Поступил в отделение к нам молодой парень, лет 16-17, но уже настоящий дока по части наркотиков разных. Вообще-то с наркоманами мы старались не общаться, большей частью это были наблюдения со стороны.
Видно было, как остальные наркоманы с ним стали беседы вести, видать общие темы для разговоров нашлись сразу. Оказалось, паренек этот был сыном заведующей аптекой в городе, аптекой, достаточно большой и известной. Такой факт не мог не заинтересовать любителей наркоты, нетрудно догадаться, что парнишку вовлекли в это дело с малолетства. Каким-то образом он доставал с этой аптеки наркосодержащие препараты, и в столь юном возрасте он уже был “конченым наркошей”. Наркоман, одним словом.
Запомнился он мне по двум случаям. Первый, это когда мы с братом, стоя у окна в коридоре, тихо разговаривали, в том числе и про него речь шла. А он жил в палате, что на другом конце коридора, так вот, он выходит из палаты этой и начинает нам пересказывать наш разговор.
Феноменально острый слух! Никогда бы не поверил, если бы сам не был свидетелем. Себе и другим я только и мог объяснить это действием каких-то таблеток, которые он глотал до больницы.
И второй случай. Удрал этот парень из “психушки” нашей, так в больничной пижаме и исчез. А дверной замок открыл просто – своей зубной щеткой. Замки то были как в железнодорожных вагонах, которые проводники открывают ручками, что носят в своих карманах. По сути, четырехгранники, что суют в квадратные отверстия. Вот он и сунул туда свою щетку, даже и вытаскивать ее из двери не стал. По-моему, так и не вернули его обратно. Да и кому это нужно, скорей всего, матушка и привозила его сюда, а он отсюда на ножках своих.
Спросите вы, а были ли там хоть нормальные люди то, ведь недолго и свихнуться от такого окружения? Если конечно не брать во внимание нас, страстных любителей Бахуса.
Были. И одна из них наша медсестра, что скармливала нам таблетки и ставила уколы. Молодая деваха, кровь с молоком, обличьем, и особенно волосами, похожа была на тогдашнею Аллу Пугачеву. Помните Аллу образца 83-года? Длинные, рыжие волосы и так же упивающаяся вниманием десятков мужчин и парней, правда не все из них были с поступками адекватными, да и по большому счету им всё равно, какая она была, они ее и не замечали.
Самый мерзкий тип в отделении, это молодой парень, лет 16-и, типичный представитель племени дураков. Здоровый, с рыхлым, белым телом, с тупым, тупее уж точно некуда, косоглазым взглядом. В таком теле видать и сила была приличная, недаром его перевезли сюда, в прежней психушке он умудрился придушить до смерти больничную санитарку.
По-моему этот дурак абсолютно не знал, что такое боль. Когда кому-то невмоготу становится от его дурацких выходок, типа, включать и выключать свет, где он только увидит выключатель, его хорошим ударом бьют в грудь или живот, то другой бы загнулся от боли, а этому хоть бы хны. Всегда гнусавил только одно – сестре расскажу.
А еще он любил ловить и съедать бабочек, огромных, серых, мы их “метляками” называли. Типичная картина: стоим в курилке, разговоры разговариваем, курим потихоньку, и вот, явление Христа народу, появляется он. Нет, он не курил, берег своё здоровье вероятно.
Он начинает рыскать глазами по стенам, искать, где сидят его деликатесы, метляки эти, если не видит, кто-нибудь сердобольный из нас тычет в них пальцем. С довольной, дурацкой улыбкой на лице, он со всего маху шлёпает несчастное насекомое ладошкой и, не переставая улыбаться, сует ее в рот. Пока он ее с хрустом уплетает, мы один за другим выскакиваем из курилки. Мерзко? Больше не буду. Хотя ведь я обещал правдивую картину нашего пребывания там описать, со всеми ее обитателями.
Да, упрежу ваш вопрос и добавлю, что дураков в столовую не допускали категорически. Им приносили еду в их большую палату, где они большей частью и находились, где смешались все мыслимые и немыслимые запахи, не буду перечислять, какие.
Оказывается, дураки, они же умственно отсталые, все они очень разные, одни, явные, такие как этот, или вальщик-лесоруб несчастный, а других вначале даже и не раскусишь, с чем они тут лежат.
Вот, к примеру, тихий молодой мужчина, темноволосый, молчаливый, но почему-то его всегда видишь или со шваброй, тянущего коридор, или стирающего какие-то грязные тряпки в ванне. Оказывается, это его припахала одна толстая санитарка, которая за сигарету или две, переложила на него свои обязанности.
Как сейчас помню, сидит на стуле в коридоре, корова толстая, руки на животе своём, большом сложила, и наблюдает. Узнал, что очень неплохая у них жизнь тогда была, одни длинные отпуска только что стоили. За год больше пятидесяти суток. Да еще разные надбавки. За вредность, блин. Кстати, всегда прихватывала домой все газеты и журналы, что ребята в отделение приносили.
А полотер этот слабоумный, говорят, или инженером или мастером каким-то на предприятии был, и вот на тебе, свихнулся. Жена сначала приходила, потом перестала. Некоторые ребята шутки в его сторону дурацкие отпускали. Если на него громко закричать к примеру:
-Ну, я тебе, блин, устрою, счас получишь у меня!
Он тут же забивался в угол куда-нибудь, начинал плакать и умолять не бить его. Жалко мне его всегда было за его судьбину горькую.
