Александр и Александра

Внезапно утихомирившаяся качка и скромные первые лучи солнца разбудили князя Александра фон Ливена от скоротечного сна, носившего отчетливый привкус и отзвук былой болезни, чуть не унесшей его в могилу не далее как пару месяцев назад, перед началом большого плавания, большого возвращения – он надеялся, что очередного, а не окончательного. Впрочем, если все выгорит, то он не пожалеет и того, что следующий вояж окажется в один конец – а там как Господь распорядится. Он отогнал от себя мысли, потянулся и встал, по-скорому одевшись. Спутники, конечно, еще спали, да собственное пробуждение оказалось для Александра случайностью
Утро забрезжило слишком рано, безбожно рано для тех, кто, не смыкая глаз, резался в баккара и вист в кают-компании, насквозь прокуренной гаванами, впитавшей в себя винные поры и заполненной в предшествующий вечер бесчисленной темной публикой, ругавшейся на разнородных акцентах французского. Эти искатели случайных богатств его не интересовали – имя и положение, а также напущенная специально для таких случаев нарочитая надменность манер и байронический прищур всезнайки отпугивали их от его персоны. Поэтому он все плавание ощущал себя помещенным в незримый пузырь, отделяющий его как от других членов российской дипломатической миссии в Филадельфии, вместе с их супругами, чадами и домочадцами, так и от многочисленных пассажиров трехмачтовой шхуны «Мария-Анхелика». Возможно, его болезнь, пусть и миновавшая, «по милости Божьей» - как хором объявили что корабельный врач, что отец Феофилакт, окормлявший российское консульство, - заставляла лишний раз к князю не приближаться. Все же желтая лихорадка была очень заразна, белые европейцы от нее выздоравливали редко, и чудом явилось то, что Александр таки выкарабкался, зацепился за жизнь и вылез из омута бреда, боли во всем теле и безумного, выжавшего все соки из бренного тела и с трудом умещающейся в нем души, жара, наружу, -  как по веревочной лестнице, услужливо кинутой откуда-то свыше, - верно, тем самым Господом, которому молится и отец Феофилакт, и аббат Диего Розарио, иезуит из Гаваны, и должен был молиться и он, Александр, если бы не был безбожником и варваром, как его шутя назвала тогда Aline – нет, не стоило нынче думать об Aline, ни тогда, ни в Гаване, ни в Чарльстоне... Чудом явилось и то, что капитан «Марии-Анхелики», счастливого корабля, всегда проскакивающего мимо штормов, корсаров и не в меру свирепых таможенных служителей, согласился взять его, еле стоящего на ногах и явно пораженного местной заразой, и даже денег не взял – вот чудо. Князь не помнил, право, сообщили ли сему веселому креолу титул и положение – может, Ставицкий, его секретарь, и сказал для важности, что он сын русского канцлера, выпустив для удобства слово «почти». Не удивился бы, если такое служитель консульства сказать запамятовал, - право, так бывало всегда: случайные люди, не принадлежавшие к одному с ним кругу, не знавшие его родителей и прочую родню, да и не отличавшиеся особой внимательностью, чтобы по одному наряду и фамильным перстням определить, кто перед ним, распознавали в Александре нечто такое, что заставляло их сразу бросаться ему навстречу, помогать, чем могут, защищать от врагов и предлагать разнообразные услуги. И, чем дальше от Лондона, Парижа и Петербурга, тем больше таких людей находилось. Поэтому Александр фон Ливен и любил уезжать за море, куда подальше, туда, где солнце встает и заходит с противоположной стороне…
Все это роилось у него в голове, еще толком не опомнившейся ото сна, пока перед глазами стоял густой розовато-серебристый туман, спустившийся над потихоньку приближавшейся Неаполитанской гаванью. Он сойдет здесь, вместе с остальными, пойдет бить челом тамошнему посланнику, не особому любителю его отца. Александр уже давно понял, что сам по себе не имеет значения – отношение к нему самому среди cors diplomatique всея Европы складывалось в зависимости от того, как в оной Европе относятся к его родителям. Далее – он справится, где эта его la princesse Wolkonsky, девушка с безжалостными голубыми глазами, созданная для того, чтобы править людьми и лошадьми, возможно, наткнется на одного из ее братьев, и привычным уже шагом войдет к ней в гостиную – опять они с матерью снимают очередную виллу с необжитой обстановкой и небрежно обитыми вылинявшим штофом стенами, а в Неаполе таких найти куда легче, чем в Риме, - и толпа поклонников, собиравшаяся вокруг Алины везде, как прохладный источник собирает вокруг себя зверей и птиц в летний зной, расступится перед ним, изрядно похудевшим, наскоро и не слишком умело остриженным, не успевшим прогнать желтоватую бледность, ибо они почувствовали свою неполноценность, поняли, что все они валеты перед настоящим королем, и его дама улыбнется ему сдержанно, так, словно он вышел ненадолго из комнаты, а не странствовал где попало больше полутора лет. «О, как вы изменились, Alexandre!...” – «Хочется верить, что к лучшему», - ответит он, и получится все так же байронически, - он даже слышит у себя за спиной: «Ну Child Harold же вылитый!», сказанное тоном льстиво-ироничным.
