1
Почему я называю его иногда отцом? Наверное, потому что мне не очень нравится слово отчим.
Все-таки человека, обращаясь к нему, называют папой. Отцом, в некоторых семьях. Не обращаться же к нему - "отчим"? Даже умершего называть его так мне неловко.
И отчего с самого начала нашей совместной жизни - мне исполнялось в тот год четырнадцать - укоренилось это привычное "дядя Боря"?
Когда мне было пять, десять лет, он часто приходил к нам - бывший мамин одноклассник. И именно так я привык его называть. А меняются привычки, надо признаться, гораздо труднее, чем приобретаются.
Я привык и доверять ему: он всегда так эмоционально возмущался любой несправедливостью. Так почтительно говорил с бабушкой, маминой мамой. Так аргументировано - я, правда, не знал тогда этого слова - отстаивал свои взгляды. Мне хотелось нравиться ему. Правда, получалось это у меня не очень, но и не вызывало обиды: я же знал, сколько у меня недостатков! О которых каждый день мне говорила мама. Поэтому я не очень удивился, когда из её же слов я понял, что вовсе не заблуждаюсь, и мои впечатления меня не обманывают.
Это случилось в Кисловодске. Уже погасла поздняя вечерняя заря, уже стали видны в низеньком окошке, выходящем в палисадник, первые бледные звезды. Я лежал в постели, а сон всё не шел ко мне. Но лежал я тихо, неподвижно и вполне можно было предположить, что я уже сплю. В комнате негромко, почти шепотом шел все тот же нескончаемый разговор - разговор между моей мамой и нашей неожиданной гостьей, мамой моей одноклассницы: мы случайно встретились с нею там, на курорте, и вот теперь она, слышал я, задавала вопрос, который показался мне довольно бестактным:
- А как он к нему относится? Он его примет?
- Вы знаете, в этом-то как раз я не сомневаюсь. Он его любит - Борис ему очень нравится.
Женщины замолчали. Я понял, в чем, не сказав вроде об этом, сомневалась моя мама. Вернее, что она чувствовала - и это её молчание-недоговорка лишь подтверждало мои собственные ощущения.
Август закончился быстро. Быстрее, чем мне хотелось бы - здесь, в Кисловодске, я впервые стал встречаться с девушкой. С девочкой почти - нам обоим в начале осени должно было исполниться по четырнадцати.
Её звали Танечкой. Она соглашалась гулять со мною по Парку, поднимаясь до верхних, уводящих к Седлу дорожек, она рассказывала мне о своих подружках. По вечерам, прощаясь со мною у нашего дома, она теребила свою длинную русую косу, поглядывая на меня исподлобья, и каждый раз нескончаемый разговор наш возвращался к тому, что больше всего нас тревожило: до отъезда моего оставалось все меньше времени. А потом провожал её уже я, к их дому, в одном квартале от нашего, там же, в улице, доходившей почти до Каскадной лестницы.
Мы обещались писать друг другу. Не знаю, как Танечка, но я свое обещание выполнил. Написал ей в начале сентября. Сейчас я понимаю, что это письмо стало первым моим литературным опытом: в нем было слишком много отступлений и описаний.
Я лежал вторую неделю в постели - мне удалили гланды, довольно неудачно, и я не только почти ничего не ел, но и пил с трудом. Хирург-профессор делал операцию на дому. Горло он мне заморозил, но повозиться ему пришлось дольше, чем он рассчитывал. Гланды оказались рыхлыми, неподатливыми. Прошло больше получаса, заморозка эта закончилась, а профессор все скоблил и скоблил по живому...
Теперь мне оставалось только с трудом проглатывать тепленький бульон и гадать - успеет ли зажить горло ко дню моего рождения. Зажить настолько, чтобы я мог позволить себе не теплый чай, или бульон, а холодное белое Цинандали, так хорошо идущее к проперченному сациви. Я лежал в постели и жаловался Танечке на свою судьбу - на горло, на этого изверга-хирурга, на невозможность оказаться рядом с нею...