Как-то слух по отделению прошел, что в одной из палат пациент объявил голодовку. Мы еще не были с ним знакомы, пошли разузнать, в чем дело, заодно и познакомиться. Палата, где он лежал, вроде и к дуракам не относилась, и к наркоманам тоже.
В углу, на кровати лежал худенький парень, на вид и тридцатника еще не было ему, звать уже и не помню как, да это и не так важно.
И поведал он нам весьма занимательную историю о себе. Жил он в селе, недалеко от города, работал, женат был, ребенка недавно родили. Даже тёща, и та жила вместе с ними, спасибо ей за это надо большое сказать, что жила там же.
Иду, говорит, как-то с работы, зашел в сарай, нашел обрывок веревки, петлю сделал, залез на чурку и вздернулся. И ведь абсолютно трезвый был, и дома всё прекрасно было.
А тёща, как будто почуяв неладное, за ним следом в этот сарай заглянула, а зятек то уже в петле болтается. Не растерялась, уж не знаю, как и чем, но успела из петли его вынуть.
И доставили его после этого случая в “психушку”, видимо в то время правила такие действовали, чтобы докопаться до причин попытки суицида, избежать повторения. Оно ведь и правда ситуация странная, даже сам недоповешенный не мог объяснить своего поступка.
А каково врачам чтобы распознать это? Вот и положили на обследование, вот и пичкать стали какими-то лекарствами. А парень взбунтовался, посчитал себя абсолютно здоровым, перестал не только таблетки глотать, но и в столовую ходить.
Не знаю, чем история эта закончилась, потому, так как вскоре мы покинули с братом это заведение, но что попытки повторения покончить с жизнью вполне возможны, рассказал нам наркоман один.
-Ну что вы за люди, алкоголики! Вам бы только нажраться водки и никакого кайфа не получить,- вещал этот долговязый парень.
-Вот другое дело, мы. Заглотишь пару “колёс”, идешь по асфальту, а кажется, что ты в трясине, поднимаешь высоко ноги и кайфуешь.
Видать тоже у парня была попытка повешения, но с его слов, ему западло стало вешаться в туалете, и он решил повторить попытку в более пристойном месте. Видел его раз потом, живой ходил, наверное места для своего повешения так и не нашел подходящего.
А тогда, в палате, объявившего голодовку, лежал еще один интересный товарищ, машинист тепловоза. Ну, копия артиста Кокшенова. Здоровяк, кровь с молоком. Рот от широченной улыбки никогда не закрывал. Нет, тот не пытался вешаться, у того намного серьезней. У него душа болела. Пока врач был в палате, он у него и спросил о его душеньке. Поэтому мы и узнали о болячке его.
-Болит, доктор, болит, окаянная,- с широченной улыбкой на лице, отвечал машинист тепловоза.
Бегали одно время по отделению два совсем юных создания, с листками-опросниками в руках, приставали ко всем, чтобы помогли им ответить на вопросы, отпечатанные на машинке, что в листках этих.
Я так и не понял, то ли это уклонисты от армии, что служить не хотят или наоборот, дурачки мелкие, которым надо доказать свою вменяемость. Интереса, ради, заглянул и я в этот опросник. И даже как-то обрадовался, что не мне его дали. Не знаю, смог ли я когда-нибудь покинуть эти стены.
Шутка, конечно. Но вопросы были совсем нешуточные, типа, в каком году состоялась Куликовская битва, кто такой Александр Невский, в каком году родился Ленин, назвать столицу Чехословакии, сколько союзных республик и каких, в составе СССР.
Подходило к концу наше пребывание здесь, смирились с употреблением таблеток, беспрекословно их глотали, трудотерапию на хлебозаводе освоили отменно, в белых коротких штанишках и рубашках-безрукавках ничем не отличались от кадровых. Но впереди нас ждало еще одно испытание. Крайне неприятное, кстати.
Почему-то медицинские эскулапы в области отлучки от пристрастия к алкоголю, решили, что пациентам надо привить рвотный рефлекс и посему надо устроить по окончании лечения грандиозную рыгаловку. Не к месту будет сказано.
А это значит в последние дни, а их, кажется, не так уж и мало осталось, нам необходимо брать в подсобке эмалированные тазы, в них плеснуть воды, малость, и отнести в пустую палату, где поставить их у кроватей. Не заправленных, с голыми сетками. Так запомнилось место нашей экзекуции.
Затем “Алла Пугачева” всаживает нам, нескольким кандидатам на увольнение, по уколу в предплечье и мы, из заранее принесенных чайников с водой, начинаем энергично пить воду. Чем больше выпьешь, тем легче перенесешь эту экзекуцию.
Ну и как говорится, всё когда-то ведь кончается, кончились и наши сеансы эти рыгательные, а за ними и наше двухмесячное пребывание здесь. Не помню, документы об окончании, по-моему, не выдавали на руки, а по почте переслали районному наркологу.
Так же и с деньгами за работу на хлебозаводе, видимо выдали немного на приобретение билетов на поезд, а основную сумму, рублей девяносто, я получил уже дома. Точно так же было и с младшим братом моим, Григорием.
-Вот так, ребята, рассказал я вам давнишнюю, может и не красящую меня, историю. Но это было, и я никогда не скрывал этого кусочка жизни своей. Это было, буду говорить только про себя, хорошим уроком мне, как дальше жить. А что было дальше, то это уже другая история, длинная, не в два месяца, а в сорок лет почти, в которой было всё, и печали и радости.