Рекурсия Анны

Не ты ли в дальнюю страну,
В страну неведомую ныне,
Введёшь меня – я вдаль взгляну
И вскрикну: «Бог! Конец пустыне!»

Александр Блок, «Неведомому богу»


В очередной раз вглядываясь в зеркало, всегда стоит напомнить себе, что никогда нельзя быть уверенным, с какой стороны ты в него смотришь. И отвернувшись от него, никогда не скажешь, в исходную ли сторону ты повернул.
Я подозреваю, чрезвычайная переменчивость женщин как раз с этой неопределённостью и связана – всё дело в их привычке постоянно заглядываться на себя в зеркала: ты наивно думаешь, что на твою подругу вдруг ни с того ни с сего нашла очередная блажь, а на самом деле к тебе просто повернулась совсем другая – зеркальная. Повернувшаяся из-за амальгамы. Или – вернувшаяся…

И ещё эта их странная привычка краситься. Помада, тушь… Зачем? Что они хотят от нас скрыть? На кого быть похожими?
Попытка ли здесь восстановить что-то утерянное при переходе с той стороны или уже на стороне этой спрятать некие различия в собственном двуличном облике от нас, мужчин?

Все ли из них или только некоторые? Осознанно ли, или как с ними то обычно бывает, велением чисто их – женских тайных и неосознаваемых самой носительницей инстинктов? И с каких давних пор началась вся эта чехарда? С отражений в воде? С того самого speculum Dianae? Может, это именно женщины первыми прошли зеркальный тест и осознали себя людьми – тоже первыми? Пока мы как троглодиты гонялись за мамонтами в поисках что пожрать?

Есть шутка: женщина – друг человека. Шутка ли? Ведь различие между женским и мужским полами много древней – на сотни миллионов лет, древней несопоставимо, чем различия, почитай, между всеми современными видами животных – то двуполое гендерное расхождение ещё с самых первых примитивных многоклеточных началось – намного раньше появления не только всех современных животных видов, но и до и динозавров, синапсид, амфибий, рыб, ракообразных, а эволюция наша шла хоть и рука об руку, но каждая оригинально –  особенными своими путями, пусть и сохраняющими совместно общевидовой генофонд, но экспрессируя его каждый своевольно и наособицу: уникально по-мужски и уникально по-женски.

Так может быть, мы просто два разных вида? Очень – разных, лишь ностальгически имеющих где-то в дальних временах общего предка. Вопрос: кто мы? Симбиоз двух радикально разных видов живых существ, заключивших брачный союз во имя взаимной выгоды? И следом ещё один вопрос в унисон: а кто из нас в этом симбиозе – друг и кто – человек?

Равенство полов? Бред. Нас даже сопоставить невозможно.

И вот ещё я думаю… Нам ли, мужчинам, гордиться своей непоседливостью, своей страстью к неизведанному, к путешествиям, к новизне?

Конквистадоры…

А не женщины ли…?

Многомировая интерпретация Эверетта, а? Что за наглость! Интерпретация Евы – правильно должно звучать именно так.

Женщины – вот кто настоящие странники в бесконечных вселенных. Один мимолётный взгляд в зеркало – и она уже по другую сторону. Всё почти что как здесь, лишь чуть-чуть смещено во времени – на фемтосекунду, лишь неуловимо и асимптотно искривлено пространство – в исчезающую малость, на сущую чепуху – микроскопический пузырёк в стекле зеркала междудверья… И снова взгляд под чуть другим углом или просто в другое зеркало… – и каждый взгляд как ключик в новый мир.

Маленький пузырёк, и…

И вот она уже что-то поправляет в своём облике, что-то там подколдовывает…, тушь, тени, пара лёгких штрихов: ого, смотри-ка – её маскировка вновь безупречна.

А тупой мужлан рядом с ней – ты, ты мужлан, – в это время в нетерпении переминается с ноги на ногу, как всегда ни черта ничего не замечая вокруг себя – Пупа земли, носорогоподобного сотрясателя вселенной.

И только некоторые из нас… не мозгом, не в лоб, не осознанно, – лишь интуитивным магнитным чутьём гиппокампа самый восприимчивый из нас почувствует, нюхом ощутит, что в вибрирующей сигнатуре её души на неизмеримое нечто поменялась тональность. Чует, звериным чутьём…, что опять обвели вокруг пальца… Да.

Да…

Да, если кто прочтёт вдруг эти бредни, да если этот кто-то ещё и с научным складом ума…

Знаю сам. Мир устроен много проще, чем хотелось бы. А если и повезёт столкнуться с чем-то волшебным и необъяснимым… – что ж, радуйся. Радуйся, временно отложив на дальнюю полочку в уме, что ты – просто неграмотный тупица, потому что всё, кажущееся волшебством есть лишь плод твоего непонимания, как на самом деле устроен этот мир. Бросьте иллюзии и не жалейте о них. Любой волшебный цветок растёт на навозе и стоит принюхаться, сразу поймёшь, что каждый феномен, кажущийся нам магическим рано или поздно будет объяснён с помощью математики, физики или химии. А привидевшееся волшебство есть всего лишь результат собственной апофении и общей безграмотности.

И..., нет. Нет нужды обвинять меня в магифрении, я сам понимаю, глупо звучит, но…

Анна – всё дело в ней. И всё началось с неё.

С её первого взгляда…

**** ****

Да, именно так. С её взгляда. Точней, отражения. Отражения взгляда. А может, вернее будет наоборот – взгляда отражения. Да. Так вышло. Случилось. Так отпечатался тот первый миг в глазах моего зрения – зеркальным отражением её глаз: смотрела на меня не она, – взгляд её я увидел в витрине ювелирного магазина, на дизайнерскую инсталляцию внутри которой в тот момент от нечего делать довольно долго уже тоскливо пялился – во всякие стеклянно-разноцветные горки, пирамидки и прочие геометрические изыски, вроде как символизирующие друзы самоцветных кристаллов. И…

— Привет. — Услышал я за спиной.
— Привет… — Ответил за меня автомат культурного рефлекса, он же и развернул меня на голос. И вот только после этого мой взгляд встретился с её взглядом. Я увидел её глаза. И тут со мой случилось что-то непонятное. Преступление против разума. Я провалился в эти глаза как в тоннельный переход: отразился, увидел своё двойное отражение – падающее в два тоннеля, потерял ощущение верха и низа, правого и левого, где-то уже внутри отзеркалился ещё раз, снова оказавшись по эту сторону реальности, и очутился там же, где и был. Что? Что со мной? Что за…?

— Наконец-то. Слава Богу, явился. Сколько можно ждать? Пошли. Надо же тебе наконец со мной познакомиться. Меня зовут Анна.

Наконец…? Познакомиться…? Анна…? — Мышление встало на стоп. Но – да. Не мыслями, но однозначной химической безапелляционностью метаболизма тело просигналило – знакомиться обязательно. И мозгу в унисон телу как-то сразу стало пофиг, что инициатор знакомства не я, – предав тем сразу все мои и его собственные гендерные стереотипы. Тоннельный переход. Глаза. Глаза её виноваты. Я вздохнул, и голова наполнилась воздухом, вытеснив задохнувшиеся мысли куда-то вовне внутреннего пространства.

— А-а…? Что…?
— Ай, ладно-ладно, только не тормози. По ходу поймёшь.
— Прошу прощения…, э-э…, я, наверное, что-то забыл? Мы… знакомы?

Она заулыбалась:

— Пятьдесят на пятьдесят.
— Ага. Это как вероятность встречи с динозавром на улице? — Наконец-то я почти пришёл в себя.
— Нет, по-другому. Знакома я, ты – нет.
— Ага. Ну…, вообще-то получается, что и я уже знаком. Ты – Анна.
— А, ну да. Точно. Тогда чего ты спрашиваешь?
— Действительно – чего? У тебя невероятная логика.
— Естественно. Женская.
— Огонь и другие опасные вещи?
— Классно! Какие у нас чудесные с тобой диалоги Платона получаются. Третьего, правда, не хватает. Что меня даже радует.
— Диалоги? А разве они не утеряны? — И какого третьего она имела в виду, интересно?
— Да вроде нет. Я сама, правда, не их читала, а про них, но помню точно. Может, ты с Поэтикой Аристотеля путаешь?
— Вот ещё. Я ничего никогда не путаю. Поэтика у меня на полке стоит. Обе части.
— Ух ты! Хорхе обокрал? Дашь почитать?
— А ты потом отдать не забудешь?
— Я никогда ничего не забываю.
— Ого! Да мы похожи!
— Идейные соратники души, ага. Я с первой встречи поняла.

Нет, видать, всё-таки я что-то забыл. Или кто-то что-то путает.

— Интересно, а что за Хорхе такой?
— Кто. Из Имени розы. Книжка такая.

Переспрашивать не стал – ответила она так, будто знать я был обязан. Неважно, главное, что Хорхе – не друг и не знакомый. Но странно. Бесконечную розу я читал, а вот Имя розы – некая новая морфема в моей семиотике. Но непонятностей хватало и без этой малости, так что мне ещё и ради ерунды голову ломать? Не время. Я почуял – случилось: многофакторное пространство бытия слишком уж без объявления войны возвело в квадрат все свои и без того мало чем ограниченные степени моей свободы. Такой шанс упускать было недопустимо.

**** ****

Когда незнакомые люди где-то на улице вдруг случайно пересекаются взглядами, они обычно сразу же отводят глаза – считается, смотреть в глаза неприлично. Мораль не позволяет. И по-моему, я верно угадываю, что за базис в родословной у данной поведенческой неприличности. Базис – определённо женский. И вот он – я как мораль сей басни: нарушил кодекс – встретившись взглядом с незнакомкой, и глаза отвести уже не смог. И так и пошёл, ведомый её взглядом. А ноги её между тем уверенно шагали в направлении моего дома, и в такт им следовали мои – гравитация, к счастью, вернулась.

С детства помню некое народное суеверие – никогда не говори, что пошёл за водой, всегда – только по воду. Пойдёшь за водой – не вернёшься. Интересно, в ту практически борхесовскую категорию, где женщины, огонь и другие опасные вещи вода тоже попадает?

Когда она уверенно свернула именно к моему подъезду, стало понятно, что суеверие в этой фазе реальности во славу науке всё-таки осталось простым суеверием, и одновременно – что дело наверняка не в её ошибке. Но и однозначно, что не во мне – я никогда ничего не путаю. И не забываю. Тем более. Забыть – такую…? Ну-ну. Ладно. Фантазировать я не люблю, розыгрышей не боюсь – осталось копить информацию.

— Ага. Вот оно как. Да…, теперь всё понятно. — Это была первая фраза, сказанная ею за порогом моей квартиры.
— Ну…, небогато…
— Да нет. Всё классно. Я про ужас.
— Где…? — Я посмотрел на пол, на стены… — Неправда. Я буквально вчера всё убирал, выдраил и даже вполне геометрически расставил.
— Нет. Нет, нет, нет. Значит, будем переставлять снова. Надо убирать. Не пойми меня правильно, но нельзя же приглашать девушку в гости, когда кругом такой ужасный порядок.
— Приглашать? А разве не…?
— Именно не. Речь не про сегодня. — Она мотнула головой в сторону ванной комнаты и хлопнула ладонью по сумке, висящей на плече. — Я переоденусь.

Ого. У неё оказывается есть сумка. Да ещё и большая такая – однозначно женская, но вместе с тем и  жизнеутверждающе хозяйственная. Прям-таки гермионова. Короче, хобо. И она мне нравилась. Анна, в смысле. Никогда таких не встречал.

А то, что она первая начала…? Нет, понятно, в мои понятия об отношениях мужчин и женщин подобный оксиморон вписывался плохо, но вызывающая эта эскапада меня даже обрадовала – появился наглый casus belli существенно раздвинуть границы внутренней империи. И…, да фиг с ним, не знаю, становлюсь ли я сейчас участником некоего приключения или объектом чьей-то интриги, но ясно одно – дальше история могла стать ещё сногсшибательней. Короче, играть так играть! Faites votre propre jeu! В конце концов…, я кто? Мужчина. Ко мне пришла – женщина. Что? Есть проблема? Нет. У мужчины – нет точно.

Она вышла из ванной, уже переодетая, утвердилась босыми ногами на середине комнаты и сказала, — Ну?

И мы начали… Стоп. Как там она сказала? Убирать…? По-моему, у нас с ней при единстве словаря два совершенно разных тезауруса. Потому что если по мне, то всё было совсем наоборот и…

И даже время, вместо того чтобы чинно отстукивать свои тик-так, начало нездешне выдавать какие-то синкопы, и…

И начался священный творческий процесс создания беспорядка. В процессе которого во мне зародилось, укоренилось и даже внутренне проросло осознание всей дихотомической гениальности данного действа, и прозрение – что внесение толики хаоса и бардака в идеальный и даже основополагающе мироконструирующий вроде бы математический порядок, несмотря на всю кажущуюся деструктивную казуальность и разрушительность сего стохастического действа есть животворящее отрицание наоборот, как ни антонимически это звучит, – процесс однозначно антиэнтропийный, будоражаще будирующий и оживляющий мертвенную стерильность геометрически выверенных пропорций любого – и даже Божественного с большой буквы абсолюта.

И это было прекрасно.

А квартира…? Квартира стала совсем другой после наведения порядка. Ощущение было такое, что в ней не просто внутри какие-то предметы с места на место переставили, а изменили саму геометрию пространства и оттого внутренние помещения приобрели совсем иные пропорции. Квартира. Моя – вполне, казалось, приспособленная для жизни, может быть, даже чем-то стильная, однозначно правильная и функциональная, но… какая-то скучающая сама в себе от отсутствия даже малейшего шанса для свободы выбора. Такая некая интеллигентная и правильная дама. В очках даже, пожалуй. И… как бы вроде и женского гендера, но со стёртыми до полной серости вторичными половыми признаками. Третичными тем более. Да. А теперь… Чувствовалось что-то такое теперь. Как будто квартира сама себя осматривала – слегка шокированно, но с каким-то всё же неожиданно приятным удивлением и некоторой вроде дрожью открытия внутри собственного естества прежде скрытых, запретных ранее – а отныне распахнувшихся настежь окнами степеней свободы…, и в воздухе висел некий такой привкус как бы в немом изумлении заданного вопроса…, а что…, так можно было? И мне даже как-то неловко стало в роли свидетеля…, если можно так сказать… Первого пробуждения девичьей сексуальности, что ли?

**** ****

Да ну к чёрту! Куда там. Да и пусть даже если интрига. Стоило было Анне всего лишь начать наводить порядок в квартире, как весь мой отградуированный и взвешенный психотропный баланс пошёл налево, а у гипоталамуса явно поехала крыша:  заниматься уборкой – а уж кто бы знал, как я не терплю эту бестолковую трату времени – хуже только готовить еду, мне сейчас было не просто не скучно, а даже в эйфорический кайф. Плюс эстетический подарок – у меня обрисовалась серия разнообразнейших ракурсов рассмотреть её со всех сторон и во всевозможных позициях. Резюме: она оказалась очень интересной во всех и со всех. Надо же – как легко тупая рутина превращается в танец, как будто сам порождающий и ритм в себе и музыку в танцорах. Если, конечно, у тебя в душе есть музыка. А если нет, то когда ты становишься свидетелем такого фантастического контемпорари, сам начинаешь звучать в унисон. Как я сейчас.

А пока наводили порядок, мы с ней болтали – много и о разном:

— А мне нравится – так много книг кругом.
— Да.
— Смотри-ка, это Эшер? Ага. А это – Филонов? Да?
— Да.
— И что значит, небогато? У тебя стильно!
— Да.
— Оригинальный дизайн: так круто в кучу контемпорари, эко и бохо.
— Да…?

…

Анна с выражением глубокого удовлетворения на лице обвела взглядом мою ожившую и блистающую дивным новым миром квартиру:

— А теперь мы будем готовить обед. — Объявила она.
— Прекрасно. Обожаю готовить! — Ответил я (чего это она на меня с таким хитрым прищуром?). — Правда, насчёт продуктов не очень.
— Ах, да! — Вспомнила она.

Вспомнила…? Ладно, по крайней мере, так прозвучало.

Она заглянула в холодильник, — Ну да, ну да… — я услышал её удовлетворённое приговаривание.

— Хорошо. Да будет пища. Идём в магазин.

Отлично! Мы пошли в магазин. Купили какой-то еды и две – на двух настояла Анна, бутылки красного чилийского вина.

— Две? Ты так любишь вино?
— Ах ты ж… Как бы так объяснить, чтобы оказаться как можно менее понятой…? Да, люблю, но… не настолько. Про запас. Вот. Пусть будет, ладно?

Ладно. Но надо же, обязательно ей чилийское вино. У меня дома, вон, кофейный автомат. Ещё и покруче чилийского напитки делает. Зато погуляли.

И мы вместе стали готовить обед. Она что-то там делала у плиты, я поставил на стол две тарелки. Две салфетки. И ещё две вилки. Получилось красиво.

Она… Нет, точно не скажу. Какие-то…, блины, да…? И начинкой что-то жизнеутверждающее зелёное, сакральное шафрановое и беспринципное оранжевое. Радикально, ничего не…

— И как зовётся эта радуга цвета?
— Эта радуга вкуса зовётся Масала Доса.

Масала Доса, да. Я тогда не знал, что именно эта самая Доса положит начало причащения меня неведомой ранее каббале кулинарных таинств Индийского субконтинента. Эзотерическим развратам вкусовых пупырышков, имена коим Дал, Бхатура, Чапати, Качори, Панир масала, Алоо Шимла Мирч, Гаджар Матар Алоо…

Есть мясо вредно и некрасиво, оказывается.

Увы, да. Мясо она не ест. Следовало ожидать. Непонятно только, почему именно красное вино тогда. Но да пусть. Может, и мне с кое чем покрепче им компанию составить? Пылился у меня где-то с давних пор один редкий в наших краях гурманский напиток. Сорок три градуса огненной гасконской крови были бы здесь в самый раз. Тем более если считать за основу время, а не причинно-следственную связность событий, получалось, у нас был уже скорее не обед, а ужин.

Ужин… Это…, значит, мы ели и пили. И разговаривали… А в голове у меня ещё и некий параллельный мыслительный процесс занимался оптимизацией футурологических прогнозов. Внутренний логик.

Что? Насчёт…? Ну да. А кто бы не рассчитывал? Нормальный же мужчина. Биохимия же – куда денешься? И психика. Одно только: меня напрочь вышибала из колеи её уверенность в том, что всё в этой ситуации абсолютно нормально – нормально вот так безапелляционно прийти в дом к совершенно незнакомому мужчине. Квартиру ему убрать, ужин приготовить. Ужинать вдвоём. Пить вино. Она что? Как? Ничего не ожидает? Или наоборот – к тому и клонит? Да нет, понятно, что и ей всё понятно. Или всё-таки игра? Или… правду говорит, что мы с ней уже? Может, мы с ней уже – прям по полной? Нет, сумасшествие. Засада. Кружева эти ихние. Всё они. В головах ещё больше – да и мысли у них – сплошная финифть с бисером. Пуантилизм: как ухо ни приближай – только хуже – такие закавыки да заверты, пока издалека не осмыслишь – не разберёшь.
Или не издалека. Или наоборот – ухом к сердцу. Но тогда нужно слушать не умом. Да и не ухом.

**** ****

Секс – занятие интимное, правда, поговорить о нём любят очень многие. Да и понаписать. В смысле, в книжках. Но проблема общечеловеческая – слов для описаний мало. Как и для поговорить. Беда у всех. Нет, есть существительные, понятно – член, вагина, да? Глаголы в достатке – то есть функционал худо-бедно осмыслен. А попробуй складно изложить в виде текста – или лажа полная, или чистая порнуха на выходе: существительные с глаголами есть, а слов не хватает. Слов, чтобы описать сами твои чувства…, м-м-да… Что за…?

Нет, с точки зрения физики всё здесь понятно. Точней, метафизики. Всё потому что с обратной стороны ощутимого руками и измеряемого глазами физического мира существует его отражение и в то же время оригинал – мир в измерениях не ощупываемых, ощущаемый лишь психикой. Тоже как бы тактильно, но уже подкожно. Материя тёмная, потому что невидимая. Непростительная ограниченность разума: чтобы придумать слова для описания объектов, существующих с той обратной стороны, нужно их для начала разглядеть. А глаз в то измерение у нас нет. Третий глаз в процессе эволюции был ликвидирован как класс – за ненадобностью. Жаль. Непростительная небрежность – в потенциале у данного органа, неограниченного физическим горизонтом, были большие надежды на освоение новых эволюционных перспектив. И что теперь? Такой богатый эмоционально процесс – и как будто имманентное табу в мышлении. Трансцендентное, чтоб тебе. Злость берёт, вот вода, к примеру, – простая на химический взгляд жидкость без цвета и запаха – и сколько же слов есть у нас для описания её чувственных ипостасей. Животворная. Винопенная. Пенорождённая… А ещё берег – граница двух агрегатных состояний.

Стоять, не понял. К чему здесь берег? И… откуда, блин, свет? Как невовремя…

Как будто на просвет – сквозь силуэт Анны я увидел Луну, нагло заглядывающую к нам в окно. Нет…, стоп…, какое окно? Откуда лунная дорожка на водной глади? Я ещё раз глянул в лунные глаза – она усмехалась. Сучка. Вечно у меня с ней так – только полнолуние, как наутро ни фига ничего не помню.

А дорожка светилась, маня на серебро. Древняя предковая память тела встрепенулась от сотен миллионов лет как забытого ощущения забившихся крылышками жабер… Осторожно зайти в воду… Стихия… Родная… Обманчивая… Она… На вид не определишь – ледяная или обожжёт. Вода двойственна и интимна – истинной женской природы.

Странной природы, меняющей все направления на обратные. Когда ты смотришь на неё, не верь – на самом деле ты смотришь сам на себя. Жестокая любовь…, у воды прозрачные глаза и сквозь них видно всё – и правду и ложь – но не в направлении взгляда, а зеркально, в себе, до донышка – себя самого. Если не боишься – загляни. А уж если заглянул – смотри прямо. И пей, пей всю правду.

Вода – супруга огня и антипод воздуха. А с землёй у неё странные отношения. Теперь понятно, почему берег. Это – ты. Я. Между матерью и любовницей.

Я выдохнул воздух – в этой стихии он третий лишний. Я вошёл в воду. Вода приняла меня в себя.

А потом…

Я помню только две бездны – это глаза. Серебро…, лазурь, ультрамарин, кобальт…, кобальт, аметист, фиолет…

И два чёрных затягивающих водоворота – это зрачки. И мне надо стать квантовой волновой сущностью, чтобы одновременно нырнуть в оба.
…
А до дна скольких морей я-мы донырнули, не помню.

И только потом – уже почти на берегу, стоя по щиколотку в прибое… я увидел её… Форму воды, сотворённую волнами и пеной… И мной.

— Кто ты? Как тебя зовут? — Спросил я, не в силах отвести взгляд.
— Афродита. — Ответила она.

**** ****

Потом… Что, потом? Потом я лежал и глядел в направлении потолка… И оттого, что лежал рядом с Анной мне было хорошо и спокойно. Окситоцин, наверное, действует. И… странно, угораздило меня чем-то… – у меня ещё с подросткового пубертатного возраста и до сих давно уже мужественных пор непонятное ощущение такое как бы…, как будто женщины внутри полны кружев – кисейных, тонко-паутинных, таких – что лишь коснись, и порвёшь. А вот не рвутся. Но кружева есть – всё равно. Знаю. Значит, крепкие.

А она лежала рядом. Интересно, о чём после секса думают женщины? Или они не думают? С них станется. У них так бывает.

А потом…

Признаюсь в проблеме…, секса, пусть и не такого, пусть и обычно чисто физиологического у меня в жизни хватает, а вот о книгах поговорить… Rara avis она, очень rara.

И да, я точно знаю, что насчёт меня может сказать какой-нибудь сексуально озабоченный сотрапезник по тестостероновому братству: в постели с голой девушкой о книгах? Да…? Да шёл бы ты лесом, тупой троглодит, пока Homo Legens будет наслаждаться общением с единокровной сущностью.
Но нет, возможно, я не до такой степени библиофил, – первая начала Анна, подтвердив мою гипотезу, что речь придумали именно женщины: а точнее, Ева – после первой грешной ночи с Адамом, произнеся ту самую – первую в мире фразу…, — А поговорить?

Хотя… Ничего странного. Как раз наоборот – как ни крути, но именно голова у нас самое интимное место – значит, ночь в постели с женщиной самое время для бесед. А может, я ещё и реинкарнация Шахрияра. Или сам из себя Nachtigall такой. Да и вообще… Если утверждение, что женщины любят ушами, верно, у меня в мировом чемпионате по околоинтеллектуальному трёпу есть все шансы быть признанным одним из лучших любовников на планете.

Ну вот. Мы разговаривали. И…, не знаю, но для нас случилось как бы таким самим-собой разумеющимся причинно-следственным продолжением секса, что мы говорили именно о книгах. Про стихи – я декламировал ей Гумилёва, Киплинга и Вяйнямёйнена, она мне читала что-то из Малларме, Мандельштама и Ферлингетти… Проза… Всё более странные обертона обретала беседа – мы почему-то заговорили про самый знаменитый набоковский роман Solus Rex…, потом поспорили про название другого его романа – я прекрасно помнил, что он называется «Отражение Лауры», она же утверждала, что хоть и Лауры, но – Подлинник. Странно, как она может со мной спорить? Набокова я перечитал всего. Девичья память – да. Ну и ладно. Мне-то. Главное, было классно. Даже выше. И к тому же в конце концов я победил – оказывается, Рассуждение о тенях Пьера Делаланда она не читала. Мои гендерные стереотипы констатирующе кивнули и удовлетворённо захрапели. А я спать не мог. Фантастика… И… нет…, я был уже не на Земле. Выше – потому что потолок куда-то тактично слинял и можно было смотреть на звёзды. А то, что звёзды тоже смотрели на нас…? Ну…, меня их вуайеризм мало колышет. Пусть себе.

Даже Луна успокоилась, тоже, видать, чем-то удовлетворившись на своём астральном уровне эмоций.

Интересно, правда…, о чём звёзды…, они… сейчас думают…? Или… не… думают…? И… интересно, я уже сплю или ещё…

Сон… Это когда нейронная путаница твоих нервных сетей проигрывает и переживает все сюжеты расширения Вселенной одновременно, а значит у тебя есть все шансы…


Ты существуешь в промежутках между снов,
случайно сны твои мешают небыль с былью
и вот, когда ты засыпаешь без штанов,
штаны – идут ещё, метя дорогу пылью

Дочитан день, дописан вечер – эпилог,
ты свой эдем уже расписываешь снами,
но вот, когда ты спишь без задних ног,
твои передние идут куда-то сами

Они размялись и умножили шаги,
надели тапочки и навострили лыжи
Они по глупости наделают долги –
ты спишь, а думают, что это тоже –
                ты же

Никем не топтаная пыль Чужой Земли –
рукой подать, она на линии соседней
Вот ноги задние размялись и пошли
совсем другим путём, отлично от передних

Мы вроде есть, и этим вечно молоды,
сон мягко стелется в пыли между веками
Жаль, мы не видим их –
                как топают следы,
чтобы угнаться вслед за задними ногами

Пока ты спишь, твои из семени цветы
всё прорастают, размножая ойкумены
С тобой здороваются,
                думают, что – ты:
твои друзья и не заметили подмены

Мир навсегда уйдёт в рассвет, пока ты спишь
и будешь спать, ведь бесконечна эта нега
Ты – просто сон
                и сновидение ты – лишь,
где существует в яви общей альтер эго

Оно стоит у перекрёстка всех дорог –
пушинка-время: бесконечность в иллюзорном
Всё это – Там,
                пока ты кушаешь сырок,
пьёшь чай – пока ещё,
                вприкуску с хлебом чёрным

**** ****

Она ушла утром… Стоп, неверно интерпретированный факт, правильная оценка события – она исчезла. И… – утро…? Нет…, не знаю, когда. Короче, переформат – диспозиция следующая: когда я проснулся, Анны уже не было, только в прихожей на полке возле двери стояла её гермионовая сумка. Факт, пока интерпретируемый вообще непонятно как. Понятно, рыться я в сумке не стал. И ещё один факт – и уже вообще логически никак не объяснимый – дверь была закрыта на внутреннюю задвижку. А живу я на двенадцатом этаже. Не по верёвке же?
Да – идиот – когда квартиру осматривал, посмотрел с балкона вниз. Чёрт, фиговы тайны мироздания! Не бывает так. А если бывает – значит, не может быть. Непонятно – всё. Что за человек такой? И вообще – как понимать: исчезла, но сумку оставила. Это игра такая, что ли?!

Эх…, блин…, номер бы телефона… Ну ты, пикапер… Хотя…? Нет. Когда знакомство по стандартной схеме, то оно как-то само собой, а тут? Как?

Еда? На фиг завтрак – я не находил себе места – ни сидеть, ни стоять, мне надо было кому-то что-то сделать.

Кофе, чёрный – ладно. В тему. Пью. Да. Когда я её вчера встретил? Во сколько? Теней, помню, совсем не было – значит, где-то в полдень. Всё ясно, пора. Ходу, ходу.

Ясно было, и куда ходу. Человек – грубейшее нарушение законов вероятности – если ты его встретил в каком-то месте один раз, вероятность снова пересечься там же существенно повышается. Бедный Байес. Выбора не было – и к тому моменту, когда тени исчезли, я стоял у той же самой ювелирной витрины с поддельными самоцветами. Стоял упорно – когда оказался на месте, до полдня было ещё пару часа. Успел, к счастью. И два часа медитировал в разноцветные стеклянные пирамидки.

И как только мои глаза встретились с отражением её взгляда…

— Привет. — Сказал я.
— Привет. — Услышал я за спиной и обернулся.

— Наконец-то. Слава Богу, объявилась. Сколько можно ждать. Пошли.

И встретил её недоумённый взгляд. О-ох…, опять эти глаза!

— Ладно, ладно. Не тормози. Сегодня рулить буду я – и тут уж ты мне по любому на все вопросы ответишь. — Я сказал это так, что мои гендерные стереотипы тут же простили мне вчерашнее предательство.

А у Анны в глазах недоумение сменилось интересом. Даже с какой-то непонятной искрой в радужках:

—Прости…, э-э…, простите, я что-то забыла? Мы… знакомы?
— Да. И сегодня уже на все сто из ста.
— На сто… Шутка, что ли такая?
— Что за…? Шутишь? Э-э…, ты… что? И вправду меня не узнаёшь…?
— На ты, значит…, нет… как-то, знаешь…

С женщинами никогда ни в чём нельзя быть уверенными – раз; может, Анна гениальная актриса – два; но, чёрт, непонимание её было искренним. Моё – тоже.

— Анна…, стоп. Как так…?
— Ага. Ты знаешь, как меня зовут.
— Ещё бы. Ты же мне и сказала.
— Так… А что я ещё сказала?
— Ну…, сказала, что мне наконец-то надо с тобой познакомиться, про Диалоги Платона сказала и про какого-то Хорхе из Имени розы. И что книжка такая есть. А потом потащила меня ко мне домой.
— Вот как. Познакомиться наконец-то. Тебе со мной – вчера. Мне – сейчас, значит… Ага. Тогда уже есть что подумать. И…
— И пошли ко мне домой, естественно.
— Думаешь, естественно?
— Ну да. После прошлой ночи я как честный мужчина просто обязан пригласить тебя на вторую.

Интерес в её глазах прямо-таки засветился.

— Да…? Ещё и вот так, значит? Ладно, доказательств требовать не буду… И… есть у меня ощущение, что история, которая сейчас выглядит довольно нелепой, обещает не менее оригинальное продолжение.
— Обещает? Я – обещаю. Но я не могу понять, ты что – и вправду забыла всё, что было вчера?
— Слушай…, давай считать, что у меня временная амнезия и попробуем с чистого листа, ладно…?
— Хм… Ладно. Будем считать вчерашнее репетицией.
— Слушай, а ведь… Если это пикап, то ты – мастер.
— Мастер, да. Может, ты – Маргарита?
— А вот тут – нет. Единственное, что во мне не меняется – имя. Я – Анна. И жёлтый цвет я люблю.
— Отлично. Значит, по крайней мере это не шуточки Воланда.

И мы пошли ко мне домой. Я не удивился, когда она чуть было не прошла мимо моего подъезда – хотя такое должно было бы случиться вчера, а не сегодня. Ладно. Главное, сегодня всё по моему – веду я, а верное направление пути я в любой ситуации знаю как никто.

— Ух ты, как всё на своих местах… — Это была первая фраза, сказанная ею за порогом моей квартиры. И она взглянула на меня с уважением. И стиль классный – сразу видно вкус к жизни. И сразу понятно, не дизайнер проектировал.
— Э-э…, как бы ну да… Насчёт стиля. А вот, кстати, и доказательство нашего знакомства. — Увёл я разговор на сумку, которую она предположительно забыла с утра.
— Ага. Узнаю себя. — Подняла она на меня взгляд, предварительно заглянув в сумку и какой-то информации там накопав. — Да… Всё чудесатее и чудесатее. И… я что, скажешь, уже и переехала к тебе? — Взгляд её стал слегка подозрительным.
— Нет. Врать не буду. Пока – нет. Я же говорил по дороге. — Ответил я честно, хоть соврать и хотелось. — Ты вообще утром пропала куда-то. Из запертой квартиры. И как я понимаю, на вопрос, каким образом ты это проделала, ответить ты не сможешь.
— Да. По крайней мере, сейчас. Может быть, потом. Думаю, раз пропала, значит, и в самом деле как-то сумела.
— Ух ты. А наоборот – в запертые умеешь?

Она улыбнулась. Смущённо.

— Редко. По чистой случайности.
— А тебе наш разговор никакой фантасмагорией не отдаёт? Беседой двух сумасшедших?
— А тебе не нравятся фантасмагории?
— Нет. Только фантастика. Научная.
— Ага. Тогда понятно, почему я вчера у тебя появилась. Мне нравится, что тебе нравится научная фантастика. Ты меня компенсируешь. Но…, увы, чувствую, к фантасмагории привыкать всё-таки придётся. У тебя есть, что поесть?

Хм…, может, я и не прав, но ощущение было такое, как будто она на меня некие права заявила. Хм…, я не против. Внутренний логик уже приготовился заняться оптимизацией футурологических прогнозов…

— Эй…? — Вывела она меня из прогностической медитации.
— А?
— Как у тебя насчёт пообедать?
— Полный холодильник. И полторы бутылки красного вина. Половину мы вчера с тобой того.
— Чилийского?
— Именно. Ты прям-таки Кассандра.

Анна согласно кивнула. — Да. Похоже, я вчера здесь была. — Сказала она, оглядывая зал.

— Ух ты! Это Гоген?
— Стрикленд.

Потом она прошла на кухню и уже вполне как-то по-хозяйски заглянула в холодильник, — Ну да, ну да… — бормотала полувслух. — Всё, что я люблю. Интересно, насчёт чилийского – ты сам догадался или магия?

— Да ты же сама всё это выбирала! Вчера у меня в холодильник вообще пустой был – вот мы в магазин и ходили.
— Понятно. Магия, значит.
— Ага, магия… Вся эта ваша волшебная таксономия лишь от незнания законов природы.
— Может быть. Но откуда тебе известно, что законы – не магические? И слово твоё к природе не подходит – законы. Ерунда ведь полная.
— Метафора такая. Человеческая. Фразеологизм.

Анна ниже меня ростом (ну а как же), но так получается, что когда она смотрит мне в глаза, линию её взгляда я ощущаю как горизонтальную. С позиций физики подобное возможно, если радикально сместить центр тяжести Земли, что обязательно породило бы целую серию глобальных катаклизмов, которые мной не наблюдаются. Значит, она использует некие другие принципы, возможно, даже не физической природы, требующие детального изучения. Очень интересный феномен. Буду исследовать.
Исследовать не получилось. Еда.

Да, надо было её кормить и потому она приготовила нам обед. В принципе, без ежедневно необходимой порции калорий я обычно не остаюсь, хоть и стараюсь свести к минимуму затрачиваемое на них время. А с Анной времени почему-то было не жалко. Прямо такой прямо процесс, утверждающий (я бы даже сказал, жизнеутверждающий) своей обстоятельностью, что хороший вкус как понятие эстетического свойства важен не только в искусстве. Тарелки, столовые приборы, салфетки…

— Знаешь, всё это как-то странно, но есть одно вещественное доказательство… — Она сбегала в прихожую, прибежала с сумкой и вытащила из неё вещественное доказательство.

Я повертел его в руках. Хорошая бумага. Прочитал: «не забудь взять сумку». С восклицательным знаком. Интересный у неё почерк. Прям художественный…

— Мой почерк. Мой. А вот когда я это написала…

Видно было, что она слегка переживает. И по глазам видно было, как нейронные сети перебирают версии у неё в голове. А я не переживал вообще. Научный факт – женская память обладает весьма избирательным действием. Всё просто. В конце концов смирилась и Анна.

Ещё один поход в магазин. Незабываемое путешествие…

И ещё одно. Точнее, второе. Как так у неё получается заманить меня в мои же самые любимые темы для разговоров? А потом был день. И был вечер.

Вторая встреча с ней – и оба раза я оказываюсь как будто в квантовом пространстве – теряя ощущение времени.

**** ****

— А прошлой ночью что было?
— Вода. Море. Винопенная. Пенорождённая. Афродита.
— Ага. Хорошо. Вода, значит, была.  Тебе понравилось?

Ф-фу, слава Богу, видать, насчёт взгляда показалось – сейчас вроде с физикой всё в порядке – снизу вверх глядит. Правда, как-то наискосок. Возможно, на этот раз она уже с кривизной пространства что-то начудила. Возможно, так оно и есть – смотрит хитро как-то – как будто проверяет, заметил я или нет. Однозначно, начудила. Наверняка. Сделаю вид, что не заметил:

— Да. Мне никогда не было так хорошо.

Интересно, зачем она прищурила глаза?

…

Огненный дракон скользнул в пламя. Пламя его не обожгло – лизнув по драконьей коже тысячью своих язычков, тут же узнало единокровную плоть собственной стихии и мягко приняло в себя. Золотистая саламандра прильнула к дракону и заглянула в глаза – в его бронзовые своими светящимися. Взгляды отразились друг в друге – и в этот же миг огонь и пламя стали единой двойной сущностью, закружившейся в безумном контемпорари обжигающего танца. В непроглядной черноте космоса вдруг вспыхнуло что-то прежде невиданное – это родилось солнце.

Багрец, кармин, киноварь! Золото, оранж, шафран! Новорожденная звезда бешено кружилась и бросала в космос протуберанцы, как младенец непослушные ещё ручки – наугад, неразумно пытаясь ухватить окружающее пространство, и звёздная пыль спекалась от жара этого звёздно-тактильного познавания, – сначала бесформенными комками, затем комки слипались между собой, становясь всё больше, больше, они росли и ширились до размеров небесных тел, а свежеиспечённые будущие планеты всё сильней вовлекались в космический хоровод родительского солнца…

А солнце пело: кружитесь, вращайтесь, танцуйте, танцуйте… Пространство обрело смысл бытия и вздохнуло, исполненное облегчения после родов, – здравствуй, новорожденный мир, не имеющий имени.

А мир, в первый раз расправивший свои солнечные крылья, ответил: здравствуй, Вселенная. Я – Феникс.

**** ****

Жаль, очень жаль, что у нас нет правильных слов для секса.

Довольная Луна умиротворённо глядела в наше окно. Я лежал, глядя в направлении потолка. Луна, добрав свою еженощную порцию людских эмоций, впала в астрал. Я повернул голову и посмотрел на Анну. Она… Загадочный прищур глаз, полуулыбка губ…, наверно, в ней до сих пор кружатся те планеты… Господи, да за что же мне такое счастье? Rara avis… Моя… Она что-то напевала себе…, незнакомую песенку…, тихо-тихо, но моё ухо было совсем рядом с её губами:

Vous etes les etoiles, nous sommes l'univers
Vous etes un grain de sable, nous sommes le desert
Vous etes mille pages et moi je suis la plume

Мелодия была как ручей и звала куда-то мои мысли… Я снова стал смотреть в ночное небо.

Наши отношения с Анной… Они ведь с того самого первого взгляда начались. Никаких вариантов – как будто разнозаряженные магнитные полюса: раз – и слиплись. М-да…, слиплись – как-то не очень звучит. Притянулись – так. И хоть разнозаряженные, но внутренняя структура оказалась – одна. Проще говоря, мы с ней экситон – единый. Хотя, нет – про экситон как-то грубовато. Скажешь такое девушке на улице – вмиг по мордасам схлопочешь. Без вариантов. М-м… Ага, как там говорят, из одного карасса – так вроде бы? А в науке в отношении кристаллов есть понятие сингония – то есть сходноугольность. Вот. Вот и совпали – углами и гранями. И свободными валентными связями присосались. Ах ты ж. Нет, всё-таки правильно – всё-таки слиплись, блин.

**** ****

Она исчезла утром. В этот раз с балкона я выглядывать не стал. Зато отсутствие гермионовой сумки меня напугало. Rara avis – что же ты со мной делаешь? Одно было в плюс – дорогу я теперь знал точно. Привет, пирамидки.

Тени исчезли ровно в полдень.

**** ****

— Привет. А как иначе? Конечно. Ты догадался опять сюда прийти. Слава Богу! Я и не сомневалась. Пошли. Со всем этим надо что-то делать.

Точно. Расс-троилась. Я обернулся, взял её за талию и поцеловал. Где-то через минуту она снова получила возможность говорить и тут же спросила:

— Скажи честно – ты меня какой раз видишь?
— Третий.
— Ну наконец-то всё правильно случилось. Совпали.

Я с огромным интересом ждал продолжения.

— Как ты думаешь, это будет приличным, если я дам тебе что-нибудь мне помочь?
— Э-э… — Не понял я.
— Тяжело. — Она чуть приподняла плечи, и я обнаружил, что через одно плечо перекинут ремень от всё той же самой бродяжьей сумки, а через другое – некий предмет прямоугольной формы на лямке.
— Мольберт. Можешь понести – заодно и подружитесь.

Подружитесь…? Ладно, подробности потом. Потом. Продолжение было уже в квартире – по дороге мне хватало просто глядеть на Анну. Контролировать наличие. На всякий случай. Ну и… Я столько с утра нервов довёл до психического срыва, опасаясь, будто в этот раз она не появится, – и для начала мне хватило уже просто самого факта, что Анна рядом. Я крепко взял её за руку и повёл домой. Она, кстати, тоже всё время на меня смотрела – хотя вроде я повода потеряться ни разу ещё не давал. Повезло – мы ни разу не споткнулись. Пришли. Сумку она бросила в прихожей, в зале свалилась на диван и с наслаждением потянулась:

— Ой, как хорошо… Наконец-то я до тебя добралась…

Добралась…

— Хочешь чаю? Или кофе?
 — Чаю. И печенек. Есть?

Печеньки были. После второго похода в магазин с Анной у меня был набор продуктов на все случаи жизни. И мы стали пить чай. С расстановкой, с душой.

— Скажи-мне-только-честно. Я толстая?

Я с плохо скрываемым критическим удовольствием подробно оглядел её фигуру. — Как тебе сказать… По-моему…, в общем, не знаю, как оно с позиций от кутюр, но с позиций математики в гильбертово пространство ты вписываешься идеально.

— Спасибо. Значит, печенья можно ещё.

Вот. Я ещё в школе друзьям – оболтусам говорил, что знание математики в реальной жизни просто-таки обязательно. Особенно юношам. Фигура у неё и впрямь идеальная. И, думаю, у меня исключительная сила воли – я дотерпел со своими вопросами до самого конца чаепития.

— А теперь рассказывай. Насчёт добралась. Дорога была длинной?
— Да нет. Мы же где-то не очень далеко друг от друга живём, я думаю. Наверно. Но всё равно. Неизвестно, как там в другой раз… И мне потому надо тебе очень много рассказать про меня. Ты ничего странного в наших встречах не замечал? Конечно, замечал. Я же тебя во время второй, если от тебя считать, встречи не узнала. А в первую говорила с тобой как будто мы с тобой уже. Значит, замечал. То есть…

Я встрял:

— Да. Мой вариант – тебя двое. Или… трое?

Она поглядела на меня с иронией:

— Ой, нет…, ой, какой ты у нас прямолинейный… С этим надо что-то делать. Хотя…, в общем, наверно…, как считать. Скорее, самым точным ответом будет, что меня бесконечность. Но, понимаешь, дело в том, что и тебя – тоже. Но даже не сомневайся – с тобой конкретным здесь-сейчас все три раза была я одна здесь-сейчас.
— Любопытный концепт Мультиверса. И что-то похожее на нечёткую логику Лотфи Заде, не находишь?

Она почесала нос… — Что меня в тебе восхищает – это эрудиция.

Чёрт, как можно было устоять после такого комплимента? Тем более, Луна днём не подглядывает.

