Кетерук. Счастье есть!
Памяти Екатерины Михайловны
и Александра Лукича Лукиных.
Расцветали яблони и груши…
М.Исаковский.
–Расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой. Выходила на берег Катюша, – пела 17–летняя Кетерук новую песню, совсем недавно прозвучавшую по репродуктору.
По дну оврага, по которому протекала речка Каркаша, стелится густой туман. Где-то внизу слышится плеск воды и тихий хор лягушек. Глубоким вдохом через нос наполнила Кетерук свои легкие прохладным воздухом раннего утра. Собрав тяжелые косы в узелок, она умылась родниковой водой.
– Вот ты и попалась, – выскочил из-за дерева гармонист Серкки, подбежав, ухватил юную красавицу за талию. – Будешь моей женой? – спросил он.
Восходящее солнце согрело первыми лучами и без того горячий поцелуй влюбленных.
Свадьбу сыграть не успели.
"Внимание, говорит Москва! Передаем важное правительственное сообщение, граждане и гражданки Советского Союза, сегодня в 4 часа утра без всякого объявления войны германские вооруженные силы атаковали границы Советского Союза. Началась Великая Отечественная война советского народа против немецко-фашистских захватчиков. Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!
Пришедшая неделю назад в новый дом невестка прощалась с любимым сдержанно: при свекрови-то как дать волю чувствам?
– Пусть он землю бережет родную, а любовь Катюша сбережет,- думала она, кусая губы, чтобы не заплакать.
– Мы обязательно победим! – Серкки обнял жену, поцеловал мать,
шагнул за порог…
Ходила на берег реки Кетерук. Тосковала. Песню пела:
– Выходила, песню заводила,
Про степного сизого орла.
Про того, которого любила,
Про того, чьи письма берегла.
Но больше Кетерук не довелось увидеться с возлюбленным.
Наступило лето 1947 года. Старуха-свекровь ворчала: все-то у невестки не так. А Кетерук, с детства приученная к труду, старалась еще больше: с ранней зари до поздней ночи хлопотала по хозяйству. Некому за нее заступиться. Некуда ей пойти. У родителей и без нее – семеро по лавочкам. Не в тягость работа: пока руки заняты, и печаль по мужу меньше. Пропал без вести. Так и не объявился. А свекровь однажды не выдержала:
– Уйди!
Горько и обидно: голодные и холодные годы войны вместе. Хлеб делили пополам. Зимними ночами боками согревали друг друга.
В декабре сорок второго мобилизовали всех, кто мог держать в руках лом и кирку, на рытье Казанского обвода. Морозы под пятьдесят. Промерзшие многолетние дубы раскалывались на морозе с громким треском. Холод пробирался до костей, ломотой отдавался изнутри так, что с утра было не подняться. Слюни, выплюнутые изо рта, замерзали на лету. А работать надо. Лом звоном об землю. Руки в мозолях, в крови. Дневную норму выполняли. Валились с ног от усталости, но выполняли норму. Вручную вывозили землю. Одно утешало: хлеб выдавали. Немного, граммов 600 в сутки, но выдавали. В котомке этот кусочек промерзал так, что не разломить. Стучали рукояткой кирки об него, он со звоном рассыпался. Крошку во рту держали, как конфетку: чтобы подольше чувствовать сладкий вкус. Этот хлеб приносила домой для свекрови. Делилась. А она: уйди!
Собралась Кетерук.
Накануне приснился ей сон. Странный, страшный, непонятный:
пошла Кетерук на Ковалинскую ярмарку...
Ярмарка во все времена славилась богатым товаром: тут можно купить все. До замужества сюда отец возил Кетерук с сестрами, чтобы купить им пасар кепи( букв: рыночное платье) и ботиночки с 12 застежками. В деревне сестрички были самыми нарядными. Все другие ходили в лаптях и домотканых рубашках, а эти - словно царские дочки. Высокие и крепкие от природы девушки стояли в церкви впереди, ближе к алтарю, закрывая собой обзор. Никто не возмущался. Уважали девчонок, уважали отца - одного из трех грамотных людей в деревне. По имени отчеству звали. Счет знал, грамоту ведал - за спиной 4 класса школы! Другие, гляди, и одного класса не закончили! Счетоводом в колхозе работал. Без лишений, конечно, не обошлось. Пришлось отдать два амбара, лошадь и амуницию. И деньги в большой кубышке.
– Надо вступать в колхоз! – сказал глава семейства. И это не обсуждалось. Семья уважала отца, уважали и селяне. Семью эту уважали. Выйдя на игрища, все ждали начала игры Серкки на гармони. А он ждал свою Кетерук. Без нее никогда не начинал играть. Знала это Кетерук, специально не торопилась: негоже юной девушке бросаться в объятья к парню! Пусть подождет.