Голова снова закружилась. Князь оперся о перила, вдыхая туманный воздух и видя, как дымка расступается, медленно, обнаруживая чашу золотого в лучах рассвета города с его бесчисленными крышами, улочками-лабиринтами, в которых навечно застывает полумрак и прохлада, сбереженные здесь от раскаленного лета, а справа виднеется двухглавый Везувий, никогда не спящий, всегда готовый взорваться и зримо проклясть беспечно расположившиеся у его подножия содомы и гоморры современности. Волны словно нехотя плескались о борт шхуны, желая уйти подальше в штиль, отступить от берега, к которому она неумолимо приближалась, раствориться в бесчисленном кружеве средиземноморских течений. Розовое на глазах превращалось в золотое, небо под покровом оказывалось размыто-голубым, как всегда в начале весны. И какая-то беспечная надежда вдруг наполнила сердце Александра. Ни на чем не основанная – более того, он даже не хотел снова видеть Европу, снова оказываться в привычном обществе, зная, как его там примут, и даже Aline стоила того, чтобы ее забыть ради того, что за морем, ради terra incognita – incognita не для географов, а для него, великосветского ребенка, дипломата и сына дипломата, князя и сына князя, русского немца или немецкого русского, как угодно, выпускника чопорной закрытой школы Harrow, знавшего не один десяток наследных лордов просто по имени, бывшего на короткой ноге с несколькими владетельными германскими принцами и итальянскими графами. Там, далеко, за морем и в море, все эти титулы, знакомства и статусы становились неважны, и, по большему счету, становилось неважно, кто ты есть таков. Мать говорила, что в нем «нет аристократического чувства», и была права, - возможно, и нет. Однако что-то его заставляло любить Неаполь, пышный и блудливый, с его оперой, с его кофейнями, с его темными рассыхающимися виллами, с его затхлостью и гордостью. И что-то заставляло любить ту самую аристократку, дочь министра двора, коего побаивался сам государь, источник страха для всех без исключения, и дочь la dame sans reproche его, князя Александра, родного отца. Вот так, до безумия глупо, «на грани кровосмесительства», как сказал Gregoire, младший брат Алины, и Александр тогда даже не стал ему возражать. Но разве стремление держаться «своих» везде – не признак аристократизма? Так что мать, как всегда, видит то, что сама хочет видеть, хоть и зовут ее «дипломатической Сивиллой». Впрочем, светские прозвища крайне мало отражают сущность человека. Их раздают от щедрот красноречия, под насмешкой всегда подразумевая лесть и под лестью – насмешку…
Александру пришлось прервать поток мыслей, заполнивших всю его голову – вот еще одно зримое следствие этой болезни, почти смертельной, - то в тягость предпринять малейшее умственное усилие, то мысли текут быстро, лихорадочно, обгоняя одна другую и не связываясь в общую картину. И страшно остановить этот поток, насладиться мгновением, которое никогда не повторится – как он, князь, зримо ощутил, глядя на сплетение незнакомых, будто бы вывернутых наизнанку созвездий, стоя на вершине Килиманджаро, пологой, срезанной неким гигантом горы, или чувствуя ледяную ярость брызг знаменитого Ниагарского водопада. Потому и наслаждался сим моментом, зная, что этого в жизни не будет уже никогда – и всякие грезы на тему «остаться ли» так и будут грезами. Он просто не предназначен для того, чтобы вести жизнь «простую и суровую», соответствующую этим местам как ничто. Его удел – бесконечные гостиные различной степени роскоши, пустопорожние разговоры тех, кто считает, что владеет этим миром, кабинеты, перья, ровные строки меморандумов и рескриптов. Но в душе что-то щемило, когда он думал о самой возможности дикого и неизведанного. Ведь были же эти мгновения – и кто сказал что они не повторятся? И кто сказал, что жизнь, наполненная ими, не предназначена для него? Что за ерунда, право слово…
Нынче, в этот рассвет, средиземноморский и внезапно меланхоличный, - сразу всплыло бренчание гитар в Порту, не теперь, а года три назад, низкий, с хрипотцой, голос черноволосой красотки-певицы, мантилья, гребень, романтичная шаль, стянутая на острых плечах, поет про Soledad, а где Soledad, там и Corason, непременно разбитое Corason... И пусть тогда был закат и расставание, а нынче рассвет и встреча, чувство было такое же, смутно-тоскливое и при этом зовущее куда-то, призывающее забыть все, что случилось ранее, и начать все заново, без надежд и без сожалений. Но в этот раз Александру оно, это чувство, не понравилось. Показалось предвестьем чего-то мрачного. Впрочем, этот мрак стоило ожидать. Ведь и ему разбивали его Corason, и делала это из года в года одна-единственная, с которой его ждало очередное «решительное объяснение»… Он уже привык, но нынче, выпутавшись из полуплена, выполнив несколько торговых миссий, которыми, в сущности, не должен был заниматься никогда, подхватив, наконец, желтую лихорадку со всеми ее прелестями, Александр фон Ливен ожидал иной встречи и иного обращения. Или хотя бы надеялся на то, что к нему, наконец, переменятся…
Чем ближе «Мария-Анхелика» к берегу, тем более город показывал свое неприглядное лицо. Портовая вонь, толпы оборванцев в порту, черная дымка копоти, стелящаяся под крышами… Все это было везде, в каждом городе, выросшем на берегу моря, - нигде нет рая, нигде нет Земли Обетованной, и даже «небесный град» Иерусалим поражает странников и паломников своей абсолютной суетностью, шумом и толкотней. Александр удалился к себе, ожидая, что скоро его спутники проснутся и начнется прежняя маета, прощания, разъезды, подписывание необходимых бумаг – все, что угодно, кроме тишины и раздумий.
…Покончив с делами и отобедав в доме у русского посланника, к коему необходимо было явиться первым делом – чтобы не впадать в предельную зависимость от хлеба насущного там, на Villa Fiori и избавиться от неумелых забот вечно набивавшейся ему в мачехи княгини Софьи (он выяснил – да, та уже полмесяца как здесь, повсюду ездит, клеймит государя и рыдает о «недостойном» брате, заключенном в железа где-то на краю сего мира, словом, занимается тем же, чем обычно) – Александр отправился по начавшему раскаляться городу к той, которая и составляла его конечную цель путешествия. О, звезда незримая, о, буря далекая… Его еще шатало от слабости, жара заставляла его дрожать и поводить плечами под сюртуком – да, он переоделся так, как здесь носят, во все светлое, чувствуя себя не в своей тарелке, как обычно, когда приходилось отступать от привычного стиля британского денди. Он привычным взором отмечал живописную неряшливость города, глядел на афиши, оглашающие звонкие премьеры тех или иных маэстро, привычно озирался по сторонам и снова понимал, что любит этот город так же, как любит ту, что здесь живет, волею судеб, волею рока. Ведая о том, что роскошь здесь слишком уж тесно соседствует с нищетой,  да и по давней привычке, образовавшейся после того, как в темных предвечерних переулках Гаваны к его горлу Бог весть сколько раз приставляли нож и затверженные в Harrow навыки boxing’а далеко не всегда могли ему помочь, он заранее положил во внутренний карман небольшой пистолета системы Liege – о, госпожа посланница бы устроила панику и крики, если бы обнаружила, что он вооружен! «Что этот Ливен себе позволяет? Вот эти вот считают себя выше всего порядка», - пожалуй, самая мягкая тирада, которую он бы услышал в свой адрес. Таким, как его недавняя хозяйка, становится дурно от одного упоминания того, чей он сын. Но, к счастью, внимание его особе оказали не самое пристальное, и никто не заподозрил, что он совершенно «одичал», придя на званый обед с оружием, хоть и незаряженным – на мелкого и среднего пошиба воришек – а иных здесь почти и не бывает - один лишь вид оружия вкупе с яростной холодностью манер действует должным образом. Потом опомнился – для какой надобности понадобится ему пистолет у Aline? «Мало ли», - усмехнулся он сам себе, пересекая знакомые лабиринты улиц, в которых ему никогда не суждено было теряться.
Вот и вилла – белые дорические колонны, слишком низкие, чтобы считаться выверенно-классическими. Знакомый бледно-желтый цвет фасада, отдающий в золото на фоне синего неба, нависшего над открытой площадью. Вокруг пышная растительность, подарившая особняку претензиозное название – романтичные вьющиеся заросли покрывают тонкий ажур балкона. Шторы задернуты – знак не очень хорош, ибо значил, что здесь еще почивают, и он станет первым и оттого не самым желанным гостем. Однако он привычно дергает за ручку ворот, небрежно роняет свое имя вышедшему навстречу мажордому, и, к удивлению своему, получает ответ: «Синьорина Алессандра здесь, в гостиной… Да, одна… Да, я доложу».
Доложить не успели. Она вышла сама, сия «Алессандра», никогда не пользующаяся пышностью своего имени, на удивление совпавшего с его собственным – впрочем, кто же из русской аристократии тогда, два-три десятка тому назад, не стремился увековечить эдак «императора-ангела»? Вышла – и застыла посреди анфилады комнат, освещенных лучами предполуденного солнца. Он не приближался к ней, ожидая какой-то реакции – да хоть какой, кроме этого спокойного, изучающего любопытства, затаившегося на дне ее синих глаз. Платье на ней было вполне себе matinee, утреннее, бледно-голубое и перехваченное в талии белым атласным ремнем, застегнутым на жемчужную пряжку. Волосы, темно-каштановые, были убраны в низкий узел, - небрежность, коей она не пренебрегла и сейчас. Князь, помнится, всегда любил в Алине эту небрежность, эту вольницу, это стремление не понравиться никому с первого взгляда, шокируя бесчисленных «всеобщих» тетушек и бабушек. Да, нынче она словно бы встала с постели, но ее взор, ее уверенность в осанке, даже сложенные на груди сильные и в то же время изящные руки свидетельствовали об обратном.
