это уже третья работа. Письмо принёс нарьянмарец Николай Степанович Чуклин.»
И решил сделать попытку, если не с помощью объявленного ими конкурса, то Прозы.ру, донести до жителей родного Нарьян – Мара, пусть малую часть, своей книги «Все что в сердце отложилось»: рассказать не о добром волшебнике, а о великой труженице – моей маме - Чупровой Ирине Васильевне. Рассказать о том, как она - вдова воина, без вести пропавшего на фронтах Великой Отечественной Войны, трудилась в сороковые годы день и ночь, чтобы не только накормить и одеть своих детей, но и воспитать их достойными памяти своего отца. И добилась своего. Дочь Чупрова Татьяна Иосифовна и сын Чупров Иван Иосифович, не имея финансовых возможностей очно учиться в ВУЗах, получили высшее образование заочно, стали известными и уважаемыми специалистами своего дела в Нарьян – Маре. Они помогли материально младшей сестре Елене и брату Игорю (мне) очно учиться в ВУЗах Ленинграда.
С женитьбы до раскулачивания и коллективизации мои родители жили в Усть-Цильме в родовом доме Чарнышевых, который и сегодня стоит на высоком берегу Печоры. Раскулачивание и коллективизация обрекли жителей Усть-Цильмы в начале тридцатых годов на полуголодное существование и непосильный труд на лесозаготовках. Это обусловило массовый исход усть-цилёмов в низовья Печоры, на строительство Нарьян-Мара.
Во вновь образованном национальном округе исконные крестьянские умения мужиков Усть-Цильмы, такие, как рыбный промысел, приходились как нельзя кстати. А владели они им с незапамятных времён. Моего отца, как наиболее грамотного (окончил четыре класса церковно-приходской школы) из прибывших в Нарьян-Мар мастеров рыбного промысла, Ненецкий окружной интегральный союз завербовал для организации промысла в низовьях Печоры ; деревнях Юшино и Носовая. До этого отец год или два заведовал рыбоприёмным пунктом в деревне Росвино на территории Коми республики. В одно из больших наводнений часть деревни смыло, и пункт закрыли.
В 1936-м отца перевели в Нарьян-Мар на должность заведующего продовольственными складами с предоставлением жилплощади в маленьком домике на берегу озера в самом начале улицы Хатанзейского. Тогда же вся наша семья (мать, бабушка, старшие братья Фёдор и Иван, сестра Татьяна) перебралась на постоянное жительство в Нарьян-Мар. Как и большинство выходцев из Усть-Цильмы, семья завела корову и, по стандартам того времени, вполне благополучно прожила до начала войны.
Отец родился в семье староверов, а, значит, не пил, не курил и свято соблюдал заповедь «не укради». За шесть лет работы заведующим складом не имел ни одного взыскания или недостачи. Но с началом войны кому-то стал не по нраву заведующий, который сам не берёт и другим брать не даёт. И этот кто-то в конце 1941 года подбросил в органы анонимку, гласившую, что И.И. Чупров украл со склада и выпил бутылку водки. Было указано место, где теперь бутылка лежит. Бутылку органы дознания нашли, провели ревизию, недостачи не обнаружили (у сестры до сих пор хранится копия акта ревизии), тем не менее, отца судили, приговорили к году лагерей и отправили в Медвежку ; село на Печоре, в Коми АССР.
Через четыре или пять месяцев отца освободили с формулировкой «за ударный труд и примерное поведение». После освобождения он приехал в Усть-Цильму и сразу был отправлен на фронт. А в 1943 году мать получила известие, что её муж пропал без вести.
Когда отца арестовали, в семье уже росло четверо детей, ожидался пятый (сестра Елена родилась в мае 1942 года). Несмотря на это, после отправки отца в Медвежку мы получили приказ освободить занимаемую квартиру без предоставления другой жилплощади, то есть многодетную семью просто выбросили на улицу. «Квартирный вопрос» всегда стоял остро. Нарьян-марцы жили не только в домах и бараках, но и в землянках, выкопанных в песчаных холмах в районе Калюша. Одним словом, желающих занять наше жилье могло быть немало.