Мама отнесла мое письмо на почту. Конечно, она прочитала его. Я всегда узнавал о том, что она хотела скрыть от меня: по выражению лица. Скорее всего, она его и вовсе не опустила в ящик. Иначе - почему я так и не дождался ответа?
Вместо ответного письма я получил ко дню рождения подарок, "взрослый" велосипед "Украина". Когда-то у меня был детский велик. Двухколесный красный драндулет без свободного хода колес: если колёса вращались, то обязательно крутились при этом и педали. Я перестал ездить на нем уже в первом классе и с завистью смотрел на товарищей, гонявших на "Школьниках", а кое-кто и на "Орлёнке". Теперь и у меня появился настоящий дорожный велосипед, немного тяжелый, правда, но зато прочный, на котором можно было проехаться по улице, а если придется, то и по просёлку.
Вишнёвого цвета, с никелированными ободами, мой новый велосипед понравился не только мне - всем моим одноклассникам. Только вот радовался я ему недолго.
Уже через неделю мне объявили, что ездить на нем по городу, даже по нашему спокойному переулку слишком опасно. Что от страха за меня у мамы каждый раз начинается приступ мигрени. Что мне - если только я хоть немножко уважаю чувства своих родителей - отныне разрешается кататься на велосипеде только во дворе Политехнического института напротив...
"Кататься"! Будто мне по-прежнему шесть лет. Мой одноклассник, занимавшийся велоспортом, ежедневно проезжал на своем гоночном мимо моего дома на тренировку и обратно, на другой конец города! Я не стал спорить. Откатил свой подарок в стоявший в саду сарай и ... забыл о нем на целых семь лет. До того времени, как женился - на третьем курсе - и объявил, что теперь уже сам могу решать, где, когда и на чем мне ездить или не ездить.
Но оказалось, что за семь лет изменилось многое. В городе появилось столько машин, что по нашей маленькой, коленом огибавшей квартал улочке, где мы когда-то играли в футбол на узенькой мостовой, теперь нескончаемой вереницей тянулись к Верийскому мосту машины. Город стал малоудобным для велосипедистов. Вздохнув, я решил избавиться от так и не пригодившегося мне подарка к четырнадцатилетию.
Это было в начале июля. Встав пораньше, пока авто не запрудили шоссе, я уже в половине восьмого выехал из города в сторону Манглиси. Жена ждала меня там у своей бабушки - ждала долго, потому что добирался я до неё шесть часов: велосипед весил 16 кг, а передач - разных скоростей, чтобы облегчить подъем в гору - у него не было. Так что к перевалу Самадло, на целый километр выше Города, я поднимался в основном пешком, ведя за руль свой вишневый с черными полосками велик. За перевалом дело пошло легче, но в Манглисе я оказался только к двум часам дня. Вокруг собрались соседи, дачники - всем было интересно посмотреть на оригинала, крутившего педали 60 км по горной дороге. Неожиданно для меня этот велопробег оказался хорошей рекламой моему велосипеду: среди зевак нашелся и его покупатель.
Я расставался с ним без сожаления. То, что не принесло радости во-время, теряет свое очарование.
2
Признаться, и то очарование, что испытывал я ребенком в отношении своего будущего отчима сменилось постепенно новым для меня чувством: недоверием.
Поначалу мне нравилось в нем все. И облик - он был красив настоящей мужской красотой: римский профиль, внимательный взгляд, спортивная фигура. И эрудиция, умение спорить, не оставляя оппоненту шанса - он был начитан и всегда умел вовремя ввернуть подходящую цитату.
Мамины подруги прозвали его меж собою "Князь" - так горделиво держал он свою рано лысеющую голову, так гневно смотрел на каждого несогласного с его доводами. Мужчины тоже выделяли его. Тенгиз завидовал его связям, оставшимся от отца - приятеля Лаврентия Павловича. Христик, поэт и пропойца, поражался его памяти и способности читать наизусть "Онегина" - главами. Шота и Теймураз пытались, но так и не смогли одержать над ним верх в шахматах.