- Простите меня за то, что я так вваливаюсь без спроса, ma princesse, - выговорил Александр, и тут же вспомнил, - возможно, совсем некстати, - что они уже давно как на «ты», что между ними таки «все» случилось.
Алина рассмеялась, не меняя положения. Она словно бы заграждала ему путь внутрь, держа на расстоянии вытянутой руки – даже двух вытянутых рук. И нет, все, что можно было бы ожидать от нее в таком положении, - обморока, кидания на шею вновь прибывшему возлюбленному, а то и горьких слез упрека, да что там, вообще любых слез, - отсутствовало. Александр с облегчением вздохнул – значит, все осталось по-прежнему. Значит, ей не нужно играть и притворяться в то, что она хоть сколько-то хочет играть по правилам, соответствовать его ожиданиям. Алина может быть вполне откровенна с ним, а это значит, что фальшью ей не нужно покрывать горькой правды, - что она забыла его, что у нее нашелся другой, что она наконец-то сделала свой выбор из череды поклонников, что этот ее выбор оказался одобрен отцом, что они готовятся к венчанию и к совсем иной жизни, которую хочет ей предложить он, Александр фон Ливен.
- У тебя одни глаза и остались, - вместо приветствия произнесла девушка, и на миг взгляд ее потеплел, сделался почти материнским. – Весь истаял… Плавание оказалось таким тяжким, что ли?
Князю стало отчего-то стыдно и за свою хворь, которую почел чуть ли не подвигом, и за свой безыскусно-болезненный вид, который он не постарался хоть как-то скрасить, сгладить. Впрочем, такое небрежение своим внешним видом означало – вот я стою перед тобой такой, какой я есть, каким я стал, примешь ли меня? И эффект, судя по всему, был достигнут.
- Ты по-прежнему хороша… - прочувствованно, опуская ресницы, проговорил он тихо, но так, чтобы она услышала и чтобы услышали все, кто находился здесь, на этой вилле. – И я рад, что смог вернуться, хотя бы и таким вот...
Алина наконец-то соизволила приблизиться к нему. В ее позе читалось некое напряжение, она пару раз оглянулась через плечо, нахмурившись. Затем, не убирая озабоченного выражения лица, девушка оценивающе вгляделась в лицо гостя и наконец вынесла вердикт:
- Саша, да ты болен, и сильно…
- Был болен, - поправил князь. – Ну а нынче ноги мои вновь меня носят.
Девушка промолчала, разглядывая его, впитывая все то, что, верно, успела уже позабыть, опознавая его по только ей одной известным приметам, сопоставляя его образ с тем, далеким и сновидческим, успевшим расплыться в ее воображении до неузнаваемости, невероятности. Ему все это долгое разглядывание не понадобилось – Алина всегда стояла перед его глазами такой, какой она предстала перед ним сегодня, - и легкий, словно бы неровный румянец на лице, столь же приятном, округлом и свежем как и раньше, и темные волосы, еще не подвитые, не укрощенные в привычную прическу, и глаза, прозрачные в первозданной синеве, и эти сильные, изящные руки, к которым захотелось страстно припасть, что он и проделал, приблизившись к ней, почувствовав, что иначе он упадет – и непременно «хладным трупом».
Руки ее были неожиданно холодны, и она аккуратно одернула их. Лицо ее слегка потемнело от затаенной досады – не того ждала, верно, да и не ко времени он появился.
- Ты так соскучился, - шепотом проговорила она, вновь оглядевшись, словно бы ожидая, что с минуты на минуту кто-то вломится.
- Немудрено, и ты прекрасно знаешь…
Ни холодность ее рук, ни общая нервная собранность не потушили огня, разгоревшегося от прикосновения к ней, к той, о которой он мечтал ночами и наяву, к которой стремился…
- Проходи, - наконец указала она влево, в малую гостиную, где царил влажный полумрак, почти тропический – от плотно закрытых ставень, от двойных темных штор, от каких-то вьющихся оранжерейных цветов, коими были уставлены столы и увешаны стены. – Здесь мы будем одни.
Саша вздохнул облегченно – никого, ничего не ожидается, так почему же даже теперь, сидя рядом с ним на упругом диване и не отнимая его руки, сжимавшей плечи, Алина до сих пор напряжена? Это ему совсем не нравилось. Заставляло мыслить о соперниках, о найденном наконец-то будущем муже, о Бог знает чем…
- Одиссей вернулся на свою Итаку, в который уж раз, - привычным «салонным тоном», несмотря на общую интимность обстановки, несмотря на мерцающий огонь в крови, начал князь Александр. – И верная Пенелопа, как водится, его встретила. Скажи только, нужно ли мне нынче идти разгонять ее женихов или подождать? По-видимому, нужно…
- Все такой же ревнивый дурак, - в голосе княжны послышалась затаенная теплота.
- Ревнивый – быть может, дурак – как тебе будет угодно… - он прижал ее к себе крепче, и тело ее – возможно, даже против воли – ответило, она глубоко вздохнула и зарылась лицом в его грудь. И все благоприятствовало тому моменту, который он предвкушал уже и ради которого мог забыть обо всем. Его руки стали решительнее, и он, даже не обнажая свою возлюбленную, способен был почувствовать, увидеть, что и здесь она не изменилась, по-прежнему – женственнее некуда, приятнее некуда, и главное, насколько же она отзывчива, насколько же каждое его прикосновение заставляет ее поддаваться воле, открывать в ней желания, которые она давно забыта, и вот уже уста нашли уста, и прежняя солоноватая сладость наполнила его рот, и оторваться таки пришлось, чтобы пойти далее, убирая на своем пути все ненужное, развязывая корсаж платья, ощущая, как перед его рукой расступаются шелковые волны нижних юбок, и вот она уже такая, какая есть, реальная, горячая и невинная – все еще невинная, слава те, Господи, и все святые с Ним…
- Я… не могу, - выдохнула она в последний миг, когда он уже был готов совершить то святотатство, ради которого и пришел сюда. – Не нынче только…
Лицо Алины было совсем уже близко, совсем раскрасневшееся, с затуманенными глазами – Александр ее не разочаровал, он никогда не разочаровывает в этом смысле, к счастью или к беде…
- Что такое? – быстро выпалил он, уже теряющий терпение, уже ощущающий, как изнемогает под бременем всех этих желаний.
- Моя мать, - сорвалось у нее с губ, на веки вечные запечатав все, что могло было быть…
- И что? Она сочтет это естественным…
- В том и дело, - Алина вновь овладела собой и выпрямилась, запахнув платье на уже истерзанной груди – да, следы останутся и выйти с decoletee к обеду будет вдвойне непристойно. – Она слишком этого хочет.
- Глупости, - пробормотал князь, ощущая, как страсть, желание постепенно трансмутирует в гнев – привычная алхимия. – К тому же, раньше ты все позволяла... почти все, и в присутствии маменьки тоже.
Она странно застыла рядом с ним, совсем ледяная, совсем невероятная.
- То было раньше, а теперь – это теперь, - выдавила она из себя.