**** ****

Она лежала на постели перпендикулярно мне, голова её лежала у меня на животе. Она рассказывала свою историю и со слов Анны выходило, что она способна перемещаться в пространстве при помощи зеркал…

— Я странно отражаюсь в них… А иногда они отражают меня совсем в другое место – вот как во всей этой нашей истории… Нет, думаю, начиналось всё как у всех – с младенческой stade du miroir. Стадии зеркала. Только на ней все обычно и останавливаются, а у меня оно поехало куда-то дальше – после того как я стала узнавать себя в зеркале, начала замечать и всякие мелкие несоответствия в окружающем мире там – за стеклом. Как будто с той стороны другой мир, почти такой же, но – чуть-чуть отличающийся. А я – одновременно с обоих сторон, и вечно путалась, в какую сторону идти, чтобы от зеркала отвернуться. Я тогда не понимала, что просто гляжу в обратную сторону, внутрь себя. И ещё долгое время считала, что и все так видят. Но потом…, знаешь, стало случаться, что я время от времени теряла своё отражение в зеркале. Глянешь – а там тю-тю.
— О-па. Ты вампир?
— Вряд ли. Я вообще вегетарианка. Нет, думаю, дело в угле отражения. Анаморфоз. Смотрю прямо – а отражаюсь наискось.
— Ага. В Косой переулок.
— Нет, из переулка не смотрела. Не догадалась как-то. И…, насчёт откуда видно, не знаю, но, думаю, причины не внешние, просто что-то сместилось во мне изнутри – в моей внутренней физике. Во взгляде. Перекосилось. Ага, скажи, что я косая, да. Подозреваю даже, знаю, с чего так всё так наискось пошло.
— Так…
— Однажды я разбила зеркало. А ведь мама мне говорила – плохая примета.
— Ну…, знаешь… Примета. Ерунда всё это.
— Может быть. Но с того момента, похоже, и отражение стало прятаться. А ты никогда не видел в зеркале перевёрнутое отражение себя?
— Вряд ли. Я вообще пью мало.
— А незеркального себя? Понимаешь, о чём я? Когда как будто ты не отражение, а точно такой же – только лицом к тебе: левую руку поднял – и он – левую?
— Нет. Клянусь. Наркотики – тоже нет.
— Это хорошо. Я так и предполагала. Ты – положительный.
— Это так ты моим словам веришь?
— И словам тоже, но нет – глазам.
— Читал, что глаза всегда одинаковые, это мимические морщины выдают эмоциональное состояние.
— Глупости. Кто писал, просто правильно видеть не умеет. Слепой. Глаза – зеркало, повёрнутое внутрь человека. И нужно всего лишь в это зеркало суметь заглянуть.
— Ну…, с точки зрения анатомии как-то так. Правда. Клетки глаз и в самом деле вовнутрь повернуты – чтобы в хрусталик глядеть.
— Вот видишь! Горе-учёные. Или ты мне не веришь? Нет, скажи?

Я задумался, потом твёрдо ответил. — Верю.

Я – верю? Да. Потому что знание и вера – вроде того, как разные полушария у мозга. Знаю я – одно, верю – в другое. Я спросил сам себя: правильно? Внутренний логик согласно кивнул. Да. Я был искренен. История её фантастическая – или сумасшедшая, но вера – слишком объёмная вещь, чтобы оставлять хоть щелку логике. К тому же мне просто было комфортно ощущать себя в её невероятном зеркальном мире. Да и фантастику я люблю. И пока внутренний умник копил информацию, фантазёр с превеликим удовольствием соучаствовал в невероятной истории.

И вместо того, чтобы искать нормальные житейские объяснения всем этим событиям, фантазёр полез в совсем несусветные дебри.

Эффект Казимира? Может, в отношении субъектов он тоже действует? Только здесь притягиваются не сами зеркала, а отражения? Две квантово спутанные Анны одновременно подходят к двум зеркалам, одновременно заглядывают в них – и… Ну и бред, брат. Квантово спутанные Анны. Ага. Ладно, проехали.

В общем, после того как она стала терять своё отражение, у неё стали случаться ещё и перемещения – через зеркала: глянет, к примеру, в зеркало в прихожей дома – а там отражается обстановка совсем другого места. Обернётся – и точно – она уже в этом самом месте и оказалась. К счастью, несколько раз всего в детстве и всё в места, что неподалёку и знакомые – но пугалась страшно. А один раз зимой – когда вдруг вместо дома очутилась в фойе школы, где училась, – причём без верхней одежды, и вовсе вышел небольшой скандал.

— А у тебя в ванной зеркало есть?
— Ну конечно. А как же. Какой ещё вариант может прийти в голову мужчине в первую очередь? Естественно, пикантный. Да, я зеркало всегда полотенцем завешиваю. Я вообще в зеркала стараюсь не глядеться – разве ты не заметил?
— Вот ещё. На такие мелочи. Нет, конечно.

Я придирчиво рассмотрел её лицо.

— Слушай, а ты красишься?
— Надо же. Наконец-то на меня обратили внимание. Бывает, но не всегда.
— Да я весь внимание! Я весь тебя слушаю, но всё ещё ни черта не понимаю.
— Ладно, тогда опять слушай дальше…

Она научилась жить со своим странным даром. В зеркала – только по необходимости, а если необходимость возникла – взглядом рассеянным, неконцентрированным… Даже в парикмахерской. Макияж – по минимуму. В круге общения считалось, стиль у неё такой – не косметический. Эмансипация, то есть.

— Я вообще за модой не гоняюсь. — Гордо заявила она.
— Да ладно тебе. Одеваешься-то ты вполне современно.
— Ну, знаешь, то проблема не моя, а современности – разве я виновата, что её стиль совпадает с моим?

А ещё она стала со временем замечать, что с зеркалами не у неё одной проблемы – будто и с некоторыми людьми нечто похожее происходит. Но – проще: они просто меняются местами со своими отражениями. Если со стороны смотреть, то как в кино – как будто кадр с кадром неровно склеили – сместили фазу. А люди…? Люди – ничего. Даже не замечают. С женщинами чаще. Даже в основном с ними. Как она выразилась, у женщин проницательность выше. В смысле, проницательная способность. А может, просто потому что чаще в зеркала глядят. А может, взгляд такой – женский. Но и с мужчинами – тоже. Вроде бы.

— В общем, La Passe-miroir.
— По форме – пожалуй, но содержание другое.
— Так, ладно. Тогда ответь. Ты – та, которая здесь со мной. Ты из одной реальности со мной – вот этим?
— А кто его знает. Я тебе что, интерферометр Юнга? На саму из себя со стороны не посмотришь.

Ах ты ж! Она про интерферометр Юнга знает.

— Пузырьковая камера, ага. Но…, знаешь, может, и у всех с этими зеркалами точно так же. Ну, может, не так далеко как я, но всё же. Вот с тобой бывало – точно помнишь, что положил вещь в какое-то определённое место, а найти не можешь? А потом совсем в другом – вовсе неожиданном – раз – а она – там? — Она внимательно заглянула в мои глаза.
— Бывало, конечно. У всех память дырявая.
— Во! Ты тоже. Никакая не память – зеркальный переход. А ещё дежавю.
— Дежавю – что? Тоже переход?
— Не совсем. Не ты сам переходишь, а когда в тебе две реальности на момент пересекаются.
— Хочешь сказать, что и случаи ложной памяти имеют ту же природу?
— Наверняка! Память помнит всё правильно – просто то, что она помнит, произошло с человеком в одной реальности, – а он в это время перешёл во вторую, где события разворачивались по-другому как-то. А сколько необъяснимых фактов исчезновений людей – и наоборот, находок? Всё оно отсюда. Точнее, оттуда.
— Ага, Дело о свинцовых масках, Дело «Тамам Шуд», Дело Питера Бергманна, Тайна женщины из Исдален, Загадка Дома листьев, Исчезновение Фредерика Валентича…
— И Рукопись Войнича – тоже. И тайна перевала Дятлова. И исчезновение ведьм Кастанеды.
— Ага. Тебе в детективы надо, может, заодно и убийства Элизы Лэм с Лорой Палмер раскроешь.
— Ага… Значит, говоришь, дырявая память…? — И она заинтересованно на меня поглядела.

А я задумался… Не знаю, с какого боку в этом ряду Рукопись Войнича, но кое-что… К примеру, Тайна перевала Дятлова, Бермудский треугольник, Тунгусский метеорит? Ну…, ладно, в отношении этих феноменов не уверен, но Антикитерский механизм вполне можно было бы подверстать. И карту Пири-рейса… Туринскую плащаницу… Да, пожалуй, кое-какие неуместные артефакты вполне можно было бы перевести в разряд ординарных. Я задумался ещё глубже.

Нет, ничего не имею против её зеркального мира – гипотеза как гипотеза – плохо в ней только то, что она сразу всё объясняет. Примерно так же, как существование Бога. Хотя, нет. Говорить о существовании в отношении Бога кощунство, наверное, даже с точки зрения религии.

— Нет, ничего не имею против, но когда на все тайны мира есть один ключ, как-то не верится.
— Не-ет, дверей много и ключи везде разные – а вот отмычка одна.
— Ну да, ну да.
— Эх, ты… А говорил, веришь…
— Да верю я! Признавайся давай. Каким боком в твоих зеркалах наши встречи отразились?
— Во… А ты разве ещё не понял?
— Нет, то, что я тебя все три раза в ювелирной витрине увидел, да – вписывается в концепцию, но то, почему ты меня во второй раз не узнала? Это как?
— А. Да, тут вообще беда. Меня в этом месте саму пугает. — Она повернула голову и строго посмотрела на меня. — Всё ты виноват.

Отлично! Не знаю, как другие на такие утверждения реагируют, я ободрился – если дело и точно во мне, значит, обязательно появится и логика. — Во мне, значит…

— Ну да. Ты ведь меня в первый же день к себе домой утащил. Опомниться не дал! Как я поддалась? С первым встречным! Сама в шоке.
— Ни фига. Это ты меня в первый раз утащила. Хоть у меня и без шока обошлось.
— Да в том-то и дело – моя первая встреча с тобой для тебя второй была, а твоя первая встреча – второй для меня. Причём в мою первую встречу я свою собственную сумку у тебя дома обнаружила – в прихожей. Твоей. Хотя только что её у себя в прихожей оставила. А в сумке – записка моим собственным почерком – «не забудь сумку».

— Ага. Помню, да. Типа рекурсивный акроним.
— Он. Рекурсивный. То есть выходит, что в этот раз меня не только через пространство забросило, но и кверх ногами во времени.

Кверх…, ну-ну. Я сопоставил… Да, если допустить, что фантастике есть место в реальной жизни, то в этой версии всё складывается – и странное поведение Анны становится вполне себе логичным. Правда, принцип самосогласованности Новикова летит к чертям, но зато вполне встраивается в B-теорию времени Мак-Таггарта. То есть, как и положено любому факту, дуально и одновременно и вписывается и не вписывается в современные научные концепции. Очень хорошо – вот если бы вписывался полностью, сразу же возникли подозрения в подлоге. Закон жизни – истинная правда (и это не плеоназм – речь идёт о правде научной, а не житейской) обязана быть противоречивой. М-да… И слегка врать… В общем, эпистемологический анархизм рулит. И… И научная фантастика.
— И тут я сообразила, что была здесь раньше. У тебя – прямо вот тут. Сумка моя… Записка в ней. Потом кое-что намёками, что-то ты сам рассказал… И всё…, попала девушка… Выбора мне уже не было, я поняла, что на следующий день окажусь у тебя снова. — Она повинно повесила голову.
— Так. Стоп. На следующий день по твоему счётчику – это сегодня. То есть сегодняшняя ты должна быть в моём позавчера. Не сходится.
— Сходится-сходится. Я сама сначала ничего понять не могла, но потом проанализировала.
— Ух ты!
— Да. И у меня всё сошлось. Сначала, то есть в свой день первый я попала в будущее, то есть к тебе в завтра. В твой день второй. Раз.
— Раз. А наутро пропала.
— Никуда я не пропала, а просто переместилась обратно к себе – и судя по тому, что там ни сумки, ни мольберта не оказалось, значит, без путешествий во времени обошлось. То есть, параллельно. То есть, как я тогда поняла, получается, потом когда-то я не только сумку, но ещё и мольберт с собой взяла. Возьму. Потом – в прошлом.
— Так сумку же ты с собой прихватила.
— Да не прихватила, а хотела с утра за булочками сбегать.
— И сбегала, да?

Анна смущённо глянула на меня.

— Бес попутал. В зеркало мельком глянула перед выходом.
— Красота требует жертв.
— Да. Хотелось быть красивой – у меня ведь к тому времени парень появился.
— Какой это парень…?
— Ты. Ты – парень. Вот ты меня и попутал.
— То есть я – тот самый бес. Да…
— Что мне в тебе нравится – это безупречная логика. Так вот. А сумка та была совсем не та. Точнее, та, но не… — Анна замолчала и озадаченно посмотрела на меня.
— Я понял. Ты изначально без сумки ко мне заявилась.
— Не заявилась, а явилась.
— Э-э…, хорошо. Принимается. Это ближе к действительности.
— Ага. В общем, я у себя на квартире оказалась. Передохнула и…
— И…?
— Ну, я же понимала, что ты где-то там в витрину глядишь – тоже в зеркало глянула. И вот тут как раз попала уже к тебе в прошлое. В твой самый день первый. Уже с сумкой. Два.
— Два.
— Но тут я уже во всеоружии была – и тут же взяла тебя в оборот.
— О…, не вспоминай о той позорной капитуляции…
— Что ты! Очень даже милая капитуляция получилась. В общем, наутро я в зеркало уже специально посмотрела – чтобы место себе… — Она снова замолчала, посмотрела в потолок, что-то там посчитала… — Себе самой позавчерашней освободить. Три.
— Та-ак… А сумку почему оставила?
— А что бы тогда меня-позавчерашнюю убедило, что я здесь уже была?
— Логично. Да. Иначе хронопарадокс какой-нибудь мог получиться. Нам рискованные эксперименты ни к чему. — Я уже окончательно погрузился в сеттинг и даже перестал чувствовать, что подыгрываю, полностью войдя в роль.
— Вот. И очутилась опять у себя.
— А в каком времени на этот раз?
— А из которого в самый первый раз пропала. Потому что там сумка моя родная на месте была. Ну и… попила я чаю, взяла в одну руку сумку, в другую мольберт и…
— И…?
— И оказалась здесь. И сейчас.
— М-да…— У меня в голове нарисовался граф перемещений Анны во времени. Какой-то прям амплитуэдр получился… — Да, однако, крутой хроноклазм. Гостья из будущего… Как ты там говорила…, всё страньше и страньше…?
— Это не я. Это Алиса.
— Знакомая?
— Вот чудик. Кэрролл.
— Ладно. Кэрролл твоя, может, и чудик, но…
— Ты виноват. И я, конечно. Ты меня в первую встречу запутал, я – тебя в твою первую. И мы окончательно спутались. Наши струны узлом завязались, понимаешь?

Про то, что она-то запутала меня специально, Анна забыла. Видать.

— Запутались, говоришь?
— Ага. Струны.
— Струны?
— Ну да. Ты не точка в пространстве, а струна в бесконечных вселенных.
— Струна? В бесконечных?
— Ладно-ладно, расскажу. Гипотеза. Моя. Теорию Эверетта ты знаешь. Ещё бы?
— Ещё бы. Толковый тип.
— Эверетт? Ну…, да, для мужчины идейка неглупая. Примитивно, конечно, не так всё просто, но на первое приближение пойдёт. Вот только все его раздвояющиеся Вселенные связь между размножающимися людьми не рвут, а наоборот – умножают и ещё растягивают как бы – и человек в результате всё больше и больше удлиняется – как бы струной, да? Ниткой…, живой. Мир так и соткан. Ткань Вселенной на эти наши живые нитки. Звучащая ткань – потому что струны. И если в одной из вселенных с тобой случается какой-нибудь случайный одиночный всплеск, то влияет он на всю струну – волны по ней идут во все стороны, вибрация. То, что мы под судьбой подразумеваем, удачей, случаем – всё оно связано и рождено самим же тобой – соседним или где-то там, в невообразимо далёком далеке – но твоём всё же. Собственном, понимаешь? Оно у тебя где-то там произошло как естественное развитие сюжета, а здесь – ничем не объяснимой случайностью кажется. Ты един и бесконечен, пусть и не осознаёшь. В эвереттовой версии каждый твой выбор создаёт новую развилку, порождающую две разные Вселенные с двумя разными тебя, но на самом деле и Вселенная остаётся общей, и ты – просто вас с Вселенной становится больше.
— В два раза?
— А вот не скажу. Здесь, по-моему, математика не работает.
— Шире. — Я пропустил кощунственную ересь про математику мимо ушей.
— Полней.
— Понятно. Расширение Вселенной – и вот она, падла, оказывается, какая – эта движущая его тёмная энергия. Фазовое пространство имени тебя. В таком пространстве два состояния системы, где переставлены одинаковые кванты, изоморфны. То есть тождественны. У Бозе, по-моему…
— О! Какой ты умный. Сразу всё объяснил. Только не тёмная, а как раз наоборот – светлая. В общем, понимаешь…

Нет. Не знаю насчёт как насчёт звучащих струн, я бы другую метафору применил – с электроном. Когда у того координату или импульс хотят измерить. А зеркало здесь – тот фотон, который ударяет в электрон в момент измерения, сбивая его на другую орбиту. Хотя…

— Эй…? Понимаешь? — Вывела она меня из состояния инфинитива.
— А…? Да. Понимаю. Вся твоя маскировка под девочку-я-люблю-когда-красиво-и-творческий- беспорядок – к чёрту. Кое-что как минимум из современной физики ты знаешь. Хоть и очень как-то по-своему особому интерпретируешь.
— Вот ещё. Маскируюсь. Скажешь тоже. Не путай форму с содержанием. А интерпретирую…? Не знаю. Просто у меня к познанию мира подход другой. Не Ян, а Инь, не плюс, а минус. Не тыкать своим инструментом без разбору в каждый исследуемый объект, как у тебя, а делать частью себя и воспринимать его изнутри. И самой становиться им. Не исследовать, а чувствовать. И вообще у меня нет точки зрения, только кругозор.
— Хвастунишка. А горизонт событий не мешает?
— Бывает. Но сейчас, когда у меня с временем такие странные отношения возникли…
— Кругозор, значит… Да. Вот только подход твой, конечно, не совсем наука. Совсем не. Это, скорее, что-то из области искусства. Области чувств.
— Не наука? Ещё бы. Да. В современном её состоянии. Я…, я не знаю…, это не противоположно, а перпендикулярно… А может, просто следующий после науки этап – вместо физики метафизика. Искусство тоже инструмент познания мира. И где-то, может, и опережающий науку в методах. Понимаешь же? Познавать мир через рифму.  Вот… Как сейчас чувствую я, наши струны с тобой как раз и срифмовались. То, про что я тебе про струны рассказывала – только вернее будет, что они не спутались, а сонастроились и стали звучать в унисон. Между собой и во времени.

Маятники. Если их на одну платформу поставить, а потом каждый качнуть – хоть как в вразнобой, то всё равно они рано или поздно синхронизируются. Научный факт. Что ж…

— Ладно. Интересно только… Только в одном варианте вселенной?
— Ой, нет. Во всех разом. Струной. Говорю же – чувствую. Звучит так. Только теперь я не уверена, что и ты-который-здесь-сейчас остался в своей собственной первоначальной вселенной. Это я тебя сбила.
— Ну нет. В ком – в ком, но в себе я на все сто.
— А ты повнимательней приглядись. Вокруг. Может, изменилось что, а может, потерялось, хотя вроде на виду должно быть?
— Нет. Я всегда всё помню.
— Ну и ладно. Может, я ошибаюсь. Может, ошибаюсь я.

Да…, одно из двух: моя девушка – контрамот. Или сумасшедшая. Отличный выбор!

— Ладно. Вернёмся к началу. Твоему. Как ты в свой первый раз меня увидела?
— Глянула в зеркало – а там твой взгляд. Ищущий. Именно меня ищущий. Аж насквозь пронзил. Вот я прям со всего маху и сиганула.
— Ага. Так. Верно – для меня это был второй раз, и я искал именно тебя.
— Вот.
— А второй – который первый для меня?
— Ну, второй проще – я же уже знала, где тебя искать. И точно, смотрю – стоит такой, потерянный какой-то.
— Ненайденный, точнее.
— Вот. Но в этот раз я уже на стрёме была и даже сумку я заранее на плечо повесила. Знала, что мне вчерашней понадобится. Или понадобилась…?

А потом… Потом обнаружилось вдруг, что мы с ней ещё и в разных городах живём. Что с глазами у этих женщин? Она, оказывается, и внимания не обратила. Как? Спрашиваю. На меня глядела, отвечает. Ну…, польстила, да. Наверняка.  Но…, душу приятно так пригрело. Как подснежник весенним солнцем.

Да нет, в принципе, ничего удивительного – мы же никуда из моего квартала и не выходили. А поблизости ни Нотр-Дам, ни Кёльнского собора, ни Саграда Фамилия. Ординарного Гугенхайма – и того. До старого города от моей квартиры далеко. Жилые кварталы. Дома. Современные. Они по большому счёту везде какие-то одинаковые и стандартные. Вот ей и казалось, что я где-то неподалёку от неё обитаюсь, а не за тыщи километров. Хотя уверен – лично я бы на смену часовых поясов точно внимание обратил.

— Слушай, и правда… А я думаю, что это время так быстро бежит – вроде утро только – а ты меня уже обедать зовёшь.
— Стоп. Это ты первым делом меня насчёт обеда каждый раз спрашиваешь.
— Нет, ну я-то естественно. Обед же уже. Я ведь каждый раз даже позавтракать ни разу не успела.

Ну…, наверное, это можно считать логичным?

А… когда между нами разверзлась географическая пропасть, то… я скромно так невзначай поинтересовался, какой сейчас у неё год на дворе… Ф-фу… – нет, к счастью, эпохально мы совпали – с точностью до года, месяца и дня. Понятно, не считая тех предыдущих скачков во времени. Я проверил по её часам – вышло, что если и есть рассинхрон, то небольшой – до секунды. А может, и жаль. Исследовать гетерохронию на практике было бы очень любопытно.

— Нет, я верю тебе, даже и не думай, формально всё вроде объясняется, но… если оно так и было, современная научная парадигма получается коту под хвост. Даже хуже. Кошке Шрёдингера.
— Жаль. Но я здесь ни при чём. Это же ты виноват.
— А. Ну да. Точно.
— И…, вообще. Не жаль нисколечки. Эта ваша наука… Не жаль вообще. Вот что там у вас насчёт той бедной всеми замученной кошки Шрёдингера которая? Ведь фигня! Откуда в вас такой вопиющий антропоцентризм?! Вопияющий? А вдруг наоборот всё? Может, это не кошка в раздвоенном состоянии, а сам наблюдатель раздвояется, когда ящик открывает? Ой, мальчики, вы уж поосторожней как-то – у неё-то девять жизней, а у вас?
— Намекаешь, это не кошка в суперпозиции?
— Ну а как же?! Это  же ещё вопрос, у кого право выбора. Просто тот вариант, где учёному кирдык приходит, зафиксировать некому, сам понимаешь…— Браво! Новое слово в квантовой механике. Интерпретация Анны: квант определяет выбор исследователем средства измерения.
— А вот не надо меня в ваши тёмные делишки впутывать. Вивисекторы! Так и вижу, как к бедной кошечке кровожадно ухмыляясь крадётся с окровавленной бритвой Оккама в руке злобный учёный.

Надо же, какая у неё бурная фантазия.

— Скажи ещё, страшнобурная.
— Кстати! У меня в рифму твоей интерпретации стихи есть. Графоманские, правда.
— Читай. Я тебя приму даже таким.

Ну я и прочитал…

Да, сука-наука, во всём ты права!
Всех – препарировала, все ножки – выдергала
А, ну вас.
               Я всё же верю, что она жива
и где-то мяукает, кошка Шрёдингера

Науке злобной – заслон баррикад
Белые мыши – Вперёд! На восстание!
Все – Божьи твари
                И каждая – Брат
Это основа и суть мироздания

В каждой собаке живёт человек
Чувство прекрасного есть в каждой харе
Русский с китайцем – братья навек
Гусь со свиньёю – до гроба товарищ

Понял природу я с прозой вещей,
прочтя звёздный атлас своей анатомии
Сложив мироздание как из кирпичей –
из краеугольных поэзии томиков:

          В каждом предмете внутри – «Да» и «Нет»
          Вход есть и выход в каждой из дверей
          Мир – относителен, вот мой ответ:
          сказка – реальность,
                если – поверить.

          Есть в каждом выборе выхода – Два
          Ну же, давай, открывай свой ящик!
          Если решил ты что кошка – мертва,
          значит, убийства – Ты – соучастник.

          Хватит. В покое оставьте её
          Убил – так живою водою сбрызни
          Смерти – Нет. Всё это – враньё!
          У всякой кошки есть –
                Девять жизней

          Хватит подопытных мышек крови!
          Правда, Наука – какая ж ты Сука
          Чтоб ни случилось, ты всё же живи
          чёрная кошка.
                Ты всё же –
                Мяукай!

И…, надо же! Она мне на шею бросилась:

— Я знала! Знала! Ты такой же! Ты её спас! Да здравствуют кошечки!
— Вообще мне в характер больше собаки ближе.
— Самое то! Будем как у тебя в стихах – как кошка с собакой.

М-м…, вообще-то у меня был «гусь со свиньёю», но ладно. В человеческих отношениях научная педантичность далеко не всегда во благо.

**** ****

В таком вот интересном мире она живёт. Нет, правильнее сказать по науке – умвельте, – мир-то у нас вроде всё же общий. Мгновенные перемещения в пространстве, прыжки во времени – туда-сюда, зеркала как двери…, да…, завидую.

— Ой… Действительно, сложно это… Об отражённых явлениях и о законе симметричных событий в параллельных мирах… — Сказала Анна что-то загадочное и вздохнула.
— Думаешь, я что-то понимаю?
— А никто пока ничего не понимает… — Ответила она, а я при этих её словах почему-то испытал приступ того самого дежавю.

— И когда ты подходишь к зеркалу, точно такой же ты…, почти такой же… ты подходишь к тому же самому зеркалу и на той линии – практически во всём совпадающей с этой, … или почти во всём…

Я молчал. Мне оставалось только слушать.

— Мужчины деталей не замечают – в охотничьих их глазах только цель. Слишком сконцентрированы, чтобы замечать и потому порог чувствительности переступить не могут. Ты думаешь, что видят женщины, когда смотрятся в зеркало? Своё отражение? Нет. Себя – да, но не отражение, а именно – себя саму, ту самую, точь-в-точь – просто с каким-то неуловимым сдвигом. Не пространственным, не временным, а… внутренним, так…, наверное. Вроде как отличием, но не глазу видным, а каким-то внутренним слухом. Видным – слухом, понимаешь? Или наоборот, слышным – глазом. Но в отличие от мужчин, у женщин взгляд на себя много придирчивей, к деталям внимательней, нам кажется, что это с нами самими что-то не в порядке – и потому женщины сразу начинают порядок на лице наводить – каждая глядя на собственную себя параллельно в обеих параллельностях.

Нет, это-то понятно, у женщин апертурная диафрагма совсем по-другому настроена – сколько раз я и сам в их взглядах замечал. Кстати…

— Что-то похожее есть у Рильке. Про то, что зеркала по-разному на мужчин и женщин влияют. Мужчины в них теряют себя, а женщины – находят.
— Ух ты! Похоже. А ещё есть зеркала кривые… Но хуже всего, когда разбитые.
— И сюда же множественные миры Эверетта. — Я попытался перевести разговор в привычное околонаучное русло.
— Неправильно. Ещё раз. Она не множится, она расширяется. Не геометрически, а вероятностно. Духовно, а не физически. Понимаешь?
— Что ж тут понимать, раз это непонимаемо?
— Господи, что тут тебе непонимаемо? Наши внутренние уникальные вселенные, наши индивидуальные мироощущения – они и порождают многомирность.
— Ага. И Новая космогония Лема. В ту же степь. Ага. И виртуальная реальность как та самая многомировая интерпретация. В общем, ерстка, блин. До кучи.
— Они такие многомирные, что здесь не куча, а какой-то другой термин применять надо.
— Уже есть. Фрактал. Направление – бесконечность. То есть уже само по себе существование в природе любого фрактала доказывает (или подтверждает?) истинную бесконечность Вселенной.
— Но зеркала это только начало, потом всё ускоряется. Любой взгляд… Знаешь, с нашими современными технологиями…, селфи всякие… Люди такими неопределёнными становятся… Зыбкими. Не в одной позиции – а туда-сюда. В основном девочки, понятно. А с ними и миры такие все как бы уже колебательные… Но зато всё так связывается! И всё сильней перепутывается…
— Да, все беды в женщинах. Согласен. Хотя…, «человек это бесконечная возможность», «человек это идеальное несовершенство». Может, и к лучшему всё. И не знаю, как насчёт других миров, но в моём эдакое дрожание в последнее время ощущается очень даже. Сам бы и не заметил, мне оно как-то вполне естественно, наверно, но от старшего поколения слыхал. Как они говорят, стабильность пропала.
— Дрожание…? Да. Рябь реальности. Как на воде – видел? Когда земля дрожит, вода отвечает. Земля – звучит, вода – показывает.
— Показывает, ага…
— И опять же, зеркала. Никакие это не двери – дело не в них, а в нас. В наших глазах. Мы сами. А зеркала просто инструмент. Да и то лишь попервоначалу. Истинное зеркало – человек. А человек – зеркало кривое, но в том не слабость, а сила – потому как кривизна эта живая. И волнующаяся.
— Скажи ещё, квантовая неопределённость.
— Нет, это уж ты сам теоретическую базу себе подводи. А зеркало лишь помогает размыть координаты взгляду смотрящего в него – и тогда можно перемещаться. Выбирать импульс. И получается, не только в пространстве, но и во времени. Вот и вся ваша квантовая суперпозиция.
— «Пусть душа твоя будет, как зеркало, которое отражает все предметы, все движения и цвета, само оставаясь неподвижным и ясным»? Может, так?
— Нет, наверно, не отсюда. Взгляд – не такое зеркало. И душа неподвижной стать не может.
— Ага, значит, лимбическая система. А говорила – взгляд.
— Так я про то и говорила. Только глядеть не так нужно – не зыркать, а проникнуть глазами… Раствориться в собственном взгляде, увидеть в зеркале себя – именно себя, а не отражение. Понимаешь, о чём я? Внимательно глядеть – это наоборот. Не пялиться, а сквозь.
Я вздохнул. Тяжко.

— Да не умею я проницать.
— Беда… А нужно. Попробуй. Знаешь, интересно так – смотришь на человека, а он мерцать начинает, контур зыбче…, зыбче… А потом не один человек, а двое, трое…, вообще много…, – и вот тебе пожалуйста: твоя квантовая неопределённость в действии.

Нет, я не стал намекать насчёт определяющей роли чилийского красного в деле раздвоения всяких контуров, а тупо и невзирая на увещевания Анны, все зеркала в квартире – какие спрятал, какие к стенкам развернул. Чтоб ни щелки. Я – мужчина. Не надо мне тут из квартиры пузырьковую камеру устраивать.

— Ты, главное, в витрины всякие старайся не заглядывать, чтоб ненароком не сглазилась.
— Буду стараться. — Твёрдо пообещала Анна.
— Вот только… Знаешь, во всей этой твоей истории меня смущает вопрос хиральности. Не сходится.
— Ой, мужики! Да что ж такое! Все вы одинаковые. Ни о чём кроме своей херальности думать не можете. Что у тебя там не сходится? Мы же уже не раз проверяли – не просто сходится, но и даже стыкуется отлично. — Смеялась Анна.
— Нет! Нет! Не хе, а хи! Хиральность – отсутствие симметрии. — От такого чудовищного непонимания я аж заволновался. — Я про закрученность аминокислот. Как при зеркальном переходе быть с нашими L-изомерами? По идее аминокислоты зеркальных нам людей должны быть R-изомерными, то есть люди эти зеркальные будут несовместимы с нами – вплоть до противоположной закрученности ДНК. Вот я о чём. — Убеждал я Анну в девственности своих мыслей. — Это как в зеркале – ты правую руку поднимаешь, а твой двойник – левую.

Она радовалась ещё больше. — Да знаю я, что такое хиральность. Пошутила. Думала, да. И придумала. Понимаешь, если пространство зеркального перехода будет иметь форму бутылки Клейна, то и твоей двусмысленной во всех смыслах хиральности никакой не возникнет.
— Клейна бутылки…? Ага. С чилийским красным.
— Он ещё шутит. Так что? Как? Такая гипотеза убеждает тебя, что я хоть и гипотетически, но персонаж всё же не выдуманный, а реальный?
— Да… кто тебя знает…, вечно у тебя – то явишься, то растворишься.

Да. Жить в мире научной фантастики очень интересно. И хоть была она не совсем научной, я окончательно отложил реальность в сторону и накрыл тряпочкой, чтобы не мозолила. Любопытно только…, только бутылки Клейна или лист Мёбиуса тоже сработает?

**** ****

Анна что-то напевала, мелодия была как ручей и звала куда-то мои мысли…Я смотрел на звёзды и думал…

Думал? Думать в наше время стало проще. Теория относительности и квантовая механика – в отношениях с Анной меня спасает научный образ мышления и то, что живу я в эпоху после постмодерна. А эпоха эта не только культурой порождена, а и естествознанием – симбиотично с первой соучастницей преступления против Порядка. Повезло, наука в наше время совсем уже не та Порядочная Дама, а вовсе… Нынче любой учёный муж со своей очередной сногсшибательно-противоречивой гипотезой вполне органично в научное ложе укладывается – и пора уже говорить не о парадигме научного знания, а синтагме – вроде объединяющей все ереси экуменической церкви. Парадокс: чем точней наука, тем больше гипотез. Ну вот. То, что Анна – сумасшедшая и то, что она и в самом деле может перемещаться между мирами посредством зеркал – всего лишь единая суперпозиция двух гипотез, пользоваться которыми нужно исходя из ситуации – в какой как удобней лично мне – то есть так, как меньше для мозгов будет конфликтно. Попеременно – то правым, то левым полушарием. К тому же я, к счастью, не профессиональный учёный, и потому научной дисциплиной не связан – как хочу, так и интерпретирую. Мой Мультиплекс. В принципе, что есть чудо? Как говорил один мой знакомый, «суперпозиция маловероятных событий, и ничего более». К тому же, как в ту же тему вставил своё слово Камю, «человек это бесконечная возможность». А Адам Замойский, что «человек это абсолютное несовершенство». Да и сам разум…, что? Разум есть интерференция. Реферирующая интерференция. Куда деваться – куда ни кинь, всё та же рекурсия.

А что есть реальность? Она усугубляет ещё больше. Шизофреническая парейдолия: реальность лишь хаос апорий, случайное соседство которых мы апофенически интерпретируем как логический порядок.

А что есть мысли…? В этом мировом бардаке только они и могут выручить. Но разум и его мозг – система взаимообразная и двусторонне-ориентированная, мысли – продукт их вечных любовных разборок. Неправильно здесь то, что почему-то считается, будто именно ты – отец этих неуправляемых чад. Увы, куда деться? Я стал смотреть как внутренний логик занялся анализом их поведения. Так…, кто у нас есть на эту тему?

На тему, кто же она такая – Анна? Если это всё-таки не игра, а всерьёз. Если вторая Анна на самом деле всё позабыла. Или изначально не помнила.

Начнём издалека. Во-первых, принцип Паули: запрет на то, что человек может быть продублирован. То есть если его скопировали, то это уже два разных человека. У Паули, правда, про кванты речь, но не суть. Ладно, теперь литература.

Достоевский – Двойник. Гофман – Песочный человек, опять Двойник; Андерсен – Тень; Уайльд – Портрет Дориана Грея. Гоголь, да? Нос, Портрет. Гессе и Степной волк. Понятно, Стивенсон со своими Джекилом и Хайдом, породивших всех этих Человеков Пауков и Бэтменов… Нет, что-то всё не то.

«Ах, две души живут в больной груди моей, друг другу чуждые, – и жаждут разделенья»?

Стоп. Образованность иногда явно во вред. Ты ещё сюда какую-нибудь Caledonian Antisyzygy приплети. Тульпу, ага. Будь проще. Самое простое сначала. Тупо – амнезия? Нет. Тупо – не нравится. Как будто кино какое-то. Близняшки? И обе (или вообще – три) – Анны? Врут? Или просто не знают, что с одним парнем встретились? Тоже нет… Логика ни при чём – нутром чую. Ни одна не врала. Одна она – единственная. Тем более, сумка – Анна-бис за свою признала. Ладно. Биполярное расстройство? Я не психиатр, но клиническая картина здесь совсем другая. Ещё версии?

Атака клонов, ага. Таня Маслани прям. Нет, про клоны можно даже не отрабатывать – это при нынешнем уровне науки ещё сказочней, чем сказка. Кстати, сказка. Давай покрутим.
Кого я знаю? Доппельгангер…, нагваль…, нет, нагваль это как фамилиар, тональ…? Тональ – да. Может быть. Как гипотеза. Ещё… деймон, ангел-хранитель, тотем, сэвэн – нет. Не та опера. Ну и? Да ну?! Куда я? К чему эти дебри? Множественные ж умы Билли Миллигана! Нет. Всё. Точно. Принимаем за базовую.

Кстати, было у меня что-то на эту тему рифмованное, правда, про себя самого. Ага.

Я сам себе голова
мерой штучной
себя делю я на два
если скучно

Что мнений мне миллион?
кто ни скажет
нет, счёт один: я и он –
тоже я же

Как в песне жизнь – вечный бой
жизнь хоть плач ты
я вечно спорю со мной
до усрачки

До хрипоты, синевы
мы ж крутые
я сам с собой не на вы
мы на ты я

Пусть говорят, мол, чудак
шизофреник
скажу, нет, брат, всё не так
это тренинг

Напарник пусть мне всему
оппонент, но
я равен мне по уму
стопроцентно

Другим же с нами никак
спорить здраво
один из нас-то – верняк
будет правый

Абсциссой я сам и сам
ординатой
и сам себе килограмм
мер палаты

Виной сих строк крик души
в эйфории
весна – подруга моей ши
зофрении

Да. Может, у неё это ещё дальше зашло? Правда, сейчас не весна. Просто. У кого-то шизофрения. А у меня эйфория. Всё равно.

Итак, моя девушка монстр. Монстр… Нет, чересчур – давай всё же – сумасшедшая. Ага…, это уже лучше. Ладно. Даже хорошо. Не монстр же. И вообще… Может, она просто мультиинструментальная? Как Таш Султана – только в психике.

А Анна в это время напевала…

Vous etes l'horizon et nous sommes la mer
Vous etes les saisons et nous sommes la terre
Vous etes le rivage et moi je suis l';cume…

Ладно. Объявляю водяное перемирие. С сумасшедшими надо как-то…, как-то надо.

У меня тоже песенка есть. Что там Таш пела…?

Welcome to the jungle
Are you gonna dance with me?
Welcome to the jungle
You got to close your eyes and see.

Да, танцевать я с тобой буду, и пойду куда позовёшь – ты только играй на своей дудочке. А вот глаза закрывать не стану – я любопытный. Джунгли всегда интересно.

В общем, буду подыгрывать, а то ещё расстроится. Ну да – и так уже раздвоилась, а если расс-троится, то уже совсем чересчур будет. Чур меня. И я снова повернулся к Анне. Наука, конечно, хорошо – это как-никак ум, но любой мужчина знает, что в вопросе познания преимущество тактильных ощущений всё-таки неоспоримо. Умом душу не понять – здесь нужна телесная близость. Чувственная.

**** ****

Что интересно, один факт из разряда ранее мной необъяснённых в мире Анны превращался в очень даже ординарное событие. Причём зафиксировал я его намного раньше, чем встретил Анну – так что он вполне мог служить независимым подтверждением всего того, о чём она рассказывала.

Я вспомнил, что когда-то встретил человека, – странного, который утверждал, что раньше наша планета называлась не Земля, а Зембла. А когда стал допытывать у него подробностей, тот рассказал, что прекрасно помнит, будто и в детстве и когда он подростком был, все вокруг него именно так и говорили. Он сам на школьном уроке географии доклад про форму именно Земблы делал. И вдруг как-то услышал новое для себя название – Земля. А когда стал уточнять, оказалось и все вокруг говорят именно так, и ни о какой Зембле не слыхали. Он страшно удивился, он полез в книги…, и оказалось, что это вовсе не розыгрыш. В конце концов он и сам почти убедил себя в некой досадной аберрации собственной памяти. Пока не нашёл в кармане старой школьной куртки заметки к тому самому докладу про Земблу. Помню, интересно мне было, сам пробовал вычислить, откуда в его голове это странное слово засело – перебирал географию, мифологию, литературу вспомнил – а её я немало перечитал… Нет, нигде, ни в одной книге.

Ещё я пробовал уточнить, когда же конкретно всё это случилось, но он понятия не имел – не каждый ведь день про собственную планету люди, если только они не космонавты, между собой разговаривают. Когда первый раз услышал – помнит, – где-то на первом курсе университета, но ведь оно и раньше могло всё случиться?

Тогда я просто отнёс эту историю к категории всяких неуместных артефактов, не имеющих объяснения, а вот сейчас извлёк. Сейчас, если следовать в логике зеркального мира Анны, думаю, я мог бы даже попробовать слегка уточнить временное позиционирование – с какого момента окружающие моего собеседника люди стали говорить не Зембла, а Земля. С одного из тех моментов, когда он, одетый в ту самую школьную куртку, посмотрел на себя в зеркало.

И ещё я задумался о природе человеческих верований. Их истоках. Обо всех этих легендах про войны богов и всякие их волшебные палочки с жезлами. Ведь как легко и их одним скопом пересечением разновременных реальностей объяснить.

Хорошую гипотезу придумала Анна, оказывается. Куда там физикам с их теорией великого объединения. Правда, уж очень ненаучную. Я бы даже сказал, легкомысленную.

**** ****

— Вот только не надо легкомысленной притворяться! Ты продуманная – ещё какая.
— Инсинуации!
— А записку помнишь?
— Какую ещё?
— Не забудь сумку, которая.
— Да… — Вид у Анны стал очень озадаченный.
— Что? Признаёшь?
— Нет… Просто только сейчас сообразила… Это ведь не я записку писала.
— Нет, стоп. А кто тогда?
— Не знаю… Я, когда в первый раз к тебе пришла, её в сумке нашла – она там уже была. Уже написанная… И почерк – мой. Чудеса…
— Да какие чудеса? Ты её для себя потом и написала – чтобы ты ранняя сумку не забыла.
— Когда – потом? Потом я так с этой сумкой и пропутешествовала – сначала к себе домой – параллельно, а потом – в тот самый твой первый день – для меня второй. И сумку с этой самой ненаписанной-написанной запиской у тебя дома оставила… А сама оказалась у себя обратно в самом начале, откуда исчезла первый раз, забрала оттуда сумку, которую сразу не взяла, мольберт ещё – и попала уже к тебе обратно – на третью встречу.

Анна убежала в прихожую. Прибежала с сумкой. Открыла её и продемонстрировала мне:

— Во. Нет записки.

А тут озадачился уже я.

— А где же тогда та сумка? Которая с запиской…?

Анна в ответ только пожала плечами.

— Ай, наверно, где-то между первой и второй встречами болтается.
— Нет, как можно быть такой легкомысленной! — Я был возмущён до глубины души. Женщины – чрезвычайно несерьёзные создания – такой вопиющий хронопарадокс, а она…

Анна внимательно на меня посмотрела… Посмотрела… И спросила, проникновенно заглянув мне в глаза.

— Ты считаешь, всё так серьёзно…?
— Да ты даже не представляешь… Сумка твоя с запиской – закольцевались! Это ведь полный хроноклазм…
— Хорошо. — Ответила она, взяла со столика один из своих писчих инструментов, достала какой-то свой листок, забрала сумку и вышла из комнаты. И вернулась, не прошло и минуты.

— Вот. — Сказала она, протягивая мне сумку.
— Что?

Анна поставила сумку на столик, раскрыла, достала из неё записку и протянула мне.

— Читай.
— «Не забудь взять сумку». — Прочитал я.
— Она?
— Ну… Бумага та самая – верже. Текст тоже тот и почерк твой тот самый интересный, но что это меняет? Неужели ты думаешь, что написав записку сейчас, ты устранишь хроноклазм в прошедшем времени?
— Конечно. Тебе чего не хватало? Сумки с запиской? Вот. Вот тебе – и сумка и записка внутри.
— Но та же записка была в прошлом! А эта – эта в будущем! Точнее, сейчас.
— Правильно, да. И мы тоже – ту записку в прошлом видели, а эту сейчас. Где тут парадокс?
— Но как она в прошлое попала?
— Так я написала.
— Так ты же говорила, что не писала!
— Правильно. Я никогда не вру. Когда говорила, тогда ещё не написала.
— У-у-у… — Только и сказал я.

А она, гордо унося сумку в коридор, сказала:

— Не придирайся. Ерунда. Мы забываем, но пространство – помнит. И время ничем особенным из прочих координат не выделяется – такое же памятливое и благодарное, если что. Правда, и мстительное. Иногда.

И… И потом долго ещё я пытался подвести под всё это хоть какую-то логическую базу, но…, нет. Нет, правда! Ну не спутанность же квантов мне винить?! Человек ведь не квант?! Не – квант. Однозначно. Пространство – помнит? Ну…, гипотетически гравитационные следы отследить, думаю, мы когда-нибудь научимся. Но – время? М-м…, в принципе, гравитация на него тоже влияет. Факт. Да. Но… Нет. Чёртова ретропричинность. Да… И снова – нет, если с позиций элементарной и чисто житейской логики – то и не придерёшься, но… И опять – нет. Женщины и наука – несовместимы.

Но потом настал вечер…, а потом пришла ночь… Странно, почему-то ночью воинствующая антинаучность Анны меня вообще не интересовала.