– Ташла, ухмах, илсе парап пушмак,
Вуник тумелелли, сьюле келелли,- напевала она частушки, не то чувашские народные, не то собственного сочинения.
– Танцуй, дурачок, куплю тебе ботиночки, с высоким голенищем, на 12 пуговицах,- переводила она иногда.
Когда появится Кетерук на игрищах, первыми, как павушки, пройдутся с сестрой по кругу, только после них выходили на танец парни Левины – крутые нравом ребята: брали крапиву, и жалили руки тем, кто не хлопал в ладоши, пока они отплясывают. Кетерук не жалили. Она была возлюбленной гармониста. Все это понимали. Знали, что семья уважаемая. Видели, что отец ежегодно возит их на Ковалинскую ярмарку за покупками.
И вот приснился Кетерук сон, что отправилась она на ту самую ярмарку. Пила нужна была для чего-то. Видит: женщина продает пилу: зубья на ней – через раз, рукоятки полусгнившие.
– Как же так? – спрашивает Кетерук продавщицу.
А та ей отвечает:
– Есть у меня дома еще,- сбегаю, хочешь?
– Нет, не надо, очень тороплюсь я, – отвечала девушка.
Так и купила эту пилу со сломанными зубьями.
Проснулась Кетерук в холодном поту.
– Зачем мне эта пила? – думала она.
Намного позже юная солдатка поняла, что сон был вещим, и что за пилу она купила: замуж она вышла за одного из братьев соседнего села Мусирмы, за Сандра, нога которого осталась лежать на полях сражений в Великую Отечественную войну. Сапером он, Лука Сандр, был: на алюминиевой мине, которую металлоискатель не мог определить, подорвался. Потерял сознание. Очнулся в эвакогоспитале. Ощутил невыносимую боль в ноге, потянулся – а ноги-то нет! Пришел в это время генерал, лично вручить Орден Красной Звезды. Хотел пожать руку. А Сандр постеснялся грязных рук, и спрятал их под одеяло. Генерал сказал:
– Ничего страшного! – и крепко обеими руками пожал руку Сандра.
Комиссованный вернулся он в родные края. Но ведь и ему, одноногому, хочется отплясывать на праздниках, хочется любви, семьи, детей! Еще молод, еще и тридцати нет…
Выучился тогда Сандр на адвоката.
– Чем не жених? Людьми уважаем, – думала Кетерук.
– Уха, уха, уха-ха,
Чем я барышня плоха? –
Юбочка бордовая,
Сама – чернобровая! – напевала Кетерук частушку.
Ей тоже, молодой и здоровой хотелось семью, детей.
Так и расписались они.
Негоже жене адвоката называться уменьшительно-ласкательным именем, и стала она из Кетерук-Катюши – Кетерне, Катериной, то есть.
Купили молодые дом деревенского священника. За самим престарелым священником ухаживали, хлебом делились. Дом знатный, ворота с пятью столбами, во дворе – дощатые тротуары. Шикарный дом! Вскоре священник помер. Похоронили чинно на свои средства: иных близких у старца не было.
В начале апреля сорок восьмого родилась дочка. Крепкая Кетерне быстро освободилась от бремени, надела самое красивое платье, обулась в лакированные туфли, и по весенним холодным лужам пошла к мужу в партком. Ревновала Сандра Лукича к секретарше, проверить хотела где он и как, ну, и новость сообщить о рождении первенца.
Хождение в туфельках по снежной каше ранней весны не прошло бесследно: слегла Кетерне с горячкой. Свекровь Варвара - эп - повитуха то есть, травами отпаивала. Быстро встала на ноги Кетерук. А муж - вечно на работе да по
партийным делам.
– Жаба хромая! – иногда со слезами вырывалось у нее. Особенно, когда приходила соседка Шура просить медали, чтобы надеть на 9 мая. Отдавал Сандр. И в этот раз отдал.
– Вот точно ведь: жаба хромая и есть! Что же ты сам не носишь-то свои награды? – возмущалась, распаляясь, Кетерне.
А Сандр Лукич – молча курил у печки, терпел, терпел, да как запустит в жену костылем. Еле увернулась.
Не ходил на 9 мая Сандр Лукич, скромно стоял в толпе зрителей. И металлическую красную звезду на ворота не позволил вешать. У других она была, а у Сандра – нет.