- Ты хочешь сказать, что тебе нашли… хм… кандидата, и мое присутствие здесь нежелательно?
Алина продолжала молчать. В тишине вокруг, прерываемой лишь трижды приглушенными звуками улицы, чудилось нечто хрупкое, болезненное, готовое распасться на тысячу звонких осколков от любого неосторожного движения или слова.
- Кто он?
- Никого нет, как же ты не поймешь! – злобно выкрикнула княжна, расколдовывая хрупкий темный морок, окружающий их. – Тебе, конечно, донесут, как раньше доносили… Но я ждала, живого или мертвого, ждала…
- И нынче ты мне отказываешь, еле живому и уже не мертвому?
Вопрос был неуместным – он знал. И резкая пощечина остановила его ум. Рука тяжелая – ну конечно же, а какая должна быть…
- Это все глупо, - она резко встала с дивана, одернула шторы – и стало чуть светлее. – Глупо, трижды глупо…
Князь Александр уже знал весь этот разговор – не впервые совершенно было его вести и слышать. Тогда, до его отъезда, до наступления блаженного забытия, которое дарят долгие странствия по миру, Алина тоже говорила, что их связь – глупость, водевиль, - дети состоявших в незаконной связи родителей немедленно влюбляются друг в друга, роман передается из поколения в поколение, словно бы позорная наследственная хворь…  Но на его вопрос – «А что ты предлагаешь, все кончить?» - девушка не ответила, что дало определенную надежду, пусть зыбкую и неустойчивую. Нынче он промолчал, предоставив слово ей.
- Что с тобой случилось? – спросила она, по-прежнему вглядываясь в его лицо.
- Пустяки. Всего-навсего желтая лихорадка в Чарльстоне, - пожал он плечами и сознавая, как же неуместна его бравада – в гостиной, в присутствие всех этих «женихов», да ее братьев, да всех русских, обретающихся в Неаполе, или на консульском обеде, допустим, все это еще имело бы место быть, но не сейчас.
Алина предсказуемо покачала головой.
- Но нынче я не заразен, меня заверили и даже готовы выдать медицинское освидетельствование в подтверждение этому, - продолжал он.
- То есть, я могла тебя потерять, - она остановилась у столика в виде белой дорической колонны, на котором стоял горшок с китайским розаном, усыпанным пламенеющими цветами, рассеянно сорвала один из них, повертела в руках. – И никогда бы о том не узнала… Вот уж истинно Пенелопа.
Александр не готов был услышать эти слова, хоть и предполагал, что нечто подобное будет произнесено.
- Я тоже мог тебя потерять, - повторил он, не вставая с места, а лишь снова застегнувшись на все пуговицы, хотя духота, которая уже начала нехорошо отзываться в его груди, горле, не давала ему это сделать. – Приезжаю – ты замужем, за каким-то… очередным Безобразовым, Дурново или как там его – экие говорящие фамилии, право. А муж, как водится, страшно ревнив или, что хуже, снисходителен, набивается в друзья, по плечу эдак похлопывает – проходите, садитесь, хотите ли хереса, ну и погоды нынче стоят… Ну ты знаешь, как оно бывает.
- Или же я в гробу и сама мертва, - спокойно перебила его Алина.
Слова ее были совсем спокойными, резко контрастирующими с его ернической болтовней. Александр недоуменно воззрился на нее. Разве у его возлюбленной есть основания так говорить? Неужто больна? Но он бы заметил сразу, всенепременно.
- Все к тому и идет, - продолжила она без выражения.
- Но ведь…
- Мне исполнилось двадцать пять, Саша, - попросту сказала она. – Моя мать предпочтет видеть меня мертвой, нежели замужем за кем-либо…
- А отец? – отчего-то выдавил Саша.
- И отец тоже, - пожала плечами девушка. – Я тебе тогда сказала, что все безнадежно.
- Иди в монастырь, или замуж за дурака, - вспомнил он нечаянно Шекспира.
- В монастырях, как и в дураках, оказался большой недостаток, - вторила Алина. – Сходи к мадам Смирновой, как будешь в Петербурге, она тебе перескажет всенепременно всю историю подбора дураков под меня.
- Я никогда не буду в Петербурге, и тебе то известно, - сказал князь.
- Ты прямо как матушка и как тетя Зинаида, - усмехнулась Алина.
Гнев ударил ему в голову от этого случайного сравнения. Враждебные образы предстали перед его глазами.
- Так ты говоришь, что эта…, - он вовремя подавил бранное слово, уже готовившее слететь с губ. – Что мать твоя здесь? Так я с ней поговорю всенепременно…
- Не надо, - твердо возразила его возлюбленная. – Ты все испортишь.
- Куда уж тут портить?
- Ты мне нужен живой, - продолжила девушка тем же тоном.
- Что мне сделает эта…? – на сей раз бранное слово было произнесено, но его собеседница даже не поморщилась.
- То же, что своему горячо любимому некогда брату, - Алина подошла к нему, и в глазах ее – он разглядел – мерцали слезы. Впервые на его памяти – девушка просто не умела плакать и сама в этом признавалась.
- Но постой, какое это отношение имеет… Там же, напротив, скорбят и негодуют за жестокость наказания, - перебил ее Саша.
- Ты не знаешь всего. А я все знаю, - холодно, стараясь так, чтобы ее голос не дрожал, сказала Алина. – Серж должен был умереть и чудо, что он даже в этих… в этих кошмарных условиях жив и не пропал… Хотя его никогда оттуда не выпустят.
Спрашивать «Почему?» было бесполезно. Государь не милостив к тем, кто объявлен его личными врагами. Таковых нашлось три или четыре сотни. Все заперты, сосланы в различные места, приговорены к разной смерти. Немало кто из очень хороших и знатных семей – не одни лишь Волконские, хотя те, безусловно, по уровню приближенности ко двору могут сравняться разве что с ними, с Ливенами да Бенкендорфами, этими «остзейскими прислужниками» Романовых, которым привыкли доверять. Волконским тоже доверяли – а Алининому отцу верят до сих пор. Александр до сих пор не знал, как к этому относиться – и как относятся к такой истории в его собственном семействе. Мать, конечно, говорила, насколько же это чудовищно, все эти цареубийцы, жуткие заговоры, клятвы на крови, повторение Восемьдесят девятого года на русской почве, и как она рада суровости и одновременно гуманности приговора. В просвещенной Англии даже за самые мысли и робчайшие попытки вешают всех, а тут отделались самыми «закоренелыми» злодеями, числом пять – один убийца, двое взбунтовавших войска, один устроивший все дело четырнадцатого, а последний – видать, просто за дерзость и за возбуждаемый им страх. Благополучно повисло только двое из пяти, остальные сорвались, еще живые и хрипящие, дядя его, брат матери, один из следователей, опустился на гриву лошади, чтобы не видеть – как похоже на него! – а другой, Чернышев, не столь сентиментальный, выпалил: «Вешать снова!» - и порешили. Почему он об этом думает? И Алина почему? С ней понятно, но он-то, Александр фон Ливен, здесь причем? Ранее они с ней никогда не заговаривали о таком. Русские даже за границей в целом молчали об осужденных по делу о тайных обществах. Кто-то ограничивался кратким: «злодеи», «вольнодумцы», кто-то просто пропускал историю от себя, показывая, что не хочет о том вообще говорить.