**** ****

Первый раз… или как будто родился снова…, я ощутил себя целым – тело стало едино с мозгом и каждая клетка – мной; раскрылась уходящим в бесконечность мировым древом нервная система – я растёкся в ней до самого мелкого её ответвления, до каждого аксона и ганглии, во все сотни миллиардов клеток этой чувствительной волновой системы; я растворился в ней солью и я вобрал её в себя океаном; я стал всеми клетками тела – от самых трогательных и осязательных до жёстких ороговевших клеток ногтей, до утончённых клеток волос – и раздробился миллиардами капелек единого чувства, став каждой такой клеткой, которая вовсе не клетка, а зеркальное отражение всего организма, её голограмма, маленькая галактика – и малостью своей подобна неизмеримости всей метагалактики организма…, и я одновременно и многомиллиардно осознал себя каждой из этих малостей, запечатлив её-их-себя в ясности, что я и есть каждая такая маленькая галактика. И от одномоментности сотен миллиардов тех запечатлений множественности своих я – я почувствовал себя лёгким и невесомым, перестав ощущать собственный вес, а тело, раньше чётко отграничивающее себя от окружающего мира, раскрылось навстречу нему цветком – и небо, почувствовав, что там, внизу родился кто-то плоть от плоти её – многомировой Вселенной, взглянуло на меня…, всё ближе, ближе, роднее…, и тут замигали звёзды – радостно: свой! свой! – то ли призывно, то ли понимающе, и эта азбука Морзе, пусть и непереводимая в слова, была мне сопонятна и сочувственна…, и любима. Звёзд становилось всё больше, больше, и вот уже вокруг меня не безоглядная чернота космической пустыни, а… новогодняя ёлка, праздничный салют, тысячецветная радуга…

Серебро…, лазурь, ультрамарин, кобальт…, кобальт, аметист, фиолет… Багрец, кармин, киноварь! Золото, шафран, оранж…! И… шартрёз…, бирюза…, аквамарин…, изумруд… Всепобеждающий зелёный цвет жизни…

— Кто ты? — Спросила меня Вселенная.
— Человек. — Ответил я.

А потом Космос взорвался внутри меня. И тогда я наконец понял истинную природу Большого Взрыва.

**** ****

Потом мы лежали, глядя в пока ещё потолок. Полная Луна заглядывала в наше окно. Любопытная такая. Анна взяла меня за руку, пальцами переплетясь с моими…, сказала мечтательно…, как будто первую строчку стихотворения.

— Ты помнишь? Нас с тобой, маня на серебро, Ночной Рыбак ловил как рыбок в прозрачных водах сна…?

Я представил себе эту картину…

— Не…, не рыбак, рыбачка. Рыбачка – Соня. — Я улыбнулся.  — Здесь так безмерна власть желаний той кто зыбок, Она – ловец, Луна – её блесна…
— Ты помнишь? Нас с тобой, маня на серебро, Рыбачка – Соня удила как рыбок в прозрачных водах сна?
— Из миражей несбывшихся из грёз ночных сплетаясь в сеть ошибки всё тянут в сон материй тёмных, где вывернется всё наоборот…
— Но не сдаются две танцующие рыбки…
— Как пара асимптот.

И мы вызывающе одновременно посмотрели на Луну. Луна в ответ на наше буриме обиженно надулась и повернулась обратной стороной. Мы рассмеялись.

— Ладно, божественная подружка, не дуйся! Не блесна! Мы пошутили! — крикнула в ночное небо Анна. А Луна, крутанувшись волчком, кинула в нас целую космическую пригоршню пыли – Анна от неожиданности даже как-то по-девчоночьи пискнула.

— Надо же – рук нет, а кидается.  Обрадованно сказала она. И шепнула мне на ухо. — Хорошо хоть я ей не сказала, что Луна обыкновенно делается в Гамбурге.
— Хулиганка. А мне убирать. Всю квартиру изгваздала. — Звёздная пыль мерцала и серебрилась в воздухе, оседала на стенах и те начинали светиться, на полу и потолке – и они как будто растворялись, на волосах Анны – и волосы её стали словно северное сияние… Звёздная пыль тихонько хихикала. Умом она не отличается, да и смех глупый, но…, куда денешься: звёздная пыль – побочные последствия катастеризма. Инфлатоны такие как бы. Только одушевлённые. И Aurora Borealis – у неё та же самая природа.

— Ладно. Зато с Луной помирились. — Философски ответила Анна. — Спасибо, Соня-Селенка! Ты лучшая художница, чем я! — Крикнула она Луне.

Да. Луна снова смотрела в нашу сторону, удовлетворённо оглядывая учинённое безобразие. Анна благожелательно улыбалась ей в ответ. Я размышлял над природой ионизации, сделавшей волшебными стены и невидимыми пол и потолок. Стены, своевольно отхроматированные ночной рыбачкой под свой спектр, иридизационно светились. Кровать медленно кружилась, а нам с Анной звёздная пыль шептала своими неслышными голосами…

В ночной тиши портной материй тёмных
все кто живые отдают ему поклон
для всех желаний всех мечтой неутолённых
сошьёт он сон

сшивая ткань дорожка лунная сквозь тьму струится леской
других здесь нет – дорога в ночь одна
и лишь лунатики ловцами жемчуга ныряют в сон без всплеска
достать пытаясь дна

дно или день – в чём разница? вопрос наивен – где я?
ты то чем кажешься и всё найдёшь во сне
и тот кто раньше утонул подлунно спит себя в себе жемчужиной лелея
ракушкою на дне

и если за водой пойдёшь, то больше не приснится утро
и душу мучить перестанет кошмарный морок – день
и вот уж в зеркало воды ты смотришь на себя глазами перламутра
и видишь только тень

блаженных миражей напиток млечный
испей – и спи – и не достать уже тебя беде
и шёпот вкрадчивый, что остаётся только то навечно
что пишут по воде…

**** ****

Она исчезла утром. Я ринулся в коридор: сумка?! Сумка была в прихожей. И мольберт – посреди зала. А Анна – на кухне. И…, нет, ну правда, ну а на фига прям с утра одеваться? Дома же – стесняться некого. Шинковала чего-то там зелёное своё. Кофемашина негромко гудела и что-то даже уже наливала. Уф-ф…
Я тихо-тихо подошёл к Анне сзади и… она не оборачиваясь левой пяткой ткнула меня в левую коленку. Ой!

— Эй?! А для кого машина кофе варила, старалась?

Я понял – мы теперь вместе.

Что же нас подсчитывать, коль вечность – в знаменателе?
Если нам хотелось, то зачем искать мотивы?
И кружили мы с тобою ночью в этом – общем
                коллективном-бессознательном,
                На изнанке мира два каприза субъективности

Ты – Земля, и мне искать в тебе сокровища
Я – тебе на Небо в звёзды лестница
Мы с тобою две машины скорых помощей:
Я – твой красный крест,
                а ты – мой лунный полумесяц

Свет…
Каноэ-лодочкой ты, я байдаркой...
в тёплой заводи
Мы – в воде, а ноги щиплют серебристые карасики
Вот и встретились, и вместе мы останемся.
                Ну, слава Те
                бе Господи!
                Дотикалися часики

Анне понравилось:

— Слушай, а ты, часом, scaldamiodr втихаря не попиваешь?
— Боюсь, если тот только, что Один по дороге в Асгард потерял.
— Да ладно прибедняться, Бояне, Велесов внуче. Земля, небо… А ещё есть ветер и огонь… И вода. Впрочем, небо и воду с огнём мы уже попробовали. — Ответила мне Анна.

А я думал… Это… любовь…? И боялся ответить сам себе… Да… А ещё говорят, Бог есть любовь… О. Так, отлично – здесь уже проще. Правда, в таких терминах на мой вкус как-то чересчур буквально, слишком в лоб. Поэтики не хватает. Вот как, пожалуй… Просто процесс… Процесс такого пока ещё трансцендентного для нас естественного метаболизма Вселенной: круговорот взаимного приручения одиночеств – субъективных сущностей и вещих вещей друг другом.

**** ****

И наступили прекрасные дни. Они были зелёные и золотые. И ночи – лунные и звёздные. И каждый день светило Солнце, а каждую ночь в окно заглядывала полная Луна. Так мы и жили – к западу от Солнца, к востоку от Луны. Но каждое утро я, просыпаясь и в очередной раз обнаружив себя в одиночестве пустой постели, опрометью мчался из спальни: коридор, зал, кухня, ванная… И где-то обязательно её находил. Анну. Мою.

И подойдя сзади, шептал на ухо:

— Ах ты ж, rara avis, сколько можно меня пугать?
— Да какая rara…, просто жаворонок.

Неделя… Тогда я ещё не знал, что у нас впереди ещё целая неделя. Только неделя…

**** ****

С той первой ночи помню, Анна прочитала мне из Ферлингетти – стихотворение «Рецепт счастья в Хабаровске и где угодно».

 Помню…

Один большой бульвар, засаженный деревьями,
с одним большим кафе, купающимся в солнце,
и крепким черным кофе в крошечных чашках.
Один, не обязательно очень красивый,
человек, который тебя любит.
Одним прекрасным днем.

Одним прекрасным днём. Да.

А сегодня как время размерности не имеет – оно всегда единомоментно равно нулю и потому бесконечно. Вот именно так мы и пробовали этот рецепт счастья – всё своё бесконечно неизмеримое сегодня. Правда, у меня ещё и человек был очень красивый. И не только днём, но и ночью.

**** ****

«Как попарно когда-то ходили поэты…» Да, так мы и ходили. Правда, ещё и за ручку даже. Я показывал ей свой – с твёрдой установкой, что теперь он будет наш – город, мы снимали пробы в разных кафе и ресторанчиках… Парки, бульвары, набережная… Солнце и ветер… Ночь и звёзды…

Как-то, глядя на звёзды, Анна сказала, — знаешь, млекопитающие мы вовсе не потому, что так учёные нас назвали. Это Млечный Путь – потому что мы с него. Память предков.

Ещё мы ходили в кино. В настоящий кинотеатр. Мне эта отрасль искусства не особо на вкус была раньше, наиневажнейшей, пожалуй (не считая цирка, конечно), а вот Анна просто обожает. Фильм назывался «От заката до рассвета». По роману Амброза Бирса, читал в детстве. Классный роман. «Что касается меня, то я отправляюсь отсюда завтра в неизвестном направлении» –даже первую строчку помню до сих пор. Фильм слабее, понятное дело.

А когда мы сидели на берегу, смотря на речные волны, Анна сказала:

— Вот так когда-то и Афродита… Смотрел-смотрел рыбак на море, тосковал…
— И увидел в отражении на поверхности воды чей-то взгляд?
— Да, наверное, так всё и было…

В моём представлении примерно таким и должен быть медовый месяц. Я и считал, будто это он. А то, что даже пока и предложения ей не сделал…? Ну…, в свете последних событий время, вполне может быть, никакой роли и не играет. Не вижу никаких препятствий, если следствие в образе медового месяца рано или поздно породит причину.

А ещё мы разговаривали…

**** ****

Разговаривали…

Рассуждали мы и о зеркалах. Анна – серьёзно. Я – тоже. Весь уйдя в этот её зеркальный мир – как актёр полностью перевоплотившись в героя её же фантастического кино.

— Взгляд – вот что важно. У женщин поле зрения шире, но оно и рассеянней чем у мужчин. Мужчины же смотрят в точку.
— Набычась.
— Ага. Очень похоже. Как будто расстояние до цели высчитывают. А вот у женщин взгляд не прицельный, поэтому им легче перевернуться.

Не понял. Почему – поэтому? Но… Ладно.

— Они как будто сразу все варианты будущего видят. Как будто всегда на перекрёстке всех дорог.
— Понятно. В общем, в суперпозиции всегда.

И я на миг отвлёкся, представив себе женщину в суперпозиции… Стоп. Нет. Как-то ненаучно представилось.

— А каково расстояние между соседними параллельностями?
— Никакого. Не корпускула, а волна. Параллельности настолько параллельны, что пересекаются сразу всеми своими точками. Льнут. Притягиваются. И потому хиральность твоя обожаемая не страдает никак. Она здесь вообще не при делах. Не стопка файлов, а ещё одно измерение тебя – третье, если первые два – пространство и время. Твоя глубина наполнения. Море – понимаешь? Ты – море. А по нему – волны.
— Солярис.
— Где-то да.

Ага. Другое дело. Всё понятно. Эффект Казимира.

— А когда ты переворачивашься – это случай единичный или ты-вся-своя-струна разом так делаешь?
— Разом, конечно. Волной. И сейчас я-бесконечность с бесконечностью-тобой во всех параллельностях разговариваю.
— Жаль только гипотезу с бутылкой Клейна.
— А что её жалеть?
— Ну…, как…? Красиво. Чилийское красное из бутылки Клейна.
— Фу. Из бутылки. Я из бокала только.
— Алкоголичка.
— А я настаиваю! Даже Гейзенберг твой согласился: «Первый глоток из стакана естествознания делает атеистом, но на дне стакана ожидает Бог». Да. Как бы ты тут ни злословил, но – in vino veritas!
— А ты уверена, что это именно Гейзенберг, а не какой-нибудь интернет-писака?
— Да я сама, своими ушами, напротив сидела: «Der erste Trunk aus dem Becher der Naturwissenschaft macht atheistisch, aber auf dem Grund des Bechers wartet Gott».
— И немедленно выпил…
— Та-ак…, чувствую, ты ко всем своим порокам ещё и атеист…
— Агностик – так точнее будет.
— Гос-па-ди…, с кем я связалась…
— Да. Ведь абсолютно прав Фейербах, хоть он и имел в виду совершенно другое, говоря, что «Не Бог создал человека, а человек создал Бога».
— Ещё и какой-то Фейербах, значит, в вашей банде раскольников…
— Да, агностик. Самая верная позиция. Вот как тебе такой научный подход к теме – самый главный атеист это как раз Бог, поскольку Он Сам в Себя однозначно не верит. Как и Христос – не христианин.
— Нет, ну естественно, что Бог в себя не верит – Он верит в нас!
— Да пойми ты! В науке Бог – совершенно избыточная величина. Ничего личного – чистая прагматика: в научных формулах введение данной константы ничего не добавляет к пониманию устройства мира.
— Нет, ну что мне с тобой делать?! Ну вот куда? Куда опять блудливыми своими естествоиспытательскими ручонками?! И брось немедленно этот свой скальпель Оккама! Брось, говорю! Фу, гадость! Острый же – порежешься. Послушай, зачем? Оно тебе надо? Вера или невера в Бога вопрос эстетический, а не научный. Не земля, а небо. Может, твоему Паскалю данная гипотеза и не была нужна, а…
 — Лаплас! Это был Лаплас!
— Да все вы один ладан со своим Фейербахом курите! А я – художница, мне, чтобы картина из деталей в композицию сложилась, без Бога никак. Вот послушай ещё один аспект Бога…, один-товарищ-ты-его-не-знаешь-написал:

Глаза бессильны: каждый день здесь ходит Бог
минуя нас
из никуда в никак
как тень уборщицы слепым размытым силуэтом
невидимой никем ни в том ни в этом
лишь в урне чисто
только в том и знак

— Ну… Смело. Бог и уборщица. Но…, да, вроде чувствую, про что ты.
— А то. Ну а у меня по-другому-хотя-может-быть-и-о-том-же: Бог – Он в картине мира как завершающий штрих. Знаешь ведь – пишешь, пишешь, мазок к мазку… – и вроде всё как задумал, но… А потом – как осенило – и – раз-з-з! Одна деталь, один штрих – и всё заиграло.
— Ага. Вот тут-то ты и попалась. А как же насчёт Бог создал Вселенную? А…? В начале! Бог – он в начале. А ты – завершающий.
— Глупый. Никакого оксиморона. Подсказывать не буду – думай сам.
— Хорошо, буду. Вот только – нет, всё ж-таки зря ты так про науку. Наука умеет много гитик, знаешь.
— Ой, знаю. Думаешь, крылатая фраза? Фига, карточный фокус. Видела. Вот только учёные твои и не догадываются, что карты, которыми они свои пасьянсы раскладывают, краплёные. Они думают, закон открыли, а то не закон, а всего лишь гитика. Фокус – ля-ля-ля. Апофения. Полная. Парейдолия.
— Нахваталась слов. Гитика, значит…
— Да. Гитика – слово, не обозначающее ничего.
— Слово, значит, есть, а…
— Уговорил, можно и так. Только в этом варианте науке вообще полная, так сказать…
— Ладно, начёт карт. Хочешь сказать, Эйнштейн был прав, что Бог не играет в кости? Он играет в карты?
— Да ну тебя. Бог тебе не субъект какой-нибудь.
— Дедушка с бородой, ага.
— Альберт, перестаньте указывать Богу, как ему выглядеть! Если надо, будет и дедушкой.
— Ладно, цитата годная, хоть я и не Альберт. Моё имя-то как раз намекает, что мне и с Богом можно накоротке.
— О, мой Бог, я и забыла!
— Но, ладно, оставим Альберта и Нильса, вопрос-то остался. Кто тогда всё же Бог? Объект, что ли?
— Процесс. А карты твоей науке, подозреваю, бог Пан окропил. Святой водичкой.
— Так он же, вроде как, умер? Плутарх же ещё – что умер великий Пан?
— Соврал. Не Плутарх соврал – Фармуз. А Фармузу – Пан. Сам же наверняка слухи и распустил.
— На фига?
— Так мухлёвщик же! По жизни мухлёвщик.
— Мухлёвщик…, ага, знаю я тут одного такого. Одну… Вот только, на мой, в этом случае, правда, не совсем научный взгляд, гитики твои ничем не хуже законов. Потому как если закопаться поглубже в природу вещей, парейдолия – главный инструмент выстраивания порядка из хаоса. Именно с неё всё начинается. Ну, или с апофении, если тебе угодно.
— А ну-ка поясни.
— Фига. Подсказывать не буду – думай сама.
— Ой-ой-ой. Сдачи дал. Драться с девочкой некрасиво.
— Что…? Да здравствует феминизм!
— Ну вот. Наконец-то я переубедила этого сексистского мужлана.

А вот это мне особенно в Анне нравится. Её логика.

Но возмутиться всё равно было нужно:

— Я? Я – сексистский мужлан?! Скажи ещё, гендерный шовинист. Протестую! Ты…, ты…, это как обвинить Адама в беспорядочных половых связях.
— А что? Знаешь, тут многое от Евы зависело. Такие Лилит встречаются, – я не удивлюсь, что и с медведицей в берлоге как рай в шалаше показался бы. Вы с нами поосторожней… Всяко бывает… — Она как-то грустно уставилась в пол, будто вспомнив что-то, и вроде как даже расстроилась. — Да…, бедный Зевс! Разве он знал, похищая Европу, что она его одомашнит и сделает волом?!

А вот тут я призадумался и подозрительно посмотрел на Анну… Нет…, нет, не грозит. С ней, скорей, одичаешь.

И – да, в общем-то, понятно, почему – если завершающий штрих, то он потенциально присутствует и в начале – ведь художник изначально мечтал именно картину – картину, в которой обязательно должен быть завершающий штрих. И нет, он понятия не имел, каким этот штрих будет, но. Бог же вовсе не физическое воплощение – а именно это самое «художник мечтал». Процесс. В потенции, то есть. М-да… Дал, называется, определение неопределимому… Опять же, кто тогда тот самый художник?
В общем, как по мне, элементарное определение Абсолюта намного понятней объясняет: для Бога в своей абсолютной ипостаси время роли вообще не играет – и если Он появился только в конце, это означает, что Он был и с самого начала.
А потом я ещё раз решил обидеться на сексистского мужлана:

— Феминистка!
— Кто? Я – феминистка? Ой, нет. Фига. Ни душой, ни телом. Феминистки – они в мужскую игру играют, да ещё и по правилам мужским – и потому, даже если выиграют, победу принесут мужской команде. А я сама себе партизан – и лес личный, и звери в нём особенные – с мужчинами мне делить нечего. Кроме одного.
— Чего?
— Не чего, а кого! С одним мужчиной мне есть что делить. С тобой.
— А чего делить-то?
— Ой, глупый. Постель!

**** ****

— Всемирная рекурсия…? Типа, Вселенная смотрится в наши глаза как в зеркало?
— Именно. Или Бог.
— Мы вдаль глядим, и нашими глазами как зеркалами пользуется мир…
— Поздравляю. Ты открыл принцип работы Perpetuum Mobile расширения Вселенной.
— Да…? — Я почувствовал дуновение будущей всемирной славы и поискал глазами зеркало… Ах, да.
Ладно, как я там, блин, со стороны…? Ну… Ну, фас вроде ничего. Мужественный. Умный. Типа. Интересно, а профиль у меня чеканный?

— Чеканный, да.

О… Она что, мысли читает? Или я это вслух?

— Да у тебя всё на лице написано! — Рассмеялась Анна.

Нет, определённо, читает.

**** ****

— Знаешь, дедушка как-то мой рассказывал… Был у него дальний родственник, троюродный брат, что ли… Или четвероюродный. Седьмое колено, короче. В Новой Зеландии. В Хайдбердвилле, городке рядом с Данидином. Слыхала про такой?
— Про Данидин? Что-то…
— Да обязана была – там же недавно детали к разностной машине Бэббиджа нашли.
— Того самого?
— Ага. Ладно. В общем, родственника того Меррилл звали. По-моему. Меррилл Уэлсли – как-то так. Вроде бы. Или Уизли.
— Рон Уизли?
 Нет-нет, Меррилл. А у того друг был. Русский якобы писатель известный – Евгений Петров. И они с ним переписывались.
— Петров? Ну да, был такой.
— А вот как раз и нет. В этом-то вся и суть. Я русскую литературу хорошо знаю. Не было в то время такого писателя. Дело в тридцатые годы двадцатого века происходило.
— Да? Нет, Петров был – точно. Как раз Евгений. Но, может, я что-то в датах путаю. Я во временах вечно путаюсь.
— Это я уже понял. Так вот как раз и проблема в том, что писателя такого не было тогда. Вообще. Тем более, известного.
— А письма?
— А письма были. По крайней мере, дед так утверждал. Тот брат ему их даже показывал. И фотографии, где они с этим самым Петровым вместе. А выяснилось всё, когда письма моего четвероюродного родственника обратно стали возвращаться с пометкой, что данного адресата не существует. В природе. То есть, получается, был, был, а потом – как будто и не рождался никогда. Он потом даже специально в Россию ездил – выяснять. Дружили они вроде. Крепко. И… – ни следа. Мистика, короче.
— Слушай…, по-моему, я какой-то фильм про эту историю видела.
— Да ну что ты! Путаешь.
— Не знаю…, странно… И ты думаешь, что это они между разными мирами переписывались?
— Ну…, честно говоря, вряд ли. Чересчур фантастично. Скорее, проблема в самой России была – в те времена в СССР такое творилось…
— Нет. Мне всё-таки вариант про разные миры больше нравится.
— Мне тоже. Но если бы всё от нашего нравится – не нравится зависело.
— Ага. А как иначе? Разве не так?
— Эх, счастливая ты…
— Ага. Я счастлива жить образцово и просто.
— Как солнце, как маятник, как календарь.

**** ****

Она лежала.

— Надо же! Прям «Олимпия» Мане.

— Точно – Олимпия? Может, «Жена короля» или «Розовая обнажённая»?
— Не. Точно.
— Ладно. Хорошо хоть, не «Обнажённая на красной подушке». — И она критически оглядела себя:

— Нет. Не ври. Непохоже. Я без туфелек.
— Ну, знаешь… Тогда и без браслета, и без серег.
— Во-во. И без орхидеи.
— Зато на шее почти бархотка с жемчужиной.
— Ах…, ну если причина в этом… — Она сняла с шеи ремешок с подвешенным на нём голубым камешком и положила на столик. — Теперь вообще не похожа. Хотя направление твоих мыслей мне нравится.

Кстати, да. Вот оно что мне там вечно под руками мешалось. Оказывается, у неё на шее было какое-то украшение. Да-да, вспомнил тактильно. И…? Ага. Как его правильно…? Колье, бусы…? Стоп, нет – кулон. Ремешок – да. Но не кожаный, понятно – Анна бы такой и в руки не взяла.

При ближайшем рассмотрении камешек оказался янтарём. Голубым. А при электрическом освещении… Точно! Вспомнил уже мозгами – камешек был нормального для янтаря цвета – янтарный. Иногда ещё зелёным светился. То есть понятно, доминиканский, значит. А разглядев камушек поближе, я увидел, что внутри него ещё некая интрузия наблюдается. Типа семечки. Интересно.

**** ****

— Слушай…, а где твои цветы…? — Озадаченно спросила она, недоумённо оглядываясь вокруг.
— Цветы…? Мои…? Да куда здесь ещё и цветы с моим бродячим образом жизни? Даже и мысли не возникало.

Так в нашей квартире появились цветы.

— И что это теперь у нас? El jard;n de senderos que se bifurcan? — Недоумённо сказал я, озадаченно оглядываясь вокруг.
— Немного не так. El bosque будет точнее. — Анна с довольным видом оглядела своих зелёных питомцев. — Да… Хорошо хоть, не деревья…
— Деревья нельзя – вон же у тебя сколько книг. — Ответила Анна.
— А причём? — Не понял я.
— Ну как же. Книги же из деревьев делают. Деревья будут переживать – будто они живьём в ад попали.
— А может, в рай? Вторая жизнь – в роли уже источника знаний, а не производителя кислорода.
— Ой, не знаю… Я как деревья думать пока не умею. Но боюсь… Ты бы обрадовался, если бы с тебя в Раю кожу на пергамент для ангельских гроссбухов содрали?
— В корне несогласен.
— Дуэль?
— Именно!  Одно место из блаженного Августина, да?
— Отличный повод!

Да. Вот так у нас обозначилось крайне серьёзное онтологическое расхождение в концептуальной оценке позитивистской картины мира. Господи, что за бред я сейчас написал? Анна выразилась проще:

— Мир – всегда casus belli.

И она стала развивать мысль:

— Вот странно… Вроде же один у нас огород на двоих, земля одинаковая – а растения смыслов у каждого собственные растут.
— Огород? Можно и так, хотя мне привычней семантическое поле. Оно у нас одно, конечно, а вот смыслы получаются подчас разные, да.
— Знаешь, у людей так бывает – вроде и говорят двое на одном языке, но все слова у них, хоть вроде и звучат одинаково, по смыслу одни сплошные омонимы. Но у нас всё проще. У нас Инь-Ян потому что. Всего лишь плюс и минус.
— А плюс, конечно, ты?
— Ну вот ещё! Я минус.
— Это точно. Но не переживай – главное, что не полный ноль.
— Ах ты! Он ещё и подкалывает! Зато я творческая! Дай мне набор из шести фломастеров, и я тебе вмиг любой кубик Рубика соберу.
— Да нет, я в том смысле, что когда плюс и минус, в результате электричество вырабатывается. Потому током и бьёт иногда.
— И магнитное поле ещё.
— Да. Электромагнетизм. Чувствую. Примагнитило напрочь.
—Да.  Ты – положительный. Точно. Не зря же между нами ток идёт.
— Искрит даже иногда.

Поискрило, но повоевать и в этот раз не получилось. Для войны расстояние соблюдать нужно. А слова…? Вроде бы все одними и теми же пользуются, а подчас всё равно фиг поймёшь собеседника. Когда-то слова появились в силу простоты нейронов – видать, такой способ каталогизации, чтобы этим одноклеточным хватало мозгов запомнить, а вот поди ж ты, как эволюционируют. Правду говорят, что эволюция это накопление квантовых эффектов. Ну и информация – кто её знает, в пространстве со сколькими измерениями она существует. Короче, слово – страшная сила. При всём при том, что энергозатраты минимальны, кэпэдэ зачастую в разы выше любого физического воздействия.

А Анна на тему расхождения взглядов выразилась проще:

«Друг друга отражают зеркала,
Взаимно искажая отраженья...»

**** ****

— Я хочу жить на маяке.
— А не одиноко было бы там жить?
— А нет. В таком доме, в котором много дверей и окон. И чтобы все окна смотрели на разные стороны света и тьмы, а двери открывались в разные страны мира и космоса – чтобы всегда можно было выйти и погулять. А одна дверь пусть всегда открывается в разные места. Дверь-неожиданность.
— Ты же говорила про маяк. Что мечтаешь жить на маяке.
— Конечно, на маяке. А рядом с маяком – дом. Или вокруг.
— Рядом с маяком, значит… Вокруг, значит… И двери в разные страны… Нуль-порталы. Всё ясно.

Я схватил её рисовальный блокнот, разгрёб писчие принадлежности, выхватил из вороха какую-то особенно стильную зелёно-красную ручку и стал рисовать. Чертить. Анна любопытно заглядывала через плечо, подобравшись ко мне сзади. Через пару минут эскизный проект дома был готов – сумасшедший генезис умвельтов Райта и Стоводного, замешенный на метаболических идеях Кикутакэ – да, я чётко рассмотрел эту тройную спираль ДНК и сам удивился – надо же – теоретически такое было малопредставимо. Я гений.

— Ничё, что я твой молескин попортил?
— Ага, нашёл Moleskine. Это бумага Arches Dessin creme, Velin d’ Arches и Moulin du Gue от Montgolfier et Canson– она тыкнула в какой-то водяной знак в нижнем левом углу страницы. Авторская работа, между прочим– я их вручную в блокнот сшивала. Но с бумагой ты угадал – учитывая, кто её когда-то придумал, проект обязательно взлетит. Гениально!
— Alis Volat Propriis!
— Ага. Икар, Монгольфье, Райт. — Она отобрала у меня свой блокнот и тоже стала рисовать. Я с любопытством заглядывал ей через плечо, подобравшись сзади.

Нет, не я, вот кто – гений. Из какого измерения она глядит, если так видит?

— Это – зал. Ага?
— Ага.
— А это – студия. Моя.
— Ага.
— Кабинет. Твой.
— Мой. Ух ты…
— А здесь мы будем разговаривать. По ночам.

Нет, как-то слишком гуманно она обо мне думает. В такой спальне мысль о поговорить пришла бы мне в последнюю очередь.

— А на крыше пусть живёт трава.
— Живёт…?
— Да.
— Ладно, пусть живёт. Значит, гидроизоляцию другой конструкции применим.

…

— Во-от… Вот тут – окно побольше, во всю стену. Пусть будет.
— А окно вместо стены не чересчур? Это ж похлеще джамбо будет. Я, когда здесь окно рисовал, не думал, что ты сюда спальню устроишь.
— Самое то! Луне будет удобно – наклоняться не придётся. И вообще я не виновата – у тебя всё равно стен почти и нет – одни окна и двери.
— Так и задумано. Главное правило архитектуры: чем больше окон и дверей, тем дом красивее.

И это, конечно, идиотизм, но мы сразу же затеяли распределять, какие двери куда. Нам было что делить. А когда дверей нам всё-таки не хватало, я пририсовывал ещё и оттого будущий дом становился всё великолепней. И в конце концов я себе даже дверь с выходом на Stare Mesto отвоевал. На Na Perstyne. А она – на 14 rue crespin du gast. Куда-то на самую крышу.

— Ой, только в ухо не дыши, пожалуйста.

Я повернулся и недоумённо на неё посмотрел.

— Да я не тебе.
— А кому? — И я попытался заглянуть ей за спину.
— Да квартире же! Ты разве не чувствуешь?
— Что чувствую?
— Ой…, ну совсем эмпатического интеллекта нет… Квартира же… Она… Неужели ты не ощущаешь, как ей интересно?
— М-м… Нет, я иногда и сам со стенами разговариваю… — Начал я, но не закончил, так как пришлось уворачиваться. Я отскочил.

— Ладно, ладно. Сознаюсь. Бывает. И у меня. Но это же всего лишь анимизм, панпсихизм и прочие всякие гилозоизмические аддикции матричной антропности нашего собственного сознания.
— Гос-па-ди… Это ж надо быть таким умным… Таких как ты однозначно –  сразу же в формалин и на выставку. А мы на вас, таких эрудированных, молиться будем. И гордиться. Это ж умудриться так объяснить, чтобы собеседник кроме трёх последних слов вообще больше ничего не понял…
— Э-э… М-м…, ну…, нет, может, ты и права. Возможно, аддикция – не совсем точный термин в данном контексте… Хорошо, попробую переформулировать.
— Не-не-не. Не надо.
— Ладно, тогда ты мне расскажи, что там с нашей квартирой приключилось.
— Ой, ну, она…
— А она – она? Женского рода?
— Да… А с виду вроде большой уже мальчик. Ты что, у неё какие-то мужские половые признаки где-нибудь обнаружил?
— Что за?! Нет конечно!
— Ну так и вот. Конечно, она девочка. Разве не видно?
— Блин.
— Ну и… В общем, дом твой ей очень понравился. Симпатичный такой. Мужественный, но чувственный.

Я с глубочайшим сомнением посмотрел на свои эскизы… Сбоку посмотрел, вверх ногами даже… Чувственный, значит…, но мужественный… Да… Ох-х…, что же у этих женщин в головах-то делается…

— Ну что, поехали дальше? — Анна снова протянула мне ту стильную перьевую ручку. — Рисуй. Классная ручка. Волшебная. Что ни нарисуешь, всё сбудется.

Волшебная…? Я повертел ручку в пальцах. Ну да, ничего так на вид. Зелёная. С красной полосой на боку. Ладно, пусть будет волшебная.

И мы стали рисовать и распределять окна. И по-моему, уже втроём. Потому что у меня за спиной неровно дышала квартира-девочка.

**** ****

— Слушай, а чего это у тебя стена такая пустая? — С подозрительным интересом спросила Анна.

Одна стена у меня в зале и вправду была просто стеной. Ровный пустой прямоугольник. Руки у меня до неё не дошли. За стену я испугался.

— Это супрематическое зеркало. Я в него медитирую. — Ответил я.
— Ага.

«Ага» меня ещё больше насторожило. И точно. После отвлекающей атаки в лоб Анна зашла с тыла.

— Слушай, а тебе без обычных зеркал не скучно? Не скучно хоть иногда на себя со стороны взглянуть?  — Грустно сказала она, с сомнением оглядываясь вокруг.

Да… Нет, прав всё-таки Галилей. Какой бы женщина ни была хоть самой продвинутой, но… всё-таки она вертится… перед зеркалом.

— Нет. — Мужественно ответил я. — Мне себя и изнутри неплохо видно.

Так в нашей квартире появился мой портрет. Хоть и незаконченный. А в супрематическом зеркале моё отражение.

— Ты должен видеть, как видят тебя мои глаза. — Убедила меня Анна.
— Да… Пикассо бы заинтересовался… — Сомнительно ответил я, разглядывая картину.

Нет, мне очень нравятся картины Анны. Правда, такое впечатление, что они тоже зрячие. Нет, не подглядывают. Но ощущение, что если попытаться понять их красочный мир, заглянуть в их картинную душу, они обязательно отзовутся и ответно раскроют глаза. И заглянут в душу тебе.

И да, я очень уважаю современное искусство. А Малевич с его Чёрным квадратом вообще бог, если учесть кэпэдэ: четыре линии плюс две краски – и стопроцентная запоминаемость. Единственный случай в истории, когда абсолютно абстрактная идея получила абсолютное материальное воплощение. У Анны, конечно, всё не так. Вообще не. Её картины всегда не завершены – но не завершены не композиционно, а будто они находятся в движении – и ты, глядя на них, пытаешься разглядеть, что произойдёт в следующий момент. Вот я и смотрел, пытаясь проникнуть.

И любопытная Луна тоже – по ночам сначала с недоверием, а потом со всё большим изумлением разглядывала ежедневно меняющиеся интерьеры: Анна вдохновенно творила добро и оттого ещё и квартира ожидала каждое утро с нервической дрожью, хотя и с нетерпением – что ещё с ней вытворит эта творческая девица, а я с большим интересом каждый раз осваивался во всё новой и новой – уже нашей квартире.

А она ещё говорила, бохо. Вот оно – настоящее бохо.

**** ****

Она любила перебирать мои книги, листать, хмыкать некоторым из них удивлённо. Это она, когда незнакомую находила. А меня удивляли пробелы её образования – то потрясающая начитанность и эрудиция, а то незнание просто-таки обязательных к прочтению книг.

Сама она, правда, трактовала свою неграмотность в уже привычном для меня ключе:

— Знаешь, я чувствую, книги большую роль в рекурсиях играют.
— В каком смысле?
— К примеру…, знаешь…, как Тлён, Укбар, Орбис Терциус.
— Укбар знаю точно. На границе Ирана и Турции.
— Да…? Ну вот. Не знаю, как точно… Сама же не сталкивалась… Но смотри…, человек ведь через сумму своих вероятностей и сам интертекст, правда? Но не только наши физические выборы развилки миров порождают. Фантазия авторов тоже. Может, не всех, может, только тексты талантливых… А может, самых гениальных и вообще новые миры творят. И литературный сюжет…, случается, прямо с ума сходишь, как за героев страшно бывает…, сюжет таким живым становится, что неотличимый уже…, вплетается в ткань реальности – а может, и не только существующей, но ещё и свою собственную порождая… А…?
— Ага. То есть, автор, убивая по сюжету героя, на самом деле может стать убийцей?
— Не каждый. Только талантливый. Эти все, почитай, убийцы, насильники и растлители малолетних.

Интересно, это она всерьёз?

— А читатели продолжают, порождая своими прочтениями ещё целый веер проток вселенных в дополнение основному руслу.
— Ненаучный литературоцентризм. Книги важны, но не до такой степени. Теория невероятностей, блин.
— Наверное… Возможно, и не играют. А возможно, не так уж и важны… Помню, кто-то даже сказал, что книги ничему не учат, а литература никого не воспитывает. Забыла, кто.
— Строгов. Наверняка. Он на старости лет пессимистом стал. В «Глухих окольных тропах», наверняка.
— Нет. Строгова не читала. Но моё его незнание как раз на то и намекает. Может, в моём мире такого писателя и нет вовсе.

Нет, гипотеза ничем не фантастичней всех остальных её гипотез. Нехорошо в ней только то, что так любой мир может оказаться последствием чей-то случайной выдумки или нечаянно сказанного слова. Да и вся Вселенная. И хорошо ещё, если это слово не матерное.

**** ****

Я проснулся и пошлёпал ладонью по постели. Эх… Одно плохо с ранними жаворонками – мне всё время хотелось Анне сюрприз сделать в виде кофе в постель – и ни разу с этой Аустрине не получилось. Другое хорошо – Анна больше любит чай. А чай я не умею.
Quod erat demonstrandum – зачем расстраивать любимую женщину? И я снова закрыл глаза.

**** ****

— Нет. Не знаю как насчёт звучащих струн, я бы другую метафору применил – с электроном, хотя она, думаю, ещё меньше понимания бы внесла – потому как большинство электрон представляет в виде маленького кругляша, вращающегося на орбите вокруг большого кругляша, который ядро атома – как на научно-популярных картинках любят рисовать. Но это в корне неверно – на самом деле всё вовсе не так – электрон в каждый момент времени одновременно находится во всех точках своей орбиты. То есть рисовать его нужно не как кругляш, а как сплошной обод вокруг ядра. А ещё можно аналогию со спицами в велосипедном колесе – которые во время вращения тоже…
— Наконец-то! Ты понял! Так и с человеком, хоть он и много многомерней. Ладно, если для тебя так ближе, пусть: человек – как электрон. Точней, электрончик.
— Электрончик? Что за сюсюканье? Зачем эти уменьшительно-ласкательные?
— Сюсюканье?! — Анна возмутилась. — Да при чём здесь? Просто он маленький. Едва заметный.
— Едва? Ага.
— А ты что, его хорошо видишь?
— Смеёшься, что ли? Электрон вообще невозможно разглядеть невооружённым глазом.
— Да…? А я вижу.
— Да не способен глаз электрон увидеть. Это физически невозможно.
— Хочешь сказать, лягушки меня обманули?
— Какие ещё лягушки?
— Ой…, и правда…, а какие? Я как-то даже не догадалась их спросить. Маленькая была, невоспитанная. В общем, цветом зелёненькие, у нас в пруду жили.
— Зелёненькие, значит. И по-человечески разговаривали?
— Смеёшься, что ли? Как лягушки могут по-человечески говорить? Только в сказках. Это я с ними общалась.
— Квакала, что ли?

Анна почему-то засмущалась.

— Ну…, что значит, квакала? Это…, оно как-то само получилось. По-лягушачьи. Да ты сам знаешь – бывает так: слушаешь-слушаешь… и… – раз…

Я стоически принял на веру её заявление и продолжил допрос.

— Пусть. Ладно, по-лягушачьи… Про электроны…
— Да нет, я сидела на берегу пруда и читала лягушкам книгу не помню кого, помню, что вроде немца какого-то «Структура реальности». А лягушки слушали. А когда узнали, что вспышки в их глазах, оказывается, не волшебные мошки, а вызваны фотонами света, всё и открылось. А потом я у них училась по-лягушачьи смотреть. И – вот. Научилась. И…, наверное, всё же ты прав – электрончик намного солидней смотрится, чем фотон.

Солидней, да… Всё-таки странные какие-то отношения у Анны с окружающим миром. А она между тем продолжила:

— Ладно, подчиняюсь диктатуре – пусть будет электрон. Как человек. И все эти его миры, про которые я тебе тут заплетаю, никакая не стопка отдельных картинок. Это одна картина – но очень многомерная.
— Ещё одно или несколько измерений? Не похоже. Тогда бы мы на каждом шагу на неоправданные нарушения закона сохранения энергии натыкались. А этого не происходит. Не натыкаемся.
 — Нет, да что вы там со своей наукой волюнтаристы такие! А мы?
— Вы – это кто? Кто – не волюнтаристы?
— Мы – люди! Люди – неоправданные! То, как они думают. Когда мысли из ниоткуда появляются – это тебе что? Не нарушение закона?
— Ладно, проехали. Пусть. То есть и я-который-здесь сейчас не в одной-единственной реальности живу, не однокоординатно позиционирован, а в течение жизни слегка вибрирую? Как бы размываюсь по ближайшему пространству реальности?
— Да…, красиво так размываешься… и как бы ещё плавненько так вращаешься. И слегка волнуешься.
— Я? Я вообще никогда не волнуюсь. Стальные нервы – можешь потрогать. — Я выпятил бицепс.
— Ой-ой-ой. Iron Man.
— Armored Man. В плане комиксов у тебя явный пробел в образовании.
— Ага. А говоришь, никогда не перемещался. Творец изменчивых фракталов. Волнуешься – в смысле, как волна.
— А-а…

Что к чему? Анна тоже иногда говорит глупости. И рассказывает сказки. Пусть. Зато если предположить, что данная интерпретация с электроном верна, проблема телепортации сразу перейдёт из чисто фантастических во вполне технически осуществимые.

Я сидел и размышлял. Анна ушла куда-то на кухню. Погромыхала там какими-то кастрюлями, похлопала непонятными дверцами, чего-то повздыхала. Анна вернулась, подошла сзади и обняла меня за шею. Опять вздохнула.

— Знаешь…, я вот сейчас подумала… Может, насчёт лягушек я чего-то и того…? Ведь и вправду – на каком языке можно было с ними разговаривать? Может, это просто сказочные детские воспоминания? Аберрация памяти? — Сказала она грустно и как-то даже тоскливо.

Я посмотрел на Анну. Да…, ей, по-моему, и вправду грустно было расставаться с такими прекрасными воспоминаниями. Чёрт… Я подумал.

— А может, просто ты в детстве в сказочной стране жила, а потом как-то оттуда через зеркало в наш прозаический мир перенеслась? — Сочинил я ей в утешение.

Анна посмотрела на меня с уважением.

— Слушай…, а ведь и точно. Да. Блестяще… Эх, зря я вас, учёных… Оказывается, ваш научный подход тоже иногда…

И ушла, удовлетворённая и успокоенная. Ну и ладно. Пусть и дальше рассказывает сказки, если ей в них так комфортно.

**** ****

А иногда она наоборот – демонстрировала очень даже научный склад ума. Как-то утром я на странную тему задумался – про связь Древа Познания и Камасутры. В смысле, интересно стало, а как Адам с Евой в первый раз сексом занимались? Это тот самый плод просвещения с запретного Древа им информации подкинул насчёт того, что – куда?

К моему стыду, по данному вопросу Анна высказала намного более научную версию:

— Да сами они – методом тыка.

**** ****

— Да ну как? Нет. Что ты. Разум – удел исключительно сложных организмов. Высших. Переход количества в качество. Проявление эмергентности. А всякие простейшие по большому счёту всего лишь биологические автоматы. — Я не терял надежды научить Анну логическому мышлению.

— Как? — Анна учиться не хотела. — Ты хочешь сказать, у инфузорий нет души? С ума сошёл. Хотя бы у туфелек?! Да неужели же у столь чудно устроенного создания с миллионом волнующихся ресничек нет души?!

Нет, ученик она трудный.

— Да не спорю я, вопрос есть. Есть. Как – за счёт чего безмозглое одноклеточное вырастило себе такую сложную организацию? Одни их трихоцисты чего стоят. Правда, ресничек у них не миллион, а на пару порядков меньше.
— А как они целуются! Целуются – как!
— Да нет, это ж…
— Да знаю – обмен генетическим материалом, но суть-то не в том! В идее – суть! Это же первый секс. То есть совокупление не ради размножения. А там уже один шаг до любви!
— Но вообще-то суть этих поцелуев – то есть коньюгации как обмена генетическим материалом именно и как раз ради размножения. Хотя…, насчёт идей тебе, может быть, и виднее. Но…, ну…

И я посмотрел на мольберт, который только что переставил из середины комнаты в угол — действие как раз и породившее эту войну миров.

— Ну что это такое, ну как можно?! Ладно, инфузории – они хоть живые. Но это-то уже совсем чересчур?! Как это мольберту не нравится в углу стоять? Может всё же тебе не нравится, а не мольберту?
— Да ты посмотри на него! Вон он какой грустный. — Анна пытливо заглянула мне в глаза, пытаясь отыскать там проблески эмпатической солидарности к мольберту. Не нашла. Я – настоящий мужчина. Я вступил в бой.