– Не так все было, не так, – бормотал Сандр Лукич, когда после рождения четвертого ребенка семьей смотрели кино про войну по телевизору. Вставал, и уходил к печке курить самокрутку в люшку. Так заслонку называли.
– Папа, а как? – спрашивали детишки. Уходил он от ответа. Снимал протез, и культей пугал, рыча при этом, как медведь. Разбегались детишки по углам, хохоча. Никому было невдомек, какую боль – прежде всего – душевную, – испытывал Сандр Лукич.
– Эх, пуститься бы в развеселый пляс! Кренделя ногами бы выписывать! –горевал он в день районного праздника весны и плуга Акатуй 1973 года. Никому не понять солдатскую душу. В ноябре тридцать девятого призвали в Красную Армию молодого, крепкого. Война началась. Гвардии старший сержант, командир отделения 12 отдельного гвардейского саперного батальона 7 гвардейской стрелковой дивизии Александр Лукич Лукин почти всю войну прошагал по полям и болотам с миноискателем. После тяжелого ранения в январе сорок пятого списан по негодности.
Кто поймет душу солдата? Кто поймет душу молодого, полного сил мужчины, безногого, «негодного»? Это слово – «не годный» болью отзывалось и в отсутствующей ноге, и в сердце. Точила эта боль сердце
ежедневно. Кетерне, Катерина Михайловна, трудившаяся в годы войны
на элеваторе, таскавшая мешки с зерном и мукой, грузившая эти мешки в вагоны, отправляемые на фронт, ворочавшая тяжелыми мешками, как игрушкой, молодая и красивая, краснощекая. До сих пор пышет здоровьем. Природа наделила крепостью физической и крепостью духа. В одиночку тянула хозяйство. И картошку посадить, и выкопать. И баньку истопить, детей помыть. Постирать, убрать. Все дела на ней. И на работе до поздней ночи. И ночные дежурства в детских яслях - на ней. Сторожем подрабатывала. А он? – Не годный, хромой, безногий солдат…
Никто не поймет душу солдата. Невдомек жене, которой нужно поднимать хозяйство, а надеяться не на кого. И родившейся внучке Танюшке было невдомек. Откуда ей, трехмесячной это понимать?
– Умру я… Так хочется, чтобы Танюшка – черемуховые глазки – стала понимать. Стала бы помнить меня… А я умру, – сказал он с грустью.
Ранним утром следующего дня не стало Лукина Александра Лукича, мужа Екатерины Михайловны - нянечки детских яслей при мебельной фабрике.
– Родненька-а-ай ты мой, жаба ты моя хромая, как ты мог оставить меня одну на белом свете? Войны нет, мир отстроен, мы планировали… Танюшка вот растет, – искренне сокрушалась-причитала Кетерук.
Танюшка на похоронах была. Малышка в ползунках и чепчике она мирно спала на руках отца.
– Ба, расскажи о себе, – просила она, повзрослев, бабушку Катю.
Кетерне тогда плакала и пела песню:
«Ой ты песня, песенка девичья,
Ты лети за ясным солнцем вслед
И бойцу на дальнем пограничье
От катюши передай привет…».
Не понимала Танюша, почему бабушка плачет.
– Щасти есь! Есь, – говорила пожилая женщина.
– Счастье? – переспрашивала Танюшка.
– Да, щасти. Есь оно, – вытирала слезы Кетерне, к тому времени похоронившая не только второго мужа, но и любимую 18-летнюю дочку-красавицу, младшенькую из трех дочерей. Был, правда, долгожданный и мужем, и ею сынок - четвертый в семье. Но дочка - любимица, красавица, нежный цветок...
– Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится,
говорит Господу: «прибежище мое и защита моя, Бог мой, на Которого я
уповаю! Он избавит тебя от сети ловца, от гибельной язвы,
за плечами Своими сокроет тебя, и под крыльями Его будешь надеяться, – как оружие окружит тебя истина Его. Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень.
Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя; но к тебе не приблизится: только смотреть будешь очами твоими и видеть возмездие
нечестивым. Ибо ты сказал: «Господь — упование мое»; Всевышнего избрал ты прибежищем твоим; не приключится тебе зло, и язва не приблизится к жилищу твоему; ибо Ангелам Своим заповедает о тебе — охранять тебя на всех путях твоих: на руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею; на аспида и василиска наступишь; попирать будешь льва и дракона.
«За то, что он возлюбил Меня, избавлю его; защищу его, потому что он познал имя Мое. Воззовет ко Мне, и услышу его; с ним Я в скорби; избавлю его и прославлю его, долготою дней насыщу его, и явлю ему спасение Мое, –читала она 90 псалом, ища утешения в горе, плача над несчастной судьбой.