- Но твоя мать определенно не могла его сделать несчастнее, чем он сам себя сделал, - сказал недоуменно Александр.
- Ты ее не знаешь. А я прекрасно ее изучила, - сказала Алина. – Думается, твой отец тоже бы тебе что рассказал, если бы ты у него потрудился спросить…
Только не это. Князь всячески старался избегать подобных мыслей – о той самой связи, которая длилась столько, сколько он себя не помнил, тайная и явная одновременно – и старался никого не осуждать, не прислушиваться к разговорам. Но именно из-за этого обстоятельства – что когда-то, более двадцати уже лет тому назад, его отец и мать Алины, оба состоявшие в браке, оба столпы света, люди с безупречной репутацией, приближенные к государям, стали близки как никто. Ничего необыкновенного – сложно назвать верных мужей и жен что в русском, что в каком-либо еще свете. Не только монархические браки заключались без всякой любви, но и аристократические тоже. Обманутые супруги тоже себя не обделяли – его мать, как говорили (но никогда не доказывали), пользовалась связями с разнообразными политиками по роду своей деятельности, во благо государя и государства, отец княжны Алины тоже имел постоянную любовницу мадам Жеребцову, от которой прижил двух дочерей (и это опять-таки не доказано). Но во все это Александр старался не вдаваться лишний раз – чтобы не марать себя липкой грязью светских слухов и домыслов. Одно дело – слышать такое о посторонних лицах, другое – когда в это замешаны твои собственные родители, твоя семья, твой род и имя.
- И что же?.. – сорвалось у князя с губ, чтобы отвлечься от мыслей о неизбежном и беспрекословном факте реальности.
- Начнем с того, что моя мать сделала все, чтобы обобрать Сержа до нитки, - она назвала своего родственника по имени, упуская обычное «дядя», и впервые Александр подумал, что в ее словах, в самой интонации ее голоса, упоминающего его, слышится что-то донельзя интимное, беззащитное.
- Но ведь по закону ему и так не причитается ничего… Он все равно что мертвый, - князь сразу пожалел о сказанном, ибо Алина посмотрела на него с явным презрением. Она, казалось, досадовала на то, что он нынче здесь, жив и здоров, и чуть было не доказал свою страсть делом, а она с удовольствием поддалась его порыву.
- И ты туда же… Молчал бы, - сквозь зубы проговорила княжна.
Повисла длинная пауза, и в тишине Александр слышал, как живо бьется его сердце от досады на самого себя, на эту девушку, на неразгаданные тайны, клубами, как сигаретный дым, вьющиеся над ними, над всем этим городом, под этим старым потолком с полустершимися фресками – облака, звезды, какие-то боги и богини, амуры и психеи, очертания которых едва были различимы, носятся в вечном танце, и до них нет никакого дела никому. Пусть же скажут, что ей ответить? Как ему поступить? Уйти, извиниться, попытаться что-то сказать – и усугубить ситуацию, нарваться на неприкрытый холод и на сухой поклон, на проводы до двери – без надежд на следующее свидание? Или же остаться и продолжать молчать? Подойти к ней, приобнять? Последнее рискованно – но он так и поступил.
Алина не отвела его руки. Напротив, ее плечо поддалось под тяжестью его ладони – она снова была воском, покорным и послушным перед ним, тем, кто знает лучше, кто видел больше, кто пережил многое. В отношениях всегда есть место вполне естественному неравенству – но прежде они были одинаковыми в своей страсти, в своем остроумии, в своей блистательной надменности. Теперь же он видел ее слабость – как она десятью минутами ранее увидела его – и его дело защитить свою подругу от всего, что может ее ранить.
- Моя мать выкрала завещание покойной бабки, - спокойно сказала Алина, запнувшись лишь вначале. – Там Сержу и… маленькому – все отходило. Она подделала почерк и написала заново. Состояние поделили на троих. Ему ничего не осталось. И да, мать тоже говорила про справедливость. Что он эдак расплатился с ней за услуги. Ничего бесплатного не бывает. А долг платежом красен.
Княжна старалась произносить эти слова как можно более спокойно, но в голосе ее слышалась затаенная истерика, подавленная лишь явным нежеланием завыть в голос.
- Что она сделала с оригиналом завещания? – поинтересовался Александр, не размыкая своих объятий – он боялся, что его возлюбленная рассыплется, сломается, если продолжит в том же духе.
- Откуда я знаю? – выпалила она грубо. – Сожгли, порвали, закопали в бабкину могилу…
- Конечно, там будет сказано, что все сделано ради детей, - Александр задумчиво посмотрел куда-то вдаль. Он радовался, что в комнате было по-прежнему темно – яркий свет бы больно ударял по глазам, раздражая разум и душу. – Кстати… у него же был сын… Жене пришлось его оставить. Что с тем сталось?
Тут Алина прижалась к нему и натурально разрыдалась. Наконец-то. Плакала она совершенно не по-девичьи, не картинно, а как маленький ребенок – в голос, так, что лицо шло пятнами, слезы брызгали из глаз, чтобы все слышали и видели.
- «Благословляет мать и молит за отца», - сквозь рыдания выпалила она чей-то стих – Пушкина, что ли? – И так уже шесть лет.
- Какой же ужас, - пробормотал Александр, ничуть не сомневаясь, что смерть этого неизвестного ему  младенца, которая в свете всех обстоятельств виделась теперь насильственной, и стала причиной подобного состояния Алины. Может быть, нынче какая годовщина этого события, может быть, что-то еще, неведомое для него, нерассказанное и никогда не могущее быть рассказанным.
Она никак не отреагировала на сказанное, и лучше всего было провалиться сквозь землю.
- Почему ты мне ничего не говорила? – молодой человек не нашел ничего лучшего, как задать именно такой вопрос. И не удивился, когда вместо ответа он натолкнулся на стену холодного молчания.
- Ты мне не доверяла? – опять-таки отчаянно спросил он. – Ты полагала, что…
- Уходи, - коротко сказала Алина. – Я тебя ждала. Хотела… Да что там. Но – уходи.
Александр поначалу не понял ее слов. Они были сказаны без всякой драмы. Так, словно она приказывает своей горничной оставить ее – и вот-вот готова разозлиться, если ее слова не будут расслышаны должным образом, их придется повторять. В этой будничности, краткости и крылась для него надежда – значит, не навсегда, значит, его не прогоняют, он просто явился не в нужный день и не в нужный час. Но к чему тогда столь теплый прием поначалу, это наивное восхищение и пронзительная теплота в ее взгляде и голосе? Не может быть такого, чтобы его лишили всякой надежды и перечеркнули всю его жизнь одним отказом.
Вся жизнь… Та, которой он чуть было не лишился, все же была завязана на этой девушке с холодными глазами и горячим – он, по крайней мере, смел на это надеяться, - сердцем. На той, которая могла любить как никто иная и ненавидеть так же. В его кругу, с малолетства взращивающего людей пустых, прохладных, охваченных мелким тщеславием и ревнивым самолюбием, таких, как Алина, можно было пересчитать по пальцам. А если уж говорить о девицах и дамах, выученных притворяться, изображать, а не показывать, - то княжна Волконская оказывалась единственной в своем роде. Пользуясь достаточной степенью свободы, коей были лишены навсегда ее товарки, приучившись открыто выказывать свои чувства и жить без оглядки на других, на так называемое «высшее общество», находившее ее весьма странной барышней, Алина захватила его сердце уже давно. И подобной ей Александр не сыскал – хотя, если откровенно говорить, он никогда не задавался целью найти своей возлюбленной равноценную замену. Его терпение вознаграждалось, он был близок к цели, видел, что сам значит для этой девушки нечто большее, чем просто друг, был допущен до нее… И тут – «уходи».