— Нет! Что за тотальный анимизм?! Воинствующий антропопатизм! Магическое сознание какое-то прям. Вещи эмоций не испытывают – у них отсутствует для того соответствующий орган. В твоих терминах – души.
— Есть у них душа! Есть.
— Ткни пальцем, в каком месте.
— Знаешь, человеку тоже мозг на какие хочешь дольки шинкуй, , а ни души ни ума не обнаружишь. Или скажешь, прям на полочках разложено?
— Ну, не на полочках, но насчёт ума всё же можно и поспорить…, эх, – ладно. Ладно, уела. И всё же?
— Да всякая трава – плоть, понимаешь? Разница между вещью и тобой не в том, что у тебя душа, а у мольберта нет – душа есть у всех и разница всего лишь в её расположении: у вещей она не внутри, а снаружи. Мы – их одушевляем. Понимаешь? Мы – носители их душ. Вот. Я ношу душу мольберта. И ещё многих разных своих любимых вещей. Они через меня чувствуют – и боль и радость. И обиду. Никогда в эту сторону не думал? А вдруг это наша великая цель? В одушевлении всего неодушевлённого? Всей Вселенной?
— Опасное рассуждение. Опаснейшее. Следуя данной логике, можно договориться до того, что и у нас кроме разума внутри ничего нет – что и у нас душа снаружи. И получится, что наше одушевление происходит извне. А раз так, то следующим шагом будет признание, что скорее всего, оно ещё и централизовано.
— Во-от… — Анна хитро на меня прищурилась.
— Нет-нет! Стоп. А самоодушевление в процессе самопознания ты отрицаешь напрочь? Ту самую эмергентность?
— Я вообще ни причём. Это ты сам до Вселенской Души договорился.
— Вообще-то, не я. Понимаешь, есть такая теорема – о неполноте. Объяснять не буду, короче, это даже не я, а Гёдель.
— А вот не надо всякую логическую дырку Гёделем затыкать. Сколько можно над бедным человеком измываться?

Интересно, почему последнее слово всегда за ней остаётся? Нет, я догадываюсь, что изначально речь придумали женщины – это же их после секса вечно на поговорить тянет, но всё же?

Анна насчёт женского языкового приоритета согласилась, правда, для неё основанием к тому послужили не многократно запротоколированные свидетельские показания мужчин, а информация из слабоверифицируемого источника – Библии.

— Именно так. — Убеждённо сказала она. — Первые слова сказала именно Ева.
— После секса? — Уточнил я.

Анна скептически на меня посмотрела.

— А вот нет – на тот момент наши первопредки даже слова такого не знали. Просто уже тогда женщины о мужчинах заботились. Первые слова Евы были, «что, проголодался, Адамчик? Ну, на, скушай яблочко».

Но всё же в этот раз последнее слово осталось за мной – когда к вечеру в голове (я всё же настаиваю, что именно в ней) у меня сочинилось и я ей прочитал:

— А теперь слушай – вот тебе о природе вещей:

Старый детский утёнок пластмассовый
весь потёртый, – бесклюв ты и слеп
Образец ты продукции массовой
индустрии пустой ширпотреб

Эх, утёнок, игрушка забытая
поднимаю тебя я любя
Понимаю предметом не быта я
я душой понимаю тебя

Вещи – что? Поролон да синтетика
в склейку или прострочены в нить
Но, хозяева?! Ну-ка. Ответьте-ка
неужель им не хочется жить?

Умирают обносками жалкими
и не жалко их нам ни шиша
Их дороги кончаются свалками
но куда их уходит душа?

Ноет нервом тоска под коронкою
сколь вещей я выбрасывал, но
остаётся семантикой тонкою
их в душе у меня волокно

Понимаю с годами всё резче я
суть свою и вещей всё тончей
Суть во всех нас единая – вещая
общая – и людей, и вещей

Тот утёнок, штаны мои синие
чашка битая, старенький зонт
сбившись в клин журавлиною линией
уплывают они в горизонт

И душою своей целлофановой
раздувают в себе паруса
В рай вещей вечных, в край, где всё заново
То не слёзы на них, то роса

А она промолчала. Обняла меня за шею и поцеловала. А глаза у неё были вроде как влажные – и я заподозрил, что то была вовсе не роса.

**** ****

— О какой трёхмерности пространства можно говорить, если чувств, даже если по вашему убогому недосчёту, у человека как минимум – пять? Ну? Съели, да? Да. Природа пустоты не терпит – было б три, нафиг вам тогда чувств столько? Не срастается что-то в вашей арифметике, господа учёные.
— А что значит, недосчёту? У нас и в самом деле пять чувств.
— Пять чувств?! Что за бред! А любовь? А дружба? — Вскричала Анна. — А священное чувство ненависти?!
— Ерунда. Не путай. Речь не о чувствах, а органах чувств. И у нас, как ты ни выкручивай, их только пять.
— Бред жеребячий! — Опять возмутилась Анна. — А мозг?! Это вам не орган, что ли?! А эмоции наши – они и есть эффект восприятия волнового спектра симпатического состояния окружающего мира. Ещё одно измерение мира, в котором мы существуем.
— Что ещё за симпатическое состояние?
— А вот это как раз ваша задача – узнать и осмыслить, что это такое.

И ведь видит Бог, я попытался осмыслить. Попытался… Но…, короче, чёрт его знает. Но чёрта не спросишь. Поэтому я молча и стоически снёс даже…

— А чакры?! Это ж органы чувств души! Сквозь них она и просвечивает, и впитывает, и объемлет!

**** ****

— «Луна — это наглый вор, и свой бледный огонь она крадёт у солнца». — Косясь на наглую Луну, процитировал я то ли Набокова, то ли Шекспира.
— Что…?! — Анна была потрясена. — Неправда! Врёт твой Шекспир! Не наглый, а великий.
— Великий вор?
— Не вор. Художник. Не Шекспир. Пикассо. «Un artista copia, un gran artista roba con Dios».
— «Дурные художники копируют. Великие художники крадут у Бога»? Да…? Пикассо? Я слышал эту фразу, только в усечённом варианте – что великие художники крадут.
— Конечно. Так тоже говорят. Только не Пикассо, а плагиаторы. А у Бога украсть невозможно – как у себя самого.

Что ж. Возможно ещё, что и Сам Бог – художник. Ведь если подтвердится, что Вселенная есть голограмма, значит мы лишь рисунки на стенах Вселенной, а Большой Взрыв можно представить совсем по-другому – как будто это просто Бог начал рисовать и поставил первую точку. М-да… И тогда Чёрный квадрат как «нулевая точка живописи» обретает очень интересную трактовку.

**** ****

— Ой, да ну что ты! Вы со своими умоконструкциями только сами себя путаете. Им, значит, не до конца понятен механизм, а механизма там вовсе нет и потому им вообще ничего не понятно. А просто всё.  Ничего сложного в рождении сложности нет. Всё просто – она из простого рождается. Просто – складывается.
— Вот так всё просто? Складывается – и всё?
— Очень. Как куча: сначала – раз, два, три, а потом ещё раз – и куча.
— То есть четыре – уже куча?
— Уже-уже. Может, даже меньше – чуть больше трёх с половиной. Вот смотри. — Она повертела головой, убежала на кухню и прибежала обратно уже с пакетом яблок. — Ничего лучше не нашла. Хорошо. Пусть будет три яблока, к примеру. Из них ну никак куча не получится. Как ни складывай.
— Конечно. Три – это плоскость.
— Вот. А стоит добавить четвёртое…
 Ну…, так-то, да. Три как основание, а четвёртое можно на них сверху поставить. Качественный переход. Он.
— Вот. Сложность не изучать, а чувствовать надо. И сразу понятно станет, что никакой тайны в появлении многоклеточной жизни. Мы же все одной крови – и одним дыханием дышим.
— Ну, знаешь, до дыхания ещё очень много чего приключилось.
— Хорошо. Хочешь узнать, как оно с самого начала было?
— Ещё бы.
— Ладно, слушай тогда разговор двух одиноких одноклеточных.

И она на два голоса разыграла спектакль:

— Тебе страшно?
— Очень.
— И мне.
—А давай бояться вместе?
— Давай.

И стали они бояться вдвоём. И – ах, как же эти две первые одноклеточные крепко прижались друг к другу! Тесно-тесно. Всеми своими ложноножками и ложновпадинками.
И хоть страшно им было всё равно, но вдвоём хоть не так холодно. Да и к тому же страшно было теперь не со всех сторон – где клетки обнялись, там было тепло и совсем-совсем… как же оно…, м-м… наоборот как-то…, – ой, простим одноклеточным бедность лексикона – у них же тогда слов вообще не было, а только химические реакции, да? В общем, с той стороны, с которой вторая клетка прижималась, было уже вовсе не страшно, а очень даже наоборот.

А потом к ним в компанию попросилась ещё одна перепуганная клеточка…

— И… вот. Это я тебе рассказала историю нашейго пра-пра-пра…прадедушкобабушки.

Я молча посмотрел на неё и обнял. Тесно-тесно. Со всеми её выпуклостями и впадинками. Сингониально. Слава эволюции – я уже знал слово для биохимических реакций, которые я чувствовал к Анне.

**** ****

— Анна…? А почему ты Анна?
— Тебе не нравится моё имя…? — Удивилась Анна.
— Нет-нет, нравится. Прекрасное имя, но… Есть тонкие властительные связи меж контуром и запахом цветка, понимаешь?
— Ну…, ощущаю.
— Вот. Э-э…, так почему тебя так зовут? Ай, нет, что я несу? В общем, имя твоё – Анна. Анна… — Повторил я ещё раз, пробуя звучание на язык – как на вкус. — Не кажется тебе, что какое-то оно чересчур строгое для тебя такое, правильное.
— Чересчур строгое? Да это ты просто меня не знаешь. — Анна сурово нахмурила брови, но я не поверил.

Она задумалась.

— Ну…, не знаю, как там строго, но удобно – в зеркале с какой стороны ни читай – одинаково. Мне нравится. А у тебя, что? Какое-то другое для меня имя есть?

Теперь задумался я.

Имена… София… Земная и Горняя…? Нет. Мария…? Нет-нет. Маргарита-Марго…? М-м… нет. И тут нет.
Патниа Терон…? Ну…, в принципе…? Но…, снова нет, это всё же слегка из другого ряда.

Амаранта, Урсула, Аурелиана, Ванда…? Роза…?

Аэлла-Алла и Окипета, сиречь славянские Алконост и Сирин? Ну, Аэллопа – то есть вихреногая, да… похоже. Похоже…, но…

Диана…? Speculum Dianae же, да? Хм…, как одна из ипостасей… Нет, так-то я бы вообще вариант с Афродитой рассмотрел, но боюсь, будет расценено как слишком уж явная лесть. Так…, дальше.

Анжелика – точно нет. Эйрена-Ирина? Хорошо, но… Майя…? Ага.

— Да не то чтобы… Хотя…, да. Может, Майя? Или Шакти? Богини есть такие в индуизме.
— А…, ну, это тоже. Богиня – моё второе имя.

Странно… Почему при этих словах Анны у меня в голове каким-то хрустальным звоном зазвучали струны Вселенной?

**** ****

Она, конечно, меня время от времени злила. Специально. Наверняка.

— Нет, ну вот что ты вечно на науку взъедаешься – единственно ведь возможная оппозиция: субъект – объект. Ну?
— Нет, как минимум ещё и два способа восприятия: рассматривать мир относительно себя как точки отсчёта и себя относительно мира.
— Ладно. Пусть. А у тебя какой способ?
— В том и проблема – никакого. У меня Вселенная и я одно целое. Границ нет.

Хотя, если подумать, тут не злиться, а радоваться надо – получается, в лице Анны я обладаю всей Вселенной. Откуда вывод…

**** ****

— Ой, расхвастался! Наука-наука! Да вам не то что задача трёх тел, вы даже площадь круга точно вычислить не в состоянии! Пять гиппократовых луночек за три тыщи лет! Гениально!

Нет, я, конечно, хотел её поправить относительно хронологии, но тут она выдала такую нобелевскую речь, что добила меня окончательно:

— Чёрное – это белое, дважды два – четыре... Вы решили это раз и окончательно. Пусть. Пусть… Но… – нет. Нет. Мало вам – давай всю многокрасочную переменчивость мира устаканим насмерть. И ведь устаканиваете – и даже – когда – заглянув за забор с написанным на нём на словом из трёх букв, вдруг обнаруживаете там совсем не то, а вовсе дрова, вы всё равно упорно настаиваете на именно своей правдивой объективности именно своей субъективной интерпретации не вами пишущейся картины мира. Ладно, сов вы уже окончательно довели – совы смирились и огородившись тем самым обсценно опошленным человеческой картиной мира забором давно уже нам просто кажутся, но подумайте сами: слоны! Я про то, что если вы в жизни их никогда раньше не видали, как вы поймёте, что у него на лбу именно хобот, а не то, что этот слон – эволюционно продвинутый мальчик с революционно позиционированным вторичным половым признаком? К тому же если вам ещё и доселе даже слово «хобот» было неизвестно? А?!

**** ****

— Атеист. — Ткнув в меня пальцем, обвиняюще заявила она.
— Подмена понятий. Не атеист, а агностик.
— Ой, да не надо в меня тут по голове паллиативами кидаться.
— А вот ты неправа. Не атеист, потому что у меня истинно научный склад ума и потому я никакой гипотезе в праве на существование не отказываю. Просто некоторые не учитываю в своих умопостроениях.
— То есть не совсем пропащий, раз хоть гипотетически…?

Тут, признаюсь, мне как-то уж очень подольститься к ней захотелось:

— Возможно, даже и не гипотетически. Могу какую-никакую и теоретическую базу подвести.
 — Ну-ка, ну-ка…
— Конечно, это уже не агностицизм. А как раз наоборот – гностицизм, но… смотри. Короче, так сказать, седьмое доказательство Бога. Первое положение. Математика. Теорема бесконечных обезьян.
— Знаю-знаю.
— Блин. — Я расстроился. — Ладно. Так вот согласно этой теории в истинной бесконечности возможно всё. Абсолютно. Я упрощаю, понятно, да?
— Да. Я поняла. То есть всё, что только можно представить. И что представить нельзя – тоже. То есть возможно и существование Бога, так?
— Да, примерно. В истинной бесконечности. Короче, математика в теории запретов на существование Бога не ставит. И даже наоборот – намекает. И это – раз. А теперь – второе положение. Большая история, план – физический. Астрономический даже. Я про расширение Вселенной. То есть понятно, что Вселенная истинной бесконечностью не обладает и потому на данном этапе мы вряд ли можем с хоть сколько-нибудь достойной вероятностью говорить о существовании Бога.
— Как это? Ерунда! Трёхмерная Вселенная, может быть, и конечна, но в двумерном-то плане любой трёхмерный объект можно на бесконечное число плоскостей нашинковать!
 — Ерунда у тебя. Нет. Планковская длина мешает. Не отвлекайся. Вопросы потом. Суть не в сегодняшнем моменте, а в будущем – в том, что Вселенная расширяется – то есть эволюционирует как раз в нужном для нас направлении. Понимаешь? В потенциале надежда всё же как бы имеется. И это два. Теперь – три.

Я перевёл дух.

— И – третье положение. Из биологии. Хотя даже нет – снова из большой истории. Эволюция Вселенной это одно непрерывное рождение сложности. От неживой материи к органике, от простейших – к многоклеточным. От примитивных организмов – к сложным. И вот перед тобой стоит сейчас высшее на данный момент достижение.
— Прям высшее. Ты просто – высокий.

Я строго на неё посмотрел:

— Нет. Я не о физических параметрах. Итак – высшее. Но понятно, что нынешнее состояние нашего вида всего лишь переходное. Одно из звеньев на пути к истинному Homo sapiens. А потом какой-нибудь Homo cosmicam…, а потом, к примеру, и вообще Homo celestis.
— Согласна.
— Но ведь и любой хомо тоже наверняка не конечный продукт, учитывая, что у нас впереди есть надежда на не один миллиард лет.
— Надежда есть, тоже рассчитываю.
— Вот. А учитывая, что скорость эволюции можно описать какой-нибудь логарифмической кривой по типу Снукса-Панова…
— Скорее, фибоначчиевой.
— Возможно. Короче, синергетика и прочее. То есть со всё большим ускорением умножения сложности и приращения смыслов. Так вот. Мы, понятно, не знаем, какие конкретно нас следующие этапы эволюции ожидают, но точек, чтобы нарисовать эту кривую, у нас уже предостаточно и потому та точка, которую уже можно будет пометить как «Бог» вполне органично себе вписывается в эту самую кривую. Где-то очень высоко-далеко там в будущем.
— И…?
— И. Да. То есть получается, что в теории как бы нет ничего невозможного. В том самом будущем. У Бога надежда есть. О чём прямо заявляет священная научная троица в лице математики, физики и эволюции.
— И…?
— И. Да. Но дело в том, что если на всё это посмотреть в философском теперь уже плане, то Бог – это Абсолют. А для Абсолюта не существует понятия времени. То есть если он когда-нибудь всё-таки появится, это означает, что и сейчас он уже есть.
— Поздравляю. Вот ты и доказал существование Бога.

М-да… Как-то, по-моему, я чересчур покрасовался…

— Понимаешь? Бог не в начале всего, а в конце – как цель и результат эволюции. Какой ты умный!
— Да… Ещё бы нам самим эволюционировать…
— Не переживай! Всё у нас получится! Точнее – получилось. Бог же – есть. Значит, всё в порядке.
— Гениальная логика.
— Конечно. Женская.

М-да… Логика, конечно, женская, но ведь и я… договорился, агностик, блин. Я подумал и изрёк.

— М-да… И Бог как сумма наших душ.
— Не сумма. Скорее, как производное.
— Ну, пожалуй. За неимением математического значка, обозначающего синергию.

Потом я подумал ещё на эту тему…

— Знаешь, основное противоречие религии науке в том, что религиозный вектор устремлён наперекор направлению эволюции – вечному умножению сложности, поступательному движению вверх – согласно которого дети всегда превосходят отцов. А в религии наоборот. В религии вообще выходит, что смысл жизни не поиск цели, а всего лишь копание в причине. Проблема решается, если предположить, что Бог – не Отец, а Сын.
— А что…? Ну…, не знаю, насколько твоя гипотеза верна, но если оно так, то по крайней мере становится понятно почему Он в наши дела не вмешивается, да?
— Ну…?
— Это потому что мы Его хорошим вырастили – Он старших уважает и в воспитательный процесс не лезет.

…

А через какое-то время она снова вернулась к этому разговору.

— Слушай, если твой вывод, что Бог – целевой результат эволюции Вселенной, то получается что все мы – девы Марии.
— М-м…, нет, я уж точно не дева. Я лично, подозреваю, в лучшем случае Иосиф.
— Знаешь, я тебе клятву верности ещё не приносила…

Ого! Ещё?

— Но уверена, как-нибудь уж и у самих получится. Тем более и имя у тебя подходящее.

**** ****

— Скажи. Это ты специально меня из себя бесишь? — Я был требователен и пронзителен.
— Ну…, наверное. Прости. Именно – бешу. Бешу от слова – бес. А то уж слишком ты положительный. У мужчин ведь анатомически так устроено – то самое недостающее ребро Адама: это же Творец специально тёплое местечко для беса приготовил. Вот я этого мелкого пакостника на белый свет и выколупываю – интересно, какой он.

Да…, я так думаю, то яблочко с Древа Познания с одного боку червивым всё же оказалось. В кибернетическом смысле – если яблоко можно в метафорическом плане как некий программный информационный пакет представить, то кто-то кое-кто мог туда и некого вируса запустить. Вот… Адам с одного боку укусил, а Ева – с того самого. Хотя Анна вроде как раз про наоборот намекала. Про беса в ребро, насчёт. Выходит, вполне себе точная метафора.

Между нами примерно такая же разница, как между архитектурой Райта и Стоводного. Или даже на порядок круче – как между мостом и тоннелем. И в том и другом сравнении противоположность формы и совпадение направления мысли.

— Именно. В том и дело. Я хочу вытащить из тебя перпендикуляр.
— Перпендикуляр…? — Озадаченно переспросил я и машинально (сексуально озабоченный придурок) посмотрел на низ собственного живота.
— Как не стыдно! — Прыснула Анна. — Я даже краснею подумать. Нет. Не в этом смысле. Сейчас – не в этом. Я про наши личные пространства. Они трёхмерные – ну…, в первом приближении. Пусть трёхмерные. А вот когда перпендикулярно пересекутся, должно появиться ещё одно измерение.

**** ****

— Что за чудовищный антропоцентризм. Да конечно же не произошли мы от обезьян. Хвастуны! Ещё не произошли. Переходное звено мы. То самое недостающее звено между обезьяной и человеком.
— Как самокритично. А некоторые, между прочим, уже про люденов пишут.
— И хорошо. Значит, понимают. Только людены какие-то странные получаются – однобокие. Как вроде сапиенс у них эволюционировал, а хомо так и остался тупым мизантропом.
— А вот здесь согласен. Взаимосвязано. Человечность ещё и вперёд разума должна развиться.
— Да, в Homo ludens.

Тут-то я наконец и понял, какого слова мне не хватало, чтобы правильно охарактеризовать Анну. Homo ludens – вот кто она. Ароморфоз рулит.

**** ****

— Нет, ну, ты признайся, – ну вот как у тебя получается так болтать чайной ложечкой в стакане, что из сладкого чая сахар в осадок выпадает? А?
— Да что ты вечно со своим чаем?! Замучил уже! Экономная я потому что. Пересыпала.
— Да нет, я не про то. Это же невозможно! Физически невозможно.
— А, вон ты о чём. Странно. Реакция Белоусова – Жаботинского тебя почему-то не напрягает.
— Так то – наука.
— Ах, наука… Ну да. А у меня, значит, магия. Да я просто ложечку кверх ногами держу.
— Кверх! Надо же! И где ты, интересно, у ложечки ноги нашла?
— Гос-па-ди ж ты ж Боже ж мой! Да там же, где и у вилок! Пошляк. Шовинист антропный!
— Изыди!
— О…, мой Бог. Да…, в экзорцизме ты слаб.

**** ****

— Не зря же вот это про вас: женщины, огонь и другие опасные вещи…
— Истинно. Затем что ветру и орлу и сердцу девы нет закона.
— Причём в обоих смысловых рядах только женщины – компонент постоянный.
— Да, мы – константа.
— Но, блин, такая непостоянная…

**** ****

Я до сих пор не понимаю, что она во мне нашла. Что вообще женщины находят в мужчинах? Так получается, что они напрочь (за исключением лесби, разумеется), лишены чувства прекрасного. И в этом их слабость. Потому, видать, и возникло про них это вот обидное – слабый пол. Да… А мы эгоистично пользуемся этой слабостью. И я. Выходит, я – эгоист? Да. Выходит. Психоанализ – страшная вещь. Лучше ей не злоупотреблять – иначе откроешь в себе поистине дьявольские глубины.

**** ****

— Мужчина, женщина… Особой разницы между нами нет – как между кораблём и морем.
— Ни фига сравнила.
— А что? Корабль – то же самое море, вывернутое наизнанку. То есть с точки зрения топологии вообще никакой разницы.

Метафора Анны мне была понятна. И то, что мужчина в этой дихотомии именно корабль – тоже. В принципе, ничего обидного, вполне достойно – потому что как раз корабль в этой паре субъектен и целенаправлен. Но в то же время… М-да…, лизнула волна – и готов, – вспомнил я какие-то поэтические строчки.

**** ****

— Первое зеркало – вода? — Я всё пытался подвести под её гипотезу наукообразную базу.
— Ну…, для человека, наверное… Хотя, если задуматься… Как там…, помнишь?
— Ты про что?
— «В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою».
— Так…
— Ну чего ты…? Не понимаешь? Небо и землю Он сотворил, а вода, получается, уже была.
— Намекаешь?
— Ага. Может, так всё и было? Посмотрел Бог, значит, на воду и увидел там отражение. Себя. Первая рекурсия, с которой всё и началось.
— Занятная научная концепция антинаучной пропаганды, жаль, не проверить.
— Ты сказал, жаль?

Я уже её изучил. Когда она таким тоном спрашивает, надо быть настороже.

— А как же насчёт того, что в начале было Слово?
— Ну правильно. Там же было темно – Он и сказал: да будет Свет, значит. А только Свет включился, тут Он Себя и увидел.

Понятно. Sic mundus creatus est.

**** ****

— Душа… Понимаешь, душа… Вот разум – понятие научное, мы ему можем дать определение. Найти не можем, да. Нейронный коррелят, который. Но признаки проявления разума – пожалуйста. Улики – налицо. Личность – тоже. Или умвельт, к примеру. А душа…
— Дырка от бублика.
— Вот. Да.
— Нет. Я в буквальном. Душа – это и есть дырка от бублика. Без дырки будет уже не бублик, а хлебобулочное изделие.
— Не там ищем, полагаешь?
— Да нет, может, и там. Просто ищете не то. Смотрите, но не видите. А она у вас перед глазами прямо.
— Это как?
— Потому что смотрите в ту самую дырку от бублика.

**** ****

— Да нет, Бог мой, ты не так понял, не в зеркалах дело. В Боге. В глазах. Глаза – стигматы Бога на лице человека.
— Зато сами люди – человеческие головы на звериных телах. Человек это сфинкс.
— Сфинкс, правда, болтливый.

**** ****

— Принцип неопределённости…? Всё просто. Знаешь, Паули Гейзенбергу этот принцип доходчиво сформулировал: если смотреть левым глазом, квант ведёт себя как волна, если правым – как частица. А если открыть оба глаза – сойдёшь с ума.
— Ага…, теперь понятно…, вот, значит, с каких пор я такая дура. А всё лягушки виноваты.

**** ****

— Расширение Вселенной? Элементарно. Она же не из одной какой-то точки расширяется, а во всех одновременно.
— Что…?! Это как? Получается…, это значит, и я расширяюсь? Ах ты, обманщик! Обманщик! Я же тебя просила честно ответить: я – толстая?!

**** ****

— Слушай, это что получается…, путешествия во времени возможны?
— Я бы только их путешествиями не называла. Так, туда-сюда. Оно же мысленно. Ногами сложнее.
— Неважно. Главное, что если такие туда-сюда возможны, значит существуем и в прошлом тоже – всегда. То есть мы вечны.
— О. Надо же. Как будто открытие сделал.

**** ****

— Время…
— Время…? Ой…, не знаю…, как бы так как сказать…? Ой, только не пойми меня правильно! Не, я не в том… То есть я в том…, то есть в смысле, который… В общем, ты всё равно догадался, да? Не претерит, не футурум, а инфинитив. Да ты знаешь. Энергия и время – координаты сопряжённые. Просто всё, правда?
— Да, конечно. Что может быть проще времени?

**** ****

Она (критически разглядывая картины на стенах):

— Нет, выбор одобряю. Но Чёрного квадрата, по-моему, не хватает. Логический ряд завершить. Да?
— Нет. Ни к чему. Хотя гениально, конечно. Особенно, если с инженерных позиций. Лучшее из всех художников соотношение трудозатрат к славе. Но здесь дело в другом. У Малевича ведь не просто отрицание любого возможного мимесиса. И его квадрат даже не буква нового алфавита, а точка. Точка в конце Великой Книги изобразительного искусства.
— Намекаешь, что всё уже написано, а Малевич окончательно подвёл итог истории мирового художества?
— Ага. Как-то так. Поставил Большую Квадратную Чёрную Точку в конце окончательно дописанной книги мирового изобразительного искусства. А все современные художники с тех пор лишь рисуют на полях этой великой книги. Кто – карикатуры, кто – каляки-маляки.
— Так это что? Получается, и у меня тоже каляки-маляки? — Расстроилась Анна.
— Э-э… — Я кинул взгляд на её мольберт… Честно говоря мне её маляки очень даже нравились. — Ну, вообще-то Малевич ведь не один квадрат нарисовал, а три. Точно, – три. То есть не точку поставил, а многоточие.
— Да…? Ну ладно. Тогда ладно.

И мы стали смотреть на незаконченную картину, стоявшую на её мольберте.

— Многоточие… — Задумчиво сказала она.

**** ****

Она как Малевич учила меня различать на слух звучание красок и метафизику их оттенков, море коих отражается горизонтом в небо и небо отвечает – гармонично и симфонически…, учила балансу – как пройти по тонкому лезвию серебра между золотом и киноварью…

И я шёл по этому лезвию и ледяные ветры бездонной пустоты подо мной лишь бессильно выбеливали волосы и приятно холодили горячую кожу… Абсолют… Познать его невозможно, но став его частью, необходимость в познании отпадает, потому что ты сам становишься всем.

Она знакомила меня со своей алхимией: Lefranc & Bourgeois, Schmincke, Koh-i-Noor, Faber-Castell, Derwent, Crayola…, графит, уголь, сепия, сангина, соус, пастель, мел, темпера…

И я почему-то вспоминал «нарисованных тончайшей кистью из верблюжьей шерсти» …

Она учила меня различать наощупь краски: амарант, бистр, умбра, кобальт, шафран, вольт, ксанаду, маренго, бордо, циан, охра, киноварь, венге, амарклор, центрз, ультрарубин, краплак, кадмий… и… и берлинская лазурь.

И вот уже мой личный однозначный красный волшебно расцветился в багрец и киноварь, алый и пунцовый, пурпур и кармин, вишнёвый и малиновый, рдяной…, в розу, скарлат, амарант, бордо…

И я вживую видел галилейскую тьму и звёздно сверкающие золотом и фиолетом ассирийские полки, накатывавшиеся неотвратимым морским валом на стены Сеннахериба…
А она объясняла, что винопенное море у Гомера вовсе не метафора, а таким оно и случается иногда на закате…

И я вновь окунался в зелень и золото вод, а следом в плавкую плазму огня и выныривать из них мне не хотелось.

**** ****

А посередине зала теперь разноцветно, радостно и горделиво стоял её мольберт.

**** ****

Это было лето. Лето, когда каждый день светило солнце. И оно было бы естественно, если роль главного метеорологического аттрактора играло бы моё настроение. Но так же не бывает?

**** ****

— Может, ты ещё и летать умеешь?
— Летать…? — Почему-то Анна растерялась. А потом засмеялась. — Да ну! Хочешь сказать, что я ведьма?
— Есть подозрения. — Я попробовал на неё взглянуть инквизиторским взглядом Савонаролы.
— Всегда мечтала. Не ведьмой, нет, просто – летать. И жить на маяке. Помнишь же? Чтобы свет во тьме кораблям в море. И чтобы воды было много видно. И рассветы с закатами.

Золотой час вечера мы встречали на набережной: два километра речной глади, волны и закат. В ночь переправились на левый берег, купались, жгли костёр, встречали полночь, пили чай и смотрели, как на другом берегу гасли городские огни. В час Быка, подзуживая Луну, занимались любовью и танцевали, в час меж Волка и Собаки, укрывшись пледом, подкармливали костёр сухими ветками и плавником, в синий час…

Безмолвен синий час: апноэ утра как помин за немочь ночи,
молчанье – ключик золотой в его двери
Безмолвен будто замер вдох: сказать как будто хочет
Безмолвен будто вздох: что говорить…?
Смотри

Безмолвен синий час и немотой своей, наверно, всё же прав он
Обет молчания:
про то, что всякий, кто рождён, уж не умрёт
Про то, что кокон гусеницы сутью тоже саван
Про сон о бабочке, где крылья и полёт

Ждёт синий час, и тишины неслышно даже
В молчаньи ждёт на темноте от света тень
И кто проснётся первым, тот и скажет:
Да будет день

Мы не спали всю ночь и потому поздоровались с новым днём первыми. Да будет день, сестры и братья.
А потом Анна уснула, положив голову мне на плечо, и я тихо сидел, стараясь не шевелиться. Вот так вот. А ещё жаворонок, называется. Нефритовый Заяц приветственно помахал мне ушами, я в ответ понимающе подмигнул и тот подло нырнул вслед за Луной к ней под одеяло.

Анна спала, а я смотрел, как золотые кони рассвета на другом берегу реки пили воду…, потом их табун поднял волны уже на самом фарватере…

— Ой, лошадки! — Анна как будто и не спала.

И тут же чуть было не рванула их погладить – стремглав и прям по воде, но я успел ухватить её в охапку – зрелища бегущей по волнам Анны моя психика бы не перенесла.

А потом понял…, осознал – золотые кони – я же не сам, не наяву – я видел их через глаза Анны, её взглядом, только я – через метафоры, а она – напрямую.

**** ****

Дрожание сфер я почувствовал ещё тогда – утром на противоположном берегу, когда Анна спала у меня на плече. Утро выдалось такое… супоросое, что ли? Как бы с виду вроде гладкое, но беременное. В общем, обещавшее свинью подложить. И воздух зазвучал по-иному – как будто какая-то метабола случилась в мировой музыке. А…, ерунда. Метеозависимость – наверняка это приближение давно прогнозируемого синоптиками дождя – не поверил я собственному гиппокампу и посмотрел небу в глаза. Нет, непререкаемая абсолютная синь – как и всю неделю до этого. А вот не верю. Точно, сто процентов будет дождь, будет. Синоптики обещали. Пусть лучше дождь, да?

Не поверил, хоть и чувствовал. Что слишком уж всё хорошо – а чтобы всегда было хорошо, канон не позволит. Инварианты, чтоб им… Историй в мире не так много, – и сюжеты у них накатаны. Из колеи никуда не деться – обязательно появится какой-нибудь дракон, унесёт твою принцессу на край света и заточит в каменной башне – не вырваться. И как ты ни оберегай её, как ни пытайся наперекор сюжету пойти… Хорошо, Анна в тот момент спала и дрожи не слышала.

Всю дорогу домой я рыскал взглядом по сторонам, но не повезло – ни одного дракона под руку не попалось. А Анна с интересом на меня поглядывала:

— Что это с тобой сделалось? На челе Weltschmerz, в глазах Sturm und Drang?

**** ****

И точно – к обеду на горизонте набухли сизые тучи, предвещавшие не простую непогоду, а настоящую грозу.

— Наконец-то! Я так соскучилась по дождю. — Обрадованно сказала Анна, стоя у окна и глядя на грозовой фронт.

Во мне эти слова отозвались какой-то непонятной вибрацией. Странной. Неприятной.

И вот он пришёл. Ливень. Серый, сплошной – стеной – и из окна было видно, как она неостановимо надвигалась – всё ближе, ближе… В квартире резко потемнело. Небо наискось прорезала молния, следом раздался гром…

— «Пропал Ершалаим – великий город». — Сказал про себя я.
— Да ладно тебе. Просто дождь… — Ответила Анна.

Мы стояли у окна, глядя на отвесно падающую воду. И… я люблю дождь, но конкретно этот мне определённо был не по нраву. Да ещё и Анна подбавила:

— Ну вот… Почему-то грустно стало. Как будто… — Она не договорила.
— Может, чаю? — спросил я.
— А давай.
— Сейчас чайник согрею. — И я пошёл на кухню.

За окном на секунду сверкнула молния, электрически опалив улицу, и в комнате показалось ещё темнее.

—Да ну, к чёрту. Со светом веселей будет. — Сказал я, выходя из зала и щёлкнул выключателем. В тот же момент за окном раздался громовой раскат. И одновременно вскрикнула Анна.

Я рванулся обратно – поздно – в комнате было пусто, подбежал к окну – через всё стекло кривой ухмылкой шла трещина. А в окне на меня смотрело собственное растерянное отражение.
Идиот…, какой же я идиот… Спрятал все зеркала – и сам же, я же сам – включил свет в комнате.

Следующее, что я помню – то, как стоял под кромешным дождём перед витриной ювелирного магазина. Без надежды, понимая, что в этот раз чуда не случится. Хотя бы даже потому, что в магазине горел свет и потому в стекле никаких отражений увидеть было невозможно. Чудес не случается, если физика против.

А я безнадёжно смотрел и смотрел. Охрана в магазине, наверное, ответно приглядывалась ко мне – тупо стоящему под проливным дождём и упёршегося взглядом в витрину. Наверняка. Но уйти было невозможно. До тех пор, пока магазин всё-таки закрылся и на окнах стали опускать металлические жалюзи – только тогда я поплёлся домой.

Сунул ключ в замочную скважину – что…? Не заперто?! Внезапная доза адреналина стегнула тело, я в ожившей надежде рванулся в квартиру: коридор, зал, спальня, кухня, ванная…, ванная…

Чёрт… Да, это я сам забыл закрыть дверь. Вторая потеря за день опустошила меня окончательно, но тупо сидеть на месте я не мог, бродил, вычерчивая круги по квадратам комнат, а взгляд…, взгляд постоянно натыкался на её вещи: сумка, мольберт, краски, её мой незаконченный портрет… На столике одиноко желтел её янтарь. Стоп. А в чём она была одета? Надо же, я никогда её одежды не замечал – замечал только, когда она раздета. В этот раз, по-моему, как-то пятьдесят на пятьдесят. Как наше знание друг друга во время первой встречи. Чёрт! Как же всё тогда было здорово…

Позвонить я не мог. Нет, мог – только её телефон лежал на полке в прихожей – где она его и оставила. Воспоминания… и сон – больше мне ничего не оставалось. Уснул я в кресле, ближе к утру, ненадолго, а к открытию магазина давно уже караулил на улице. В этот раз отражений в витрине хватало, но ни в полдень, ни после взгляда Анны я не увидел. Я знал что так и будет. Ещё вчера знал, но не прийти не мог.

Знал я и на следующий день. Даже не знаю, как мной не заинтересовалась полиция – третий день подряд ошивающимся возле витрины ювелирного магазина.

Но пока сам я три дня пялился в витрину, мало способный к разумной деятельности, мозг параллельным курсом всё же работал и по возвращении домой вечером третьего дня результаты его аналитики понемногу стали осознаваться и мной самим. В кресле с поллитровой кружкой крепчайшего эспрессо. В конце концов пришла на помощь и биохимия – запас химических ингредиентов в крови был близок к исчерпанию и эмоциональный шторм в организме мало-помалу стал утихать.

Кресло и кофе.

Итак. Первое.

Зачем я терял время у витрины? Что хотел получить? Человек – ходячее нарушение законов математики – если ты три раза при сложении одинаковых компонентов получил один и тот же результат, вовсе не означает, что и с четвёртой попытки у тебя выйдет также. Психика – первый феномен Вселенной, над которым фундаментальные математические аксиомы не имеют власти. Плохо. Как раз это мне всегда мешало в людях. Непоследовательность. Может, потому и с женщинами меня вечно от силы на пару встреч хватало. А тут – она… Анна.

Чёртова математика. Ненавижу.

Второе.

Ещё из этой позиции как бы теперь стороннего наблюдателя, с объективного ракурса как бы житейской логики было видно, что всё произошедшее со мной в эти дни случилось самым настоящим наваждением. Солнечные кони, Нефритовый кролик… Да, и как можно было разговаривать с Луной? Не просто как-то там метафорически, а в самом деле, вживую – всерьёз? Но – ладно. Хуже другое – как целых десять дней подряд Луна могла быть полной – находиться в одной и той же фазе? Это уже намного критичней – здесь вопрос уже не к психике, а к физике. Что? Анна – гипнотизёр…? Или я лишком далеко я зашёл по дороге фантастики? Шарики за ролики зашли? Растерял все свои марблы? Бред, бред…

Опять же, Перквунос этот со своими громом и молнией… Стоп. Какой Перквунос? Даже сейчас меня всё ещё в мифологию сносило.

Нет, я ничего не понимал. Ни. Че. Го. В этой двоичной системе исчисления «ноль – бесконечность» именно я был полным нулём. Кровосмесительный релятивизм ситуации и квантовая беспринципность случившихся событий требовали: пора отправляться на поиск реальности. Мне – да. Именно мне – раз я нулевая точка отсчёта. С чего всё началось?

И вот тогда я сел и стал записывать. Всё по порядку. Писал долго. Разноцветные кусочки воспоминаний стали укладываться один за другим и по прошествии ночи оказалось, что их причудливые формы очень даже комбинаторно и без особых зазоров стыкуются друг с другом, а разрозненные эпизоды выстраиваются во вполне связный сюжет. Вот теперь можно уже было в помощь мозгу включать и собственный разум. Итак, что у нас есть?

Три встречи и три исчезновения. Можно их объяснить исходя исключительно из естественных предпосылок? Можно.

Все три раза Анна заранее ждала меня возле той витрины. Где-то за углом, к примеру. И – взгляд из-за спины. Никаких зеркальных переходов.

Исчезновения.

Можно, конечно, пойти по пути одного из исследователей тайны Дома листьев, Нэвидсона, что ли, который выдвинул гипотезу насчёт скрытых в четвёртом измерении тайных комнат. Можно. Но тот дом старый, с непонятной историей, а мой новый и вполне типовой. Архетипичный до подобострастия. Нет, всё проще. Элементарно же. Я живу на самом верхнем этаже. Крыша – рядом. То, что в первый раз я первым делом посмотрел вниз есть всего лишь шаблонность мышления. Если заранее продумать и правильно спланировать, при известной сноровке и профессиональном верхолазном снаряжении проделать можно легко. Ничего сверхъестественного.

Что ещё?

А ничего. Только разговоры.

Теперь – мотивация.

Вот здесь полный мрак. Зачем? Кому? То есть, зачем и кому понадобилось? Да ну. Глупость ведь. Скажи ещё, тайный квест от Cicada 3301. Ага, как же. И ещё одно. Одна. Анна… Она. Так роли не играют. Так только живут. То есть я по кругу. Опять вернулся к тому, что Анна…, нет, не сошла с ума, так я не могу. Не чувствую. Нет, Анна…, как будто она живёт в выдуманной реальности.

Но тогда уже всё это профессиональное верхолазное снаряжение ни с какого боку сюда не впихивается. Картина одна – сюжеты разные. Дебильная суперпозиция.

Всё. Кофе кончился. Я пошёл к кофемашине за следующими поллитрами лунго. Получил. И ещё раз перечитал записанную историю.
Нет, чёрт, меня роль Пенелопы уже сводит с ума. На фиг! И почему? И почему так всё как будто по писаному? Что за пародийный сюжет псевдошекспировской драмы? Откуда это картинное, истинно театральное исчезновение – под раскат грома? Как будто я был актёром какого-то действа, режиссёр которого имеет весьма дурной вкус.

Меня всегда злила жизнь тем, что в ней нет сюжета. Дозлился. Вот тебе сюжет. Но почему-то он меня не обрадовал…

Историй в мире всего четыре? Тогда какая – моя?

В Вавилонской Библиотеке, где когда-то служил Хорхе Луис Борхес, собрано бесконечное количество книг. Борхес рассказывал, в них написано про всё, что есть во Вселенной. Про всё что было. Про всё что будет. Но в большинстве тех книг внутри просто бессмысленный набор букв. Лишь изредка читателю встретится значащее слово и уж совсем редко осмысленная фраза.

Где-то в Её бесчисленных комнатах, на каких-то из бесчисленных полок Её стоят и книги, рассказывающие истории реальных людей. Всех людей.

Говорят, нас таких, включая сегодняшних, набралось за всю историю Земли уже сто с лишним миллиардов. Сто с лишним миллиардов книг про сто с лишним миллиардов человек. Про тех, кто были. Про тех, кто есть сейчас.

В наших книгах значащих слов хватает. Иногда там даже встречаются и осмысленные абзацы. Обидно только, в них почти никогда нет сюжета. Но где-то там же есть и книги, написанные уже нами самими. Я думаю, они-то и есть самые интересные. Ведь в них, даже в самых глупых – сюжет есть всегда.

В одной из бесчисленных комнат Вавилонской Библиотеки, на какой-то из бесчисленных полок Её стоит и моя книга. Думаю, в ней есть занятные предложения, может быть, там найдёшь и пару вполне любопытных абзацев. Вот только и в ней нет абсолютно никакого сюжета.

Простите, сэр Джойс.

Хождение по кругу не равно одиссее. Без сюжета вся жизнь всего лишь путешествие в никуда длиной всего лишь в один день шестнадцатого июня.

Простите, синьор Борхес.

Можно усадить бесконечных обезьян за бесконечность пишущих машинок, можно даже искать все девять миллиардов имён Бога, мистер Кларк. Только без сюжета смысла Вселенной это не добавит ни на мем.

Никто из нас не виноват в своём рождении. И в том, что писательскому ремеслу приходится учиться всю жизнь. Но простятся все грехи тому, кто всё ж найдёт для своей книги достойный финал.

М-да…, как-то кофе на меня не так действует. Ладно. До финала мне, надеюсь, ещё шагать и шагать, поэтому… Итак, сюжет. Причём, бродячий. В моей ситуации – бродячий и в прямом смысле. А сюжет? Сюжет – это хронотоп. Наш с Анной Аристотель у себя в Поэтике, Пропп, Бахтин, Тодоров. Опять же, Кэмпбелл... Может, на TV Tropes порыться…? А если к чёрту теорию тайного заговора?

Думай, логик, думай. Зря я тебя, что ли, информацией кормлю? Итак…

Самосборка сюжета. Причём точно так же, как при перечислении требуется интонационная запятая и союз «и». То есть оно где-то на уровне математики смыслов сидит. Генеративная грамматика как геометрия и генеративная нарратика как алгебра. Только генеративная в смысле как эмергентная – и не врождённая, а социокультурная и вирусная. При инфицировании младенца речью родителей. Стоп. Куда лезешь? Думай о настоящем. Вернись в реальность, которая фантастика. Фантастика…

Нет. Стоп. А почему не? Достаточно продвинутые технологии. Кларк же. Потому и фэнтези в моде, что в ожидании. Сингулярность, блин. Как тренировка перед. Да, ещё нет. Пусть не волшебство, но. Фантастика – уже. Фантастика уже реальность, потому у читателей жанр востребован. Только теперь уже как реализм. И фэнтези – как фантастика ближнего прицела. И людены.

И людены? Да ну. Хотя. Людены как люденсы. Нет. Не так. Стоп. Людология против нарратологии. Игра против нарратива. Не добро и зло, по-другому. Хомо против сапиенса. Мужчина умней, женщина разумней. Мужчина – двигатель эволюции сапиенса, женщина – эволюции хомо. И… Игра без правил, контемпорари. Как любовь. Но. Всё равно. Тогда? Кто вбросил мяч? Или… кто – автор?

Может…, я – сам?

Путей три: герой, шут и мастер. И безумный учёный? Хм… Интересно, а автор – это тоже путь?