А я - мы витийствовали с ним за столом - за утренним чаем, за обедом и особенно вечерами, рассуждая о политике, об истории за кофе, дымящимся кофе в крохотных фарфоровых чашечках. Мама говорила - "византийствовали", намекая на полнейшую бесплодность и бесперспективность этих долгих бесед. Лучше уж мы занялись бы делом: я - уроками, а Боря - своей затянувшейся на десятилетие диссертацией.
Она нервничала. И я только со временем стал понимать причину её нервозности. Разговоры за столом? - сколько угодно! Но вот отправиться втроем в кино? В театр? Просто пройтись по любимому всеми нами городу? До кино или к друзьям мы добирались на такси. Нет, денег в семье не хватало иногда даже на продукты, но вот идти по улице втроем, идти, зная, что наше появление вызовет тут же обсуждения соседей, знакомых? А как же - сын Первого секретаря Райкома взял в жены женщину с ребенком, да к тому же еще не грузинку! Выгнан за это из дому своей матерью - заслуженным врачом республики... Нет, лучше уж не ловить на себе любопытные взгляды, остановить такси прямо напротив подъезда и спрятаться поскорей от окружающих.
Да, он .... стеснялся. Стеснялся своего "благородного поступка". Стеснялся нас, не говоривших по-грузински, когда нечаянная встреча сводила нас с людьми его прежнего круга. И старался "держать марку". Забавно было смотреть, как он принимает своего коллегу по институту, профессора Барамидзе - мы снимали в тот год дачу в Тианети, комнату, в которой спали втроем.
Играть в шахматы в этой комнате? В присутствии мамы, меня? Напирая на высокое положение своего гостя, он выпросил у хозяина разрешение разместиться в пустующей, красиво обставленной зале хозяйского дома. Покупал к каждому приходу профессора большой арбуз и заранее вырезал из него сахарную сердцевину. Нас с мамой даже представили разок - для приличия - но ни разу, ни одного разу не пригласили за общий стол, не дали вкусить то, что мама прозвала уважительно-насмешливо "Барамидзевский арбуз".
Тогда, в школьные годы, все это меня занимало мало. Гораздо важней были турпоходы с одноклассниками. Вечеринки. Книги. Но вскоре настало время и других увлечений. Мне нравилась одноклассница. Мы могли часами говорить с ней по телефону, давать послушать друг другу в давно запотевшую трубку понравившуюся музыку. Маме мой выбор был неприятен: девушка, студентка физфака, очень скромная, была из "простой" семьи. Родом из д е р е в н и близ Манглиса. Не было случая, чтобы наше свидание, или даже наш разговор по телефону не становился предметом маминого насмешливого обсуждения.
- У тебя даже голос меняется, когда ты с ней разговариваешь!
Телефонный аппарат стоял у нас в гостиной, рядом с желтого цвета радиолой "Латвия". Мобильников в те годы не было, их изобрели гораздо позже. Приходилось искать возможность поговорить с любимой без этих вот комментариев. Хорошо, что существовали еще и телефоны-автоматы. Для этого нужно было идти туда, за два квартала, на Плехановскую и, опуская двушки - монетки в 2 копейки - говорить, не беспокоясь, что тебя подслушивают. Увы, и этот мой маневр оказался вскорости известен. Мама стала утверждать, что "мои бесконечные разговоры мешают учебе". А я, чтобы отвести от себя подозрение в непослушании, стал изобретать предлоги, чтобы выйти из дома.