От голодной смерти на улице нашу семью спас Тимофей Мокеевич Хатанзейский, директор колхозно-совхозной школы - будущего сельхозтехникума. Он хорошо знал отца по совместной работе в Рыболовпотребсоюзе и понимал абсурдность предъявленного ему обвинения. На свой страх и риск он принял на работу нашу мать на должность конюха, с предоставлением комнаты в здании школы по улице Выучейского.
Тимофей Мокеевич был человек мягкосердечный и не очень решительный. Поэтому непростое по тем временам решение - приютить семью осужденного, он принял лишь под давлением своей супруги, Анны Александровны, и жены преподавателя Стрелкова ; Антонины Ефимовны. Нашей семье очень повезло, что в тот момент в городе жили эти замечательные женщины «из бывших», из интеллигенции дореволюционной формации.
В обязанности конюха входило не только кормить, поить и содержать школьных лошадей, но и обеспечивать водой столовую и общежитие, находившиеся в том же здании, а школу ; дровами. Воду ; не менее пяти-десяти трёхсотлитровых бочек –приходилось возить с колодца каждый день, потом переливать ведром в специальные чаны, а дрова добывать из вмёрзших в речной лёд на реке плотов. Длина брёвен составляла пять-шесть метров, диаметр ; от двадцати до сорока сантиметров. Вес их в несколько раз превышал собственный вес женщины-конюха, которая с помощью пешни выкалывала их изо льда, закатывала на сани с подсанками, привозила во двор школы и распиливала.
Кроме этого, ей нужно было поить, кормить и два раза в день доить свою корову, не говоря уже о необходимости ежедневно решать проблему, чем накормить пятерых детей и полуслепую бабушку. В то голодное и страшное время матери удалось спасти жизни младших детей, мою и сестры Елены, лишь благодаря корове. Но и корова хочет есть. Старое поколение нарьян-марцев, наверное, подзабыло, а молодое никогда не знало, что на прокорм коровы требовалось заготовить за короткое лето не менее десяти-двенадцати возов сена, по тридцать пудов каждый. А для этого требовался сенокосный участок площадью не менее двух гектаров.
Единственным средством передвижения и перевозки грузов в городе были лошади. Каждая организация держала лошадей, для которых на зиму также необходимо было заготавливать сено. Поэтому все заливные луга ; пожни ; в радиусе десяти километров от Нарьян-Мара распределялись под сенокосы организациям и колхозам. Частным лицам участки выделяли, в лучшем случае, в конце Мойбичера и Макеева шара, а то и на острове Эйхерев, на Печоре, в районе бывшего рыболовецкого посёлка Месино, в двадцати-тридцати километрах от города. Разумеется, владельцы коров стремились получить участок поближе. Самые удалённые участки доставались самым беззащитным. Наша семья сенокосила на острове Эйхерев.
Воспитанный матерью и бабушкой в староверческой среде, я не состоял в пионерах, никогда не вступал в партию, но и верующим тоже не был. Однако, порою склонен думать, что только Бог помог нашей матери выжить в страшных переделках, в которых она побывала, заготавливая и перевозя сено и по воде, и по суше.
Самое яркое воспоминание из моего детства связано как раз с вывозкой сена. Однажды знакомые тётушки и бабушки собрались оплакивать нас, ставших круглыми сиротами: три дня назад наша мать уехала в сорокаградусный мороз за сеном и пропала. Значит, замёрзла. Но она вернулась живой! Её засыпали вопросами ; что да как? Оказалось, на обратном пути она выбилась из сил, взобралась на воз сена и заснула. Надеялась, что лошадь, обычно сама находившая дорогу, привезёт её к дому.
Тащить воз сена по бездорожью коняге было очень тяжело, поэтому он, дойдя до первой замёрзшей забереги … пошёл по ней в противоположную от дома сторону. Так они заблудились. Чтобы лошадь не замёрзла, мать выпрягла её из оглоблей, привязала к возу сена ; если у лошади есть корм, она не замёрзнет, ; сама же двое суток искала сначала дорогу домой, а затем ; оставленную на реке лошадь с возом.