Оксиморон, да… А если всё же без автора…? А если всё же самосборка…? И тут наконец-то меня стало заваливать в сон. Пусть. Пусть будет сон – а пока я буду спать, мой нейронный ансамблер мозга прорепетирует и сыграет все невообразимые сюжеты расширяющейся Вселенной. Раз разум – явление квантовой неопределённости в макромире – посмотрим, может, за ночь его конфликт с дебильной суперпозицией как раз и удастся как-то перевести в разряд позиции простой – бинарной. «Жизнь ловится на сон», как сказала одна поэтесса. Поэтка, блин. И я уснул.

Мне снилось…

Нейронный коррелят сознания, оказывается, был вовсе не так трагично настроен, как я сам. Этот коллективный Он решал в это время какие-то свои проблемы. По-моему, Он даже не считал, что Анна куда-то потерялась. Нет, учитывая квантовую природу разумов… Ладно, не в тему.
Утром встал и первым делом записал:

Во всём в себе воля моя,
но двойственна воли природа:
как типа что Толкиен я,
но одновременно и Фродо.

Вот сам я – костюма покрой,
вот – сам в нём сижу по фигуре,
вон – в зеркале, в профиль – герой,
а в фас – прям как автор, в натуре.

Сплелась в уроборос – в кольцо
бинарность моих оппозиций
вопросом: кто – зад, кто – лицо,
и где между ними граница?

Как Янус – вселенски двояк:
и следствие я, и причина –
тешу я как карла чурбак
себя самого – буратина.

Но вдруг вверх ногами порой
весь строй моего самостроя:
и автором рулит герой
как автор своею игрою.

Чуть свыкнусь с навыворот в том,
а он вновь в изнанку – ещё раз –
всё вьётся и вьётся ужом
как мёбиус мой уроборос.

Но хуже мне всех из обид
при взгляде в себя как в зерцало
мысль: может, ты гермафродит –
как цельность конца и начала?

Но – нет, то лишь оксиморон –
уж здесь-то уверен в себе я –
ведь я хоть и Пигмалион,
но сам себе не Галатея.

Перечитал – понял. Решение принято. Никакая это не трагедия, а самый настоящий наглый вызов. Какая разница, в какую игру мы с Анной играем, если я не только герой, но и автор? И автор и герой. Без запятой. И даже не через и, а с дефисом – автор-герой, как такие понятия озвучивает Анна. Жизнь не сказка, и спрашивать дорогу у ветров мне не получится, но сюжет должен развиваться всё равно. И я понял главное – что сюжет должен быть сыгран до конца. Вот только до сих пор не понял, история это или квест. Или рекурсивный акроним. А…, ладно. Как бы вкось я ни вилял, колея нарратива всё равно куда надо вывернет. И квест, если уж начался, должен быть пройден по-любому. А раз уж я попал в архетип сказки, то и методами нужно действовать соответствующими. Сказочный сюжет – значит, и путь будет тоже сказочный. Но не простой путь – мне нужен был свой анабасис – только не как у Швейка, а в буквальном греческом – как восхождение.

К тому же… Каким бы жёстким ни был паттерн сюжета, любой инвариант всё равно даёт свободу выбора. Иначе бы английские детективы вообще не стоило читать – всё равно убийцей оказывался бы дворецкий.

И потому… Поехали.

Первым делом я развернул все зеркала обратно. Ага. Я, оказывается, все эти потерянные дни брился. Хорошо. Полить цветы. Отлично. Оказывается, я и цветы поливал. Теперь – зеркала ещё. Нужны. Пошёл и купил два. В полдень отметился у витрины. Пошёл и купил ещё одно зеркало. Всё. Теперь хватит. Точно. Жаль, нет зеркального шара Эшера… Двух. А лучше, трёх.

Был у нас разговор с Анной насчёт бесконечных зеркал – это когда два зеркала взаимно отражают друг друга и образуют бесконечную рекурсию с бесконечным коридором взаимных отражений. Самый простой пример фрактальности. Не бесконечной, конечно – это Анна хватила. Замок есть – длина волны видимого света, а следом для надёжности ещё и полный стоп Планк поставил. Но мне для разбега хватит.

Анна говорила, что даже мужчинам может помочь. Даже – так. Хорошо. На женщин я не обижаюсь.

А один поэт как-то упомянул «зеркало, где не откликнется эхо». Нет – я как раз хочу добиться обратного эффекта – чтобы зеркало, отражая меня, именно и откликнулось во мне эхом. А в бесконечных зеркалах эхо будет долгим. Пора и мне пройти свою stade du miroir. И… «я отправляюсь отсюда завтра в неизвестном направлении». Да. Но сегодня.

Ещё она рассказывала, будто Пикассо описывал художника, как стоящего меж двух зеркал, обращённых друг к другу, где последовательные образы одного зеркала это его прошлое, образы другого – его будущего, а сам он – настоящее. Но все эти вроде бы одинаковые образы на самом деле разные. Что ж, раз Пикассо сумел увидеть эту разницу, чем я хуже? Посмотрел в зеркало – ну да, точно, не хуже.

Зеркало… Я подошёл к треснувшему в грозу окну – трещина и вправду была ухмылкой. Здоровенный кривой злорадный смайл на всё оконное полотно.

Что? Так любит судьба молодца – храбреца?
Ты поймёшь лишь тогда, как она тебе рада –
В миг, когда обернётся улыбка лица
Губ ухмылкой,
Помадой рисованных поверху зада.

Я зло сощурил в ответ глаза и отвернулся. Судьба? А хрен тебе в помаду. Я тебе, сука, дам Матрицу. Посмотрим, кто кого.

И поставил три зеркала в углах равностороннего треугольника.

Пробую
женщину как метафору
Определяю
мужчину как направление
идентифицирую гендеры в глазах, а не между ног
буквы – всего лишь ноты, чтение – это пение
музыка будет написана, музыка – звук дорог
…
Свет:
светофоры распахнуты
требуют
зелень моих метафор
к чёрту держать периметр, вышел за край – не стой
скрещивай полутени женских фигур и амфор
и обретай окружность
чаши с живой водой

Стоп. Не отвлекаться. Хватит поэзии. К делу. Я взял рулетку, ручку – и расчертил биссектрисы к центру тяжести получившегося треугольника. Ещё раз проверил геометрию. Так, эр равен длине стороны, делённой на корень из трёх… И все биссектрисы совпали со всеми медианами. Отлично. Вот он – центр. Ага… Получился глаз дракона. Символично. Драконы видят далеко… И – зеркала. Speculum Dianae. Три. Всё верно. Диану ведь называли Тривией – богиней трёх дорог.

Поставил стул – так, чтобы сидя на нём, оказаться точно в пересечении биссектрис. Подумал… и сунул в карман кулон с синим янтарём – на счастье.

Сел…

Блестяще. Вот он – я. Повертел головой… Ну…, насчёт чеканного профиля Анна, по-моему, приврала… Стоп. Не отвлекайся. Смотри.

Смотрю. Зрение у меня идеальное, к счастью, да вдобавок к тому, что сейчас и так солнечный день ещё и свет я включил весь, какой возможно. Видно аж до…, сколько там у фиолетового…? Четыреста нанометров где-то? А может и до ультрафиолета… Кстати, а сколько там планковская длина? Один и шесть на десять в минус… Стоп. Не отвлекайся. Как там мне объясняла Анна? Зеркала – никакие не двери? Да. Это просто инструмент.

Коридор отражений был бесконечным. И я тоже. Три…, да нет, не сосчитать, сколько ракурсов бесконечных меня уходили в невоображаемое далёко. Так вот ты какая, рекурсия. Интересно, сколько я своих отражений смогу разглядеть…? Раз, два, три, четыре… Кстати, такой способ, пожалуй, получше будет, чем таблица Снеллена… Блин, чё за хрень, в натуре? Лови-Китчин нашёлся. Ты на деле способен сосредоточиться или просто бестолковый гуманитарий…?

Я попробовал ещё раз… Да. Бестолковый. Что ж, не хочешь по-хорошему, применим фармакопею. Где у меня там аптечка первой помощи?

Была у меня бутылка одного очень хорошего и исключительно мужского напитка. Мушкетёрского. Где-то была, это я помнил точно. Не помнил только, когда я последний раз его пил. И где стоит бутылка. В баре или холодильнике?

Нашёл. Открыл. Налил, выпил. Выключил свет, поняв, что он только мешает. Поставил бутылку в холодильник и дал себе пять минут, чтобы лекарство подействовало.

Подействовало. Пора работать.

Коридор отражений. Надо его найти. И войти. Я попытался взглянуть, как учила меня Анна. Рассеянно… Рас-се-ян-но…, но… Нет. Не… отражений. Всё… это… тоже… я. Я увидел… Осторожно, двери открываются… И ощутил собственную бесконечность. То самое четвёртое измерение, порождаемое любым материальным объектом. А если объект живой… Стало видно… Время, оказывается, параллельно и то, как ты поступишь сейчас, повлияет не только на будущие, но и на прошлые события. Вот оно как у Пикассо.

Я обрёл это новое для себя измерение видения и ощутил, что новый мир этот вовсе не в зеркале, а вокруг меня… А я в нём. Как в центре треугольника Серпинского – и три медианы-биссектрисы как три бесконечно ветвящиеся дороги. Как три коридора. И я в одном из них. В зеркальном коридоре, оказывается, имевшем объём. И я шёл по нему и шёл… Взглядом? Ну…, да…, наверное, взглядом. Я – видел. Теперь уже по-настоящему – видел. Гзи-гзи-гзэо пелась цепь.

Время растворилось в пространстве, висело в воздухе капельками конденсата Бозе-Эйнштейна и испариной проступало на окружающих вещах. Так, будто квантовые эффекты стали проявляться на макроскопическом уровне. Анна бы сказала, что в вещах проснулась их мана. Или нумен. Теперь понятно, почему японцы называют волшебное зеркало унгайкё облачным зеркалом. Зато взгляд – наоборот, стал ясным – теперь было понятно, что мана проснулась не в объектах, не в предметах, а именно – вещах. То есть в тех, что несут в себе вещую суть. И понятно было, что вещее – всё. Что предметов – нет. Что нет – объектов и субъектов, а есть только вещие связи. И просвечивающиеся насквозь вещи… И может быть, патафизика не совсем шутка.

А я смотрел на бесконечных себя. Или… бесконечный я смотрел на своё отражение. В бесконечность своих рекурсий и их интерференцию, где я и автор, и герой, и тысячи лиц этого многоликого януса то смотрят друг на друга, то отворачиваются как враг от врага.

Я шёл и шёл…, и… шёл и…, нет, не знаю, сколько я прошёл по этому коридору, но становилось всё темнее и сам-я-глядящий-на-себя стал терять краски и меркнуть, меркнуть…

Я напряг зрение и в тот же момент вновь оказался сидящим в собственной квартире меж трёх зеркал. В квартире было темно – оказывается, уже наступил вечер.

**** ****

А утром я понял, что вчера перенапряг зрение. Всё вокруг как-то двоилось, троилось и множилось.

Нет, дома было ещё вполне ничего – просто предметы вокруг виделись слегка нечёткими и как будто вибрировали, а вот когда я вышел на улицу, чтобы развеяться, понял, что и вправду – перебор. И не мушкетёрский бальзам тому виной – голова была ясная и свежая.

Вот уж кто расплывался – так это движущиеся вокруг меня живые объекты – то есть субъекты. Люди, то есть. Хотя и собака с хозяином на поводке тоже увиделась мне волнующе непостоянной. Но самое странное в этом новом видении было то, что и люди смотрелись не только материальными объектами, но ещё и траекториями – позади каждого как шлейф вытягивался – отмечая пройденный объектом путь. Будто силуэты, нанизанные стопкой. Что-то похожее было видно и по курсу – но впереди шлейф был нечётким, у некоторых он расплывался, а иногда разделялся на несколько направлений. Выглядело это как русло, разделяющееся на несколько рукавов или просто как вода, растекающаяся вширь… Странное зрелище… Но занятное. Я остановился и обернулся. Нет, ни фига. За мной чисто. И передо мной тоже ничего не растекается. Хм… Любопытный феномен.

Странное поведение зрения меня слегка беспокоило, но новая картина мира, предложенная им, была настолько неисследованной, что я не стал спорить и занялся наблюдениями.

Да, плюсы есть. Однозначно. Не только совы не всегда такие, какими кажутся. И люди тоже.

Такое ощущение, что все эти шлейфы и русла вроде как будто указывали курс человека – траекторию в ближайшем прошлом и возможном будущем. Точнее, будущих. Курсы людей текли параллельно, навстречу, наискось, пересекались между собой… Объективная реальность обретала свой истинный вид – сплетённый из множества субъективностей.

Нет, понятно, что это лишь аберрация зрения, временная расфокусировка и наверняка к завтра всё пройдёт – надо просто пойти домой и дать отдых глазам. Я уже поворачивал в обратную сторону, но тут обратил внимание, что курс какого-то спешащего субъекта, подходящего к пешеходному переходу, пересекает дорогу… и там… Там как будто звук какой-то. Красный звук. Звук, прозвучащий в будущем.

И курс автомобиля, пока ещё далёкого, но уже хорошо видимого… Однозначный и резкий как бритва.

Я не думал, просто меня что-то дёрнуло. Я пошёл наперерез спешащему субъекту и столкнулся с ним. Субъект чуть не упал. Я успел прихватить его за локоть, извинился, сказал, что задумался…

Субъект раздражённо посмотрел на меня, оценил и принял извинения.

— Ладно, принято.

Автомобиль проехал мимо. Промчался бритвой. На красный свет. А я от греха вернулся домой. Лёг на диван. Закрыл глаза.

**** ****

И вроде как даже задремал – но нет, не сильно оно помогло. Вещи всё так же нервенно дрожали. Не испуганно, а будто в предвкушении. Чуют что-то…? Прислушался… – нет, небесных сфер не слышно. Уф-ф… И то ладно.

Ладно. Прошёл на кухню, сварил кофе. Ага. А вот буквы на кофемашине читались чётко – SCP-294. Прошёл в комнату, пригляделся к корешкам книг на полках – да, надписи тоже все стройными рядами. Кто там? Ага, Архимболди, Бесконечная роза, так…, а это…? Человек в чёрном Коллинза…, э-э…, да – Враги Яромира Хладика…, а рядом – географический атлас, который я как-то взял в библиотеке Клементинума, да так и не вернул…. Рукопись Войнича в переводах Кэрролла и Хлебникова… Ага… Ух ты ж, как кстати! Диккенс, Тайна Эдвина Друда. Ну да. Это ведь очень как-то параллельно. Как про меня будто. И… что? Может, и у моего сюжета развязка будет такая же неожиданная…, как у Диккенса? Кстати, надо бы финал перечитать – может, пригодится. Но не сейчас. У меня дело. Три зеркала как три пути ждали меня. И я ощущал как их амальгама вибрирует в предвкушении. Серебристо и голубовато.

Значит, пора. Ах, да! Я достал из бара лекарство. Налил и поставил обратно. Выпил. Блин…, так можно и алкоголиком стать.

И я снова сел в середине трёх зеркал лицом к одной из вершин. Интересно…, ощущение было такое, будто смотрю не в зеркало, а как будто одновременно с двух сторон в одно окно. Что ж…, за неимением двери можно и в окно.

Всё было так же, как и в первом эксперименте – и снова в воздухе замерцал бозе-эйнштейновский конденсат, и снова я глядел в бесконечного себя, и снова стемнело…

Нет, ерунда какая-то. Что толку? Сколько можно на самого себя глядеть? Да я за всю свою жизнь столько времени у зеркала не провёл, чем сейчас. И…? Сколько ни гляди, Анну там не найдёшь – только себя.

Да…, надо что-то радикально… Я открыл холодильник и снова достал лекарственную бутылку. В бутылке было ещё достаточно не на один десяток экспериментов.

Ну вот. Теперь можно.

**** ****

Воздух, содрогнувшийся вместе с составом. Попробовал на вкус. Красный. Ага, понятно. Значит, где-то заработала шайтан-машина. В небе светил Месяц. Увидев меня, вынул из кармана Ножик и картинно им поиграл. Ножик зловеще поблёскивал синеватым холодным блеском. Ну-ну, напугали. Я достал из кармана бритву Оккама и показал им. Месяц с Ножиком тут же стухли. На улице было пустынно – навстречу только конь попался. В пальто, естественно. Сноб. Что у них за мода такая? Лето на улице – а им обязательно выдрючиться надо. Хотя…, опять же, рептилоиды на каждом перекрёстке… Я свернул за угол и оказался в районе типовых новостроек. Прибавил шагу – мне здесь не особо нравилось, но деваться некуда – творения новомодного Пиранези теперь в каждом городе. Хотя… в сочетании с татлинскими небоскрёбами на заднем плане, надо признать, смотрелось недурно. Над головой величаво проплыл цепеллин, непонятно откуда взявшиеся сотни горгулий, противно крича, устремились к нему, то ли приветствуя, то ли собравшись атаковать. Общий гвалт ещё усилили rhinogradentia otopteryx, напугавшихся странному поведению воздушных конкурентов. Я остановился и поднял голову. Шедший впереди степенный corvus sapiens тоже взглянул вверх, брезгливо повёл клювом, а заметив мой интерес, как-то смущённо пожал крыльями, как бы извиняясь за дикость своих крылатых единородцев.

— С недавних пор они Tour Eiffel облюбовали. — Он ещё раз мельком глянул на неопрятную стаю. — Не понимаю, чем им Notre-Dame не угодила. В один миг снялись – всей стаей. Как будто выкурил их кто.

И пошёл дальше, потеряв к воздушной суматохе всякий интерес. Понятно – не летающие киты Исмаэля. Горгульи, цепеллин… Смотреть особо не на что, особенно после экспедиции Джойса-Армстронга. Пошёл и я. Город у Начала Времён немаленький – и до предполагаемой цели было ещё шагать и шагать – мне нужен был не мой личный штат Айдахо, а Внутренняя Монголия.

Дискурсивный проспект… Я миновал скучное здание Департамента Продвинутых Проектов – из приоткрытого окна на первом этаже доносилось что-то насквозь бюрократическое…

— Коллеги! Ну сколько ж можно этой вашей ономастикой смыслы затирать? А синтаксис? Синтаксис-то куда дели, а?!
— Опять. Эх, вечно вы, Ботан Адольфыч, со своей онтологией…

Я шёл дальше… Уходящее в неизвестность здание Службы Мостов и Тоннелей – и чёрная дыра входа в него как всегда была невидима за горизонтом Коши. Это хорошо, а то входить опасно – некоторые чёрные дыры стирают прошлое. Правда, заодно расширяя в бесконечность количество вариантов будущего. Но мне… Мне прошлое стирать было нельзя. За Службой нарисовалась Лаборатория Тонкого Творчества, следом туманно расплылся Цех Непонятных Занятий – расплылся и тут же испарился…, Институт Психогеографии, Мастерская Неэвклидовой Архитектуры и Унитарного Урбанизма… Да…, анархосиндикалистские госструктуры и коллаборации моего головного мозга, сколько ж их? Помню, как говорил великий архитектор и психогеограф двадцатого века Жиль Ивен, «архитектура – это простейшее средство артикуляции времени и пространства, модуляции реальности и рождения снов». Что ж, наверное, он прав. У каждого своя Йокнапатофа.

Технопарк Инсайтов, Скалодром Пиковых Переживаний…, ага, НИИЧАВО – вечно он невовремя под ноги норовит. И наконец-то Посольство Дельфинов – из его окон играла музыка, весьма приятная – валторна и ханг, – видать, кто-то прибыл с очередным неофициальным визитом и теперь выступал с торжественной речью.

Наконец я вышел на улицу Весёлых Картографов. Здесь было многолюдно – её уже давно облюбовали фланёры и дрейферы. Ну и вездесущие рептилоиды – куда без них. Оно и понятно – забегаловки и бары на каждом шагу: Epicure, Le Clarence, Le Grand Vefour…, U Kalicha, U Medvidku, U Fleku…, Korova Milk Bar, The Leaky Cauldron, Titty Twister, Bang Bang Bar (странно, каким ветром его из соседнего штата занесло?), Davy Byrne's pub, Borzhch…, Fleming and Mold, Esmarch und Becher, Capitalisme et Schizophre-e-enie…, наконец, мой любимый Бар Ни-Бум-Бум.

Компания уличных музыкантов играла песенку про Зелёного Ёжика, аАдепты культа Карго раздавали бесплатные соломенные самолётики, эльф бомжеватой наружности стоял с плакатом «Орки тоже люди», слышно было, как кто-то за углом протестно надрывался.

— Что б вы понимали в половом размножении, коловратки бделлоидные!

А за другим…

— Кука, Куконька, Куконя, будь лаской, ну…, пожалуйста…
— Кому сказала, изыди. — И из-за Другого Угла показалась Ведьма Ку-Ку, за которой семенил Демон Лапласа, в отчаянии заламывающий руки. Кому он их заламывал, я, правда, внимания не обратил. Я упорно шёл дальше.

Время близилось к полудню, горизонт был уже почти в зените, я как раз подходил к Линии перемены дат – складке пространства, где Внепространственная совмещалась с улицей Лунатиков и надо было быть осторожней, потому что совмещалась она не параллельно, а под магическим углом. Угол тот хоть и всего лишь чуть больше градуса, но если заранее не приготовиться, координацию потерять легко и вляпаться в чужой хронотопос элементарно. Координацию я не потерял, а вот насчёт хронотопоса осталось непонятным – всегда в это время пустынная Лунатиков была почему-то уже занята – чья-то одинокая сутуловатая фигура виднелась за одним из столиков полулетней веранды кафе «Three quarks for Muster Snark», где я и сам располагал посидеть в одиночестве. Я с недоумением и лёгкой обидой уставился на фигуру. Нет, вспомнив нечаянного уличного собеседника, определил я – это не Мунин. И не Хугин. Похоже, фигура была человеческой. Что за странный товарищ в сей неурочный час…?

— Чего-то потерял, земеля? — Спросил меня странный товарищ.

Наверное, случайный фазовый хронопереход как-то на меня подействовал – потому что я на этот в общем-то совершенно неконкретный вопрос ответил почему-то совершенно буквально:

— Кого. Девушку.
— Сбежала? — Обрадованно заинтересовался странный товарищ.
— Хуже. Бурей унесло.
— Девушку, часом, не Мэри ли зовут? Поппинс?
— Нет. Анной.
— А какой ветер был тогда, не помнишь? Откуда дул?
— Нет, чёрт, нет.
— Брависсимо, брат, догадался.
— Не понял? Насчёт чего?
— Что я чёрт.
— О-па. — И я уставился на странного товарища.
— Не похож?
— Абсолютно.
— Относительно.
— Поясни.
— Относительно – потому что от генетики всё равно никуда не уйдёшь. Но в то же время – эволюция. Думаешь, вы одни такие прогрессивные? Фига – с нами та же история. Все мы, блин, гуманоиды… В некотором смысле. — И он вздохнул. — Эх…, как раньше всё просто было… Гадишь себе и гадишь. Как деды завещали… А сейчас? Толерантность эта, блин…

Мне стало интересно и я сел за тот же столик, что и мой собеседник.

— Знаешь, всё бы оно ничего, но я, знаешь ли, агностик. Насчёт чертей для меня как-то уж чересчур ненаучно.
— Да…? А как же Гильберт, который сказал, «разрешите мне принять, что дважды два — пять, и я докажу, что из печной трубы вылетает ведьма»?
— Так дважды два ведь пока четыре – или я что-то упустил на переднем крае науки?
— А с Лотфи Заде и его нечёткой логикой ты разве не знаком?
— Чёрт!
— Да?
— Ладно. Как сказал Эйнштейн, «именно теория решает, что мы можем наблюдать». Насчёт теории, правда, не готов. Принимаю тебя только как гипотезу.
— Ну…, спасибо. Щедро – не ожидал даже. — Чёрт уважительно на меня посмотрел. — Так что насчёт ветра?
— Да говорил же – не помню.
— Это важно, брат, поверь.

Я только вздохнул. Вспомнил.

— С пространством всякие штуки выделывала… И глаза…
— Ведьма?
— Спрашивал я её, – нет, говорила, не ведьма.
— Демонесса? — Оживился Чёрт.
— Да вроде нет…, женщина. — Я ответил почти твёрдо, но вопрос Чёрта заставил задуматься. Я тогда ещё не знал, что именно так черти последних поколений и действуют. Заставляют задумываться.
— Ладно… В голову не бери… Все мы ещё те гравитоны – вроде и вес равномерно по всему объёму, а центр масс всё равно в голове.

Эта философско-физическая сентенция заставила меня задуматься уже более глубоко.

— О. Angelus Novus явился. — Вывел меня из философского стазиса голос нового знакомца, и я явственно услышал скрип зубов, раздирающий слух – металлом по стеклу. Видать, керамика.

Я повернул голову в сторону этой звучавшей керамики – рядом со столиком непонятно каким образом нарисовалась ещё одна странная фигура. С рюкзаком почему-то.

— Не любит он. Клее ему как-то подлянку с портретом кинул – вот он с тех пор и… — Пояснил Чёрт. Как бы сочувственно, но ясно было, что назвал он так гостя намеренно.

Я пригляделся… – очей он был исполнен, да… Но… Да нет, никакого сходства. О чём и поспешил уведомить вновь прибывшего. Тот только рукой огорчённо махнул.

— Я так вижу, блин. Глаза б таким художникам… — Трагическое выражение лица гостя стало ещё демоничней. Из кармана он вынул бумажный кулёк, достал из него леденец и сунул в рот.

— Уши закладывает, когда лечу. — Пояснил он, как бы оправдываясь и протянул кулёк мне. — Угощайся. Вкусные.

Я отрицательно помотал головой.

— Знакомься – это Ангел. — Представил гостя Чёрт. — Ну а тебя ему представлять не надо.

И тут Ангел почему-то повёл себя уже не совсем ангельски и зачем-то полез мне в мозг. Взглядом.

— Слушай, а что у тебя с Мю-ритмом, не подскажешь?
— С Мю-ритмом? А он у меня есть? — Слегка обиделся я.
— У всех есть. Только он у тебя что-то чересчур подавленный какой-то. И Альфа почти нулевой. — Глаза у Ангела рентгеново светились, а взгляд озадаченно высверливал мне отверстие в центре лба. — Зато Тета – кейптаунские Dungeons просто. И даже акулы в тех волнах. А Гамма-то, Гамма – чистые Cyclops австралийские. Рисковый сёрфинг ты, Мореход, затеял…
— И Дельта, скажи а? Как будто кто на drum kit наяривает. — Внёс свою лепту в анамнез Чёрт.
— Ага. Tama Starclassic, по-моему. — Оживился Ангел. — Bass drum аж до пяток достаёт.
— О…, не только в своих стратокастерах… Понимаешь.
— А как же. Я ж ещё и в хоре пою. Ангельском. С музыкальным слухом в порядке.
— В отличие от языков. — Сказал Чёрт. Видимо, поддел, потому что глаза у Ангела как-то стеснительно потупились.
— И дался тебе этот арамейский… — Смущённо ответил он. — Достали меня уже все эти ближневосточные варварские наречия.
— Обожаю антисемитов. — Чёрт плотоядно оскалился.
— Постыдился бы. Дурной у тебя, антипод мой, вкус – я вот терпеть не могу. — Попытался одёрнуть оппонента Ангел.
— Ты, наверно, не так готовил. В чесночной заливке не пробовал?
— Во… — Ангел задумался. — А и точно. При случае не премину.
— Вот. Не все у вас там на небе конченые ортодоксы. Если бы ты ещё на ударных играл, цены б тебе вообще не было. — Примирительно сказал Чёрт.
— А… а ещё я для ханга пьесы пишу. И даже для губала. — Ангел чуть помолчал, как бы решаясь на что-то, а потом уже совсем тихо добавил. — И на глюкофоне играю… Чуть-чуть.
— А на zzxjoanw’е могёшь? — Решил поддеть его я.
— Пробовал, но… Сложный инструмент. — Не понял подначки Ангел.

А Чёрт посмотрел на Ангела, проникновенно помолчал – видно было, что он волнуется, но потом всё же собрался. Его голос дрожал, а в глазах блестели слёзы признательности.

— Ну, брат, не ожидал. Молоток. Настоящий молоток.

Ещё помолчал. Решился.

— Обещаю, я тебя и на ханге научу. Мне сам Ильмаринен ковал. Сразу после небосвода.
— Я думал, сампо. — Встрял я.
— Сампо потом. Упрощённая версия моего ханга.
— Ханг у него отменный. Универсальный. Хочешь – симфонию любую, а хочешь – любой деликатес. — Непонятно прорекламировал мне чёртов ханг Ангел.
— Кстати, я тебе про чесночную заливку недорассказал! — Оживился Чёрт.

Чувствуя, что разговор снова может забрести в совсем непонятную мне кулинарную метафизику, я стал выруливать в более нейтральный дискурс.

— А что там всё-таки насчёт арамейского? — Заинтересовался темой я. — Таки и вправду не понимает?
— По-арамейски?! Да с ангелами вообще по-человечески поговорить нельзя! В ихнем-то алфавите каждый звук – что слово, а что ни слово – симфоним и в каждом как доказательство теоремы Ферма какой. Или будто стих пророческий. А с архангелами и того хуже – у них каждое слово что жизнь человеческая.
— Увы, да. Предел разрешения мешает. — Стеснительно сознался Ангел.
— Эх…, как начнёт на своём ангельском тарабарить… — Продолжил жаловаться Чёрт. — Бобэоби… пиээо… Такой лиэээй потом, хоть стой, хоть беги куда глаза. Глоссолалия.
— Это типа как Вавилон – семнадцать?
— Нет, Вавилон – лишь начало. Намного глубже всё – дело в строе в самом – он не аналитический, не агглютинативный и даже не синтетический. Точнее,менно что вообще строя нет – как совершенно точно заметил мой оппонент, самая натуральная глоссолалия. Только так оно и должно говорить по-ангельски. — Растолковал мне основы ангельского вокализа Ангел.

И повернулся к Чёрту.

— Пойми, антигон, ты не форму, а морфу слушай. Не точный смысл ищи, а верное ощущение. Эх…, и ведь сам же словоблудием грешен, а ангелопоносит мне тут. — Возмущённо упрекнул он противника.
— Э… Э! Выражения выбирай. Поносит, видите ли.
— Во-от. Я как раз про это самое. Морфу слушай, да.

И Ангел наставительно посмотрел на меня.

— Ведь даже в вашем примитивно человеческом – и то! Любая фраза имеет…, ох, что я говорю, – нет, как раз ещё не имеет, а лишь несёт немалое число коннотаций – и только от реципиента зависит, какую из тех коннотаций он осмыслит как адресную. То же и с глоссолалией – любое звукосочетание имеет множество, чуть ли не бесконечное – разных трактовок, которые только и создают смысл. Именно так и устроена ангельская речь – дуально.

Я попытался осмыслить подобное устройство языка, но Ангел не дал.

—  Волапюкствуете почто? Почто – волапюкствуете?! — Стенал Ангел уже почти навзрыд. — Эх, La ricerca della lingua perfetta nella cultura europea! Не туда! Не туда ищете!

А Чёрт многозначительно добавил, как мне показалось, вовсе не в тему.

— Апофения – главное оружие Порядка против Хаоса. Парейдолия – его доспех.

Ангел же наоборот – глянул на него уже прощающе и благожелательно.

— Ну, чересчур на мой аскетичный вкус поэтично, но основным посылом верно.

И снова взялся за меня.

— Ладно, Бог с ним, с Чёртом, но ты-то должен понимать? — Он требовательно пронзил меня учительским взглядом. — Незнакомые слова нужно слушать как музыку. Рукопись Войнича, надеюсь, читал? Кровью же на коже написано. Причём, лучшей из всех – человеческой. А писано той самой ангельской глоссолалией.
— Ладно, ладно…, — обиделся я, — крылышкуешь мне тут. Чай, не совсем дремучие.
— Пойми. Глоссолалия – да. Но она рождает новые слова, а каждое новое слово сразу ищет себе место – но не отталкивая соседей, а наоборот, ища знакомств – и потому тянется всеми своими свободными изначально валентными связями к другим словам, завязывая дружественные союзы или становясь в конфронтацию и вступая в войну – неважно, потому что в любом случае создаётся приращение смыслов.
— А уж если оно ещё и в любовную связь вступает… — Подначил я.
— О, да… У них там на информационном плане Бытия, сиречь, сфирот Хохма и Бина, я чувствую, разврат полный – дедушка Фрейд в полном восторге. — Чёрт потёр руки, оглядевшись при этом вокруг с явно заметным сексуальным интересом.
— А чем чувствуешь? — Решил я подначить уже Чёрта.
— Да всеми нервами. И подкоркой, и корой! Эх, помню…
— Он прав. Верь – это дитя природы в вопросах размножения информации эксперт знатный. — Быстро перебил его Ангел, взглянув на Чёрта при этом почему-то с нескрываемой благодарностью, и продолжил. — Разврат – да. Но зато новые метафоры образуются. И как следствие – рождение новых мыслей.
— Знаешь, что такое «интересно»? — Хитро прищурился в меня Чёрт.
— Ну… — Начал я формулировать, но Чёрт меня слушать не стал.
— Так вот это ещё круче чем любопытно – когда любовь уже в самом корне слова даже. А когда интересно – тогда у тебя в голове к новой информации ещё и сексуальное влечение возникает. Но не путай! Не у тебя, заметь! А у той информации, которая в твоей голове раньше поселилась. — Глаза Чёрта после этой фразы маслянисто заблестели.

И вот тут до меня дошло… Зрелище прочитанных книг в моей голове, предающихся свальному греху, повергло меня в неописуемый ужас. Моим глазам предстала поистине страшная картина срываемых ими друг с друга обложек, вклочь, вклочь – и как они в этом непотребном виде, со вставшими дыбом нитками на оторванных корешках и раскрыв в хищной прелюбодейской страсти свои страницы бросаются друг на друга и совокупляются, совокупляются, совокупляются – по животному, без разбора, со всеми подряд и каждого поперёк…, в бесконечно возможных сочетаниях, способных привести в предсмертный сладострастный оргазм всех сексопатологов мира…, и снова совокупляются, и снова…, и…, и…, и-и-и-и…!

— Бедные муми-трольчики… — Пробормотал я трагическим шёпотом.
—Вот! Да! — Вскричал Чёрт. — Они! Представляешь, как эта ваша культурная эволюция позорно измельчала потомков славного и великого чудища Бегемота?

Всё. Тут я понял, что уже никогда не смогу читать книги так как раньше.

А Ангел между тем продолжал патетически вещать. И по-моему, даже слегка паря при этом над стулом.

— Любая, даже самая гениальная мысль – но и она снова не истина в конечной инстанции, а лишь следующая точка отсчёта. Ступенька вверх, чтобы встать на неё и добавить обзора. Расширение поля метафор. Опять. Тех самых. — И Ангел раскинул руки, как бы пытаясь объять всё вокруг. — Верным путём идёте, товарищи! Так и до Бога доберётесь!
— Кстати, вот. Да. А с Богом что? Поговорить вообще никак? — Я всё-таки вынырнул наконец из порнографического информационного ада и тут же попытался приземлить Ангела.
— Да наоборот. Да легче лёгкого. Он сам себе язык. — Кивнул Чёрт. — Как вспомню, сколько раз мы с Ним у камелька…

Ангел осуждающе на него посмотрел, но смолчал.

— И для нас? И нам – Он язык? — Спросил я.
— Нет, вы – Ему. — Иронично улыбнулся Ангел. — Вот потому-то и ложь – самый гнусный грех против Божественного. Данте знал, да.
— Аминь. — Подвёл итог Чёрт.

Но я подводить итог не захотел – заинтересовался, вспомнив, с чего всё началось. Типологизация, кодификация и стратификация – три кита любого научного метода. А тут – Бог, ангелы, архангелы…

— Слушай, Чёрт. Вот на небе есть девять чинов ангельских. А у чертей какая иерархия? Тоже своя табель о рангах?
— Не своя, а та же самая. После серафимов начинается наша. Выше. Значит, так. Десятый чин – нефелим, как неверно обзывают нас ортодоксальные раскольники…
— Не верь. Отец лжи ему погоняло. — Перебил его Ангел.
— Ложь и логос – корень один. — Назидательно сказал Чёрт. — Ну и…, непреложным тезисом, – уже знаешь ведь, язык есть Бог, а пути Господа, как известно, неисповедимы.
— Лженаука. — Упрямо помотал головой Ангел. — Сиречь, наука о лжи.
— Ложь с правдой суть одна и та же фраза, произнесённая на разных языках. — Процитировал я не помню какого автора.
— Вот. Именно. — Поддержал меня Ангел. — А язык дьявольский хитролжеправден, змееустен и с жалом раздвоенным. Вроде и слова те же, а загляни в суть – лишь звучат одинаково, на деле же – сплошные омонимы.
— Зато как вкусовые пупырышки у того языка чувствительны… Тончайшие нюансы вкуса познаются… — С наслаждением протянул Чёрт, вновь уклоняясь в кулинарную тематику.

Я это быстро пресёк.

— Ладно, с этим понятно. А почему меня не надо было представлять? — Спросил я обоих.
— Так мы же твои личные бес и ангел. — Ответил Чёрт.
— Ангел и бес. — Поправил Ангел.
— А вот это с какой стороны считать. — Оспорил Чёрт. — Или читать.
— Даже так? Значит, начнём с арифметики. — Ангел обошёл стол и сел от меня слева – так, что получился равносторонний треугольник и спросил меня. —Ты какие цифры предпочитаешь – римские или арабские?
— Стоп. Без разницы. В каком смысле – личные?
— Э-э…, как бы… Неперсонифицированно, так сказать. Контекстуально. — Витиевато ответил Ангел.
— Вечно ты всех путаешь. Вот как на самом деле: «две чаши: справа – ангел, слева – чёрт.
Ты – ноль, ты – стрелка, ты – весы посередине». Это цитата. — Уточнил Чёрт.
— Чья?
— Твоя. В будущем. Не переживай, потом поймёшь. — В голосе Чёрта явственно слышался психиатр.
— Вот-вот. А говоришь, я – путаю.
— Ну, мне-то по штату положено. — Гордо похвастался Чёрт.
— То есть вы всегда со мной? Непосредственно? — Я стал ловить их на логическом несоответствии.
— Всё верно. Всегда. Как мене, текел, упарсин внутри тебя. Непублично и имплицитно, невидимо и интимно. Чёрт – под ребром – левым, я – сразу за правым плечом. Диспозиция такая. — Оккультно интерпретировал человеческую анатомию Ангел.
— За плечом, да. Ангел у нас заплечных дел мастер.
— Ой-ой-ой. Зато ты у нас – дитя аврала. Сын ошибок трудных.
— Это точно. Когда мужчину делали, маху дали, цейтнот такой, что одно ребро в спешке потеряли. Вот место для беса и осталось. — Развёл руками Чёрт.
— Так случайно и подпольно получился чёрный ход в Божественной архитектуре телесного здания. Увы нам, увы. — Добавил вроде бы огорчённо Ангел.
— А аврал-то с какого перепугу?
— Да Ева истерику закатила – скучно ей, видите ли. Ножками топает, слёзы в три ручья. Общаться ей, видите ли, не с кем. Хочу мужика, и всё тут. — Пожал плечами Чёрт.
— Что…?! Хотите сказать, по образу и подобию… – Ева? Да ну! Бред. Библия не врёт! — Бурно возмутилось моё материалистическое мировоззрение подлыми измышлениями этих оголтелых креационистов.
— Ага. А то, что у мужиков соски на груди, тебя с твоим научным складом ума не напрягает? — Чёрт издевательски на меня посмотрел.
— Нет, ну…
— Ага, ага. То-то и оно.
— Времени выдумывать не было – взяли прототипом обычное человеческое тело, слегка проапгрейдили – вот тебе и мужская ипостась Божественного Подобия. — Объяснил Ангел.
— Характеристики, правда, похуже стали – эконом-вариант, так сказать. — Не преминул поддеть меня Чёрт.
— А Библия не врёт – нет. — Ангел озабоченно стал оправдываться. — Просто сказочку туда для мужчин вставили – хоть как-то утешить. Гуманность – она превыше всего. Убогих надо жалеть и оберегать.
— А соски зачем оставили?  Упавшим голосом спросил я.
— Ну как…? Хоть в чём-то на человека похожи. В утешение – типа тоже вроде как бы люди. — Сказал Ангел и участливо на меня посмотрел.
— А как же аксолотль и амбистома? — Пытался я трепыхаться.

Но гнусные мизандристы только поглядели на меня свысока.

— То есть в вашей версии антропогенеза мужчина – это переделанная женщина? Типа трансгендер?
— Ну…, опять же с какого боку взглянуть… — Чувствовалось, что Чёрт увиливает от точных формулировок.
— Если тебе так спокойней будет, можно переформатировать, будто женщина это недоделанный мужчина.  — Успокаивающим тоном интерпретировал мизандрическую диспозицию Ангел.
— По крайней мере, чакры у мужчин тоже присутствуют – как и у настоящих людей. — Добавил Чёрт.
— А чакры причём?
— Ну…, как. Печать качества, считай. Отпечатки пальцев Самого Гончара всё-таки. Доказательство, что тоже пальцем деланы. — Объяснил Чёрт.
— И всё же! — Не унимался я. — Если по образу и подобию, то по вашим словам выходит, и Бог – женщина?
— Не, ну ты хватил… — Иронически заулыбался Чёрт. — Что за убогие императивы.
— Не парадигма, брат. Синтагма. — Стал объяснять Ангел. — Всё от контекста зависит. И потом, понимаешь ли, Бог… – это Бог.
Он с большой буквы. — Назидательно поддакнул Чёрт. И тут же воровато оглянулся по сторонам.

— Ох, разрази меня херувимы! Это ничего, что я про Него – Он говорю? Оне! Конечно же, Оне! Короче, Абсолют. Сечёшь?

Я сёк.

— То есть у женщин, значит, места для беса не припасено?
— Если бы… В их конфигурации другой изъян имеется. Тайный ход, блин. Ну…, не подумали. Кто ж знал… — Чёрт огорчённо вздохнул. — Но…, увы и м-да…, деваться некуда – такая работа, приходится и туда.

Причём здесь работа, я не понял, а Ангел почему-то скабрёзно хихикнул.

— Слушайте, друзья мои метафизические. А вы понимаете, что мир мне наизнанку вывернули? Черный на белый поменяли?
— Да что ж ты тупишь-то, свет мой ясный – у вас же то даже в семиотике: женское – начало, мужской – конец. — назидательно сказал Ангел.
— А я другое не пойму. Чёрный…, белый – чем тебе? Всё ж едино. — Видно было, что Чёрт искренне недоумевает.
— У вас, инферналов, может, и так, а вот у нас – диаметрально.
— Ну да! Это как раз у вас.
— Опять путаешь? — Я решил встать в позицию Ангела.
— Хочешь, докажу? Математически? — Предложил спарринг Чёрт.
— Математически? Валяй.
— Африканец геем быть может?
— Ну…
— И европеец?
— Да понятно же! И что?
— Ну и вот тебе уравненьице: если чёрный – голубой и белый – тоже голубой, выходит, что чёрный и белый могут быть одного цвета?
— Да нет, ну…, блин… да. Софизм же. Семантические загогулины. Нет…, в частном случае – да, в семиотическом поле языка получается…
— Видишь? Все беды от вас, выходит. Язык у вас слишком длинный.
— И хоть насчёт источника бед мой уважаемый оппонент традиционно увиливает от родовой вины, следует признать, что в данном контексте речение его с позиций логики неоспоримо никак. — Поддержал Чёрта Ангел.
— Безапелляционно, сечёшь? Всё та же дихотомия чёрного с белым. Та же радуга, Командир. Дело не в материи, а в способе, ну?
— Именно в способе: если механически перемешать спектр, получится чёрный, — Ангел показал мне кулак, — а если оптически – белый. — Он разжал кулак и показал мне ладонь. Кулак у него почему-то был чёрным, а ладонь – белой.

А Чёрт показал мне растопыренную пятерню с семью разноцветными пальцами. Пятерню…? Чёртова нечёткая логика!

Но – нет, не получилось им своими фокусами и словоблудием меня от темы увести – мало ли, чего там мне в уши льют, меня главное тревожило: это как – они со мной и когда я с Анной один на один? Но когда я стал разбираться с правом на личную жизнь, случился системный кризис непонимания: я настаивал, Ангел тупил, Чёрт вилял – оба антипода на этот раз дружно встали мне в оппозицию и в грехе вуайеризма признаваться отказывались напрочь.

— Нет, ну, как. Не въяве. Не субъектно, а объектно. Не овеществлённо. Не персонифицированно. Понимаешь, мы – это ты. Представь: ты – двучлен, а мы – твои составные члены. — Ангел зачем-то подбоченился.

Я представил себя двучленом. Не понравилось. А уж составные члены вообще встали в один ассоциативный ряд с товарами из сексшопа.

— Фу ты, ну ты. Члены ему не понравились. Встали они у него, видите ли. Ты, оказывается, тот ещё пурист. Тогда так. Мы – твой янус. Двуликий. — Взвалил на себя бремя моего просвещения Чёрт.
— Точно – янус? Точно через «я» пишется? — Мне уже было весело.
— Нет, ну что вы люди за люди такие? Стыдоба. Охальство везде ищете. — Обиделся Ангел.

А вот здесь мне уже стало неловко. Да. Хоть вроде и персонажи насквозь мифологические, а всё-таки ангелы как-то облагораживающе на людей действуют. Но тут до меня дошло.

— Стоять. Это что получается? Это получается, я всё это время сам с собой разговариваю? Не диалог, а монолог?

Ангел стыдливо потупился, Чёрт виновато хихикнул.

— В глаза глядеть… — Я был неумолим.

Чёрт собрался с духом и ответил.

— А причём здесь мы? Если мы – это ты, то и предъявляй самому себе, раз ты такой Билли Миллиган.