- Я пойду, - сказал он спокойно, вставая с дивана. – Но вернусь.
- Не надо, - ответила Алина еще тверже.
- Что мне не надо? – вторил он, притворяясь непонимающим.
Она смотрела на него прямо и с вызовом, словно ожидая продолжения, взрыва и нагромождения ненужных слов. И Александр подумал, что эта минута – хороший повод сказать все, что уже давно зрело на душе. Нет, не банальное объяснение в любви – этот этап был уже пройден, причем давно. Здесь следовало сказать другое…
- Послушай, - сказал он, опустив глаза. – Покуда я еще не ушел, не уехал на свою погибель… Я знаю все эти обстоятельства. У меня… у моей семьи – свое, но ничуть не лучше, поверь мне. Ты бы знала, ты бы слышала, Aline. Со всем эти надо кончать, пока мы молоды, пока у нас все впереди. Мы можем все переиграть, создать заново.
Она не отводила от него тяжелого взгляда, и лицо ее покрылось неровными пятнами румянца.
- Заново? – тихо повторила за ним княжна. – Заканчивать? Или все-таки начать?
- Я прошу твоей руки, Alexandrine, - быстро проговорил он, зная, что не так и не здесь должны быть произнесены эти слова – и лучше бы их не было вовсе, но другого выхода он так и не нашел.
Алина посмотрела на него спокойным, ясным взглядом. Никакого удивления предложению она не высказала, радости – тоже. «А ведь ей уже говорили», - болезненно отозвалась в сердце мысль. – «И не первый раз… Кому-то и ответила согласием».
- Все-таки тебе неважно, - произнесла она твердым голосом. – Поэтому я тебе и сказала, что надо уйти, отдохнуть. Потом поговорим…
- Этого «потом» может и не наступить, - Александр намеренно не глядел на нее. – Завтра я уезжаю…
- Куда же? – проговорила Алина так, словно бы не ожидала услышать ничего иного.
- В Аргентину.
Почему Аргентина? Зачем ему пришла на ум эта страна на другом континенте, у самого края Земли, затерянная на самом дне географии. Что там – можно было только догадываться. Кажется, ему рассказывали – степи, красная земля, пыльные горы, серебро – Argentum – ненайденное, никогда не существовавшее, - может быть, разве солнце там светит беловато-жемчужным, а не яростно-золотым, как всюду… Если и есть там города, то такие, что, кажется, время в них остановилось – эти колониальные сонные поселения, эти песочного цвета иезуитские церкви, эти тенистые аллеи и дубовые сводчатые ворота домов. Туда когда-то лезли англичане, эти алчные и неутомимые собиратели всех земель, которые не принадлежат никому или находятся в слишком слабых руках. Не получилось – а вышло то, за что боролись кумиры его и предыдущего поколения – независимость, республика, никто не король, власть у богатейших, у просвещеннейших, словом, у аристократии. Так, как, кажется, хотел этот ее третий дядя, сосланный невесть куда за одни только подобные желания. Вот и все, что Александр фон Ливен мог бы рассказать про Аргентину, ежели бы вспомнил указанные сведения в одно мгновение.
Алина приблизилась к нему, положила руку на плечо – он ощутил ее живую, теплую тяжесть, и от этого влажный жар подступающих слез хлынул ему в лицо с такой силой, что пришлось опустить глаза.
- Ты думаешь, побег все решит? – спросила она. – Я тоже так думала, да и не только я. Но, право слово, оно все только портит.
Князь отрицательно покачал головой.
- Ты думаешь, что все исчезнет само по себе, - продолжила девушка. – Что мы так и расстанемся, пойдя разными дорогами. Точнее, устроим видимость расставания, а потом ты снова вернешься… Она, та Мари, тоже захотела вернуться через год. Потому что государь, - тут она усмехнулась, глядя куда-то в сторону, - милосерден. Потому что вдовствующая императрица пообещала ей клятвенно. «Каковы бы преступления не совершил ваш несчастный муж, но монарх учтет его искреннее раскаяние и тяжесть ваших обстоятельств, а также заслуги его семьи перед короной…».
Странно, насколько же хорошо Алина запомнила фразы, сказанные не ей, а какой-то другой, которую она, безусловно, знала и, судя по всему, не одобряла. Еще более странно, что она ловко свернула разговор на другую тему, - либо ее волнует то, не столь давнее и до сих пор не проговоренное, либо эти страдания лиц, не знакомых ему, - милый предлог для того, чтобы не сказать ему ни «да», ни «нет».
- Довольно о них, - глухо сказал Александр. – Скажи уже что-нибудь о нас?
- А разве мы еще есть? Ты намереваешься уехать, я намереваюсь остаться. Где уж там нам быть?
А ведь она права в своих аналогиях и воспоминаниях, - подумал князь. Совершенно права. Там тоже должны были разойтись в разные стороны – муж отбыть наказание, заслуженное или нет – другой вопрос, жена – остаться там, где положено, воспитывать ребенка и ждать чего-то. Но по некоей воле – или безволию – семья снова воссоединилась. Значит – вот ему и ответ.
- Ты можешь уехать со мной, - произнес он вслух. – Тогда расставания не будет…
- Но почему – туда? – вид у Алины был такой, словно она не расслышала его предложения. – Это же…
- Южное полушарие, да. Вместо Большой Медведицы – Южный Крест. Патагония, Огненная Земля, - без всякого выражения промолвил он. – Там никого нет. Никого, кто нам может помешать. Там нет всего вот этого.
Он развел руками, показывая, чего именно нет – убранство комнаты, вычурное с претензией на вкус и дороговизну, и какого-то неряшливое при этом, перекликалось с теми, кто всегда собирался в салонах, обставленных именно так. Те тоже – с претензией на значимость, на величие и ум, на деле – не более чем пустые сплетники, способные на всевозможную подлость.
Алина же думала о вполне конкретных людях. И понимала, что избавляться отъездом он хотел от них – родителей, во власти которых они до сих пор находятся, хотя оба довольно убедительно притворяются, будто совершенно независимы, от знакомых и родственников, от семейственных тайн, покрывающих низменные страсти. Княжна его в этом понимала – но не принимала. Ведь она сама стремилась когда-то уехать, и даже уехала, вслед за матерью, которая тогда, лет пять тому назад, взяла ее за руку и увела из-под душного петербургского неба, от места, где всегда случалось страшное. Мать, которую девушка прежде особо и не знала, и старалась о ней не думать, благо заместительниц хватало, на этот миг сделалась тем, чем и должна была являться – наиважнейшим человеком в ее жизни. Доверие княгини Софьи по отношению к ее дочери оказалось абсолютным. Алина с недоумением и некоторым отвращением передернула плечами, вспоминая, что именно та просила ее делать, какие секреты поверяла и в чем просила помочь… Так что побег ничего не решил. И куда бежать? Аргентина существует не более, чем существует Эдем.
- Тебе надо только согласиться быть моей, - сказал он тихо. – Мы не расстанемся и там, и навсегда… Неужто ты не понимаешь, что холодность, недопонимания, вражда, да и мои исчезновения, наконец, - следствие того, где мы с тобой обитаем?