Нужно сказать, что даже в те тяжелейшие военные и послевоенные годы далеко не все бедствовали и голодали. Некоторые могли себе позволить щеголять по мостовым Нарьян-Мара летом в хромовых сапожках, зимой в шикарных белых валенках и бурках из белого фетра и шить на заказ модные мужские сорочки из шёлка в серо-голубую полоску. Запомнил я это потому, что мать и по ночам работала ; шила мужские сорочки и по заказу соседа-сапожника пришивала голенища к передкам хромовых сапожек на привезённой ещё из Усть-Цильмы швейной машинке «Зингер» образца 1903 года.
В зиму 1941/42 года и летом старшие братья Иван и Фёдор помогали матери на сенокосе, как могли. В зиму 1942/43 года Фёдора призвали в армию. В начале 1944 года он погиб при освобождении Белоруссии. А в 1945 году мать лишилась и второго помощника – забрали в армию Ивана. Чтобы как-то помочь нашей семье материально, Т.М. Хатанзейский принял уборщицей на работу в колхозно-совхозную школу сестру Татьяну. Тогда ей не было и пятнадцати лет. Работу она совмещала с учёбой в педагогическом училище. После окончания училища её отправили работать сначала в Оксино, а затем в Носовую. Так мать лишилась последней своей помощницы.
Несмотря на тяжёлую и безотрадную жизнь, мать нашла в себе силы в 1943 году приодеть свое малолетнее семейство и сходить с ним в фотографию, чтобы показать отцу на фронте: дома всё в порядке. Извещение, что он пропал без вести, ещё не пришло.
Единственным утешением усть-цилемских вдов и матерей погибших было проведение «панихид» (так их тогда называли), когда они несколько раз в году собирались по пять-десять человек помолиться за упокой души своих отцов и сыновей. Власти Нарьян-Мара это не запрещали.
Усть-цилёмки, чьи мужья и сыновья воевали, отмечали всего один праздник ; Пасху. За два месяца до него уже начинали собирать творог собственного производства, складывать его в деревянный ящичек с отверстиями на дне и прессовать. Так делалась пасха. Дня за три до Пасхи чистили до блеска печной золой латунные складные иконы, изготовленные ещё в XIX веке на Урале на заводах Демидовых, и обязательно омывали их в проруби с произнесением молитвы.
1945 год, как принято сейчас говорить, год Великой Победы, не принёс нашей семье существенного облегчения, а только ещё больше усилил душевные страдания по не вернувшимся с войны отцу и брату Федору. Видимое облегчение в нашу семью пришло лишь в конце 1951 года, когда после демобилизации из армии вернулся брат Иван. Рудольф Ефимович Филиппов в книге «Печора, Нарьян-Мар и мы» (изд. в Нарьян-Маре в 2011 г.) вспоминает, как росли и чем занимались в послевоенные годы дети, имевшие возможность ходить в детсад, кино, ездить в пионерские лагеря, посещать концерты ; т.е. о том, как росли и чем занимались мои ровесники из более обеспеченных семей, жившие в основном по ул. Смидовича. Однако, большая часть наших с Р.Е. Филипповым ровесников, как он правильно подметил, жила в портовых бараках, на лесозаводе, в частных домишках Кармановки, Качгорта, Сахалина, Захребётной, и зачастую не знала, что такое детсад, пионерский лагерь или концерты в Доме культуры. Немалую их часть составляли такие, как я, дети староверов из Устьцилемского района Коми АССР. Правда, не высланных, как пишет Р.Е. Филиппов, а бежавших в Нарьян-Мар от раскулачивания, голода и непосильного труда на лесозаготовках.