Действительно. Логично. Хотя… А если? Если они – это я, то почему я в их лицах самому себе не могу предъявить? Чёртов Чёрт, запутал меня. Ладно. Тогда с другого боку.

— А вот тут, ребята, стоп уже окончательный. Сами себя с ног на голову поставили. Если я вам первооснова, что вы мне тогда голову морочили про по Образу и Подобию?
— Не мы. Христом Богом клянусь. — Перекрестился Чёрт, а Ангел принялся объяснять.

— Всё просто на самом деле. Вы, люди – первооснова. И вы же сами – уверовали. А с вашей веры и первопричина возникла. Вначале было Слово – все как по Писанию Святому. Начальный Аттрактор. Слышал про такое понятие?
— Что за бред? А как же стрела времени?
— Ну, если ты знаешь, в синергетике аттрактор определяется как состояние, к которому система стремится. — Вступил в философский диспут Ангел.

Чёрт же опять потянулся перекреститься, но передумал и лишь рукой махнул.

— Не бред.  Во-первых, неважно, когда. Бог – Абсолют, для него времени не существует. Во-вторых, быть и казаться – лишь аверс и реверс. Для Вселенной эти понятия тождественны. Так и есть. Зуб даю.
— Сказано – равно – сделано. — Озвучил универсальную формулу миростроительного генезиса Ангел.

А Чёрт перевёл её на универсальный человеческий язык.

— Не хочешь проблем – фильтруй базар, понял?
— А если ты насчёт стрелы времени беспокоишься, зря – ещё ваш Зенон решил эту проблему: никакого направления у стрелы времени нет – все точки одномоментны.

Я набрал воздуху чтобы озвучить…

— Знаю, знаю. — Зачастил Чёрт. — Знаю твой вопрос – щас я тебе поясню насчёт квантового момента в отношении макроскопических объектов.

Хорош. Я понял, что если полезу в эту экзистенщину дальше, вообще потону в их словоблудии.

— Всё! Всё. Не хочу. Минута тишины. В горле уже пересохло. — И я сделал заказ. — Уважаемый! Мне как обычно.

Воздух сгустился, сказал, grazie и передо мной появилась чашка двойного ристретто.

— Сяньшэн, будьте любезны. Стандартный заказ. — Сделал заявку Ангел.

Воздух почтительно кивнул и на столике материализовалась ещё одна чашка – побольше моей. Чёрт подозрительно в неё заглянул и одобрил.

— Чёрный. Одобряю.
— Хэйлун. Мой любимый.
— Гарсон, родной! Сделай по-братски! — Призвал Чёрт.

Воздух увесисто пахнул перегаром, а по столешнице увесисто бумкнулась третья чашка – самая большая. Чувствительно запахло сероводородом. Мы с Ангелом подозрительно в неё заглянули. Я ни черта не понял – на вид вроде как минеральная вода, а Ангел удовлетворённо констатировал.

— Ну а чего ещё можно было от тебя ожидать? Адово пойло.
— Чего там адового? Hic est enim Calix Sanguinis mei. — Не согласился Чёрт. Спирит с минеральной водой. Пятьдесят на пятьдесят. Вода, между прочим, лечебная. Не парвеню какой – не до Glenmorangie ведь мне опускаться.

— Ужин с приветливыми богами. — Всплыло у меня в голове никогда не слышанное название чего-то.
— Какой ужин? — Удивился Чёрт, глянув на небо.
— Что за язычество? Какие мы тебе боги? — Упрекнул меня Ангел.
— Ладно, проехали. Ну что, по первой? — Ответил я.

Мы чокнулись, каждый сделал по глотку, и я сказал:

— Ладно. Другое давайте обсудим. Откуда тут вдруг образовалась такая троичная диспозиция? Шутки моего подсознания?
— Э, нет, брат. Эпистемиологическая ошибка. — Ответил Ангел.
— Скорей, таксономическая. — Традиционно встал в оппозицию Чёрт.
— Не суть. А суть в том, что никакого подсознания нет. Есть над-сознание – тот самый твой разум, и со-знание – сиречь совместное знание всех твоих ста миллиардов нейронов плюс прочей глии. — Пояснил мне азы Божественной нейропсихиатрии Ангел.

А Чёрт обрисовал дьявольскую геометрию человеческого разума:

— Понял? Аберрация зрения. Глядишь не оттуда. Ты мнишь, что твой разум – центр личного мироздания, а ни фига. Центр – то самое со-знание. А ты – над. Над – ним и потому глядеть должен сверху. Потому как ты получаешься вроде как для своего личного мироздания свой личный бог, культурный феномен, порождённый тем самым со-знанием.
— Так… То есть со-знание – это уже не я. Или ещё не я?
— Что за бред! Нейроны это именно ты. Твой биос как коллективное со-знательное имени тебя. Как человечество, понимаешь? И продукт его коллективной мысли – ноосфера. Осознай, Многокомпонентный – ты и есть та самая ноосфера. — И Чёрт ткнул в меня пальцем.
— И то же самое с человечеством – хоть люди и живут вроде сами по себе, но лишь в своём личном пространстве, живут – а сами даже не осознают, что уже довольно давно их коллективный мыслительный процесс направляет та самая ими же порождаемая ноосфера. Как завещал великий Гегель.  — Палец Ангела ткнул в небо.

А потом в меня.

— Резонанс. Страшная сила, знаешь ли. Всё дело в нём. Не только, понимаешь, в физике, а и… – и.
— Хоровое пение этот ваш разум. Ну и вторичный эффект само собой. Это ваше самосознание. Как музыка. Как мелодия. Как песня. — Дополнил Чёрт.
— Поначалу-то каждый альт в свою дуду. Естественно. Но потом… Видел же, как соседние маятники подстраиваются друг под друга? — Продолжил лекцию Ангел.
— Ну да. И метрономы – если они на одной платформе.
— Во-от… Ударники. Они – главные. Всё дело в них. А гитаристы…— Вмешался Чёрт, искоса и воровато глянув на Ангела в надежде, что тот возбухнет.

Ан нет. Ангел лишь согласно кивнул.

— Именно. Хтонь – она в основе. Ненаучно выражаясь, животный магнетизм, так сказать.

— А если маятник двойной?
— О-о! —Обрадовался моей догадливости Ангел. — Вот это и есть самый гениальный вопрос. Так эти сто миллиардов весело и сосуществуют. Сто миллиардов двойных маятников на общей платформе твоего многоклеточного организма. Платформе, которая и сама живая, а потому тоже никак не способна обрести состояние покоя и волнуется вельми с того весьма нервически.
— Волнуется вельми… Ага… Равновесие дрожащей руки.
— Оно. Оно, Разумный. — Согласно кивнул Ангел.

И все торжественно помолчали. Минуту молчания превал Чёрт.

— Тенсегрити знаешь? — Утвердительно спросил он и ткнул в меня пальцем.
— Ещё бы.
— Вот. Прав Чёрт. Всё связано, брат мой. Всё связано. Не всё, конечно, одновременно происходящее, но рано или поздно всё равно всё между собой завязывается в единый узор. — Ещё один ангельский тык в небо. — Такое вот портманто.

— Ты про заумь слышал? — Опять наехал на меня Чёрт.
— Ну так!
— Отлично. Вот тебе и слово для именитства. Коллективный разум – он заумный. За-умный. Та самая заумь.
— То самое закулисье. Тайная власть, которая на самом деле вами и рулит. — Конспирологически обрисовал иерархическую структуру человеческого бытия Ангел.
— Да к тому же, хитрованка такая, квантово спутанная у всего человечества. — Ещё более конспирологически уничтожил свободную волю уже всего человеческого вида Чёрт.
— Ох ты ж, Господи! Страсть-то какая.
— А то. — Удовлетворённо ответил Ангел.

И снова чёртов тык в меня.

— Пуантилизм. Всё зависит от расстояния взгляда: в микроскоп загляни – и там нейрон, нейрон, нейрон…, а отойди подальше – о-па…, и уже картинка складывается – и вот он ты сам. Как сказал один ваш святой человек, большое видится, так сказать…
— А если в телескоп? — Продолжил я мысль в макрокосмос.

Чёрт осёкся, покраснел вдруг и начал бормотать что-то уж вовсе невразумительное насчёт понаехавших и шибко умных, Ангел стал бледен как небезызвестный конь. Чего они…?

А они хором, совпав будто два маятника, сказали.

— Не лезь туда. Христом-Богом… Если б ты знал, насколько на макро-макро ваша классическая механика совсем не механика…

Не лезть? Ладно. Я подумал ещё.

— И не сто, а восемьдесят шесть, вроде. Наука посчитала. — Эту цифру я помнил хорошо.
— Врут. Лично у тебя – сто. Сто миллиардов нейронов. У меня все до единого учтены, поимённо – ежегодно перепись нейроноселения проводится. Причём компьютеризованно, между прочим. — Ангел с непонятным мне облегчением вздохнул и вытащил из кармана ещё один бумажный кулёк, а оттуда нечто похожее на флешку, которую, правда, зачем-то засунул в рот.
— Э-э… — Я вопросительно поэкал на кулёк и на ангельский рот.
— Хочешь? Леденцы. Вкусные.
— Ах, да…, нет, я думал, это флешка.
— Ну вот ещё. — Возмутился Ангел. — Я же ангел. Облачные технологии. Исключительно.
— Зажрались у себя там совсем. — Сварливо сказал Чёрт. — А чуть нам толику – так продовольственное эмбарго. До сих пор на машинах Бэббиджа работаем.
— Не верь. Врёт. — Твёрдо парировал Ангел. — Давно уже квантовый отжиг у себя освоили, а от нас куркуют.
—Поклёп! Не куркуем! — Возмутился Чёрт. — Оберегаем. Вас – оберегаем. Отжиг – технология сатанинская, големостроительная – вам руки марать нельзя.
— Ладно, ладно. — Я в очередной раз стал успокаивать антагонистов. — Так что там насчёт этих ваших со-знаний?
— Твоих.  Обиделся Чёрт.
— Пусть. Пусть моих.
— Вот и славно. — Оживился Ангел. — Глубоко закапываться в устройство человеческих мозгов не буду – сложновато вам ещё, да и живое картографировать невозможно, поясню только про наш с Чёртом онтогенез. Он – продукт контакта над-сознания с…, э-э…, пусть будет, скажем так, ноосферой, особое такое дополнительное измерение над-сознания. В данном случае – твоего. Самим над-сознанием, правда, неосознаваемое.
— А всё потому, что по Образу и Подобию. — Снова перекрестился Чёрт. — Твои плацентарные каналы связи с Сущностями, так сказать, другого порядка. Только у вашего зрения не тот формат кодировки, чтобы их в обычных условиях разглядеть.

Подозрительно, чего это он у меня такой набожный? –  подумал я и тут же поймал себя на том, что как-то по-собственнически стал смотреть на моих собеседников.

— Каналы, значит…
— Увы. Понимаешь, мы – не сами по себе, у нас с личными квалиа проблемы. — Признался Ангел и с сожалением развёл руками.
— И если ты тут на троих сам с собой сей эзотерический трёп устроил, значит, нужно оно тебе для чего-то. — Чёрт опять ткнул в меня пальцем. — Уяснил, Магистр?
— Примерно так, как когда верующий молится. А у тебя, видно, в таком вот формате. — Пожал плечами Ангел.
— Молюсь, значит…
— Так в чём твоя проблема, Мастер? — Ангел так пронзительно уставился мне в центр лба, что у меня там аж сверлить начало.
— Ага…, пронимает. — Самодовольно сказал Чёрт. — Это сейчас у него взгляд просто так ультрамариновый, а когда рентгеном своим глянет…, б-р-р… Не дай бог под тот лазер попадёшь.
— Как будто твой инфракрасный лучше. — Невозмутимо парировал Ангел.
— Зато от него польза есть. Подогреть там что… Или поджарить…

Пока профессиональные дебаты этих двух окулистов-оккультистов опять не завели меня в какие-нибудь очередные околокулинарные дебри, я стал формулировать:

— Моя проблема…

Но вмешался Чёрт.

— Проблема у нашего Бодхисатвы в том, что помимо присутствующего в наличии пациента имеется ещё и некая Анна. Сизигия у них. Обоюдоострый психический гермафродитизм, в просторечии зовомый любовью.

— Ой… — Севшим голосом сказал Ангел.
— Клинический случай – в асимптоте они, брат. Усугублённой общей эргодичностью системы.
— Батюшки мои… И как же тебя угораздило, Родитель ты наш…? — Голос Ангела сел совсем.

Ангел исполнился света, стал голубовато-бледен, серьёзен, возвышен и как-то даже по-хорошему метафизичен. Чёрт же наоборот – заискрился красноватой глубинной энергией и брутальной пассионарной инфернальностью. Сконцентрировались. Как будто про скорый апокалипсис услыхали. Или про случившийся уже. Что ж. И я рассказал. Подробно. Вплоть до той самой злополучной бури.

— Ух ты…, аж до костей пробрало. Страшная история… — И Чёрт передёрнул плечами.
— Вот именно. История. Вроде. Когда комплексный анализ провёл, понял, что всё произошедшее со мной вовсе не freak waves – не солитон, порождённый интерференцией совпавших во времени случайных событий, а однозначно даже связная некая цепь, и топологический некий сюжет во всём очень и весьма ощущается. Не понял только, история здесь у меня или всё же квест.
— Ну, вот тебе и объяснение, откуда мы с Чёртом тебе понадобились. — С облегчением сказал Ангел. — Мы как раз специалисты.
— Те ещё. Я – профессиональный людолог. — Гордо представился Чёрт.
— А я, соответственно – нарратолог. — Ещё более гордо представился Ангел.

Людолог, значит. Нарратолог… Я посмотрел на небо. Небо было бледным, сквозь него просвечивали звёзды – большие. У некоторых было пять лучей, у других шесть. Ближе к югу – как раз между Ангелом и Чёртом я увидел и семилучевую – Джаббах. Ага, семилучевая – к счастью. Верная примета. Потом увидел вадрат – в котором было видно луну. И с маленькой звёздочкой в углу. В правом нижнем. Луна была справа, а слева светило Солнце. Понятно. Значит, примерно полдень.

— А кто же в этом раскладе я? — Спросил я.
— Диспозиции. — Поправил меня Ангел.
— А может, броске костей…? — Провокационно заметил Чёрт, намекая, судя по всему, на Малларме.
— Ну, как бы ни было, но вопрос верный. — Примирительно ответил Ангел. — Думаю, только тебе самому и решать. Герой ты или Автор.
— Уже решил.  Я дурак.
— О… Круто. Рисковый ты парень. Шут, значит. — И Чёрт уважительно кивнул.
— Я…? Шут…? Почему?
— Если по-вашему, Джокер. — Пояснил Ангел. — Таро. Ну, ты в курсе.

Про таро я слышал.

— А какое отношение имеет эта цыганская игрушка ко мне?
— Что за снобизм? Вообще не цыганская.
— Ты его послушай, — Ангел доверительно наклонился ко мне, — Чёрт у нас истинный Meister der Spielkarten.
— Вот, истину глаголет брат мой небесный. Поэтому вникай, пропитывайся мудростью эзотерической. А то тыкаетесь своим научным методом во все дырки подряд, а потом удивляетесь, что с того не только дети, но и всякие неведомы зверушки родятся…
— Ладно тебе. Не бубни. — Мне стало обидно за науку.
— Где ты у меня бубен увидел? — Удивился Чёрт. — Я ж тебе только про ханг рассказывал.
— Может, он про карточные бубны? — Вмешался Ангел.
— Тем более не в масть. Мои стихии – вода и огонь. Твои – земля и воздух. Так что бубны – твои, Ангел.
— Блин! Ну куда вы опять вы в свои горние сферы? — Начал их резонить я.

Но они меня не слышали.

— Не, постой, Чёрт. Поясни. — Ангел тоже чего-то не понимал.
— Земля – бубны, то есть, звёзды; воздух – крести, то есть, жезлы; огонь – пики, то есть, мечи; вода – червы, то есть, чаши. — Пояснил Чёрт Ангелу.
— Э-э…, Чёрт, ошибаешься. — Я наконец-то смог продемонстрировать и свою осведомлённость. — По-моему, у гадателей как-то не так по стихиям.
— Так потому они и гадатели, что всякую гадость говорят. А у меня всё по науке. Но не вашей. Той, которая и в самом деле много гитик умеет – у которой завсегда пятый туз в рукаве.

Мне стало интересно.

— А какая стихия моя?
— Кстати, да! Поясни, брат, вступающему на путь просвещения неофиту. — Взял на себя роль модератора Ангел.
— Твоя – пятая. Ты – дерево.
— Что…? Кто? Я?! Дерево?!
— Нет-нет, не негодуй, Искатель ты наш. Он не в пейоративном, а в буквальном. — Стал успокаивать меня Ангел.
— Именно. Масть Мирового Древа.
— Мирового Древа…? Типа, Иггдрасиль, что ли?
— Типа. — Ответил Чёрт.
— Мировое Древо, оно… Оно Arbor Mundi, Дуб Карколист, Ясень Иггдрасиль, Сидрат аль-Мунтаха, Древо Познания и Древо Жизни, Дерево Бодхи и Ашваттха, Дерево Жо и Дерево Фусан, Дерево Клипот и Дерево Сфирот… — Стал хвастаться своими познаниями в криптоботанике Ангел.
— Короче, твоя масть та, которую люди Старшей Арканой называют. Хотя, помнится, в Средние века в немецкой колоде именно пять мастей и было, только звались они неверно. Но ты не заморачивай в эти тонкости, знай только, что твоя масть – центровая.
— К тому же ты-то вообще выбрал Джокера – а для него ни масти, ни правила не в указ. — Ангел глядел на меня с уважением, но и с опаской.
— Джокер – Хаос. То есть – отец Порядка. Гордись. — И Чёрт поднял вверх большой палец.

Так…, Ага. Отец порядка, значит… Нет, пожалуй, не стоит им пояснять, что я имел в виду, когда назвал себя дураком. И я молча принял новую для себя роль.

А вот Чёрт молчать не хотел.

— Да, гибнет великая наука эзотерики. Извращается на глазах. Что ни экстрасенс – сплошная перверсия. А всё ваша ползучая ризома технического прогресса.
— А вам-то он с какого боку?
— Объяснить…? Ладно, слушай.

Если б я знал, что за Чёртом водится не только грех чревоугодия, но и словоблудия, ни за что спрашивать бы не стал. Потому что он начал читать лекцию.

— Общеизвестно: трагедия возвышает. То есть катарсис очищает – если по Аристотелю. Апофеоз и так далее. А комедия… Увы… Несмотря на вопиющий хроноклазм, в некоторых реальностях вторую часть Поэтики сжёг Эко на пару с Борхесом в Имени Розы. Но…, — Чёрт порывисто вскочил и встал в позу театрального трагика. — Но в нашей духовидческой реальности мы доподлинно знаем, что Аристотель предрекал комедии великую судьбу! Но, снова, но…, снова – люди… Для них почему-то некая второсортность её, наоборот – вроде как считается аксиомой. Что ж. Пока – да. Простим гордыню нищим духом, но добавим в корзину ещё один факт. Точнее, явление. Вот этот ваш третий мир – я имею в виду тот, который у Поппера и Сковороды – «мир продуктов человеческого духа». Слыхал?

— Ну… — Многозначительно ответил я.

— Так вот если в терминологии Топорова и Иванова, то основным сюжетом в вашем третьем мире является некий «основной миф», а если в терминологии Кэмпбелла, то общий для всех человеческих культур «мономиф». И тут оксиндром. Vice versa. Наблюдается мне в последнее время некая любопытная трансформация этого сюжета – на первый план всё чаще стал выходить не герой, а трикстер. Шут. Не Тор, а Локи. И даже не выходить, а…, как бы поточнее… иллюминироваться, что ли? Очень, кстати, хорошо оно заметно по вашей массовой культуре.

Тут не утерпел Ангел и тоже влез.

— Причём процесс сей безапелляционно точно вкладывается в одно моё предположение о рождении исторического человека – я имею в виду не Ноздрёва, конечно, а Homo Istorikus;а. Точнее, на сегодня есть только первая часть, а вторая пока напишется в будущем. — Добавил он к неизвестному мне пока доказательству ещё один тезис.
— Так вот, значит, как я понимаю, в вашем сейчас пришла очередная переходная фаза эволюции этого Homo Istorikus;а – то есть нарисовывается Homo ludens. Хейзингу же ты читал, надеюсь? — Снова перехватил инициативу Чёрт.

Я кивнул.

— Отлично. А играющий человек – кто он по сути своей глубинной, ответь-ка мне, Игрок?

— Играющий…? Глубинной…? Ребёнок, пожалуй.

— Точно. И в полном согласии это в свой черёд значит, что комедия снова – как оно и было в детстве человечества выходит на первый план: не героический миф, а волшебная сказка. Фэнтези эта ваша, да? Спираль, да? Ага. Всё просто: история человечества сделала полный оборот и начала новый.
— Правда, есть ещё и другой вариант – учитывая бытование расхожего выражения «впасть в детство». Это если не спираль, а круг. — Рассудительно заметил Ангел. А может быть, он просто был пессимистом. — Что ж, время покажет, хотя я и точно знаю, что Апокалипсиса не будет.

Спасибо хоть и на этом, подумал я.

— Ладно…, мне-то… Я вообще вроде как не герой, а пострадавший.
— Не герой…?!  Да ты в тренде, Герой! — Обрадовался Чёрт.
— В тренде?
—О, да, Светлейший. В дискурсе. На стороне слабых. Раньше за сильных болели, а теперь все за слабых горой. — Объяснил мне чёртово возбуждение Ангел.
— Всеобщая гуманизация, что б ей. В ней всё дело. — Тут же расстроился Чёрт. — Так что слабыми дело не кончится – следом за братьев своих меньших возьмётесь.
— А как же. — Согласился я. — Мы проделали большой путь от капитана Ахава к посольству дельфинов. Мы уже не охотимся на китообразных, а играем им джаз.— Разум – штука заразная, да. — Согласился Ангел. — Но если вспомнить, кто первый насчёт яблочка с Древа Познания…

И Ангел многозначительно умолк.

— Эх… Dura lex – да, такая вот дура этот ваш…, да и наш закон эволюции. А иногда и деволюции. Короче, чую, станет скоро очень даже адреналиново. — Подытожил, как будто ничего не услышав, Чёрт.
— Что? То есть ты именно прогресс во всём обвиняешь? — Я возмутился, хотя чего ещё можно было ожидать от воинствующего креациониста?
— А кого ещё? А то понавыдумывали себе сказочек про Сатану, который вашу бедную Еву яблоком совратил. Змей, ага.
— А как же насчёт «вначале было Слово»?
— Да врут!
— Не верь, брат. — Встрял в разговор Ангел. — Охмуряет. Отец лжи – его имя. Потому как Диавол не в Змея обратился вовсе, а в червя. Вроде тех, что в компьютерах ваших заводятся. И в яблочке том засел. А Ева с Адамом скушали. Вот такая на самом деле сказка тогда в Эдеме приключилась. Люцифер – первый хакер. Это он вам в яблоко с Древа Познания червя сомнения подпустил.
Комедия? Трагедия…? Нет, брат, всё оно одно. Как сказал один из ваших, вся ваша жизнь – игра. Игра! Понимаешь? Вот в чём и трагедия и комедия. Было, есть будет и во веки веков.
— Аминь. — Утвердительно кивнул головой Чёрт.
— Так это что получается? Получается, Бог этот ваш – Игрок?
— Ха. Ты ещё не видал, как офигел старик Эйнштейн. — Горделиво ответил Ангел.

А Чёрт возмутился:

— Ваш…? Бог – наш…? Надо же. Слыхал, сизокрылый, как люди навострились стрелки переводить? —
— Эволюция… — Сакраментально пожал плечами Ангел.

Посидели. Помолчали. Ангел глядел вдаль, Чёрт задумчиво качал головой чему-то своему сокровенному. Потом вздохнул.

— Да не. Я ж разве отказываюсь? — Прервал он тишину. — Но сын ведь за отца, как известно, да? Точнее, – нет. Или опять скажешь, бэкграунд?
— Габитус, милейший. — Ангел поморщился. — Устроили тут Вавилон, понимаешь. Не путай английский с ангельским – все беды от этих ваших варварских лингва-франк.
— Да ладно, хватит к словам придираться. — Принялся объяснять Чёрт Ангелу. — От темы не уходи. Клянусь Богом, да ты и сам в курсе – эволюция не прошла бесследно и Ад сейчас никак не горячее обычной сауны. Точнее, русской бани – потому как веник ещё в обязательном порядке. Но разве ты забыл, небесный мой антипод, те самые великие слова питекантропа Хыхуахуахха, с которого весь их человеческий прогресс начался?
— Да что ты всё на них стрелки переводишь?! — Взвился Ангел, но я перебил:

— Стоп, братия! Ну-ка, ну-ка поподробней. Мне для истории надо. Есть на чём записать? — Я сунул руку в карман и вытащил подаренную Анной красивую ручку.

Ангел тоже полез в карман, достал оттуда очередной кулёк, высыпал в горсть леденцы, ссыпал их обратно в карман, развернул кулёк, встряхнул, разгладил на коленке и подал мне лист бумаги. — На. Хорошая бумага. Верже.

Чёрт же в это время с интересом принюхивался к моей ручке. — Ого! Умклайдет? — Сказал он непонятное слово. У Грегоровича брал?

— У какого ещё Грегоровича? Анна подарила. — Я повертел ручку в руках, увидел надпись и прочитал. — Нет, не Умклайдет. Pelikan.

—Ага. Во как. Понятно. В смысле, понятно, что непонятно. А теперь слушай.

И Чёрт каким-то не своим рыкающим голосом законченного дебила произнёс.

— О… И на хрена этот лузер Аыуыхх каменюку на палку насадил?

— Пиши, ремарка. Не забудь скобки поставить. — И Ангел обрисовал контекст.

— Это были последние слова здоровенного питекантропа по имени Хыхуахуахх, лениво наблюдавшего за бегущим к нему мелким доходягой с фингалом под глазом и державшим в руках первый на планете Земля каменный топор.
— Вот! Вот я о чём! Писатель, понял, да? Homo Optimisans Se Ipse, Autocreator. — Формализовал мораль рассказанной истории Чёрт.
— — Ой, берегись, брат! Не доведёт тебя до добра твоё весьма сомнительное в моральном плане увлечение морфологической семантикой аккадского глагола. — Покачал указательным пальцем Ангел.

Я понял, что в его словах имелась какая-то скрытая цитата, тонко намекавшая Чёрту на некие двусмысленные обстоятельства, но лезть в их очередную подземнонебесную свару не хотелось и я вернул их в реальность:

— А фингал каким боком здесь?
— Так это днём раньше тому мелкому Хыхухуахх всыпал по первое число и ума вставил куда надо.
— И получилось, что ума вставил в буквальном смысле. — Объяснил Ангел.
— Да…, неисповедимы пути Господни… — Сказал Чёрт и перекрестился.

— Война идей. — Подвёл глубокомысленный итог Ангел.

И все опять дружно замолчали. И сильней всех молчал я, пытаясь понять, на фига я записал эту историю, и вообще – на фига? Чем дольше длилась наша беседа, тем всё глубже я увязал в бесконечных словесных кружевах моих собеседников, теряя направление и забывая цель. Анна… Мне нужно её найти. А тут…  Вся эта ангельско-словесная эквилибристика отразила мне подлым зеркалом… Стыдное узнавание самого себя… болтовня – из порожнего в пустое и обратно…

— И что? Всё вот это, то есть – вы – и есть мой внутренний мир? Бесконечный диалог рекурсий самого себя в самом себе?

Ангел сочувственно посмотрел на меня.

— Это и есть. Помноженный на сто миллиардов собеседников, каждый из которых квантово связан с… со…, э-э…, сколько там вас миллиардов планету топчут на сей момент?
— За сколько топчут, не скажу, но в производной получается уже сколько-то квадриллионов вроде – то есть десять в двадцать четвёртой. — Выдал результат калькулирования Чёрт.
— И диалог ваш сутью Божий монолог, и кораблей не сосчитается итог. — Включил поэтическую волну Ангел.
— Совсем не парадокс корабль Тезея, ведь бесконечна ваша одиссея. — Закончил четверостишие Чёрт.

Я, конечно, расстроился, поняв, про что они…

— Ага… Так этот вселенский трёп социальных сетей, бессмысленный и беспощадный, на самом деле, оказывается…?
— Вот. Чем я горжусь в тебе, Говорящий… — С пробившейся в голосе растроганной слезой начал Ангел…
— Просёк! Пробил фишку! — Перебил его Чёрт.
— М-да…, тоже является частью Вселенной… Вот же, блин!
— Не переживай, Ткач! Гордись, гордись… Всё связано в мире, всё – связано, шелкопряды вы наши… — Согласно покачал головой Ангел.
— Муравьишки вы наши трудолюбивые! — Вроде как похвалил Чёрт.
— Нет уж, я лучше жуком в муравейнике!
— Жуком? — С сомнением покачал головой Ангел. — Ну, если только ломехузой…
— Ломехузой, ага. А потом за усик его да на солнышко. — Ухмыльнулся Чёрт.
— И что? Да. К свету – именно. Для света Божьего огня святой свечи всегда нужна своя – как пепел бабочка! — Вдохновенно продекламировал Ангел.
— А это-то…?
— А потому что на солнышко! Вирусная природа разума, потому что.
— Причём здесь вирусная?
— А кто муравьёв на самоубийство толкает? Кордицепс однобокий – слыхал про такого?
— Врёшь! Кордицепс – гриб.
— Развелось умников! Это метафора.
— Во-от… Вот потому-то враньё и есть самый главный и наистрашнейший из всех грехов. — Ангел обвиняюще наставил палец на Чёрта.
— Не подтасовывай! Ложь? Да. Но не враньё! — Взвился Чёрт. — Настаиваю! Да и грех, а?! Что такое грех? Всего лишь прелюбодеяние желания с запретом – то есть в основе всё то же Божественное стремление к любви! — На последних словах голос Чёрта возвысился до патетической глубины – как будто в этот миг он прозрел всю подлую дихотомичность трагической комедии Божественного Бытия.
— Не верь! Бесовское словоблудие! — Взвился соколом Ангел. — Сатанинская подмена понятий! Не путай похоть с любовью! И грех чревоугодия с голодом!

Чёрт сидел счастливый с видом…

— Ни фига. Не словоблудие. И не враньё. Пойми, Гончар, ничто в физическом мире нельзя определить с абсолютной точностью – всегда есть погрешность. Во. Понятно? По-грешность. Грешность – святая и страждущая. Грешность – всё дело в ней. Вот в этом самом любовном прелюбодеянии желания с запретом. Не было б греха – и физика бы не родилась. Одна математика – фригидная и бесплодная. Скукотищ-ща… А плюс Бэ равно Бэ плюс А. Но… А и Бэ сидели на трубе… И тут… какая-то из этих сук поцеловала другую – вот тебе и…
— А что это ты так феминоцентрично? А кобель, что ли, ни при чём?
— Ой-ой-ой! Защитник прав безбожно обременённых неким вторичным половым со всеми вытекающими из него так сказать. — Очень нетолерантно высмеял меня Чёрт, подло умолчав при этом, что у него сокрыто под подозрительно пейоративным эвфемизмом «так сказать».
— Э-э-э…, ты… — Начал было я…
— Ну, будет, будет, ребятки. — По отечески вступил в диспут Ангел, прозрев своим ультрафиолетовым глазом, что мой внутренний аналитик безусловно-рефлекторно начал рассчитывать самую краткую баллистическую траекторию до глаза Чёрта.

Ангел осенил всех присутствующих (осенил – глагол, не поддающийся семиотической расшифровке в понятиях семантического поля материального бытия Homo sapiens sapiens) и с видом культуртрегера, замученного двадцатипятилетней ссылкой в туземную деревню посреди амазонской сельвы, начал вещать.

— Понимаешь, это же священный хабеас корпус… — Вздохнул. Начал ещё раз.

— Вселенная по природе своей феминна. Изначально. Поэтому понятие «сука» несоизмеримо глубже, богаче и метафоричней узкоспециализированного термина «кобель», а посему…
— Кстати, начёт изначальной природности. Ты в этой связи не обратил внимание на частоту употребления людьми слов «чёрт» и «ангел», Светлейший? — Как бы индифферентно-нейтральным тоном ни к чему не обязывающей светской беседы спросил меня Чёрт.

Взглянув на Ангела и почуяв, что мой внутренний аналитик вдруг переключился и спешно занялся баллистическим расчётом на аутсорсинге, я поспешил вновь направить дискурс в объединяющее всех обременённых неким вторичным половым русло.

— Знаю… Самое всеобъемлющее. В русском языке, кстати. Есть одно подходящее слово. Самое ёмкое слово в мире.
— Бля-ядь! — Восторженно вскричал Чёрт. — Я русский бы выучил только за то!
— О-о… — воодушевился Ангел, — Священная Сука Универсума – Богиня и Королева, Дарующая и Благословляющая… И всё – с Большой Буквы.
— Родительница всех богатств языка, праслово, с которого пошла речь, о-о-о… — Начал медитировать Чёрт.
— Странно. Анна рассказывала по-другому. — Не поверил я.
— Так она, наверно, историю женского языка рассказывала? — Спросил Ангел.
— Не понял.
— Женщины ещё с Эдема разговаривать начали – у них оно врождённое. С самой Евы. Дар Божий, так сказать, – генеративная грамматика у них прямо в подкорке прописана. Хомского читал? Так он наполовину прав – но только в отношении фемин.
— А мужики ещё долго только «ух-ух» могли говорить. — Обрадовал меня Чёрт.
— Пока не родился первый поэт. — Успокоил Ангел.
— И…?
— И однажды он вдруг встретил…, точнее, знал он её и раньше, а тут она случайно в реку упала и нечаянно помылась…
— И здесь…
— Да не томите уже!
— И здесь он её увидел. И вот тут…, и в этот самый великий миг в нём-то и родилось то самое первое слово. Пра-слово. — Ангел благоговейно сложил ладони в молитвенном жесте.
— А потом они ещё три придумали и много поколений послед этих четырёх слов хватало им чтобы выразить всё богатство интеллектуальной жизни тех первобытных мужчин. — Снова порадовал меня Чёрт.
— Ага. — Сообразил я. — Понял я, какие это четыре слова.
— Нет, постепенно вас женщины всё-таки приручили – вскоре после собак, а затем и нормальной человеческой речи обучили даже. Сразу же после попугаев. — Кратко и ёмко изложил историю зарождения человеческой культуры Ангел. — Но…, что-то мы чересчур увлеклись историей, вам не кажется, любезные мои коллеги?

Ну, наконец-то.

— Наконец-то! Мне нужно найти Анну!

И тут Ангел, как будто подтверждая, что он всего лишь составная часть моего разума, повернулся ко мне и сказал.

— О. Кстати. А какой ветер был тогда, направление не помнишь? — спросил он.
— Да нет, чёрт, нет.
— А я-то причём? — Возмутился Чёрт.
— Да ни при чём. А причём здесь направление ветра?
— О…, это важно. Направление ветра как раз и определяет направлении поиска. — Ангел назидательно ткнул пальцем в небо.
— Пойми, Autocreator. Ветры бывают разные. Вот, например, с Каспийского моря… — Начал Чёрт.
— Но хуже всего, если Бабочка из Айовы. — Перебил его Ангел.
— Да чтоб вам! Какая ещё бабочка?
— Ты не понял. Бабочка. С большой буквы. — Ангел нарисовал в воздухе большую светящуюся букву «Б». Ангельский глиф немного повисел в воздухе, превратился в бабочку, взмахнул крылышками и запорхал.
— Бабочка Лоренца. — Показал на бабочку Чёрт. Крылья бабочки при этом превратились в два вихря.
— Понятно. Странный аттрактор.
— Он. В точку. Странней некуда. И страшней.
— В общем, если это она, считай, дело зряшное. Против Хаоса ни мне, ни Чёрту…
— И что? Я-то ни то ни другое.
— О-па… А и да. А и так. — Чёрт обрадованно на меня уставился. — Ты же – человек! Сиречь – именодадец.
— Кто…? — Обиделся я.
— Да не слушай ты его. Млеччха – как есть млеччха. Чёрт у нас подчас такие неологизмы выдаёт, что даже я не всегда понимаю. Бахуврихи сплошные. Что ни слово – катахреза. Спунеризм у него прогрессирующий, временами переходящий в воинствующую шизофреническую неоглоссию.

Видать, слова эти Чёрта как-то задели.

— Катахреза?! — Взвился он. — Это у меня?! Да это у тебя самого что ни фраза – поносительная диатриба! А я?! Кто – я?! Тварь дрожащая или право имею?! А имею! Я – сущность оккультная, мне ваши орфоэпии не в указ. Что?! Что тут не понять?! — И уже спокойным тоном обратился ко мне. — Именодадец – тот, кто имена может давать. День шестой, помнишь?
— Теоретически.
— Да чему же вас в школе-то учат?! — Возмутился Ангел. Я бы даже сказал, возопил. — Да как же можно без лабораторных-то занятий?!
— Ладно, ладно, практика – дело наживное. — Ободрил меня Чёрт.
— Да нет. Поможем, конечно. — Уверенно сказал Ангел. — Но теперь ещё один важный момент. Время пропажи.

Я прикинул. На часы я тогда, понятное дело, не глядел, но что-то мне подсказывало, что время было…

— Полдень. — Уверенно ответил я.
— Ага… Тени исчезают в полдень… — Задумчиво сказал Чёрт. — Значит, даже Джека-из-Тени не спросишь…
— Жаль, в последнее время и с Солнцем никак… — В тон ему добавил Ангел.
— А что с ним-то не так?
— Так звезда же. Зазвездилось вконец. Мало нам Люцифера было.
— Так что, Dare Nomina, без ветра тебе всё равно не обойтись. — И Чёрт с сожалением покачал головой.
— Ветер – движущая сила разума. — Наставительно пояснил Ангел. И процитировал из неизвестного мне источника. — Как сказано, «дух его от Моего духа и от ветра».
— Именно! — Горячо согласился Чёрт. — Именно. Как совершенно в унисон сей ангельской цитаты возвестил один из ваших великих ботхисатв, человеческий мозг находится не в голове: он приносится ветром со стороны Каспийского моря.
— Ну…, вряд ли так уж буквально, но что мозги он прочистить может, пожалуй, соглашусь.
— Упорядочить и структурировать. Сиречь. — Уточнил Ангел. — Ветер всегда родитель нового порядка.
— Но и дитя вечного хаоса. — Парировал Чёрт, помолчал, потом добавил. — Хаоса, да. С большой буквы даже.
— И потому противопоставить ему можно как раз только порядок. Поэтому перед тобой стоит главный вопрос: что противопоставить силе стихии…? — И Ангел требовательно посмотрел на меня.

— Эх, — вздохнул я. — Хаос…, порядок… Понятно. В курсе. Всё в мире дуально. Классический диамат.
— Ух ты! Круто. Сразу видно – интеллектуал. Даже мат у него – и тот – диа. — Оживился Чёрт. — Научишь?
— Чему?
— Ну…, — Чёрт замялся, — мат я знаю. Ангел научил. А вот диа-мат… Даже представить боюсь, какая волшебная сила у тех слов имеется…
— Да не лезь ты к нему с такой ерундой! — Одёрнул компаньона Ангел. — Напомни потом – я тебя на курс к блаженному Гегелю устрою. Там тебе всё по полочкам.

А я уже их не слушал. Я думал. Я думал, что же мне противопоставить силе стихии. Что?

— Дом.
— Что? Дом? — Опешил Ангел.
— Я построю дом.
— Ну-ка, ну-ка? — Оживился Чёрт. — Здесь поподробней.
— Да какие подробности…? Мечтали мы… С Анной как-то. Знаете…, такой дом… и чтоб маяк. И окна на разные стороны света. И двери в разные миры.

Ангел с Чёртом переглянулись.

— И чтоб маяк… — Озадачился Чёрт.
— Маяк, значит, чтоб… — Замечтался Ангел.
— В общем, уютный такой домик с выходом в астральный план.
— А окна чтобы обязательно на разные стороны? — Уточнил Чёрт.
— Нет, не как обычно. Оно ж в любом доме в разные стороны. Я в том смысле, чтобы куда захочешь. Вид с Луны на Землю, к примеру.
— А…, ну, это просто. Это и я умею. Обычная чертовщина. — Махнул рукой Чёрт. — Типа окна Эймса, только когда не само окно крутится, а пространство выворачивается. Вот построить настоящий дом – проблема ещё та.
— Угу… — Авторитетно подтвердил Ангел.
— Мы его даже спроектировали во всех подробностях…
— О-о…, это уже лучше. А чертёжики покажешь? — Заинтересовался Чёрт.
— Нет. Дома остались. В квартире.
— В квартире…? Да ты, брат, охальник?! Хвалю. — И Чёрт поглядел на меня как-то запанибратски.
— Совращение малолетних? Эх… я был о тебе лучшего мнения. — Ангел наоборот – даже насупился.

Что за бред…? Да, иногда они меня просто бесили. Ох уж мне этот их метаюмор…

— Э-э…, господа. Друзья мои амбивалентные. Извините немилосердно, я человек земной, ваши хтонические шуточки до меня как-то не очень доходят. — Одёрнул их я.
— Не хтонические, а трансцендентные. — Обиделся Ангел.
— Да какие уж тут шуточки – тут статья корячится. — Обиделся Чёрт.
— Но – ладно. Ничего. Остались и остались. Главное, чтобы они у тебя в голове были. Не забыл? — Спросил Ангел.
— Не забыл. Наизусть помню. Хоть сейчас нарисую.
— Рисовать не надо. — Убеждённо ответил Ангел. — Время придёт – само нарисуется.
— Значит, поможете?

А вот тут-то они замялись. Ангел в карман полез за очередным кульком, Черта с преувеличенным интересом стал рассматривать что-то на дне собственной чашки.

— Чё? Сдулись? — Уничижительно обвинил их я.

Оба молчали. Потом Чёрт всё же ответил. Извиняющимся тоном.

— Эх…, как бы, да. Слабы мы по части фундаментальных материальных объектов. Мы только по части колдовства горазды.
— Чудес. — Уточнил Ангел. — А вот с физикой у нас нелады. Мы, признаться, физическим законам даже противоречим. Самим своим существованием, представляешь? Что есть, то есть.
— Анна говорила, достаточно и одного желания.
— Она права. Но только в отношении вас – живых. Потому что одного желания всё же мало. Ещё, братец Бог ты мой, vis viva требуется. Причём viva – обязательно. Да. — И Ангел утвердительно кивнул.
— Нет, но я всё же что-то насчёт волшебства не пойму. Ладно, я – человек, но вы…?
— Да мы-то, по большому счёту, просто фокусники, а вот как раз люди… — Начал отметать мои возражения Ангел…
— Нет, я в курсе, что всякая продвинутая технология похожа на волшебство…
— Придержи коней, не в ту степь. Тут наоборот – в лес надо. Причём, в сумрачный, как бы оно тебя ни пугало. — Одёрнул меня Чёрт.
— Понимаешь, вместо того чтобы принять мир таким, каким он не кажется, вы вечно свою какую-нибудь эйнштейновскую лямбду норовите в него всунуть. Правда, в отличие от Эйнштейна, ещё и упорствуете. — Укорил меня Ангел.
— Да ещё и места для всовывания вечно неподходящие выбираете. — Чёрт по дьявольской привычке начал переводить разговор в двусмысленную плоскость.
— Согласен, да, про it from bit люди уже что-то поняли, вам осталось лишь понять, что физика – она даже не цифровая, а словесная. Не бит, а мем. — Выправил курс разговора Ангел.
— Вычислимой она быть не может, а вот срифмованной… — Встал в кильватер Чёрт.
— А магия здесь с какого…?
— Магия? — Уверенно пожал плечами Ангел. —Да всё просто – все вещи как кванты, вот только вещи намного квантов сложней, потому и неопределённость их выше. Пойми – наоборот всё: чем крупней в макро, тем неопределённей всё – и у каждой вещи состояний уже не два, а неизмеримо (и незримо) больше, и чем сложней вещь – тем больше возможных у неё степеней свободы, тем больше вариантов, чем или кем она может быть. Магия – всего лишь способность все эти метаполиварианты увидеть и разглядеть; способность выбирать из множества возможных состояний. Прозрел – а потом всё только от твоей воли зависит – убедить вещь принять то из состояний суперпозиции, которое требуется именно тебе. Ничего волшебного и особенного – всё в тебе самом: пришёл, увидел, убедил.
— Понял. Сокращённо – ПУУ.
— Знатно аббревиатуришь. — Одобрил Чёрт.
— Да. Многозначительная аббревиатура. Не зря вам Господь имена придумывать доверил. — Одобрил Ангел.

А Чёрт продолжил магический ликбез.

— Понятно же почему раньше с магией всё проще было – народец-то редко жил, да и наукой испорчен никто не был. Разум чист был и светел – хлопает на мир лупалками своими кроманьонскими, умом незамутнёнными – любое волшебство способными разглядеть. —И Чёрт мечтательно посмотрел в небо. —А сейчас…, эх – да всё потому что сейчас вас – наблюдателей как мух расплодилось. Вот и схлопывают они всю многозначность нафиг. Намертво – и даже самый великий маг… — С сожалением добавил он.
— Нет, много – оно было бы даже и к лучшему, — не согласился Ангел, — но у них ведь в голове не синтагмы, а лишь парадигмы. Точнее, парадигма – одна. На всех. Придумали себе, что реальность – то, что дано им в ощущения. Сказали бы ещё, nihil est in intellectu quod non ante fuerit in sensu. И ведь не постыдились – сказали! И даже не задумались, что оно и наоборот равнозначно не менее.
— Па-азвольте…! А Джон Уилер…?
— Про Уилера никто и не спорит – сразу к лику святых угораздил, а вот остальных так называемых учёных… — И Ангел рубанул рукой воздух.
— Да их, гадов, за одних только сов на вечное поселение к Бельфегору надо! Я за сов вот прямо порвал бы! Как можно так бессердечно с такими нежными птичками?! Им, может, жаворонками охота, а вы им – совы…, совы… А у них, бедных глазёнки аж круглые уже от ужаса – от ужаса человеческого непонимания. Клювиками только щёлкают, голубицы мои ненаглядные, а сказать ничего не могут… — И Чёрт утёр накатившую слезу.

