7.
Друзья и проказы. Сельские авторитеты и аутсайдеры.
А дома вокруг меня всегда были мальчишки. Маму мою за доброту, приветливость, юмор они любили. Нам было вольготно. Играли, конечно, в войну. И вот помню, в 1938 стали вооружаться самопалами. Даже Давидок, колхозный кузнец-инвалид, увлекшись нашей идеей, подпольно нам помогал. Мы ему за услуги качали горн (поддувало): это тяжелая работа. Находили старые стволы и в кузнице обрабатывали по своему проекту. Так и вооружились. В селе стали слышаться выстрелы. Но вскоре нас разоблачили. По пути в школу мой друг Миша из самопала выстрелил во двор к соседке. А там были куры, и заряд попал в петуха (справедливо - ведь мужик, а тут "война"). Муж соседки схватил погибшего петуха и в школу. Прямо к директору Григорию Созоновичу Феськову (это бывший офицер царской армии, был в плену у немцев, поэтому преподавал у нас немецкий язык. Учил тому, что мог припомнить).
И приказал директор всем мишкиным друзьям принести и сдать самопалы. Конечно, нам жалко было расставаться со своим "арсеналом". Вот мы тогда нашли гильзы от винтовочных патронов и прикрутили проволокой к дощечкам. Это и сдали.
- Ого! Настоящее оружие! - произнес директор. А мой друг Ян шепнул мне на ухо: "Видел бы он те!"
Более разумно подошла к нашему разоружению моя мать, никогда не видавшая настоящего оружия. Несмотря на отсутствие военных знаний, она отыскала настоящие мои самопалы и бросила в речку. Говорила потом: "Аж дым пошел!"
Родителей мы не очень боялись, хотя угроза хорошей порки нас, конечно, сдерживала. Но были в селе авторитеты, которые могли воздействовать на нас одним словом или даже взглядом. Таким был дед Мисник, являвшийся для пацанов и строгим контролем, и добрым советчиком. Свои воспитательные функции он исполнял добровольно. Ребятишки его и побаивались и уважали. Родители, пользуясь этим, жаловались ему на непослушных своих сынков, но чаще нас просто пугали, мол, будешь проказничать, скажу Миснику. И действовало это безотказно. Он не был злым и никогда ни на кого не поднял руку, но достаточно ему было произнести слово, чтобы утихомирить шалуна. Если возникал у нас спор, и кто-то говорил "дед Мисник" сказал, то возражений не следовало. Я тоже думал, что он всегда прав. В общем, был он авторитетом и образцом. Но однажды вышел вот какой случай.
Мать взяла меня на колхозный вечер. Вечера такие проводились у кого-нибудь на квартире, в хате. Я сидел на печке и незаметно все оттуда созерцал. Взрослые пели, плясали под гармонику. Потом вдруг заспорили. Разговор завертелся вокруг замужней дочери Мисника. Все в открытую говорили, что с ней гуляет женатый бригадир. А дед Мисник, не обращал на это внимания и продолжал плясать под гармонику, притопывая и приговаривая: "Абы дни писали..." То есть, лишь бы бригадир трудодни начислял.
Совсем по другому относились в селе к нашему соседу Елисею. ("Лисею" - по-тарасовски). Из бревнышек (не из бревен) смастерил себе хатку маленькую. Прошло время, и он нашел себе пару, женился. Шли годы, а детей у них так и не родилось. И вот это вызывало к ним отчуждение, непонимание, насмешки, у каждого свои догадки. Считались они из-за своей бездетности как бы неполноценными в крестьянском понимании. И над ними подсмеивались. Если где-нибудь мы мальчишки, нашалили в садах, в огороде, что-то испортили в колхозной технике и не были уличены, пойманы, в селе издевательски говорили: "Это лисеевы хлопцы натворили". А мне было жаль его. Но во время оккупации он стал сотрудничать с немцами. И тогда мы уже его опасались.
Мы потихоньку взрослели. Друзья мои стали покуривать. Не мог же я оказаться в стороне от этого соблазна! И даже на своем огороде посадил табак. Мать думала - цветы. (У нас с матерью было много земли. Аж три участка, но в разных местах).
Табак у меня получался на "пять". Все операции его приготовления освоил: правильно сушил лист, толок в ступе коренья. Соседние дедушки любили у меня потчеваться. Приходили в гости покурить. Мать, конечно, разобралась что к чему, но особенно не преследовала. "Хоть мужиком в хате пахнет", - говорила она.
Сельский труд
Летом посильно работал в колхозе. Еще бывало, не закончились экзамены (испытания), а бригадир Егор Руденок стучал к нам по утрам в окно и кричал: "Варвара, скоро твой дармоед закончит задницу протирать в школе? Уже сенокос начинается!" Наше дело было граблями ворочать ряды скошенной травы, когда они подсыхали сверху. И так до тех пор, пока они не были готовы к сгребанию. Длинные были ряды.
Любил очень купаться. Плавать научился быстро. И плавал неплохо, лучше многих. И вот что я придумал и предложил друзьям. Концы скошенных рядов упирались прямо в реку, в ее берег. И тот, кто раньше всех закончит свой ряд, то есть дойдет до берега, тот первый и ныряет и последним вылезает из реки. И вот мчимся наперегонки, только грабли мелькают. Искупаемся и снова бежим к началу рядов своих, к старту, так можно сказать.
Бригадир удивлялся: за полдня дневную норму выполнили и всех чубы мокрые от речки. И так было, пока сено не высушили на всей территории, на всей площади. А потом сгребали его. Со взрослыми складывали сено в копны. А вот метать стога не приходилось. Не дорос. Война помешала. Еще собирали колоски после жатвы жита. На конной молотилке погоняли на кругу лошадей. А осенью мать радовалась: на трудодни нам привозили зерно, картошку и овощи и все, что распределялось в колхозе.
Хлеба (ржи) после уборки, обмолота приходилось сначала по 700 граммов на трудодень, потом по 800, а в 1939 году уже по одном килограмму. Бывало килограммов 300-350 хлеба мы с мамой и получали. Да еще ячмень, просо и остальные продукты. Даже мед. Яблоки, фрукты. В колхозе была своя пасека, свой большой сад. А потом зерно мололи: была своя паровая мельница, и был старый ветряк в соседнем селе. А кашу пшеничную и пшенную толкли дома в ступе. В колхозной маслобойне давили коноплю на масло. Зимой в доме всегда была работа. Но учебе это не мешало.