Танюшка, ничего не понимающая, пугалась горячей искренней молитвы бабушки. Зажигала, бывало, бабка с соседкой свечи, и обе, рыдая в голос, молились. Забивалась в угол Танюшка, зажмурившись, сидела. Не понимая умом слов молитвы, сердцем чувствовала боль любимой бабушки. Эта боль пугала, от нее хотела спрятаться.
– Наркозник. Мой муж – наркозник. От наркозника родила детей. Все они - какие-то особенные, не как дети других, – говорила позже Катя, когда слез уже не осталось, и душа освободилась от горечи бесконечных утрат и лишений. Опустела душа. Но как полагается, пустое всегда заполняется чем-то. И заполнилась пустота в душе Кетерне шутками да частушками, сказками да прибаутками. То ли горечь свою скрывала?..
Как-то в середине девяностых рассказала Танюшке историю:
– Нашла я колечко золотое. Надела на палец, да колечко-то выронила: не по размеру больше оказалось оно. Тогда я надела колечко на другой палец. И вроде, пришлось золото по размеру. Носила я его, носила, да в один день снова колечко вылетело с пальца: палец похудел. На третий палец надела его– тоже не смогла носить: почернело золото, очищать пришлось. На четвертый палец – опять не по размеру. Лишь на пятом
пальце впору пришлось кольцо. Да уже не нужно. Помру скоро.
Долго пытались понять Катину историю. В шкафах да комодах искали колечко. А оно, оказалось, и не существовало в реальности. Все это – образно. Первого мужа похоронила. Второго. Дочку потеряла. На пенсию вышла. И хоть стала ветераном труда, да стара уже стала, ноги не слушались, в обе руки тросточки взяла.
– Я умру, умру я, –
похоронят меня,
А на моей могилочке
только соловей напропоёт, –
тянула она унылую песню. И просила всегда, шутя:
– Люблю свой дом. Помру – похороните меня в конце огорода. Буду знать, что вы все рядом. А на кладбище – тишина, вороны каркают. Страшно и одиноко.
– Танцевать я хочу! Песни петь хочу! Жить хочу! – говорила она, «пританцовывая» сидя на стуле. Вся жизнь в труде. В детстве в доме отца поднимались чуть свет: хозяйство большое, лошадь, корова, другая скотина всякая. Сено заготавливали, картошку выращивали. Матери в колхозе помогали, зерно убирали. У старой свекрови день и ночь в трудах: лишь бы упасть усталой на кровать и не помнить ушедшего на фронт любимого. После войны – замужество, дети, быт, работа в «Чайной». Оттуда после полуночи лишь возвращалась домой, а рано утром – снова подниматься. На пенсии – тоже работа: зеленое золото Чувашии – хмель убирала, на свекольном поле работала. Вся жизнь – работа, работа. Некогда было танцевать. Лишь в юности до войны пришлось, да и то – немного: замуж-то рано вышла.
Как-то заглянула к бабушке Кате Танюшка. Сидела старушка у окна перед печкой. Руки с вздувшимися венами на коленях сложила в замок, большими корявыми от работы пальцами крутит в одну, потом – в другую сторону. Привыкшая к труду Кетерук, даже сидеть спокойно не могла, нужно было ей какое-нибудь движение.
– Доченьку мою! Иди сюда, чево скажу, – попросила Катя.
Отдала в тот день Кетерне вещи доченьки усопшей: носи, перешивай, пользуйся! Ордена и медали мужа Сандра отдала: берегите это все, гордитесь дедом! Огромный подсумок песочного цвета был наполнен разными наградами Александра Лукича.
– Я умру, умру я, – снова начала было 87-летняя старушка.
– Ба, не надо! Живи! – попросила внучка.
– Отцвели уж яблони и груши, – улыбнулась Кетерне.
И добавила:
-Щасти есь, доченьку мою! Я знаю, что такое щасти.
–Бабушка, ты столько вытерпела, войну пережила, голод, лишения, разве ты была счастлива? – недоумевала Танюшка.
– Есть щасти…
В многолюдной толпе похоронной процессии плакал по старушке Кетерне один человек – Танюшка.
– Что ты сырость разводишь? Старая ведь она, пожила свое, чего реветь-то? Если б молодой кто помер… И без твоих слез сыро и холодно, – попытался кто-то пошутить на ноябрьском кладбище 2009 года.
– Любила она… и меня… и жизнь любила… Она любила! – ответила Танюша.
Никто так и не понял душу Кетерне.
«А любовь Катюша сбережет…».
Урмары,май, 2021 г.