Вот, к примеру, поход за хлебом: в нашем Учебном переулке не было ни булочных, ни даже, как тогда говорили, "хлебной точки". Откуда такое странное название? С военного еще времени, когда хлебом не торговали, а выдавали его по карточкам. Да, чтобы купить батон, или круглый серый хлеб, или кирпичик теплого пахучего белого с золотистой хрустящей корочкой, свисающей сбоку припекой - для этого нужно было идти на Плехановскую, бывшую Михайловскую, или, если хлебный у Крылова закрылся - дальше, на Кирочную. Тут, на площади, где Кирху снесли еще до Войны, булочная работала до одиннадцати - редкое по тем временам явление. И именно тут, на Плеханова, напротив кинотеатра Комсомолец и дальше, у хинкальной в полуподвале, и на Кирочной, на углу у магазина потребкооперации, и рядом с самой булочной висели на стене телефоны-автоматы. Некоторые из них были вредными: сглатывали монетку, а позвонить не давали. У иных стояли люди - а что за удовольствие говорить с девушкой, когда тебе в спину нетерпеливо дышит очередь? Чтобы договорить, дослушать, приходилось переходить от одного автомата к другому, третьему... Дома мама недоверчиво расспрашивала - что это так долго меня не было? А я отвечал: У Крылова было уже закрыто, а на Кирочной пришлось ждать, пока разгружали хлеб - видишь, он до сих пор теплый, а когда привезли, был и вовсе горячий.
"Дядя Боря" слушал с нескрываемой иронией на тонких губах. А потом - потом в деталях, актерски передавая мои метания от автомата к автомату, принялся рассказывать, на что у меня в действительности ушло на этот раз столько времени: рассказывать про телефон напротив кинотеатра, про тот, что на углу, и про висящий на стене у самой булочной...
Он шел за мной, оказывается, по пятам, шел, выслеживая, как за преступником, и теперь с удовольствием и з о б л и ч а л меня.
Разоблаченный, я не почувствовал себя виноватым. Но - тогда вот в первый раз - пришла мне в голову мысль: неужели родной отец мог бы поступить со мною так же?
Или это вот, с расширенными от сознания собственного благородства глазами:
- Нет, я ничего не имею против русского, или армянина, или еврея У МЕНЯ ЗА СТОЛОМ ... даже, - улыбнувшись снисходительно, - п р о т и в к у р д а! Но ... представь себе, что ТВОЯ ДОЧЬ выходит замуж, к примеру, за н е г р а!
Я постарался представить себе:
- Единственный знакомый мне негр - это месье Диара, из Мали, окончивший Сорбонну. Высокий, улыбчивый, интеллигентный. У его жены, молоденькой парижанки, очень довольный вид. Пожалуй, я был бы польщен, если б он сделал моей дочери предложение.
Да, он быстро превратился из того, кого в народе называют примак в "настоящего хозяина дома".
3
На третьем курсе мы решили пожениться. Прятаться, скрывать свои отношения? Надоело. Родители и раньше говорили о намечавшейся продаже нашего дома с тем, чтобы в результате купить двухкомнатную квартиру для себя и однушку - чтобы я смог жить самостоятельно. Естественно, о "благословении" на брак не могло быть и речи. Даже паспорт свой, на всякий случай спрятанный мамой, я нашел с трудом. Оставалось найти деньги на регистрацию. Проблема решилась легко: за год до этого мой старший товарищ, поэт Шура Цыбулевский подарил мне с десяток книг на французском - языка этого он не знал, а книги были действительно ценными. Два толковых словаря Пти Лярус, старое, 19-го века, издание "Поля и Вирджинии", другие романы. Я отнес их букинисту, и вырученных денег хватило нам на "брачную церемонию".
Я не мог и представить себе, к каким это приведет последствиям. Спустя несколько дней моя тетя Бэла, сестра отца, работавшая экономистом на заводе неподалеку от нашего дома, в шоке рассказывала мне:
- Мне было так неловко: твоя мама ворвалась к нам в отдел и стала кричать , что ... нет, даже сказать стыдно ... что ты "ВОР И ПОДЛЕЦ"! Обворовал родителей! - Унес из дома книги и продал их, чтобы оформить свой брак!
Я рассказал, как все было на самом деле.
Разговор же со мной мама начала словами:
- Какое право ты имел жениться, зная, что у тебя неродной отец? Что у нас недавно родился ребенок - твой единоутробный брат?! Я попытался успокоить её, сказал, что уже устроился на работу, такую, что не помешает мне учиться.
Бесполезно - примерно год мы прожили бок о бок с когда-то близкими мне людьми, ставшими внезапно непримиримыми врагами. Прожили как зачумленные, стараясь не выходить из своей комнаты. Вспоминать об этом времени не хочется.