В отличие от жителей улицы Смидовича (специалистов того или иного профиля, приехавших в город по договору, партийных и советских работников), усть-цилемские староверы в большинстве своём имели образование на уровне начальной школы. Некоторые из них прибыли в Нарьян-Мар полулегально. Чтобы выжить в новых условиях и восстановить привычный уклад жизни, которого их лишили раскулачивание и коллективизация, они занимались личным хозяйством ; помимо основной, как правило, низкооплачиваемой работы. Держали коров и овец (лошадей заводить запрещалось), выращивали картошку, ловили рыбу, строили лодки, заготавливали на зиму ушаты морошки, бочонки солёной рыбы и грибов, шили кожаную обувь (ступни, бахилы, бродни). Перенимали у ненцев опыт по пошиву из выделанных оленьих шкур одежды (малицы и совики) и обуви (бурки, пимы, тобоки). Их дети вместо того, чтобы ходить в детсад и ездить в пионерлагеря, с четырёх-пяти лет начинали осваивать все премудрости ведения личного хозяйства и активно помогать взрослым.
В Нарьян-Маре в пятидесятые годы ведение личного хозяйства не только не пресекалось, но и в определённой степени поощрялось. Такие хозяйства помогали обеспечивать горожан молочными продуктами, мясом, шерстью для рукавиц и носков и даже кожей для сапог и бахил. Кожу местные умельцы выделывали из коровьих шкур. В военные и первые послевоенные годы тёплое парное молоко в Нарьян-Маре нередко являлось единственным средством лечения цинги и простудных заболеваний у детей.
Тем, кто имел корову, выделяли на заливных лугах участки площадью два гектара для заготовки сена. Не запрещалось строить хлев в непосредственной близости от места проживания, даже в центральной части города, гонять коров на поскотину (пастбище) и обратно по городским улицам. Организациям, имеющим лошадей, разрешали их выделять владельцам коров для вывоза сена с сенокосных участков зимой. Обеспечивался ежегодный ветеринарный контроль над состоянием здоровья животных. В городе существовали пункты приёма молока для оплаты натурой налога, который в те годы были обязаны платить владельцы скота.
Участки под сенокосы городским жителям, имеющим коров, выделялись на расстоянии от десяти до тридцати километров от города: по Сенокосной курье, Макееву шару, Лебяжьему полю, по реке Куя и даже на острове Эйхерев (тридцать километров вниз по Печоре, напротив Месина). Владельцы коров, чтобы добраться до своих сенокосов, были вынуждены приобретать лодки, способные взять на свой борт не только сенокосчиков, но и достаточно громоздкий и тяжёлый багаж: продукты питания не менее чем на две недели, косы, грабли, вилы. Топоры, котлы и чайники для приготовления пищи, балаганы (палатки), оленьи шкуры, обычно служившие постелью на сенокосе, одеяла из овчины, несколько смен рабочей одежды и тому подобное. Грузоподъемность такой лодки ; около тонны. Она оснащалась рулём и уключиной на корме ; для весла сидящего за рулём. Имелась массивная лавка, которую называли, кажется, бедь, с отверстием для установки мачты в центре лодки. На передней лавке при необходимости могли разместиться два гребца (чтобы один грёб левым, а другой правым веслом). Таким образом, лодку можно было передвигать усилиями трёх гребцов, а при попутном ветре плыть под парусом. Лодочных моторов в Нарьян-Маре тогда ещё не знали.
Однако, против течения реки, да при встречном ветре главным способом передвижения было то, что называлось «идти бечевой». Бечева (шнур длиной тридцать-сорок метров) крепилась к проушине в верхней части мачты, или за переднюю уключину со стороны ближнего берега. Один или два гребца спускались на берег и за шнур тянули лодку вверх по течению реки.
Так что бурлаки, память о которых увековечил русский поэт А. Некрасов: «Выдь на Волгу, чей стон раздаётся над великою русской рекой. Этот стон у нас песней зовётся ; то бурлаки идут бечевой», существовали не только на Волге во времена царя-батюшки, но и на реке Печоре в районе Нарьян-Мара в сороковые и начале пятидесятых годов прошлого столетия. С той лишь разницей, что некрасовские бурлаки ; взрослые мужики, а в Нарьян-Маре ; женщины и дети, заменившие на заготовке сена мужей и отцов, ушедших на фронт в 1941;1945 гг.