- Нет, - твердо сказала Алина, не желая никак развивать тему и в то же время чувствуя – не отвертится. Александр настойчив, фамильная черта, полезная за столом переговоров с представителями недружественной державы, но вредная во время вот таких бесед, о чувствах и чувствительности.
- Это – за все? – ошеломленно проговорил Александр.
- Я не поеду с тобой никуда. И замуж… - она остановилась, слегка усмехнувшись и радуясь, что друг на нее не смотрит, погруженный в постепенное осмысление ее ответа. – Тебе не кажется, что это уже просто смешно, с учетом наших обстоятельств?
И это она раньше говорила – точнее, не говорила, а указала в одном письме. «Смешно», - это слово врезалось в память князя, ибо он тогда почувствовал резкий укол в сердце. Значит, ему печально, а она, звезда его души, как тогда он писал в своих essays, не предназначенных ни для чьих глаз – смеется над ним, над собой, над миром, и в смехе этом нет ничего святого и радостного.
Как только написанное произнесли вслух, повторили, как затверженный урок, прежняя искра обиды раздулась до размеров полноценного костра. Было больно, - но иначе, не так, как раньше – приглушенно и давяще, - а яростно. И от этой боли – и от той, которую ее причинила – захотелось избавиться побыстрее.
Сам не осознавая, что именно он делает, Александр выхватил из-под полы пистолет, и навел на нее дуло.
- Выбирай, кто первый… - прошептал он глухо, положив руку на курок.
Взгляд ее, ставший стальным, остановил его от немедленного выстрела – зачем, для чего? Рука его дрогнула, и Алина, в лице которой не было ни кровинки, воспользовалась этим моментом, приблизилась к нему в мгновение ока и скрутила его запястье – откуда только взялась сила? Ах да, он забыл уже… Пальцы невольно разжались под действием этой неожиданно резкой боли, и он выпустил свое орудие, тяжелым комом упавшее на пол.
- Какая же вы все-таки дрянь, князь Ливен, - тихо произнесла Алина. – И шут гороховый. Пистолет же не заряженный.
Девушка поддела пистолет носком туфли, швырнув его через всю комнату, прежде чем он бы догадался поднять.
На этом было все кончено. Он чувствовал себя так, словно выстрел все-таки был уже сделан, перед ним лежит ее окровавленное тело, и глаза ее остановились, застекленев, навсегда, а дальше – его черед… Он отвернулся и ушел, не прощаясь. В никуда. После такого – не возвращаются и не пишут.
Только он сам знал, что между ними еще ничего не кончено, что даже такое событие – еще не конец. Князь не помнил, куда идет, зачем еще жив и что будет дальше – в какую сторону он двинет, где найдет, а где потеряет.
…Алина долго сидела в той самой гостиной, глядя в одну точку на ковре. Она старалась не думать о произошедшем, и, сама того не понимала, ощущала себя крайне виноватой, - будто бы угрожала она, а не ей, будто бы она сама все испортила своими словами, поступками… Она даже не услышала мягкое шуршание шелковых юбок в непосредственной близости от себя.
- Он угрожал тебе? – раздался голос матери, но девушка не подняла глаз.
- Вы как всегда вовремя, - произнесла она без особой насмешки в голосе.
- Если ты думаешь, что потеряла его, ошибаешься – он еще вернется. Это семейное, - мать села с ней рядом, и лицо ее, донельзя красивое в классическом духе, до сих пор почти не тронутое временем, отобразило сочувствие.
Алина бросила на княгиню Софью отсутствующий взгляд.
- Я знаю, нынче ты менее всего хочешь услышать это, - продолжила женщина. – Но поверь мне, кровь значит более, чем ей придают значение…
- Он предлагал поехать с ним, - отвечая на прежний вопрос, прошептала Алина. – Я отказалась. Наверное, зря.
Мать улыбнулась понимающе. Как же княжна ненавидела эту всезнающую улыбку, все ее «ничто не вечно под Луной» и «это пройдет» - вечные банальные цитаты, не имеющие ничего общего с тем, что происходит здесь и сейчас. Она отвернулась, решив умолкнуть и не реагировать на дальнейшие расспросы.
- Так решительно отказалась, что пришлось его обезоружить? – княгиня обратила внимание на пистолет, который так и остался лежать в углу. – Что ж, это в твоем характере…
Алина ничего не слушала, а попытки матери приласкаться к ней отразила весьма решительно, так, что Софья Григорьевна, будучи дамой умной и весьма чуткой к изменению климата, ушла от нее, подумав, что она, эта дочь, слишком похожа на отца своего, зарывая неудачи внутрь себя и давая досаде прорваться лишь спустя много времени…
Княжне хотелось крикнуть вслед матери: «Это ты во всем виновата! Кто тебя просил?.. Мы были бы вместе, всегда вместе!» Но эти реплики, пусть и не столь резко-упрекающие, были уже произнесены некоторое время назад, в канун очередной разлуки, очередного возвращения. Тогда не было пистолета и угроз, но были слезы, драма, был брат ее младший, отговаривающий Александра от нее, - мол, я свою сестру изучил вдоль и поперек, и не пара вы, были ее слезы, письма, которые, судя по всему, не читались никогда… И княгиня Софья ответила просто: «Глупая, если бы не то, в чем ты меня так упрекаешь… если бы я жила с твоим отцом и мы бы притворялись, что счастливы… то ты бы с этим своим другом никогда не встретилась». Затем, поняв, что сказала лишнее – после той краткой, но смертельной болезни, Софья Григорьевна частенько позволяла себе открывать большее, чем ей хотелось бы, - она замолчала и заговорила о чем-то совсем постороннем. Алина была вынуждена в очередной раз признать, что сказанное матерью есть истина. В самом деле, весь роман проистекал из-за того, что их родители были вместе. И, хотя никто из них не хотел подражать им, да и не ощущал себя преемником – Алина, любимица своего отца, всегда чувствовала себя чужой с той дамой, которую надо было звать maman, Александр, в свою очередь, сам говорил, что «отец только рад тому, что я все время в отъезде», связь между ними – дружеская, так естественно переродившаяся в любовную, была основана на ином. У них были и другие – Алина вспоминала тех, в кого была влюблена, с кем желала венчаться, - все время какие-то проволочки, скандалы, расстроившиеся помолвки, разрывы не успевших толком начаться отношений, - но все равно рано или поздно, так или иначе молодые люди встречались вновь и впадали в высшую степень счастья или отчаяния, столь характерную для страстного романа. Переписка между ними не всегда ладилась – Алина подчас не знала, что писать своему возлюбленному, он же в собственных посланиях упоминал обо всем, кроме как о самом себе и о них. Все самое важное происходило во время личных встреч. И нынче, после всего сказанного и сделанного, очередная встреча долго еще не состоится.
Тревога пронзила ее сердце – а вдруг ее Саша и впрямь что-то сделает с собой? Достанет уже заряженный пистолет… Ведь он не ее убить хотел – а себя и всех вместе, чтобы забыться, чтобы поставить наконец точку всем их мучениям. К тому же, он явно был болен. Надобно также спросить у матери – или у доктора Джиотто – не влияет ли желтая лихорадка на рассудок, нет ли подобных последствий? Не должны…
Посидев наедине со своими мыслями некоторое время, Алина поднялась, поправила платье и ушла к себе, где немедленно села за секретер и приступила к сочинению письма. «Ежели он поедет в Рим… А с чего бы и нет?»