Кончилось тем, что мы почти задаром купили крохотную комнатушку в коммуналке, на соседней улице. Там когда-то жила бабушка моего одноклассника, после ее смерти она пустовала - товарищ переехал в другой город, прописать кого-либо на площадь умершей ему не удавалось. Отчим со своими связями решил вопрос. Мы перебрались в свое новое жилье и перестали общаться с родителями.
Прошло лет десять. Мы успели не только закончить учебу - у нас родились двое: сначала девочка, Наташа, потом, два года спустя, сын - Дима. Мы получили наконец квартиру, отличную двушку на 7-м этаже 14-этажного дома в живописном престижном районе. Но квартира не принесла нам радости: жена к этому времени уже 2 года болела. Три операции в Москве, лучевая терапия, химия... Не помогло ничего - её смерть оказалась первой в нашем только что построенном доме.
4
Спустя год я женился снова. Новая жена пришлась родителям по душе. Ей не нужно было стараться понравиться им. Главное - она сидела с детьми, сначала с моими двумя, а вскоре уже с тремя - у нас родилась еще одна девочка, Лена - главное, им стало не нужно думать о внуках. Мы изредка общались. Приходили друг к другу в гости на праздники, в дни рождения.
Мама моя родилась в июне, 20-го и день своего рождения справляла как правило в ближайший выходной. Так было и в 86-м, когда воскресенье выпало на 22 июня.
Я пришел поздравить маму один - жена, Люба, осталась дома с ребятами. Собравшихся за столом оказалось немного: старая мамина подруга Дора с мужем Микой, еще одна - из школы, где мама проработала 30 лет. Брат отчима Резико...
Круглый наш стол под новой люстрой был раздвинут и стал теперь овальным.
Тосты сменились общим разговором, который невольно, из-за даты календаря, перешел на воспоминания о событиях далекого уже 41-го года. Я, родившийся в 47-м, в разговоре не участвовал. Резико был младше отчима на 10 лет, и в Войну только поступил в школу. А вот Мика - он воевал. Дошел до Германии. Не заслужил орденов и главной наградой своей считал то, что просто вернулся. Но он все же выпил - "за тех, кому не повезло так, как мне" - видно было, что продолжать эту тему ему не очень хотелось.
- Ну а мне, - неожиданно весело заявил отчим, - повезло по-настоящему!
- Постой, но ты же не воевал! - удивился Мика.
- В том-то и дело! Вы же знаете, что наш выпуск был в 44-м. До конца войны оставался еще год, и у меня, хоть мама и сумела вписать в мою медкарту болезнь желудка, шансов избежать передовой почти не было.
Нас, призывников, осматривал старый опытный врач. Пытаться что-то там симулировать? Нереально! И я понял: единственный мой шанс - это, если меня направят на перекомиссию, в Республиканскую Больницу...
- Где работала твоя мама, - откликнулся Мика.
- Да, а как это провернуть? Но я додумался: из-за указанного в медкарте заболевания мне полагалось "общевойсковое" назначение. А я потихоньку, вполголоса, попросил врача написать мне "абсолютно здоров" - сказал, что очень хочу в авиацию, но этот вот дурацкий диагноз мне ходу не дает! Военврач посмотрел на меня уважительно и... написал! Получилось! - я тут же обратился к председателю комиссии с жалобой: несмотря на запись в медкарте, меня признают "абсолютно здоровым"! И потребовал перекомиссию, в Республиканскую. Этого врача, что мне поверил, чуть удар не хватил!
Отчим самодовольно ухмыльнулся. Гости захихикали. Рассмеялся и Мика: ему вовсе не хотелось портить застолье.
А я вышел из-за стола.
Мой отец ушел на фронт в 41-м. Отправился в военкомат со своим другом-одноклассником Володей Карабеговым сразу после выпускного, не дожидаясь повестки, не дождавшись восемнадцатилетия. А вернулся в 45-м, потеряв на Войне здоровье. Умер в 52-м от туберкулеза.
Я почти не запомнил его - моего отца. У которого было бы больше шансов остаться в живых, если б не они.
Веселые и находчивые