В нашей семье после призыва отца в армию функции бурлаков вначале исполняли старшие брат и сестра, а в 1948 году пришёл и мой черед надеть лямку. Сенокос у нас тогда находился на острове Среднем, как раз напротив избы третьего бакенщика, если считать от лесозавода. Избы бакенщиков располагались вдоль основного фарватера Печоры через каждые пять километров. Первая стояла на высоком песчаном берегу реки, называемом Белой Щельей, вторая ; в районе деревни Макарово, а третья ; в устье Макеева шара, на три-пять километров ниже деревни Сопка.
Следовательно, чтобы нам с мамой добраться до сенокоса, необходимо было сначала спуститься вниз по течению Городецкого шара до лесозавода, обогнуть длинный
песчаный носок Ёкушанского острова и затем, вверх по течению Печоры, подняться до третьей избы. Учитывая, что мне впервые предстояло выполнять функции бурлака в восьмилетнем возрасте, мать несколько дней ожидала безветренней погоды, потому что пройти бечевой Чёрный прилук (обрывистый берег Печоры напротив деревни Макарово) в ветреную погоду и с опытными бурлаками не всегда удавалось из-за больших набойных волн. Ширина Печоры в том месте достигала более километра, так что волнам было где разгуляться.
Одному протащить тяжёлую лодку на пятнадцать километров вверх против течения реки, естественно, мне было не по силам. Поэтому роль бурлака исполняла в основном мама, а я, сидя на корме, управлял лодкой и только изредка подменял её. Весь путь от города до сенокоса во время нашей первой поездки занял не менее пятнадцати часов. Хорошо, что в июле солнце в Нарьян-Маре не заходит. Ведь в день прибытия на пожню нам предстояло разгрузить лодку, обустроить кострище, заготовить дрова, вскипятить чайник, установить своё жилище ; балаган. А еще натянуть внутри балагана катагар (купол из парусины для защиты от комаров), удалить из катагара комаров и только потом, полностью обессилев, забыться во сне.
Часов через пять мать уже разбудила меня, чтобы идти косить, пока роса не высохла. Дело в том, что все усть-цилёмы косили горбушами. Это коса, имеющая форму серпа, но в два-четыре раза больше его. Её стальное лезвие длиной от полуметра для детей и до метра и более ; для мужиков, тщательно, как бритва, затачивалось на большом точиле. Лезвие крепилось к выгнутой, как у серпа, деревянной ручке ; она называлась косьё и была отполирована до блеска ладонями рук косаря, поскольку в процессе косьбы он постоянно перехватывал косу для замаха сначала с левого, затем с правого плеча. Косить влажную траву горбушей гораздо легче, чем сухую. Поэтому косить начинали не позднее четырёх-шести часов утра. Когда роса испарялась, делали перерыв. Второй раз выходили по вечерней росе.
Косили горбушей согнувшись, так, чтобы лезвие её шло параллельно земле на высоте не более пяти-десяти сантиметров. Для этого обе руки косаря должны находиться также на уровне земли. Потому ладони рук косаря и ручка косы были влажными и скользкими. Случалось, коса вырывалась из рук, попадала в другого косаря и наносила ему травмы, иногда смертельные. Травмы случались также от удара со всего маху лезвием косы о бревно, занесённое на пожню водой во время половодья и скрытое выросшей вокруг него травой. Много бед доставляли осиные гнезда, спрятанные в траве белые колпаки-коконы. Не заметив их, косарь попадал в гнездо горбушей, и тогда рой ос впивался в опущенное к земле лицо и руки, причиняя страшную боль.
Я уж не говорю о том, что непрерывно махать горбушей слева направо и справа налево в согнутом положении намного трудней, чем работать косой другого типа ; стойкой, или литовкой. О существовании стоек мы узнали только в начале пятидесятых годов от якутов, приехавших учиться в Нарьян-Марский сельхозтехникум.