…Вечный город всегда виделся Александру фон Ливену не в пример мрачным и опасным – куда там закоулки портовой Гаваны, куда там самые злачные кварталы Марселя? То было ощущение не конкретной угрозы жизни, а общей тревожности – будто здесь должно вот-вот произойти или только что произошло чудовищное злодеяние. Неудивительно, с учетом всей бурной истории Рима, начиная с дней ее основания. Наверное, лет через двести или триста потомки так же будут говорить о Париже или Лондоне, в которых князь ощущал себя куда свободнее. Он нанес непременные визиты, и уже готовился отбывать далее, как одним вечером слуга объявил, что прибыл «князь Волконский».
«Семейство определенно меня преследует», - с неудовольствием подумал Саша, зная, что это может быть только тот князь, который нынче служит поверенным при посольстве и приходится той самой Алине младшим братом.
И в самом деле, князь Григорий Петрович, как всегда, одетый в черное и с неизменно-холодным лицом, стоял перед ним.
- Ты опять наткнулся на то же самое, - вместо приветствия проговорил гость, оглядывая Сашу с ног до головы и подмечая очевидное – то, о чем вычитал в сбивчивом письме от сестры, которое получил только вчера. Собственно, искать этого своего приятеля он не хотел, но то, о чем поведала Алина в своем послании, оказалось слишком серьезным. Надо было хотя бы убедиться в том, что Александр жив и более-менее здоров, а если болен, то ему оказывается адекватная помощь.
- Зачем ты здесь? – спросил князь с неудовольствием и к удивлению своему, заметил некое довольство в темных глазах собеседника.
Князь Григорий ничем не походил на свою старшую сестру – он был, по всеобщему признанию, копией своей матушки и деда по матери, в честь коего и назван, - и это всегда утешало Александра. Тот уселся без всякого тому приглашения и продолжил:
- Тетушка Зинаида будет очень огорчена, что ты не пришел послушать ее мелодекламацию.
Его губы тронула заметная усмешка, значение которой вполне понял Александр.
- Мне, увы, не до мелодекламаций.
- Понимаю. Зачем тебе глядеть на чужие выступления, если ты недавно дал блестящий спектакль в Неаполе?
Князь Ливен поднял глаза к потолку. Разумеется, Алина ему написала. Да еще и потребовала «разобраться с этим шутом».
- Я должен был сказаться, что болен и не принимаю, - пробормотал он.
- Тогда я бы отписал сестрице об этом, и она бы примчалась сюда, - спокойно проговорил Григорий. – В письме боятся за тебя и твой рассудок.
- Можно полагать, - пожал плечами Александр. – И что она требует – чтобы ты вызвал меня на дуэль? И отомстил за угрозы?
- Зачем мне выполнять чужую работу? – в тон ему вторил князь Волконский. – И, право слово, если бы об этом проведал наш батюшка, то мне бы пришлось хотя бы создать видимость поединка… Но она пишет мне сама и ничего такого не требует. Возможно, хочет разобраться с тобой сама.
- В любом случае, поздно, у меня уже заказано все в Дувре…
Александр чувствовал, что и тут его приятель вставит нечто острое и в то же время поучительное. Вроде «сколько не старайся, от себя не убежишь». Но тот сказал лишь:
- Понимаешь, надо было действовать решительнее. Увезти там ее, что ли. Я так и не понял, однако, что она тебе сдалась.
Старый разговор – помнится, сей Gregoire еще три года назад отговаривал его от сестры всевозможными словами, и князь Ливен был вне себя от возмущения – впрочем, противостоять тому он не мог, ведь у брата могут быть весьма серьезные причины.
- Дело привычки, - отшутился Александр.
- Весьма пагубной привычки. Смотри, не увлекись чем-то еще худшим, - промолвил князь. – Опиумом, например.
- В любом случае, уже ничего не сделаешь, - отшутился он.
- Посмотрим, сколько времени пройдет прежде чем ты решишься что-то сделать. Я очень надеюсь, что ей-таки найдут жениха, который устроит и ее, и нашего батюшку.
- Очередного Безобразова или Дурново, или кто еще с фамилией более подходящей? – усмехнулся Александр.
- Не то, чтобы я верил в то, что брак в этом случае что-то изменит… - продолжал князь Волконский. – Но у нее появится предлог забыть о тебе, равно как и у тебя. А то это реально напоминает сцены из новомодных романов. Можно продавать литераторам за сдельную цену, чтобы они в свои поделия вставляли для потехи читателей.
- Что прикажешь делать мне?
- Что сам захочешь, лишь бы не причинять вред себе и окружающим. И вообще – что за вопросы? Я тебе не отец-исповедник, - внезапно помрачневшим голосом сказал Григорий.
Александр понял, что пора прощаться, но напоследок ему захотелось задать еще один вопрос.
- Скажи… Вот эта вся история с тем, что там с твоей маменькой и моим papa, - начал он, сознавая, что после такого его гость может возмущенно хлопнуть дверью, и оно было бы к лучшему. – Она ли во всем виновата?
- Я знал, что все к тому и сводится, - тихо проговорил его визави. – Но, право, не мне судить о том, что началось в год моего рождения, а продолжится, видно, до смерти кого-то из них…
- Как твоя сестра все это воспринимала?
- Она считала, что во всем виноват тот, кто разлучил родителей, - сказал Григорий. – Третий лишний, так сказать. Признаться, я тоже так считал, пока кое-чего не узнал.
- Спасибо за ответ, - кивнул Александр. – Не буду настаивать на том, чтобы ты был менее краток. Тема, как-никак, деликатная весьма.
- Но я менее деликатен, чем та тема, - сказал Григорий, слегка улыбнувшись. – Итак, передам, что ты жив, более-менее здоров, но не весел.
- В последнем можешь и наврать, - откликнулся хозяин дома.
- Зачем? Ей полезно пострадать.
- Она будет страдать в любом случае.
 Александр оглядел свою комнату, подивился тому, что выглядит она весьма затрапезно – ему было не до тщательного выбора гостиницы, главное – где можно положить вещи и самого себя на время сна – но порадовался, что скоро ему отсюда выезжать.
- Возможно, ей полезно. Только умоляю тебя – не стоит ей писать и, тем более, приезжать, - повторил его приятель. – Ради твоего же блага.
- Постараюсь, хотя не обещаю, - вздохнул Александр.
Они попрощались довольно скоро, и князь долго смотрел ему вслед. Вспоминались все те надежды, с которыми он приехал в Неаполь, это звонкое небо над парусами, этот чужой, но знакомый, как ладонь собственной руки, город, эти первые мгновения встречи… Путешествия, по сути, и нужны для этих мгновений, для возвращения туда, где ждут, для сладости встречи и боли предстоящей разлуки. Без всего этого смысла куда-то уезжать бы не было. Поэтому князь знал, что далее он снова непременно явится к Алине, и его примут, несмотря на все случившееся, пусть та даже будет замужем и жить в башне из слоновой кости, и круг снова замкнется. Зависимость – может быть. Но вырваться из нее князь пока не желал.
…Он покидал Рим на рассвете, уже зная, что вернется. И все будет по-прежнему, хотя они и станут другими. Потому что никто никогда не бывает прежним, вернувшись из дальнего странствия.