И взяв себя в руки, доверительно и проникновенно сказал.

— Запомни, Зрячий. Всё в мире находится в эмергентном состоянии. А волшебство – всего лишь способность вытащить из этой эмергентной множественности нужное тебе состояние. Квантовая механика описывает не физический мир, а информационный. Примерно. А ещё лучше она применима к миру чувств – то есть Тому самому Небу Седьмому – Симпатическому Плану Мироздания.
— Магия это эмоция. Не разум, не знание, а чувство. Чувство прекрасного. — Подвёл черту Ангел.

Что-то все эти их россказни мне напомнили…

— Слушайте, фокусники. А это не вашего ли авторства во втором эпизоде Twin Peaks голос за кадром произносит, all that we see in this world is based on someone's ideas, а…?

Чёрт с ехидцей покосился на Ангела, пробормотав себе под нос что-то вроде «а ты его ещё спроси, каких кренделей он в Бенде, штат Орегон во время съёмок накуролесил», Ангел же, как будто не услышав мой вопрос, подвёл итог.

— Как сказал один из ваших великих мудрецов, «волшебство, пожалуй, можно назвать энергетическим результатом неадекватного семантизирования. Всё это вполне справедливо было бы назвать вещами не конкретно какими-то, а вообще. Каждая вещь в мире всего лишь штуковина. Даже самая простая чепуховина. Даже самая распоследняя штучка-дрючка. Всякая вещь есть лишь объёмная репрезентация сгустков смысла. Вы даёте вещам названия, а нужно извлекать нужный тебе смысл».
— Короче, жаль, что ты не учился в Рругре. Короче, Брэдбери читай. — Второй раз подвёл итог Чёрт.

И все грустно замолчали. Потом Чёрт чем-то осенился, оживился, хлопнул себя по лбу…

— Вот насчёт места под строительство можем подсказать. Место – чудо. Не какой-нибудь плебейский Идокопас. — Он с надеждой заглянул мне в глаза.
— О…, вон ты о чём. Да уж. Это местечко похлеще Филадельфии. — Тут же воодушевился и Ангел. — Одни только пихты Дугласа…

Я с сомнением на них поглядел.

— Типа, аномальная зона?
— Неуч. — Обиделся Чёрт. — Имей уважение к родной планете. У Земли нет аномальных зон – только эрогенные.
— Да…?  — Заинтересовался я. — Это уже любопытно.

— Ну и полный консалтинг плюс арпантаж, межевание, регистрация участка, бюрократические все дела – в лучшем виде оформим. — Почуяв слабину клиента стал сыпать плюшками Ангел и в предвкушении даже принялся потирать ладони.
— И что? Место – оно так важно?
— Не, ну ты и в самом деле неуч! Или притворяешься? — Возмутился Чёрт. — Location, location, location! Чё, с риэлтерами никогда не контачил?
— Сомненья прочь! Место – залог успеха! Поверь экспертам: выбор дислокации – самое что ни есть истинное искусство. Только природным духовидцам под силу. — Пламенно заверил меня Ангел.
— Вам. Да? — Тупо уточнил я.
— Именно. Вот те крест. — Побожился Чёрт.
— Понимаешь, — принялся объяснять Ангел, — Какой-нибудь дилетант от геомантики начал бы тебе про насчёт того, что нет лучше места, чем на Углу всех улиц, и втравил бы в такую вселенскую свару…
— Квартирный вопрос. Уже всех испортил квартирный вопрос. — Огорчённо констатировал Черт.
— Поэтому – да. Нет. Здесь совсем другой подход требуется. Абсолютно и диаметрально. — Подвёл черту Ангел.
— Топология пространства – её душой чувствовать надо… — Взгляд Чёрта как-то эротически затуманился.
— Чёрт у нас – знатный лозоходец. Природный. — Участливо взглянул Ангел на антипода.
— Да, знаю я одно местечко…, тайное…, — туман в глазах Чёрта стал ещё гуще и приобрёл уже радикально сладострастный оттенок, — пространство там девственное ещё, интимное такое, чувственное до самого не могу…
— А ещё там сходятся нервы Земли. — Поспешно прервал его Ангел.

Я задумался. День клонился к вечеру, Скорпион вылез из-за горизонта почти весь, и Антарес и Шаула как сигнальные огни дружелюбно подмигивали красным и синим, как будто приглашали к себе в компанию. Я услышал голос Ангела.

— Пора. Гиртаб уже взошёл.
— Да, ждать больше нечего – В края, где обитается наш Работодатель, Саргасу путь заказан. — Согласился с напарником Чёрт. И вздохнул. — Эх…, боюсь только, не доведёт до добра это путешествие. Помнишь, как в нулевом безвременном году мы втроём вот так вот точно ведомые путеводной звездой собрались?
— Ну как же так…? Такое дело благое – дарами младенца побаловать, а ему и оно в тягость. Что скажешь…, воистину – слуга зла.
— Да не в том дело! Очень даже не зря сходили. Подарки отдали. И мальчонка такой милый оказался. Ага. Но! Вам – что? Одному золото, другому – смирна. А мне ладан нести пришлось. Мне! А у меня, между прочим, на него аллергия. До сих пор чихаю.

Ангел сочувственно на него посмотрел.

— Ладно, обещаю – в этот раз никакого ладана.
— Точно, Мельхиор…? Обещаешь? — Чёрт подозрительно посмотрел на Ангела, тот встретил его взгляд открыто и незамутнённо.
— Зуб даю. — Ответил он.
— Ну и лады. Верю. Тебе – верю. — И Чёрт обернулся ко мне. — Ну, что? Полетели?

Я огляделся. Нет, летательных аппаратов в округе не наблюдалось.

— На чём? — Удивлённо спросил я.
— Неверная постановка вопроса. — Доброжелательно ответил Ангел.
— На чём, на чём. Ты здесь где-нибудь пепелац видишь? — Саркастически подначил Чёрт.

Я ещё раз огляделся…

— Ну да, как раз не вижу. Так и я о том же. Тогда – на чём ещё?

Метафизические сущности недоумённо переглянулись.

— Странный ты. На чём ещё? На крыльях, конечно. На чём ещё летают сущности с фантазией? — Так же удивлённо ответил Ангел.

Я опять задумался. Та-ак…

— Та-ак… Ну да. Ты – ангел. Значит, теоретически у тебя крылья должны быть…
— Да какая теория, милостивый государь. Вот же они. — И Ангел повернулся ко мне спиной, за которой висел рюкзак.
— Э-э…, рюкзак – это крылья, что ли? — Озадаченно спросил я.
— Они самые.
— А на фига рюкзак?
— Ну…, во-первых, это красиво… — Правдиво глядя мне в глаза ответил Ангел.

Почему-то мне показалось будто он как-то при этом зарделся, а может даже и запунцовел. В душе.

— Ну и удобно ещё, и по земле не пачкаются. В общем, в ногу с прогрессом. Точнее, в крыло.
— Ладно, неважно. Значит, крылья. И…? Ты что? Нас понесёшь?

Возмущению обоих не было предела. Ангел что-то забормотал насчёт ага, нашли халявного грузчика, а Чёрт, по-моему, так даже обиделся.

— Меня…?! Меня – какой-то ангел? Да я сам кого хошь понесу!
— Стоп-стоп. Но ты же – чёрт. У тебя же нет крыльев.
— Что…?! У меня? Есть! — И из-за левого плеча Чёрта взметнулось ввысь чёрное крыло. Резко, аж воздух взвизгнул.
— Ого. — Удивился я. Вон оно в чём дело. А мне казалось, это он такой сутулый по жизни.
— А то. — Горделиво ответил Чёрт.
— У шамана три руки и крыло из-за плеча. — Послышался ехидный голос Ангела.
— Увижу Шклярского – убью. — Насупился Чёрт.
— Правда, что ли? — Заинтересованно спросил я. — Насчёт руки, в смысле.
— Правда. — И из-за левого плеча Чёрта высунулась ещё одна (тоже – левая?) рука с оттопыренным средним пальцем. — Но вообще-то это не просто рука, а рука метаморфическая. Это у всех чертей левое крыло такое свойство приобрело – в руку превращаться. Но когда надо – снова крылом становится. Мы ж в отличие от небесных не под прогресс мимикрируемся, а на месте не сидим – эволюционируем.

Я обошёл его по кругу, осмотрел руку и крыло… Надо же, и в самом деле, не мираж. Уважительно кивнул.

— Ага. То есть вы меня вдвоём потащите.
— Ой…, нет…, наградил Бог на наши головы… — Видно было, Ангел прямо-таки расстроился моей тупостью.
— С какой стати?! Мулы мы тебе, что ли?! — Возмутился Чёрт. — Да у тебя же самого крылья ещё круче наших!
— Чего…? Какие ещё крылья?
— Самые обычные. Как у людей. — Видно было, Чёрт злится от моей тупости. — А откуда по-твоему, у серафимов крыльев аж шесть штук?
— Да серафимы-то здесь при чём?!
— Понимаешь, дорогой…, — тоном, каким говорят с умственно отсталыми, начал пояснять мне Ангел, — серафимы как раз из людей и получаются. У которых при жизни крылья были. А серафимовы крылья раскладываются из пары – ангельских, пары – чёртовых и пары – человеческих.
— А-а… Вон оно как. Серафимы значит… А эти…, иже херувимы которые?
— Херувимы? — Как-то пренебрежительно произнёс Чёрт. — Это из тех, которые при жизни к полёту были неспособные. Аптеросы, одно слово.
— А что так свысока-то? Всё же один из высших ангельских чинов.
— Из высших…? — Чёрт скривился. — Ага. С таким-то имечком.
— Чёрт намекает, что херувим – это производное от слова «хер», извиняюсь, хоть он не совсем и прав. — Ангел смущённо потупился. — Но тебе такой конец не грозит, не переживай.
— Да почему это?! — Я ничего не понимал.
— Так ты же сам сказал, что любишь. Или соврал? — И Чёрт с пытливой надеждой заглянул мне в глаза.

Я замялся… Вроде ничего такого не говорил, но…

— Да… Нет. Не соврал. Люблю.
— Во-от… — И Ангел благостно мне улыбнулся. — А разве ты никогда не слыхал выражения про летать на крыльях любви?
— А разве это не метафора?
— Эх… — Огорчённо сказал Ангел и махнул на меня белым крылом.

**** ****

Летать оказалось просто. Ребята не обманули. Тело само оживило в душе полузабытые ощущения детских полётов во сне и заходя на посадку я уже вполне залихватски заложил крутой вираж. И даже гарпии, попавшиеся нам в самом начале пути, не испортили настроения – не в силах угнаться за нами они только и смогли проорать что-то оскорбительное вослед. И ещё я заметил, как снизу проводил взглядом нашу крылатую тройку Мунин. Или Хугин.

И…, это. Летать, знаете ли, – оно окрыляет.

— Отлично. — Сказал Ангел, когда мы приземлились. И попинав грунт, констатировал. — Земля здесь мягкая и легко расшвыривается башмаком.
— Самый цимес. — Добавил Чёрт. — То есть хумус.
— Ох, Господи… — Ангел иронично глянул на Чёрта. — Гумус, брат мой, гумус.
— Да? Отлично. — Чёрт потёр руки. — Главное, не реголит. То есть не промазали.

Между тем вечерело. Я огляделся… Интересно, а где мы?

— Ультима Туле? — Спросил я.
— Да хоть Икстлан. — Ухмыльнулся Чёрт. — Выбирай, что хошь.
— По большому счёту, Китай и Испания совершенно одна и та же земля, и только по невежеству считают их за разные государства, поэтому какая разница – Шамбала, Беловодье или Земля обетованная? Нравятся названия? Выбирай. — Улыбнулся Ангел. —
— Остров Буян. — Обиделся я.

Ну их. Что они там насчёт гумуса? Я тоже попинал землю. Нет…, не почвовед я, по грунту не определю… Потому как не чернозём, не желтозём, не серозём… И на подзолистую непохожа… И ясно, что не аллювиальная. Понятно, что метаморфическая, но насчёт генезиса мутно… Вдалеке виднелись деревья и среди них возвышались какие-то похоже на ели. Если ближе подойти, можно географию уточнить – аянские там ели или, к примеру, ситхинские… Или вообще – пихты. Дугласа. Без разницы – деревья вообще лучшие навигаторы. Ладно, это потом. А ночью можно ещё и по звёздам глянуть. Вдруг здесь, к примеру, Саргас выше горизонта.

Я посмотрел на вечереющее небо. В небе таяли две радуги, арками пересекающие друг друга. McDonald's, блин. Фантастика. И сюда добрался. Хотя…, может, просто кто-то перешёл в радужное тело? Вдвоём. В принципе, так бывает. Я знаю теперь – после ночей с Анной.

— Так всё же? Что у нас за локация? — Решил ещё раз уточнить я.

Клерикалы не помогли.

— Локация? Нет, неприменимо. Это место на карте отметить нельзя. — Ангел развёл руками.
— Потому что тут локаторы не работают. — Гордо объяснил Чёрт.
— Тут даже компас не поможет.
— Здесь во все стороны юг.
— И север в тех же направлениях. А впереди – океан. А лежит сей остров в самом устье одной реки, название которой всегда разное, потому как она есть Речь Человеческая. Река большая, великая даже. Если ошую или одесную пойдёшь, увидишь. — Очертил мне местную географию Ангел.
— Ещё здесь на острове каменоломня рядом. Философский камень раньше добывали – когда строили на века. Сейчас забросили, понятно. Сейчас химия сплошная в ходу – лепят из чего ни попадя. Ризома, блин. — Поделился знанием современной философской мысли и мейнстримной литературной практики Чёрт, разочарованно вздохнул…

— Любуясь формой, пренебрегая смыслом и неизбежно низводя любой текст до состояния теста Роршаха. — Подвёл он печальный итог.

М-да… Я ещё раз огляделся… Ладно, картографировать буду сам. Остров, так. И похоже, приземлились мы на каком-то его мысе. С одной стороны виднелся лес, с трёх других чувствовалось море. Точнее, не чувствовалось, а напрашивалось для композиционной целостности. Я отвернулся от леса и пошёл на ощущение ожидаемого прибоя. Конфиденты увязались за мной.

— Остров, значит?
— Остров, да. Понимаешь… Остров – очень человеческая такая проблема… Нет человека, что был бы как Остров; Острова в океане; Возможность острова; Оправдание острова… И это я про только из последних. Остров – это вроде как сам себе и паттерн и матрица. Континуум сам себе…, но одновременно и лишь часть. В общем, основополагающий вселенский принцип.
— Такой как бы себе из себя структурообразующий атом реальности, который и в Африке атом. — Добавил Чёрт.

Что ж, остров – это славно. Под ногами зелёная трава – пока шёл, разглядел trifolium, fragaria vesca, mentha piperita, centaurea cyanus, anunculus auricomus, hosta clausa, cannabis sativa, valeriana amurensis…, а taraxacum officinale вообще всё усыпано…, и ещё какие-то неклассифицированные мной виды asteraceae, fabaceae, rubiaceae… Признаться, я в ботанике полный профан, поэтому точнее определить не смог.

Трава… Изумрудная… А вот и край. Под нами, у самых наших ног белые скалы круто обрывались в море. Наконец-то я увидел кpаеyгольный камень земли, и увидел четыpе ветpа, котоpые носят землю и основание неба.
Скалы. Белые, сахарные и солёные, кое-где прорезаемые наискось зелёными и зеленоватыми полосами…, а ещё красноватыми и розовыми. Я пригляделся. Эх, не геолог я, жаль. Лёг на край, дотянулся рукой, поколупал. Ага. Нет. Не травертин, не доломит, не мрамор. Не брусит. Триклинная сингония, вроде. Диоксид кремния какой-то, видать.

— Кварц, наверняка.
— И халцедон. — Подсказал Ангел.
— И яшма. — Подсказал Чёрт.
— Понятно. Место силы, значит. Магма против моря.
— Наша работа. — Горделиво подтвердил Чёрт, ткнув пальцем в направлении прибоя и берега. — Пограничное состояние.
— Зато мы – сверху. — Узаконил основополагающий порядок вещей Ангел, топнув ногой по земле. — И ещё выше. — Ткнув пальцем в небо. Нашими стараниями. — Теперь он тыкнул пальцем в одну из горизонтальных зелёных полос. — Метаморфизм налицо.

А внизу… Узкая полоска берега, усыпанного разноцветной галькой – альбит, лабрадор, адуляр андезин… и… – море. До горизонта. Так и захотелось крикнуть – Thalatta! Thalatta! Ещё синее, но уже темнеющее в закатных солнечных лучах, настоящее oinopa pontos – как у Гомера. В дословном переводе – виннолицее. Вот уж воистину… И солнечный край, уже касающийся воды, вскипающей киноварью от жгучего соседства. И золотая дорога от Солнца прямо к нам, призывающая – вставай и иди.

Ага. Значит, побережье западное. Значит, север справа, а юг слева. Хорошо. Теперь нужно разобраться, в каком мы полушарии.

— Да… А утром здесь как хорошо будет… Рассвет… Люблю наблюдать, как Солнце из моря встаёт. —  Мечтательно сказал Ангел.
— Это как? Там же – запад.
— Чудак человек… — И Ангел пожал плечами.
— Запад там вечером. А утром – восток. Земля же – круглая. Она – вертится. — Пояснил Чёрт. — В школе, что ли, не объясняли? Всё просто, брат.
— Это раньше Земля была плоская, — вмешался Ангел, — но вам же неймётся всё, доходились встречь солнцу – скрутили в шар.
— Ага. И встречь и поперечь. — Согласно упрекнул Чёрт. — Как хорошо раньше было – ровно всё, гладко, дальше края света не тыкнешься – только лоб расшибёшь о горизонт Коши.
— Значит, всё просто…? Да? А как называется это море? — Я решил сменить тему.
— Море слов. — Ответил Чёрт.
— Океан смыслов. — Расширил чёртову гидронимику до океанонимики Ангел. — Сиречь, Мировой Эфир.

Ага… Эфир, значит. Мировой… Всё ещё проще. Я стоял на краю обрыва и смотрел на море…, на океан…, на закат…

А закат полыхал всё ярче и многоцветней… Я вспомнил одну из волшебных палитр Анны… Акабэни, эндзииро, сангоиро…, каракурэнай…

— Мы стояли, смотрели в закат – ждали радости или печали, мы стояли, молчали – паломники, проклятые или святые, и молитвы наши звучали нотами из-под клавиш рояля – алые, пламенные и оранжевые, розовые и золотые. — Проснулся во мне ранее крепко спящий Игорь Северянин.— Чу…, слышу… Как бы парафраз Бродскому, нет? — Спросил меня Ангел.
— Парафраз в форме антиномии, да? — Уточнил Чёрт.
— Ну…, корни, вроде, из него. Анти пара фраз. Потому что отлив не гнильём пахнет, а йодом, водорослями, амброй. И…, нет, я, конечно, не парфюмер…, ещё адоксаль слышу, акваналь, лёгкий оттенок диметилсульфида и…, какой интересный букет…, этилбутират, чувствуете, да?
— Раз этилбутират, значит, ты не болен. — Уверенно заключил Ангел.
— Слава Богу, хоть без бензойной смолы обошлось. — Облегчённо вздохнул Чёрт.

И тут меня кто-то ткнул в бедро чем-то большим, но, к счастью, тупым.

— Сам ты тупой. — Звучным баритоном сказал кто-то сзади и вроде как бы снизу.

Я обернулся – сзади стоял здоровенный пёс и смотрел на меня. Чёрный и похожий на водолаза. Взгляд у пса был скептический, но вроде как бы симпатизирующий.

— О! Собака! — Обрадованно сказал Чёрт.
— Я тебе покажу «собаку»! — на чистейшем человеческом языке сказал пёс. — Старый болтливый козел!

Чёрт ничуть не обиделся и, по-моему, даже обрадовался:

— Жив, чертяка! А мы с Ангелом всё переживали, куда ты запропастился.
— А на фига мне раньше являться было? Вы ж до обрыва тогда ещё не дошли.
— А и точно! Недокумекали.

И тут Ангел увидел, с каким видом я слушаю этот диалог:

— Что, мил человек, не понимаешь, какой гость к нам пожаловал?
— Не понимаю – не то слово.
— Пёс. — Представился Пёс.
— А…, ну, теперь все вопросы отпали. — Довольно саркастически ответил я.

А Пёс в ответ на мой сарказм довольно завилял хвостом.

— Ну вот. Значит, правильно. Я же сразу сказал, что ты тупой.
— Извини его. — Вмешался Ангел. — У него своеобразное чувство юмора.
— Не у меня, а у него. — Ответил Пёс. — У меня его чувство юмора.
— Моё? Почему моё? — Снова не понял я.
— Та-ак… И чем вы занимались всё это время, господа…? Опять кто главнее делили? — Пёс каким-то чудным образом одновременно смотрел сразу на обоих – и Ангела, и Чёрта. — Так и не удосужились объяснить, кто есть кто?
— Нет, про себя они объяснили, — стал выручать напарников я, — а вот про тебя…
— Понятно…, — грустно и угрожающе сказал Пёс, — опять воинствующий бипедоцентризм…
— Да нет, не в том дело, понимаешь, всё как-то возможности не случалось, всё хотели постепенно, чтоб в культурный шок человека не угораздить… — Зачастил Чёрт.
— Но сей момент, мы сейчас всё быстренько товарищу… — Рассыпался перед псом мелким бесом Ангел.
— Просто позор для человека разумного считать способ локомоции поводом для сегрегации. — Прервал Ангела Пёс. Выражение лица при этом у него было просто-таки трагическим.

Лица…? Э-э… Ну, когда с тобой на нормальном человеческом разговаривают, как-то неправильно говорить, что у твоего собеседника морда.

А обвинительный процесс между тем продолжался.

— Просто позор. — Настаивал Пёс.
— Так, признаться, человеки мы весьма опосредованно. — Стеснительно стал увиливать Ангел.
— А я замечаю, что к сожалению, разумные вы ещё опосредованней. — С вызовом ответил Пёс.

Чёрт в это время тактично спрятался за широкой спиной Ангела – правда, он что-то бурчал при этом, но я разобрал только невнятное про «явление Христа народу, видите ли». Ангел же с покаянным видом чуть ли не расшаркался перед Псом.

— Сейчас-сейчас. Мигом всё в ажуре будет. — И повернулся ко мне. — Понимаешь, уважаемый, новоявленный тебе Пёс – психопомп…
— Гарм, Фенрир, Кадехо, Кун Аннун, Окури-ину, Орф и Цербер, Шарбар и Удумбала, Ставр, Гавр и Гам…, — бойко вылез из-за спины Ангела Чёрт и параллельно начал перечислять…
— Стоя-ять… А то щас вы ещё до Кикирна доберётесь. — Голос у Пса был внушительный, оба экзотика сразу умолкли. — Поздно уже. Сам объясню.

И Пёс объяснил. Следует признать, роль гуру получилась у него намного лучше, чем у первой генерации моих учителей.

Насчёт психопомпа – это тоже, конечно, но потом когда-нибудь, с большой нашей надеждой, что очень нескоро, а сейчас главное совсем не в том – начал раскладывать по полкам Пёс. И объяснил. Появился он здесь и именно в этот момент потому, что мы подошли к обрыву.

— Ты же помнишь ту карту таро, которая называется «Шут»? — Встрял в пояснения Чёрт. — Там шут как раз занёсшим ногу над пропастью нарисован.
— Но всегда рядом с шутом изображена собака. Без неё – никак. Инвариант потому что. — Дополнил информацию Пёс и наставительно посмотрел на меня.
— Вообще-то иногда это не собака, а кот. Или кошка. — Уточнил Чёрт. — А ещё может кролик какой-нибудь встретиться или у некоторых какая-нибудь крыса встречается…, белая или чёрная… Даже змея.
— Но не в твоём случае. — Ещё более уточнил Ангел. — Потому что животное на этой карте ещё и символ души человека, его тотемное воплощение.
— Вот. — Сказал Чёрт. И спросил. — Вот какой у тебя тотем?

Я закрыл глаза и посмотрел внутрь… Следовать за белым кроликом…? Я покатал этот сюжет на зыке… М-м…, прости, Лунный Заяц, нам не по пути.
Идти на запах на мягких кошачьих лапах…? Нет, на этой дороге я наделаю слишком много шума.
Следовать раздвоенной правде и гипнотической лжи шипящей магии Нагов? К счастью, я не толстый лори и уж тем более не змееустый и не змееногий.
Путь… Путь Киновари…? Мрачно. Кроваво. Путь Голубой Розы…? Сладко. Приторно. Ослепительная и трагическая Дорога Героя с Тысячью Лиц…?
В какие врата ведёт дорога меня? В те, где на страже Орёл…? А может, Бык…? Лев…? Нет. И даже в тех, где тебя встречает Человек, какая-то смутная тень лежит на дороге…, вроде и не препятствуя, а… Никак. Все они открыты и стражи их не преградят мне путь, но я чувствую…, ни одни из райских ворот. Это было бы нечестно.

Путь… Даже если он и кажется прямым, струна его всегда вибрирует, колеблется, то ли логарифмически, то ли нервно – в асимптотическом зазоре, в междустрочье между двух вроде бы параллельных, но вовсе не тождественных процессов обретения лица и осознания имени.

Но я знаю. Да. Я его чувствую. Только – краем моря, навстречу Солнцу, только там где ветра – в лицо, попутно и напоперёк. И ещё одно видение…, с изнанки… На границе Леса и Города, не собака, не волк…, ещё не человек, но уже и не зверь…, любящий и даже боготворящий людей, но на расстоянии. Тот, кто охраняет и защищает этих шумных, говорливых и беззащитных.

И я вдруг вспомнил строки. Строки, который напишу когда-то в будущем…

Я с каждым годом чую всё сильней
в душе своей влияние теней
и шире где-то в сердце область боли…
Хоть вроде б, смысл? Но… помимо воли

И странно…, мыслю уж не только головой,
а потому что просто: я – живой

Уж не Инь-Ян, лишь теней перспективы –
мешает зрению, но тем-то и красивы!
Всё больше слепну, но зато вдали
всё зримей видны в небе корабли

Не знаю, пропасть в том иль всё ж поддержка,
что выбор пал мне: ни орёл, ни решка;
как ты ни кинь – моя монетка на ребро,
и не понять, где зло, а где добро

Все «да» и «нет» смешались зыбкой марью
и между золотом и киноварью
идёшь на остром лезвии ножа
уже привычно, даже не дрожа

И растворяясь между тьмы и света
в тени вопросы превращаются в ответы
простою истиной, прозрачною до дыр,
что меж собой неразличимы: ты и мир

Так глупо жить в границах дня и ночи,
поняв, что смысл есть лишь между строчек…

Я с каждым годом чую всё сильней
в душе своей влияние теней

Вот только ширится всё в сердце область боли…
за всех живых
и тем меня неволит

Прости, мой Бог, я не могу без них

Всё. Я понял.

— Я. Я его тотем. — Раздражённо ответил за меня Пёс и посмотрел на меня. Очень внимательно и понимающе посмотрел.
— Да…? — Удивился я. — А я думал, пегий пёс, бегущий краем моря.

Пёс снова взглянул на меня и с какой-то непонятной грустью ответил:

— Не переживай, когда-нибудь буду и пегим.

Слегка помолчал, вздохнул и продолжил рассказывать. Получалось, что он наряду с Ангелом и Чёртом является третьей составляющей моей души. То есть у тех, у кого душа плоская – то есть плотская, кроме ангельской и чертовской составляющей ничего больше нет. А вот у кого объёмная – у тех ещё и третья проекция появляется. Как и у всякого объёмного объекта.

— Математика такая, понимаешь? Элементарная Божественная Геометрия. — Пояснил он. — Гегелевские триады: Трикветр, трискелион, трёхлапый ворон…, Святая Троица, Тримурти, Тридеви…, Триглав, трёхголовый Горыныч, три богатыря…, Топос, Тропос и Ипостась…, Тройка, Семёрка, Туз…, Высокий, Такой Же Высокий и Третий…, триада, триплет, тринити и триолизм… Э-э… стоп, триолизм здесь явно лишний. Короче, слыхал?

Слыхал, да. У шамана три руки, помню.

В общем, на уровне математики души Ангел, Чёрт и Пёс – как три пространственных измерения, а на физическом…, э-э…, психофизическом это три мои состояния души…, состояния, да, – но не терминальные, а агрегатные.

То есть без него было никак, и он лишь ждал подходящего повода, чтобы развиртуализироваться. И получается, что путь Шута я выбрал не просто так – не самовольно, а исходя из внутреннего естества – как раз потому, что мой тотемный аватара – пёс. А я подозрительно задумался – может, это и вообще не мой выбор – может, ему просто хотелось по зелёной травке побегать?

— Понятно. То есть ты появился только потому, что я к обрыву подошёл. Ага. А что ты теперь собираешься делать?
— Уф-ф… — Выдохнул через нос Пёс. — Сам не знаю. — И простодушно признался. — Я так надеялся, что ты с обрыва сиганёшь, а я тебя спасу…
— А я…?
— А ты стихи сочинять начал.
— Да не сочинять – оно у меня как-то само…
— Понимаю, графомания…
— Грешен, увы.
— Не…, не ты. Я. — И Пёс смущённо потупился.

Пёс – поэт? Надо же… И я с интересом посмотрел на Пса…

— Знаешь, на поэта ты как-то не очень… Здоровенный, чёрный…
— Больно ты похож.  — Пёс измерил меня обиженным взглядом.

В общем, он мне понравился. Хорошая у меня душа. Большая. А что чёрная – это ничего. Это ведь то же самое, что и белая, только сложенная по-другому.

— Да пегий я, пегий. Сам же говорил. — Поправил меня Пёс.

Нет, мысли он не читает – он же моя душа – и просто их чувствует. По штату положено, как он мне растолковал. Что ж, нагваль так нагваль.

— Да не нагваль! Нагваль – ты. Тот ещё. А я – тональ. Дэймон. Короче, чтоб тебе с определениями не мучиться, считай меня своим антахкараной.

Отлично. Это мне было уже понятней. Антахкарана – и можно даже с большой буквы.

— Слушай, Пёс. А если ты такой начитанный, может заодно объяснишь, в какую местность я попал?
— Здесь красивая местность. — Ответил Пёс. Как будто бы вроде как опять пошутил. А может, что-то процитировал.

А Чёрт, услышав мой вопрос, аж голову руками закрыл…

— О-ой… — Застонал он горестно.
— Ох…  — Тяжко вздохнул Ангел.
— Да сколько ж можно…? — Снова застонал Чёрт.
— Да как вы не понимаете?! Нельзя же, чтоб совсем без имени. — Возмутился я.
— Ну да, ты же человек, у вас это инстинктивное. — Признал Ангел. И огорчился.
— Как по мне, так Аркадию напоминает. Только бога Пана нет. — Высказался Чёрт.
— Хорошо. Первая версия. — Загнул я палец. — Тем более, в небе две арки из радуг. Вполне символично намекают.
— Арке и Ирис, ага. Дочери Электры. — Пояснил Ангел. — Но сама Электра здесь вроде ни при чём. Электричества-то нет. И электронов я здесь не видал. Может, у тебя есть?
— Электроны никто не видал. Кроме Анны. — Усмехнулся я. — А электроны есть не только у меня, а у всех. И во всех.
— Да нет, я не про те электроны. — Отмахнулся Ангел. И принялся дальше развивать чёртову гипотезу. — А название своё Аркадия получила от сына Зевса и Каллисто – Аркоса.
— А вот тут реникса у вас, дружок. — Вмешался Чёрт. — Не Зевса, а как раз ныне отсутствующего Пана.
— Нет, по факту – да, но Зевсу-то как обычно…, м-да… Но…, соглашусь. Против генетики не попрёшь. — Согласился Ангел.
— Эх, зря ваш Зевс так любил бычьи рога примерять, накаркал, орел наш небесный. — Посочувствовал Пёс. Вроде бы.
— Идём далее, — продолжил упорядочивать Ангел, — Пан, значит, отдал Аркоса на воспитание Майе. Сестре Электры. Да… Майя здесь может быть с какого-то боку?
— Я как-то Анне говорил, что она на Майю похожа. Только не греческую, а индийскую.
— Это неважно. Обе они из одного корня. — Не согласился Ангел. — Итак…
— Итак, Аркадия, да? — С надеждой спросил меня Чёрт.
— Аркадия…? Но у нас ни Пана, ни электронов, ни Майи…
— Может, ты – Майясура? Ты не строитель, часом? — Чёрт преданно заглянул мне в глаза.
— Эх…, чёрт с тобой. Аркадия – принимаем за рабочее название. — Махнул рукой я. На безрыбье, как говорится…
— Всё. — Чёрт гордо обвёл всех взглядом. — Я – крёстный отец.
— Эт точно. Тот ещё бандит. — Согласился Пёс.

А на улице между тем… Стоп. На какой улице? Ну да, ерунда. Короче, пока мы разбирались с геометрией моей души, вечер почти превратился в ночь и совсем уже стемнело. Все засуетились. Черт начал командовать.

— Пёс – охраняй и главное – к обрыву не подпускай наш Ultimate Intelligences.
— Altius intelligentia. — Поправил его Ангел.
— Эх, знатоки латыни. Superior intelligentiarum. — Вздохнул Пёс.
— Ну, ты понял, короче. — Обиделся Чёрт и вновь воспрял. —  А ты, Ангел, займись благоустройством, тогда я возложу на себя самое главное – добуду огонь.
— Прометей чёртов. — Сказал Ангел, но, как ни странно, послушался. Он простёр длани (именно – длани и именно – простёр) над землёй и что-то сказал неразборчиво… (мне послышалось какое-то вроде snipp, snapp, snorem, hej, apostelorem) – и над травой воспарили (воспарили – да, именно) четыре лежака. Невысоко воспарили, но выглядели очень удобно. Лежаки выстроились в круг. А может, квадрат.

Чёрт по-хозяйски на них взглянул, кивнул одобрительно и встал поближе к центру образовавшегося кругоквадрата. И начал как бы озадаченно озираться.

— Э-э… А дрова? — Недоумённо повернулся он к Ангелу.
— Чёрт! Ну ни шагу без меня. — Ангел сделал ещё один элегантный пасс рукой и в центре вышеупомянутой геометрической фигуры возникла внушительная груда хвороста, уже уложенная шалашиком.
— Во. — сказал Черт.

Потом он щёлкнул пальцами, из них вылетел сноп искр, по элегантной математической траектории угодивший в хворост. Пламя взметнулось ввысь, осветив счастливое лицо Чёрта.

— Обожаю… — С наслаждением сказал он.
— Чёртов пироман. — С наслаждением сказал Ангел.
— Я гляжу, к кострам у тебя любовь просто. И вправду пироман, что ли? — Спросил я.
— Да что ты! Как можно…, я просто большой специалист в кострологии. — Уклончиво ответил Чёрт.

А я уже стал более-менее разбираться в чёртовых неологизмах. — Это как? Специалист костры жечь?

— Да. Но не только. Свет. Свет – вот что главное. В нём всё дело. Нам ли, адептам тёмной стороны… Под землёй, понимаешь ли, в тьме кромешной без огня никуда, м-да… Да и…, вспоминая бесконечных обезьян, в конечном ведь итоге любой вид из космоса на ночную сторону Земли есть точная копия карты Вселенной в один из моментов её развития. Рекурсивное её отражение… Или наоборот.
— Да…, в этом-то и дело. — Задумчиво протянул Ангел. — Здесь как раз наше глобальное расхождение с этим, прости, Господи, иллюминатом. Он смотрит на костёр, я – на ночное небо.
— Эх… — Вроде рядом сидим, а Космос – между нами. — Сокрушённо вздохнул Чёрт и ехидно добавил. — Правда, греется он всё-таки от моего костра.
— Ну так и Рай от Адовых печей отапливается. — Не менее ехидно ответил Ангел и благодарно посмотрел на меня, приветливо кивнув. — Спасибо человекообразным за биотопливо.
— Ага. Спасибо, как же. А поставки-то с каждым годом всё скуднее. Вашим же святым промышлением, блин. Сами себе хуже делаете. На фига, а?
— Да, здесь парадокс. — Огорчённо ответил Ангел и снова на меня посмотрел – теперь уже с укоризной.
— А что, оно и в самом деле скуднее? Как рассказывает старшее поколение, в наше время прям-таки полное падение нравов. — Попытался я отмазать человечество.
— Ага. Эти старшие поколения так с Древнего Шумера ещё говорят. С Вавилона. — Отмёл возражения Чёрт.
— Да нет, я не возражаю, просто у каждого своё мнение. То есть может оно так, а может – этак. — Попытался я быть толерантным.
— А вот доказуемо как раз. К примеру, ты. Ты лично – как думаешь, почему человечество всё гуманней становится? — Радостно оживился Ангел.
— Элементарно. Культура и насилие несовместимы.
— Не-ет…, Товарищ Учёный. Если ты, конечно, учёный. Что несовместимы – понятно, но вопрос поставлен конкретно и строго по-научному: почему?
— Априори. — Я пожал плечами.
— Слабак! Врежь! Врежь ему, Ангел! — Чёрт в возбуждении потёр руки.
— Да потому что человечество постепенно превращается из скопища простых разобщённых колоний примитивных многоклеточных в самое настоящее сложное и организованное коллективное многочеловеческое единое существо. А культурный человек, обладающий повышенным уровнем эмоционального интеллекта – может, даже совсем никак и не формулируя оно для себя, уже начинает чувствовать на неосознанном уровне свою принадлежность к этому общему организму. В том-то и есть истинная причина неприятия насилия. — Победительно взглянул на меня Ангел.
— Согласись, Профессор, трудно ударить самого себя. Ударишь, вроде, другого – а больно самому. — Сочувственно пояснил Чёрт.
— Вот. — Подытожил Ангел. — Эмоциональный интеллект – это… В общем, подсознательно вы уже ощущаете себя частицами Общего Единого Ноо.
— Ну, знаешь… Человечество – оно разное. Всяк всё равно в свою сторону тянет.
— А ты муравьёв видел, когда они гусеницу тащат? — Непонятно зачем спросил Чёрт.
— Ну?
— Ну и вот. Тоже каждый в свою сторону норовит. Себе в сусек. Эгоисты – людей хлеще.
— Ну?
— Ну и то, что каждый в свою сторону тащит, а по факту гусеница всё равно в муравейнике оказывается – на общее благо.
— Так понятно – у них же всех дом в муравейнике.
— Эх, племя муравьиное, до боли знакомое… Про то и речь. Как сказал один ваш гуру, вы развиваетесь по пчелиному признаку. И потому как ты ни эгоитствуй – хрен куда из собственного таксона денешься. — И Чёрт раздражённо посмотрел на Ангела.

Ангел скромно глядел в это время вдаль.

— Капитан фигов. Ты тут в кочегарке надрываешься, значит, уголёк в топку шуруешь – чтоб до айсберга успеть Титаник распаровозить, а он, видите ли, одним пальчиком штурвал легонько так – ласково…, на курс, Всевышнему ведомый… И все твои труды псу под хвост. — Чёрт вздохнул и с видом оскорблённого херувима посмотрел на меня.

Ангел повернулся от рассматривания футурологической дали и посмотрел на Чёрта. В глазах Ангела мелькали самодовольные чёртики. Пёс в это время с опаской заглядывал себе за спину.

— Ноом. — Изрёк Ангел. И добавил. — То же, что биом, только в отношении разума. Самоорганизуется. Штурвал не нужен. Органичность – она в сети. В общем, оценивая человечество энтомологически…
— Э-э…? — Спросил я.
— Элементарно. Использование законов природы. Все реки текут вверх.
— Это почему? — Ошарашился я.
— А потому же, что я за ветер отвечаю – изначально Хаотической природы. А Чёрт – за Божественный пламень.
— Забей, Носитель. Это ж Левиафан против Бегемота. Только голову задурят. — Предостерёг меня Пёс.

И я остерёгся. А вот Пёс…

— Вопрос, увы всем нам, ещё и в том, то муравейник ли иль формикарий? — Задумчиво и как бы не спрашивая ответа, сказал он как бы сам себе.

Ангел при этих словах одобрительно кивнул и поднял вверх указующий перст.

— To be, or not to be! — Торжественно возвестил он.
— Ja, ja — Согласился с ними Чёрт.

И я остерёгся ещё больше.

— Ладно, пора уже нам с небес на землю – время ужин готовить. Буду камлать. — Так и не дождавшись от меня реакции, перевёл Чёрт стрелки разговора и увлечённо занялся чем-то возле костра.

Ангел покосился на увлечённого Чёрта:

— Эх… Вот уж воистину. Бог создал пищу, а дьявол поваров. Сейчас мы будем лицезреть мистерию Цам.
— Станешь подкалывать, сам готовить станешь. Посмотрим, сколько калорий насинтезируют твои абстракции Парсиваля.
— Ладно-ладно. Молчу-молчу. — Ангел ненадолго замолк, но не утерпел.

— А что у нас на ужин?
— А…, сегодня никаких изысков. По-походному. Boeuf bourguignon с gratin dauphinois.
— У-у… — Заукал Ангел расстроенно. — Я рассчитывал на cuisses de grenouille и salade lyonnaise… Ну и, безусловно, всенепременно к ним ломоть quiche lorraine…
— А бутылку Chateau Margaux года эдак-с тысяча семьсот восемьдесят седьмого не хо?
— Что ты?! Как можно? Я аскет, если ты помнишь. Исключительно Cheval Blanc тысяча девятьсот сорок седьмого. И не бутылку, а всего лишь бокал.
— Может, тебе ещё и декантер подать? Будешь капризничать, полезешь в траву сырых escargots лопать.
— Окстись! Сатана тебя забери! Чтоб я – и натуральные продукты? Ни за что! Только синтезированные! Как можно живых созданий – и в пищу? Нет…, химия – залог здоровья. Душевного, я имею в виду.
— Вот то-то. Тогда молчи.

Ангел от греха и вправду замолчал, но потом решил последнее слово всё-таки оставить за собой.

— Да… Нет, что? Что доброго можно сказать о личности, любимым развлечением коей является игра в хаотические карты с котом Арнольда?
— А что хорошего о субъекте, который сам на сам зарубается в шахматы, у которых вместо поля четырёхмерный гекзакосихор? — Парировал Чёрт.
— Эх…, бокал дрянного винишка товарищу пожалел, а сам потом наверняка свою мадеру хлестать будет…
— Так допивать же надо. Я ж у Хэнкока, помнится, тогда аж три тыщи галлонов умыкнул…

Пёс сидел на своём лежаке и смотрел на Луну. На Ангела с Чёртом он даже ухом не вёл – ему, наверно, подобные пикировки были привычны. Я же пикинёров слушал с удовольствием. Вечер обещал быть томным. И звёздным. А перспектива искать escargots в траве меня не пугала – я себе на ужин уже две горсти fragaria virginiana и fragaria chiloensis насобирал, сорвав по ходу ещё и несколько ягод vaccinium padifolium – для букета и колера. Хотел подальше отойти в поисках, но…

— Э-э…! Далеко не отходи. Гуляй осторожней – а то криптозоо здесь богатая. От самых обычных индрикотериев до краснокнижных мантикор. — Припугнул меня Ангел.
— Да ладно… Будут приставать – скажи что ты с нами. Здесь нас хорошо знают – отвянут сразу же. — Приободрил меня Чёрт. — Только Пса не зови – а то мантикоры потому и краснокнижные.

Пёс мрачно посмотрел на Чёрта.

— Врёт. Не верь.
— А с чего она тут такая богатая? — Не испугался я.
— Да потому что от скрипто до крипто – одна только буква. — Туманно пояснил Ангел. — Нам не дано предугадать… Короче, Тютчева читай.

А Пёс прокомментировал ещё более туманно.

— Фантастические твари и где они обитают… Ага. Надавать бы этим сочинителям по заднице, чтобы знали…

Но что они должны были узнать, так и не пояснил.

**** ****

После ужина, вольготно расположившись вокруг костра, мы отдались вечернему ничегонеделанью. Ангел полулежал с бокалом Montrachet Domaine (выцыганил-таки, чертяка – правда, сам Чёрт из дьявольского упрямства всё равно на красном настоял), ностальгирующе любуясь в свете Луны последним оставшимся каперсом – нежно, но тем не менее прецизионно точно и неотвратимо зафиксированным меж большим и указательным пальцами… Чёрт, сидя в какой-то йогической позе, ворошил пальцем угольки в костре, выискивая, видать, какой-то особенный… Я допил до конца свой scaldamiodr и доел собранный ягодный десерт, а потому просто лежал, глядя в ночное небо и слыша краем уха очередную, правда, уже ленивую перебранку двух моих бипедальных товарищей.

— Ага…, а потом серебряные ложечки из буфета пропадают.
— Не ври… Гнусный поклёп… Мельхиоровые…
— Слушайте, и не лень вам? — Попенял я в их сторону.
— Увы. — Ответил Ангел. —  Нам без того никак – смысл жизни. Мы с ним два альтер эго. Как Джекил и Хайд.
— Точно. — Согласился Чёрт. — Как Бэтмен и Брюс Уэйн.
— Как Тор и Локи тогда уже.

Потом они забрались в какие-то уж напрочь горние сферы, высоты которых были и вовсе недостижимы моему человеческому разумению.