Чтобы скошенная на сырых заливных лугах трава превратилась в сено, были нужны три дня сухой погоды. Поэтому первые три дня мы утром и вечером косили, а днём начинали готовить остожья: запасали и втыкали в землю стожары, укладывали в основание остожьев сухой кустарник, чтобы сено не лежало на сырой земле. Заготавливали подпоры по четыре (две короткие, около 130 см и две длинные ; около 2-х м) на каждый межуток (расстояние между соседними стожарами) будущего зарода, так как прошлогодние стожары зачастую ломал лёд, а подпоры в половодье уносила вода.
Всего требовалось заготовить и воткнуть в землю до пятидесяти ; ста стожаров и соответственно заготовить двести ; четыреста подпор. Чтобы в корявом, не очень высокорослом ивняке, окружавшем наш сенокос, найти и нарубить нужное количество стожаров высотой не менее трёх-четырёх метров, приходилось изрядно потрудиться. Но ещё сложней было невысокой худенькой женщине и восьмилетнему мальчишке воткнуть их в землю на глубину хотя бы полметра.
Мы всегда возили на сенокос лопату, поэтому я не раз предлагал маме не втыкать стожары, а закапывать в предварительно подготовленные ямы. Но она была твёрдо убеждена, что закопанные в ямы стожары не выдержат напора ветра и зарод упадёт. Поэтому мы несколько дней мучились, изобретая, как строго вертикально приподнять стожар, затем, резко опуская его заострённым концом, попасть в намеченное отверстие, затем выдернуть его, многократно повторяя эти операции, пока стожар не углублялся в землю на нужную глубину.
Менее трудоёмким, но более длительным являлся процесс сгребания высохшей кошенины (сена) и укладывания её в кучи. Этот процесс целиком зависел от погоды. В сухую погоду всё сено можно сгрести и уложить в кучи за неделю, а в дождливую процесс мог растянуться на две недели и более. В кучи сено складывали, чтобы оно предварительно, до метания в зарод, улежалось. Сложенное в кучи сено было значительно проще собирать к остожьям со всей площади участка и легче метать в зарод, подхватывая вилами слежавшиеся в куче пласты.
Каждый владелец коровы мечтал получить участок по соседству с сенокосами организаций, имеющих лошадей. Это могло дать возможность не таскать сено из куч к остожьям охапками или на носилках, а подвозить на лошади. Если, конечно, добрый дядя, хозяин лошадки, сочтёт возможным уступить её тебе на пару часов. Кучи сена свозили к остожьям особым способом: не на телегах или санях, а, поддев под кучу верёвку, привязанную к гужам хомута лошади, волокли кучу прямо по земле. Для этого мало было получить лошадь, требовалось ещё иметь определённый опыт по такой транспортировке сена. Иначе куча, не доезжая до места назначения, опрокидывалась и разваливалась.
Прохладная северная погода и сжатые сроки редко позволяли высушить кошенину до нужной кондиции. Сено, чтобы оно не сгнило, досушивали, сметав его в тонкие, хорошо продуваемые зароды, а не в толстые круглые стога, как это делают в южной части России. Поэтому и требовалось такое большое количество высоких стожаров и подпор. Чтобы дождевая вода не попадала внутрь зарода и не смачивала всю боковую поверхность его, ширину зарода до высоты полутора-двух метров постепенно наращивали, а затем, дойдя до высоты два с половиной - три метра, формировали что-то вроде двухскатной соломенной крыши дома. Для «постройки» такого зарода необходимы не только умение и терпение, но и определённые задатки зодчего. На приобретение этих навыков у меня ушёл не один год.
Когда последний зарод бывал уже смётан, мать перед отъездом с сенокоса ещё раз обходила весь участок. Было заметно, что, любуясь результатами своего тяжкого труда, она испытывала не только огромное моральное удовлетворение, но и определённое эстетическое ; при виде стройных, аккуратных зародов, сильно отличавшихся от колхозных, зачастую смётанных кое-как.