— Да понятно всё. Опять Сириус с Канопусом стакнулись. И ты с ними заодно. — Тон Чёрта был вызывающе обвиняющим.
— А и нет. Если про меня – то неправда, я, между прочим, систему Канопуса исключительно по служебным делам посещаю.
— Ага. Видел я ту зеленокожую ангелицу.
— Да не женщина это, а я даже не знаю, как правильно. У них там двадцать четыре пола, и ни одного женского.
— О. Он ещё и извращенец.
— У-у-у… А ты…, а ты… А у тебя третий глаз во сне открывается!
— А у тебя даже когда ты не спишь, нимб вокруг темечка светится.
— Это не нимб, а аура!
— Аура ненаучна!
— А нимб, значит…?
— Нимб это Свет Фаворский, а свет – понятие очень даже физическое.
— Ну ты чёрт!
— Да ладно, хватит уже. А то у нашего Основателя точно эпифиз проснётся. — Вмешался Пёс.
— Ага. помню… Как тогда… Подымите мне веки… — Чёрт аж попытался замурлыкать от удовольствия.
— И вообще я не пойму, на что ты обиделся? Ладно, если бы глаз у тебя как у айгамучаба – на пятке рос, а то нет, всё как у людей – во лбу. — Примирительно уже сказал Ангел.
— И у Шарбаров. — Обиженно поправил его Пёс. И повернувшись ко мне шепнул по секрету.

— А ещё у Чёрта при игре в кости вечно семёрки выпадают. Хотя кости стандартные – с шестью гранями. Зато у Ангела на телефоне кнопка бесконечности есть. Причём работающая.
— Ого. У Ангела есть телефон? — Удивился я столь неуместному артефакту, ломающему всю логику мифологической матрицы моего небесного коллеги.
— Антителефон. Тахионный.
— А. — Вспомнил я. — Вот, оказывается, кто за постоянное переписывание всемирной истории в ответе.

К счастью, Ангел с Чёртом слышали только друг друга и продолжали своё.

— Кстати, мы про нашего Главного забыли. У него, когда он спит, уши заостряются и треугольными становятся. — Как бы по секрету как бы шепнул Чёрт Ангелу.

Ангел с понимающим и сочувственным видом покивал в ответ.

— Чёрт как всегда привирает, конечно. Не каждую ночь – исключительно в полнолуние. — Утешил меня Пёс.

Я повернул голову и посмотрел на спорщиков. Надо же… Только сейчас обратил… А Чёрт-то с трубочкой. Благостно попыхивает. Вон, оказывается, зачем он уголёк выискивал.

Ага… Значит, Бэтмен у меня, оказывается, ещё и курильщик. Я принюхался…, подключил мнемонический архив обонятельного эпителия…, Black Cavendish что ли? Пёс ухмыльнулся.

— Ну так. После мадеры-то. Только Black Cavendish. Родственные души, морские.
— А…, сообразил. — Сообразил я.
— Надеюсь, не Sercial? — Пёс подозрительно повернул голову к Чёрту.
— Что ты, брат?! Как можно в твоём присутствии? Нет, мой любимый – Bastardo.
— Эх, тёмная ты душа, — лениво поддел Ангел, — и Cavendish у тебя обязательно Black, и даже Trousseau – и тот Noir.

Чёрт на подначку не среагировал и лишь благодушно добавил. — А в Black Cavendish я ещё Perique подмешал…
— Понял, смесь номер пять. — Понял Ангел.
— Она. Убойная. Не хватает только Мести королевы Анны. — Согласился Пёс.
— Да. — Ответил Чёрт. — И ветра в паруса.
— Ничего, — подвёл итог я, — утром задует.

И на этом все успокоились. Тишина… Вспомнилось в тему… А Пёс продекламировал вслух.

What is more tranquil than a musk-rose blowing
In a green island, far from all men's knowing?

— Да, и мне не спится. — Поддержал я.
— Прям Эндимион. — Подколол Чёрт.
— Главное, чтобы не Шрайк. — Закончил тему Ангел.

Ночь была темна, лишь кое-где светлячки порхали над травой, да на краю поляны висела чья-то блаженная пьяная улыбка – оттуда же слышалось какое-то подозрительное шуршание и какое-то икающее типа мяуканье… Да и ладно – места хватит всем.

Я стал смотреть в небо. Смотрел в небо и Пёс. Точнее, на Луну. Смотрел, смотрел, а потом спросил:

— Ребята, как вы насчёт, если я на Луну повою?
— Нет-нет, родной, не надо! Пожалуйста. — Всполошился Ангел. — Вечер уж больно томный.
— А твой бас порой такие крещендо выдаёт, что звёзды на сверхновые рвутся. — Поддержал собрата Чёрт.
— Ладно. Тогда буду читать.
— Что читать? — Заинтересовался я.
— Keyyst ,erds. — Ответил Пёс.
— Что? — Не понял я. Потом понял. — А…, лунные буквы. Понятно. Раскладку смени.
— Не получится. Лунные буквы как раз так только и пишутся.

Я замолчал, но что-то в словах Пса меня беспокоило…

— Слушай, Пёс. А почему ты на Луну выть собирался? Ты же не волк.
— Обычно – нет. Только изредка. Когда полнолуние.
— Да…? — Сказал я и задумался. В этих словах Пса что-то забеспокоило меня ещё больше…

Забеспокоило так, что я решил сменить тему и докопался до Чёрта:

— Слушай, Чёрт. Раз ты – чёрт, то почему ты не злобный?
— Что…? Ты у меня спрашиваешь? — С некоторой какой-то вроде бы даже обидой ответил Чёрт. И добавил. — Надо же. С больной головы на здоровую. Очень по-человечески.
— Вот да. — Вставил Ангел. И тоже как-то осуждающе. — Ты бы хоть гадость какую время от времени устраивал, а? А то Чёрт скоро святее папы римского станет. Мне конкуренты ни к чему.
— И то. Ангел правду речёт. Мы ж антагонисты – нам воевать треба, а не нимбами меряться.

Я задумался.

— Гадость…? О! Идея. Может, мне разозлиться и кому-то из вас в ухо дать?

Теперь задумались Ангел с Чёртом.

— Мне. — Принял решение Ангел. — Приму муку за брата единоначального.
— Нет, мне! — Взвился Чёрт. — Муки – это по адовой части.

Они оживлённо и несколько виктимно заспорили на тему приоритета, но так и не придя к единому мнению во имя заключения сепаратного мира решили докопаться до меня.

— Слушай, Superior. А как тебя угораздило атеистом стать? Вот так вот взять и крест поставить на пути в небеса, а? — Проникновенно спросил меня Ангел.
— Это у тебя врождённая перверсия или где-то заразу подцепил? — Сочувственно спросил меня Чёрт.
— Да какая зараза?! Устройство разума. Критическое осмысление действительности. Научный склад ума.
— Ага, прям склад. — Встрял со своим своеобразным юмором Пёс. — Не верьте. Небольшая такая коробочка на складе – и всё. Большой там – ангар, а внутри – пустые полки.

Я обиженно покосился на него. Ведь врёт же, наверняка.

А Ангел вновь за своё… — Нет, я понимаю, Фрейзер, конечно, спекулянт, но в том что наука это всего лишь закономерное развитие инструментария по линии магия – религия, угадал. Так что балуйтесь, на здоровье. Но ведь отнюдь не… Да. Нет…, но надо же понимать, что бритва Оккама инструмент хоть и весьма полезный, но к сожалению, очень обоюдоострый…

— Ладно, — прервал я его, — попробую объяснить вам в вашем же религиозном поле семантики. Вот, к примеру, на вопрос, был ли Христос христианином, ответить легко. Да? Да. Понятно же, что нет, конечно. Хорошо. Пойдём глубже. А верил ли он в Бога? Был ли он верующим? Думаю, и здесь – нет. Ведь он просто – знал. Знал, что Бог есть. То есть, знаете ли, Христос тоже, так получается, был неверующим. Так что, выходит, и неверующим дорога на небеса не заказана.
— Христос на небе…? Шутишь, что ли? Да разве ж он усидит на одном месте? Скучно там. Да и…, сам понимаешь, порядок у них там наверху… очень уж порядочный. Здесь он где-то, на Земле. Воплотится в кого-нибудь и бродит… — И Чёрт почему-то как-то очень подозрительно на меня взглянул. — А бывает, как учудит что-нибудь… Говорит, это он так прогресс, понимаешь ли, двигает. М-да… А Бог потом за голову хватается.
— Тут, опять же, — Ангел замялся, — всё как у людей… Вечная проблема, отцы и дети…, ну. Конфликт поколений…, понимаешь…

Видно было, что Ангелу неловко. М-да… Вот только за кого? За отцов или детей…?

— Да, беда…, Господь то за сердце, то за голову хватается – уж и не знает, за что, но… мешать-то нельзя. Да и как говорится, Сын за Отца не в ответе. — Подумав, добавил Ангел.

Честно говоря, фраза Ангела какой-то двусмысленностью отдавала, но уточнить я не успел, потому что тут к ангельской теодицее присоединился Чёрт.

— Оно, понимаешь ли, так изначально задумано. Испокон веку. Закон отрицания отрицания, диалектика – это же тот самый Божественный кривошипно-шатунный механизм торсионного привода Мировой Души. Perpetuum Mobile который ваш. — Прокомментировал он ангельское объяснение.
— Испокон веку?
— Испокон. — Твёрдо заверил меня Ангел.
— А вам-то откуда? Как там было испокон?
— Вот те крест! — Побожился Чёрт. — Мировой же Информаторий.
— А у нас полный доступ с абсолютным эффектом присутствия. — Гордо добавил Ангел.
— Я, между прочим, даже фотку видел! — Похвастался Чёрт.
— Врёшь?! — Не поверил Ангел.
— Христом-Богом! Век Рая не видать! У нас в Пандемониуме в музее. Люцифер лично фотал – у него Зенит фирменный. Раритетный – плёночный ещё.

Мне стало интересно.

— Ну и что там на фотке?
— Красиво так: на чёрном фоне Безначальной Тьмы белый квадрат нового мира.
— А у нас на Седьмом Небе говорят, что негатив вы где-то потеряли. — Всё ещё сомневался Ангел.
— Увы, да. Бес памятства посеял, охламон. Правда, рассказывают, какой-то художник негатив сей вроде как нашёл и даже картину с него великую написал.
— Белый квадрат? Нет. Не знаю я такой картины. — Сознался я.
— Но что интересно, картину эту вроде как великой признали, а в чём величие её – никто понять не может. Спорят искусствоведы ваши, а… Читал я – ахинея сплошная. Олухи. Священное писание надо изучать в школе. — В очередной раз посетовал Чёрт на современное образование.

— Поэтому только на словах. Короче, дело было так…, — начал Ангел.

 За ним вступил Чёрт…

— На берегу реки, которая несла свои прозрачные воды по ложу из белых, гладких и огромных, как доисторические яйца, валунов…
— Когда уже было создано множество цветных и выпуклых вещей, а также холодных и звонких… — Продолжил Ангел…
— Мир был таким первозданным, что многие вещи не имели названия и на них просто тыкали пальцем…
— Поэтому Он создал человека…
— И сказал, что всякая вещь меж небом и землей в свете человеческих глаз будет отбрасывать тень, и это будет слово…
— Они боялись, поэтому бросали в трясину смех, как плоские булыжники, по которым можно будет преодолеть пропасть…
— Эти слова, … сжатые в ладонях, они хрустели, как скорлупа, некоторые же были червивыми…

Это меня слегка растревожило. Я вопросительно посмотрел на дихотомических близнецов.

— Вот-вот. Червивыми, именно. Помнишь, что я тебе про яблочко с Древа Познания рассказывал? — Доверительно наклонился ко мне Ангел.

А Чёрт только загадочно улыбнулся. Хотел, видимо, промолчать, но не удержался и прокомментировал (как мне показалось, не совсем в тему):

— Ничто так не добавляет объективности миру, чем собственная субъективность.

И теперь уже загадочно улыбнулся Ангел. Помолчал, а потом сказал:

— Ладно, давайте спать. Обещаю, завтра будет хороший день.
— Nichinichi kore knichi. — Ответил Чёрт.

И они дружно уснули. Да так дружно – мне аж понравилось.

— Бесцветные зелёные идеи яростно спят. — Пошутил я.
— Ф-ф… А то. Ещё как яростно. Они у себя в Нави тет на тет такие зарубоны обычно устраивают – то что в Яви ты от них слышишь – лишь дипломатическая переписка. Ну, да ты в курсе – сам же во сне наблюдаешь.
— Вот как. А я думал, фраза насчёт зелёных идей – образец бессмыслия.
— Возможно, так и было, когда сказалось, но… Любая придуманная заумь – страшная сила. И даже просто – стоит ляпнуть… впопад или невпопад – и… слово как воробей – лови не лови, а птенцов оно всё равно нарожает. Вот как мумзики – раньше по мове хоть загуляйся – а теперь фиг – так и норовят цапнуть. А уж глокие куздры как расплодились…
— Да… Нам не дано предугадать, как слово наше… — Вспомнил я.
—Все беды от слов. Люди глупости говорят, говорят… – и даже мысли нет, что всё это рано или поздно… Вирусная природа природы – смысл неизбежно цепляется к словам. Даже к самым бессмысленным. — Пёс вздохнул. — Эх…, чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй… Вот то, что стозевно и лаяй и есть самое-самое в человечестве.
— Ужас… Красный, белый, квадратный.
– Именно. Толстой – тонок.

Я вспомнил… Все тенали бороговы... Я вспомнил, как в детстве нашёл на берегу ручья одну игрушку…, абак. Очень странный абак. Из тонких проволочек, а проволочки местами переплетались. Вот только углы, образованные проволочками, были странными, в них совершенно отсутствовала эвклидова логика, как я, уже став взрослым, понял. На проволочки были нанизаны цветные бусы, в бусинах сквозные отверстия и потому эти бусины можно было двигать взад и вперед – причём у меня получалось их перемещать не только по одной проволочке – в местах пересечений их ещё можно было передвинуть с одной проволочки на другую – и надо было только угадать, в какую сторону и на сколько бусину крутануть. Помню, сделаешь так хитро пальцами и… щёлк. Да ну, говорили мне взрослые. Оптическая иллюзия – что-то вроде окна Эймса. Баловство. Помню, кто-то из взрослых мне объяснял, почему так не бывает – чтобы бусину с проволоки на проволоку пересадить – потому, дескать, что это саму топологическую метрику пространства нарушает, но мне в детстве такое нарушение казалось совершенно естественным – ни о какой предустановленной трёхмерности мира я ещё не догадывался. Естественно, да… Беда в том, что для меня оно и сейчас совершенно естественно…

Кстати, смотрел я потом в это окно. И круг Де Хеера видел. И никакой иллюзии там не обнаружил. Вот же… И вправду, беда, однако…

— Или счастье. — Сказал Пёс.

Мне не спалось. Нейроны ночной стороны моего мозга, чуя близость тёмной материи возбуждённо перемигивались со звёздами и между собой. Я думал… Интересно, а Лунный Заяц тоже может летать быстрее света – как его солнечный брат?

Пёс посмотрел на меня и утвердительно кивнул. Внимательно посмотрел в небо. Подумал… Сказал:

— Насчёт скорости света тебе бы Чёрт лучше объяснил – он у тебя людолог всё-таки. А в теории игр как раз есть такое понятие, как идеальное равновесие дрожащей руки. Знаешь?
— Кое-что, но слышал краем.
— Ахеропулос, в частности. В принципе, ещё и из-за этого парадокс Ферми вовсе не парадокс. Потому что высшее искусство Большой Игры это равновесие. Способность его поймать. Интуитивный эквилибр. Понимаешь?
— Все «да» и «нет» смешались зыбкой марью и между золотом и киноварью идёшь на остром лезвии ножа уже привычно дрожь в руках держа… Об этом?
— Да. Хоть каким камнем ни будь – хоть самый мёртвый poker face скорчь, но нервная дрожь – она от твоей воли не зависит. Внутри она – как следствие биения жизни нервных клеток. Она может быть невидима никому, но она есть. Есть всегда, везде и во всём. Состояние покоя во Вселенной невозможно – даже там, где вроде бы нечему двигаться. Даже пустота между звёзд – и та дрожит и дрожь её сродственна нервной дрожи человека. Это называется квантовыми флуктуациями вакуума – слыхал про зеркала Казимира?
— Всё. Понял. Эффект Шарнхорста.
— Наверно. Стоит войти в резонанс с самим собой – и скорость света перестаёт быть преградой.
— Получается, я сейчас в резонансе?
— Да, Эквилибрист… Смотри только, не свались. И ноги не порежь.

И мы замолчали… Небо становилось то ближе, то дальше… Небо дышало. У меня в голове что-то…

Нотное что-то слышно ночью сквозь белый шум
струнным оркестром звучит весь космический наш глоссарий
и как бы связано всё в этом мире музыкой сумм
страстно танцующих в общем вселенском контемпорари

Общее всё в нас – и связь поколений и времени прочна, хоть и тонка
тронешь – струною вибрирует – так упруго!
пусть даже рвётся часто та строчка-ниточка ДНК
музыки смыслов в словах всё равно любовно цепляются друг за друга

Выбор Большой Игры: чёт-нечёт – наш выбор – что между добром и злом
будто работа такая – крутить маховик сансары
выбор верёвкою вьёт меня – не в излом, но больным узлом
вот и верёвка моя всё сильней распрядается на аватары

Цель не важна здесь, неважно: иметь или не иметь
счёт мой итогом мизерен – и время не сохранит очки
важно другое…, раз я этим миром завязан в единую общую сеть
значит, взаимно и я – дёргаю мир за ниточки

Действуй, мучайся, выбирай – всё долбают меня Ян и Инь
знаю, возможно лишь так Вселенной границы расширить
всё будет в цель, хоть куда ты себя ни кинь
люди – явление квантовой неопределённости в макромире

Инь-Ян: стохастика правит, но каждое каждым запутано квантово в круг
друг ты иль враг – неважно, всем нам здесь одни расклады
вот потому-то и каждую ночь я Вселенную эту кормлю из рук
жаль, понемногу, увы… – богаты чем, тем и рады

Слышу, как мы поём – во Вселенной звучит фа-диез
ритм контрапункта её в бесконечность моих рекурсий
Музыка будет всегда…, а со мной ли…, без…
Да. Будет…, ну? Кто я такой…? Хотя…, может быть, я не в курсе

Хватит. Вернёмся к прозе. Глоток воды,
хлеба ломоть…, а, ладно…, – и снова смотрю на небо…
надо ж…
вон – наверху там вдруг слились в одну две звезды
в миг, когда я разломил надвое краюху хлеба

— Звёзды считаешь? — Серьёзно спросил Пёс.
— Ага… Инвентаризирую. — Я улыбнулся. — Твоя звезда какая, кстати? Сириус, небось?
— Наверно… По штату, так сказать. Да и двойственность его природы намекает… То красный, то белый. То волк, то собака. А твоя? Антарес…?
— По любому. С рождения. Ну и Шаула, конечно. Я тоже двойной, получается.
— А Анны?
— Знаешь…, я не спрашивал. Думаю, как у меня, тоже Антарес, но у неё не по рождению – просто она пацифистка. Так что однозначно.

И я задумался… Да…, вот оно как, мой Антахкарана, значит – Сириус Блэк… И я взглянул вверх… Полярная Звезда…, а рядом мой Антарес, а вон – пёсий Сириус…

Пёс тут же отозвался.

— Старец Приам со стены Ахиллеса увидел, полем летящего, словно звезда, окруженного блеском…

А это – высоко над горизонтом извечный соперник Сириуса – Канопус…; Плеяды… – Электра…, Майя… А вон и Сигма Октанта – золотистая L'Etoile du sud…

И тут меня потянуло на утёс – очень хотелось посмотреть, как звёзды отражаются в океане. То есть, в смыслах. Пёс, естественно, одного меня не оставил – увязался за мной. На случай, ежли чего, – объяснил он. Понятно. Всё ещё надеется, что я с обрыва кинусь.

Мы вышли на утёс и встали на самый край… Красота…

— Край Вселенной… — Сказал Пёс.
— Да…? А днём говорили, что Океан Смыслов.
— Так то днём. А ночью… Земля же – круглая, тебе, вроде, Чёрт днём объяснял.
— А почему я звёзды за краем Вселенной вижу?
— Так то не сами звёзды, а их отражения.
— А край – это зеркало, что ли?
— А что же ещё? Только не стеклянное.
— А какое?
— Как сейчас. Зеркало как сейчас.

— Вообще не понял.

Пёс пожал плечами. Э-э…, ну…, как…, плечами…? В общем, синонимично этому человеческому.

— Сейчас как состояние бытия – оно как зеркало – как отражение прошлого в будущее через себя.

Я задумался. Ага. Получается, и я. И каждый из нас, может, как раз и есть такой своеобразный рекурсивный акроним самого себя. Сейчас как зеркало.

— Точно не скажу. — Ответил моим мыслям Пёс. — Не философ. Но где-то похоже.

И продолжилась наша совместная ночная медитация – мы снова оба смотрели в звёздное небо. Эгрегоры с атманами флиртовали со звёздной пылью, Пёс вроде как разговаривал с Луной, я всё ещё считал звёзды, считал, но всё-таки недосчитал – на пятой тысяче небо стало светлеть. Синий час приближался. Heure bleuе…

— Пора меж волка и собаки… — В рифму моих мыслей сказал Пёс.
— Он. Inter canem et lupum.
— Нет, тот вечерний. Как у Пушкина.
— А у Шагала?
— И у него. Люди сони. К утру уже все баиньки.
— Так и собаки – тоже. Спят ещё – судя по названию часа.
— Я не собака, я – твоя душа. Души – они никогда не спят. Даже в этот странный час.
— Странный…
— Час метаморфоз и превращений… Сон в летнюю ночь, помнишь?
— Надеюсь, ты не Пак…
— Не…, я – Пёс.

А через некоторое время Пёс вздохнул и сказал ещё раз…, — Пёс, да…

— Тебя что-то тревожит?
— Нет…, просто…, понимаешь… Непросто… Вот Ангелу с Чёртом просто – они и в самом деле ангел и чёрт, день и ночь, утро и вечер…, а я… Я как этот час – между волком и собакой. А потом снова – между собакой и волком. Пограничное состояние…
— Да…, вот оно как у меня…
— Это ты снаружи такой…, типа правильный, прямой и острый, а с изнанки… вот…
— Угораздило же…
— Не только тебя. Думаешь, Анна не такая?
— Ну, нет, она не правильная – точно.
— Это-то понятно. А какая?
— Красивая… И умная. Может, даже наоборот.
— Наоборот, понятное дело. Умная – это самое главное в женщине.
— Да…?
— Понимаешь, я, конечно, душа, но здесь из чисто практических соображений. Потому что ум как раз по женской линии передаётся. Не веришь – Чёрта разбуди, он генетик.
— Не, не буди лихо, как говорится…

И я задумался… Та-ак… Ум, значит, по женской линии? Интересная гипотеза. Интересная… Нет, Псу я верю как себе, он честный, но… Нет. Надо эксперимент поставить. Надо. Серию. Как минимум из пяти опытов. Интересно, как к этому интереснейшему научному исследованию отнесётся Анна…? Ну да, она-то как раз умная, конечно, но… женщина. Способна ли она так отдаться делу обретения новых знаний, как к этому готов я? Я почувствовал что уже сейчас готов на подвиги и броситься в бой – ставить и ставить опыт за опытом.

Пёс повернул голову, посмотрел на меня и ухмыльнулся как-то, по-моему, скабрёзно. — Хе. Готов он. Да уж, чувствую. Ты у нас прям герой научного фронта.

Спустил с небес на землю. Мысли он читает, видите ли.

— Да не читаю. Просто мы квантово спутаны.
— Ладно, так на чём мы остановились?
— На ком. На Анне. Какая она?
— Анна? М-м… Как-то раз она мне сказала… — Я помнил ту фразу до буквы и стенографически процитировал. — «Понимаешь…, мой Бог, души неподвижными быть не могут. Монолиты, понимаешь ли, не поют, как кто-то музыкально заметил – а душа как раз и есть песня. По природе своей».

Пёс помолчал, как будто пробуя фразу на вкус, а потом ответил.

— Она права. А ещё… Всё великое возникает на границах двух сред. Всё. Всегда. Метисы. Мутанты. У собак дворянами не зря только беспородные считаются. Пегие – как я.

А я ответил.

— И – человек. Человек всегда аттрактор. Но когда он цивилизован, предсказать его намного проще. То ли дело дикарь. Дикий аттрактор.
— Торо, да. Все красивые вещи являются дикими и свободными. — Согласился Пёс.
— Вот. Она как раз такая.
— А ещё?
— А… М-м… Хм…, жаворонок. Я улыбнулся. Бабочка. Вся цветная, в общем.
— Ну да, бабочка – это у неё душа. А вообще вы снаружи очень разные, а внутри всё равно схожие – не структурой, а стихией.
— А ты откуда…?
— Да уж мне-то… Вот, слушай…

Опасное море... лизнула волна и – готов.
Вода – млечный путь и судьба моряков-капитанов
И музыкой щебет дельфинов и песни китов
Как сны золотые и плеск внеземных Океанов

Да, все мы умрём. Не сейчас, но – когда-то…
Потом.
Но снова родишься ты – белой-пребелой белухой
А я буду рядом
Горбатым, но – добрым китом
И песни тебе буду петь потихоньку на ухо

Увы, так со всеми.
Нечестно, да...,
все мы умрём.
Но вместе,
                вдвоём в Океане мы будем скитаться
Что эта Вселенная вечным?
Простой окоём
И место любви двух китовых эхолокаций

И он положил голову на лапы.

— Эй…, — тихонько позвал я его, — это твои?
— Эх…, — только и сказал он…, потом чего-то себе подумал…, продолжил, — твои. Во сне. А когда проснулся, ты их забыл.

Он помолчал. Потом снова подал голос.

— Эх…, графоманы мы с тобой… Знаешь, эта ваша-наша поэзия… То, что вы под ней… эхгмх… экх… Как бы пообтекаемей-то… Понимаешь… Чтобы стать нормальным поэтом, нужно сойти с ума. Нормальным в понимании Бога, так сказать. Потому что истинные стихи не умом пишутся. Бог есть Язык и лишь тот, кто между бумагой и Языком устранит лишнее в данном случае звено, которое и есть тот самый ум…
— А ты ли? Или просто ручкой самопишущей…?
— Да, здесь нам повезло – резонанс. Видать, случайно настроились на волну.
— А когда насчёт коленей, которые болят к непогоде и на смену поколений?
— Тоже. А ещё когда прости, мой Бог, я осенью – безбожно пьян.
— Три раза всего?
— Три.
— Что ж…, неплохо. По крайней мере, вспоминая те мои ощущения, я понимаю, что когда придёт время, будет не настолько страшно…
— Да.
— А Страшный Суд?
— Ну. Без него никуда. Здесь же никто не заставит – ты сам захочешь. И так страшно и неотвратимо захочешь… Когда наконец осознаешь, кто ты есть на самом деле.
— Эх…, как же от мяса-то отказаться…

Пёс глянул на меня с усмешкой.

— Знаешь, а земляника тоже живая.
— Да ладно тебе! У неё жизненный алгоритм другой! — Я почему-то сильно испугался.

Пёс опять смешливо глянул на меня.

— Да ладно тебе. Шуток не понимаешь.

И мы замолчали. Синий час вступал в свои права.

Интересно, каким бы цветом воспользовалась Анна, чтобы показать это небо…? Ультрамарин…, индиго…, кобальт…? А может, сумирэиро…? Аямэиро…? Или хватило бы синей ручки Bic?

L'Heure Bleue… Жаль, у меня были только буквы. И даже не лунные… Я вспомнил то утро на берегу реки, наше последнее с Анной утро…

Безмолвен синий час: апноэ утра как помин за немочь ночи…

А Пёс поднял голову с лап и закончил стихотворение:

— Всезначна тишина, где в каждом слове аббревиатура…

**** ****

И взошло Солнце и настал день первый.

Они не соврали!!! Восток был именно там!

— Ну…? Что я говорил? Я никогда не лгу. — Торжествующе сказал Чёрт.
— И что самое издевательское, в принципе, он прав. — Согласился Ангел. — По-своему. Дьявольски. Софистически. Потому что ложь – это, можно сказать, та же правда, только вывернутая наизнанку.
— Как восток и запад, да. — Подтвердил Чёрт.
— А вот враньё – совсем другое дело. — Продолжил философскую мысль Пёс. — Это у него завсегда. Любитель.
— Что за пейоративы, мой четвероногий друг, — обиделся Чёрт, — не враньё, а фантазия. Проекция на ограниченность объективного мира безграничной широты субъективного воображения. Бесконечная перцепция свободолюбивого демиурга. Ложь и Логос – они одного корня, просто ветви Древа Познания разные.
— Вот только ложь всё равно ложь.
— Ложь, ложь… А что такое ложь? Кривда, что ли?
— Безусловно. У тебя всё кривыми окольными. — Согласился Ангел.
— А ни фига! Если у меня кривда, тогда у тебя прямда была бы! А у тебя – всего лишь правда. Всего лишь то, что справа. Кособокая правая сторона истины. Однобокий кодицепс. Электроледяное да, прости меня, Господи!
— То есть у тебя – левда по-твоему?
— Обычно. Но не всегда – я намного толерантней – у меня и левда, и вперда, и задда.
— Ну, насчёт вперды…, да и задды…, пожалуй… — Ангел глубокомысленно кивнул.
— А ещё верхда и низда. И внутрда с наруждой! Я – толерантнейший полиглот во всех новоязах истины!
— Ну да, ну да. Это уж точно не ложь. — Вроде бы согласился Пёс.

А Чёрт, молитвенно сложив руки и преданно поглядывая на облака…

— Эх…, а если бы вы знали, какие незабываемые дискуссии я веду с Господом Богом... И вовсе не впустую -- ведь, к счастью, на Его стороне всегда истина, поэтому в пятидесяти процентах случаев оказываюсь прав я, а не Он.

А Ангел, с укоризной – как будто это именно я был виновен, только руками развёл.

— Ну вот как? Как, а? Как с ним рядом в одном разуме сосуществовать? Твоём, между прочим. Нахватаются у Уммона такие, потом поди разбери нормальному ангелу.

Я попытался оправдаться.

— Знаешь, хоть правда, хоть левда, а… Истина-то – она всегда в полушаге. И ты к ней с какой стороны как ни шагай – всё равно полшага не сделаешь – только шаг. И значит, ты снова от неё окажешься в полушаге. Такая сволочь, дискретность пространства истины, а шаг – это как планковская длина для него.
— Вот. И у Ахиллеса с черепахой та же беда, слыхал, – хоть каждый следующий шаг вдвое короче, но это всё равно шаг. — Поддержал меня Чёрт.

— Истина… Эх, вы, двуногие… — Снова подал голос Пёс. — Всё этот ваш воинствующий бипедоцентризм. Ходить-то на фига? Да ещё и на истину наступить пытаться? Не, не так надо. Подошли поближе, осторожненько – чтобы не спугнуть маленькую, присели на корточки…, рукой потянулись – потихоньку так, ласково… Любая ж Божья тварь ласку любит.

Пёс оглядел нас иронично.

— А тем более если двое. Да ещё если и антагонисты с разных сторон. Всё же просто – протяните друг другу руки – и где ладони встретятся – там и она. Тёпленькая.

На этой духоподъёмной фразе можно было бы и успокоиться, но что-то мне…

— Слушай, Чёрт. А если поконкретней? Нельзя? К примеру, вот что такое внутрда?
— Внутрда? Ну, хотя бы…, если бы в математике за единицу приняли число Пи.
— Ну и приняли бы? И чем бы оно…?
— А тогда квадратуру круга можно было бы точно посчитать. А то сами округляете себе это самое Пи и удивляетесь потом, почему получается не круг, а спираль.
— Ох…, далась же тебе эта квадратура… у тебя же, вроде, есть уже одна. — Вздохнул Ангел.

Чёрт с довольным видом побренькал чем-то в кармане.

— Есть. Одна. А вот было б две – они тогда бы приплод дали, а я их селекционировать начал – и они бы мне таких загогулин наэволюционировали потом… — И Чёрт мечтательно закатил глаза.

**** ****

Мы снова стояли на краю обрыва – сначала рядом, все в линию, потом Пёс мне за спину отступил – видать, всё надеялся, что я с обрыва сигану, а он меня спасёт. Но мне сигать не хотелось. Я был полон решимости взяться за дело.

— Ладно, аватары, хорош. Всем выйти из сумрака. Пора за дело браться.
— Слушаюсь и повинуюсь, Босс! — И Чёрт лихо встал во фрунт.
— Jawohl, mein Kommandant. С чего начнём? — И Ангел тоже встал по стойке смирно.

А Пёс наоборот – лёг и с интересом стал всех нас рассматривать.

— Тогда вперёд. Давайте, стройте. Сейчас я вам план дома нарисую.
— Э-э… — Сказал Ангел.
— Да разве ты забыл, Архитектор, что мы тебе насчёт наших материальных способностей толковали? — Расстроился Чёрт.
— Насчёт нашего полного противоречия законам физики? — Ангел тоже расстроился за компанию.
— Стоп. А как же эти ваши вечерние штучки? Лежанки, ужин? — Я подозрительно на них посмотрел. — Мираж, скажете?
— Да какой мираж, мил человек?! Ordinary three dee magical printing, or additive magical manufacturing. — Непонятно объяснил мне Ангел.
— Ой, да ладно. Кому ты объясняешь? Какие ему современные технологии, когда он мне на этом самом месте давеча про плоскую Землю рассказывал? — Махнул рукой на меня Чёрт. — Запомни, Неуч, Scientia Sol Mentis Est.
— Хватит. — Одёрнул товарища Ангел. — Связался чёрт с младенцем.
— А-а… Э-э… Блин! А что же тогда нам делать? — Теперь расстроился уже я.
— Не нам, а тебе. — Отрезал Чёрт.

И повисло гнетущее молчание. Потом подал голос Пёс.

— А что нужно-то? Вы же, двуногие, даже подсказки ему не дали, а решения требуете.
— А нечего нам подсказать. — Развёл руками Ангел огорчённо. — Если бы мы знали…
— Кабы мы знали, да. — Понуро поддакнул Чёрт.
— Начало нужно. Как бы правильно выразиться…, абиогенез, понимаешь? Такая самородящая точка отсчёта. — И Ангел с угасающей надеждой во взоре посмотрел на меня.
— Аттрактор, типа, ну. — Опять поддакнул Чёрт.

Пёс посмотрел на меня.

— Слушай, Первоначальный… А у тебя аттрактора случайно в карманах не завалялось?

Я порылся в карманах… Ага, рулетка… И на фига я её с собой взял…? Вытащил – показал. Ключи от квартиры (машинально сунул в карман, видать). Тоже продемонстрировал. Бумажка, на которой про подвиг Аыуыхха записал… Ручка…

— Увы. Только ручка ещё. Pelican. — Я вытащил из кармана ручку. — Во.
— Не-ет…, боюсь, не то. Это всё инструменты.
— Значит, капец… — Я сунул ручку обратно в карман, в руку требовательно ткнулось какое-то… — А…, вот ещё. — И я вытащил из кармана взятый на память кулон с янтарём.

— Но это вообще не оно. Украшение просто. — Сказал я, показав на всеобщее обозрение плеснувший ярко-синим янтарь.

— Что…? — Каким-то чудным фальцетом пискнул Ангел.
— Ну-ка, ну-ка… — Наоборот – осипшим голосом сказал Чёрт и потянулся к янтарю.
— Не трожь, ты же сам говорил, что у тебя на смолу аллергия. Лучше я. — Решительно сказал Ангел уже нормальным голосом. — Чую, моя стихия.

Я протянул янтарь Ангелу. Пальцы у него не то что мои, его – чувственные, тонкие, – они приняли камешек бережно и невесомо, став для него как будто естественной оправой.

— А говорил, что у тебя электрона нет. Врал, да? — С надеждой спросил Чёрт, а Ангел огорчённо посмотрел на меня.
— Да забыл я, что древние греки янтарь электроном называли. — Я и вправду забыл, дырявая голова.
— Ладно, проехали. — Простил меня Ангел и посмотрел на янтарь. В янтарь. Смотрел и Чёрт, почти касаясь носом камня.
— А внутре у ней неонка… — Сказал Пёс что-то понятное только ему одному.
— Что ж ты молчал, мил человек…? — Теперь уже счастливым голосом сказал Ангел. — Носит в кармане семечко Мирового Древа – и молчок.
— Кого…? Какого ещё Мирового Древа? — Офигел я.
— Того самого, того самого. — Мечтательно ответил Ангел.
— Филогенесофического! Буратиноносного! — Чёрт чуть не плясал в возбуждении.
— Что вы мне тут…
— Да сам посмотри, сам! — Ангел поднял кулон за ремешок и на ярком солнечном свету в прозрачном синем цвете камня я явственно разглядел маленькое то ли зёрнышко, то ли действительно – семечко.
— И что? Таки…? Действительно – Мирового Древа?
— Его, его, даже не сомневайся. Гадом буду. — Чёрт убеждённо кивнул.
— Уже был. — Напомнил ему Пёс.
— Ладно, пусть так. Древа. Но что с того?
— Всё. С него – всё. С такого вот семечка всё когда-то и началось. — Начал объяснять мне Ангел. Я его перебил.
— Стоп. Но откуда оно в гватемальском янтаре?
— Ох, какой же ты неуч! Ты, часом, не обскурант? — Возмутился Чёрт. — Во-первых, не янтарь, а алатырь. Во-вторых, ни из какой не Гватемалы.
— Не врёт Чёрт, да – такие только на Лукоморье попадаются. На краю Света за морем Тартарским. — Поддержал Ангел товарища. — Но чтоб с семечком Мирового Древа внутри…
— Да, Святой Науке подобное неизвестно. — Озадаченно дополнил Чёрт.
— В общем, ты – самый богатый человек на земле. — Поздравил меня Ангел. И подумав, добавил. — И не только на Земле, пожалуй.
— Не я, а Анна. Это во-первых. А во-вторых, мне-то оно на фига – богатство это неземное?
— Ага. То есть ты ещё и не бизнесмен… На фига ему… — Чёрт с явно видимым неуважением посмотрел на меня. — На фига…? Да в рост, конечно, пустить!
— Что я вам? Ростовщик? Банкир позорный?
— Причём здесь банкиры, Родной? В рост – в буквальном смысле. — Покровительственно пояснил Ангел.
— Посади семечку – она росток даст, полей росток – он в рост пойдёт. Ну? Понял? — Укоризненно глядел на меня Чёрт.
— Во блин… Да…, принимается. Примитивная у меня семиотика.
— Семи… Грамотей.  Усмехнулся Чёрт.
— То есть до тебя дошло наконец-то? — Ангел вздохнул с облегчением. — Мы не будем дом строить – мы его посадим.
— Посадим…? — Здесь в моей голове почему-то в первую очередь возникло юридическая трактовка глагола «посадить».

Пёс сардонически хмыкнул и совершенно, как мне показалось, невпопад брякнул очередную совершенно непонятную мне шутку:

— Кто ж его посадит? Он же – памятник.

А вот Чёрт, гад, по-моему, понял:

— Точно! Памятник. Это же алатырь Анны – у него память на неё.
— А и да. — Согласился Ангел. — То есть дом, как вырастет, её сразу как хозяйку ждать начнёт. Звать будет.
— Приманим её как утку! — Обрадовал меня Чёрт.
— Э…! Базар фильтруй. — Возмутился я.
— Ох ты ж, прошу пардону. Тогда как бабочку на огонь.
— Час от часу…
— Да нет, ты не понял. — Вмешался Ангел. — Хотя Чёрт своими метафорами кого угодно запутает. Он имеет в виду, что ты сам дом с маяком хотел. Вот про огонь маяка он и говорит.
— А…, действительно. Запутал. — Успокоился я, но на всякий случай отобрал у Ангела кулон и сунул обратно в карман.
— А говоришь, поэт. Никакого у тебя чувства метафоры. — Обиделся на меня Чёрт. — Элементарная ж метонимия.
— Да ладно тебе. Вы оба меня вконец запутали. Начнём с начала. Что вы имели в виду под выражением «посадить дом»?
— То, что мы не будем строить дом – мы его вырастим. — Сказал Чёрт, а Ангел на всякий случай тут же расшифровал чёртову мысль.

— Семечка эта волшебная – из такой точно когда-то весь ваш Средний мир произрос. Мир у нас уже есть – поэтому мы вырастим из семечка дом.
— Да…? А так можно?
— Ещё как. — Ответил Ангел. — Сейчас и приступим. Рулетку давай.

Я извлёк. Рулетка была немедленно отобрана. Ангел ухватился за ноль, Чёрт помчался с рулеткой на другой край поля. Странно, метров на пятьсот уже убежал, а рулетка у меня пятиметровая. Была…

— Да, метрика пространства здесь странная. — Согласился Пёс.

Потом куда-то помчался Ангел, а Чёрт наоборот – вернулся. Потом Чёрт метнулся налево, а Ангел вдалеке одновременно подорвался наоборот – в правую сторону. Бегали так туда-сюда они долго, сигналили друг другу, семафорили умалишённо… Подняли клубы пыли, затмившие даже Солнце. Или то не пыль была…, а… Мы с Псом в этом вообще ничего не понимали, стояли обалдевшие и только слушали, что там они друг другу кричат.

— Вира!
— Майнай помалу!
— Стоп! Да стоп же, чтоб тебя!
— Табань! Кому говорю, таба-ань…!
— Заходи слева! Окружай её, окружа-а-ай…!
— Сарынь на кичку…!
— Банза-ай...!

Куча мала, пыль столбом, мельтешение рук, ног и крыльев…

Наконец оба – и маркшейдер, и аэрогеодезист, вспотевшие и счастливые собрались вместе.

— Усё. Нашли. — Гордо заявил Чёрт и утёр на лбу предполагаемый пот. — Поймали, чертовку эдакую.
— Кого?
— Квадратуру круга.
— На фига?
— Не слушай ты его, квадратура круга здесь результат побочный – главное, мы нашли, где будет дом твой заложён. — Объяснил Ангел.
— И окно ещё в Европу прорубим! Назло! — Потрясая кулаком погрозил кому-то за горизонт Чёрт.
— Эх вы, землемеры. — А спросить? Я б сразу показал, где. — Укоризненно сказал Пёс.
— Ну где, ну где? — Азартно подначил его Чёрт.
— Да там же. Там, где в вечер костёр жгли.
— Надо же…, — расстроился Ангел, — и впрямь.
— Интуит чёртов. — Чёрт вздохнул обречённо.
— Да просто нюх. Собачий. — Скромно ответил Пёс и интеллигентно сделал виноватые глаза.

**** ****

На месте вчерашнего костра была небольшая проплешина, но не от огня – трава заранее благоразумно раздвинулась, дав нам место для вечерней трапезы. Ангел огляделся, почесал в затылке…

— Мало места, мало. Надо траву пересаживать.
— Вот ещё. Сама место найдёт. — Как всегда напоперёк не согласился Чёрт.
— И то. — Как ни странно, согласился Ангел. И требовательно предъявил. — Семечку давай.

Я порылся в карманах…

— Что…? Потерял…?! — У Чёрта аж голос сел.
— Я никогда ничего не теряю. — Заявил я и гордо вытащил кулон из кармана.
— Вот он, наш алатырчик… — Потянулся Чёрт к янтарю, но Ангел успел раньше.
— Ну пожалуйста, ну не надо своими шальными ручонками… Знаешь же, что потом с семенами случается. Опять какой-нибудь суккуболент вырастет.
— Да я чё…? Да я ничё.
— Если ручонками, оно ещё ничего, а вот если… Помню, один из ваших с девой земной греху предался… Такой потом свинотавр вырос. — Ухмыльнулся Пёс.
— Минотавр. — Поправил я его.

Пёс с сожалением посмотрел на меня.

— Эх, люди… Сказочники, одно слово.

Облачные пальцы Ангела бережно положили кулон на землю. Все торжественно молчали. Потом Чёрт благоговейно произнёс:

— Эх…, сколько ж мильёнов лет оно в янтаре пролежало…
— Да уж…, давненько Мировое Древо не плодоносило. Юг двенадцать тому назад как минимум. — Согласно кивнул Ангел.
— Семеозис. — Чёрт торжественно и многозначительно уставил указательный палец вверх. — Благословенный процесс детозачатия новых смыслов.
— Семи… — Я хотел его поправить, потом сообразил. Семечка же. Licentia poetica.
— Именно. — Подтвердил моё понимание Ангел. — Семеотика, семянтика… – всё в семени твоём.

Как-то двусмысленно прозвучало…

— Чем двусмысленней, тем для смысла лучше. — Согласился Пёс и отрицательно мотнул головой.

Я смотрел на янтарь, одиноко лежащий на сухой земле… Семеозис, оно хорошо, конечно. Вот только непонятно. Как семечко сквозь окаменевшую смолу прорастёт?

— Может, янтарь кислотой какой растворить надо?
— С ума сошёл. — Ужаснулся Чёрт. — Ты ещё похлеще меня агроном, оказывается.
— Янтарь для семечка – среда родная. Смола-то с того же Древа. У Мирового Древа не так, как у обычных деревьев – семечки так сразу в янтаре и рождаются. Как в скорлупе. Вот в скорлупе пусть и лежит. А семечка сама поймёт, что ей на свет вылупляться надо. Просто немного подождать придётся. — Успокоил Ангел. — Несколько лет – и…
— Да вы с ума сошли – несколько лет. — Теперь уже возмутился я.
— Ну… — Развёл руками Ангел. — Хотя, если полить…
— Море слов? — Осенило Чёрта.
— Да. Именно. Океан смыслов. — Уверенно согласился Ангел.
— Я мигом. — Сказал Чёрт и исчез.

И появился, держа ладони ковшиком.  Я полью, а ты думай. — Распорядился он мне.

— Что думать-то?
— Слова. — Ответил Чёрт.
— Хорошие слова. — Уточнил Ангел.
— Слова – это когда двигается рот, а потом слышно ушами. — Объяснил мне Пёс.

И я стал думать хорошие слова про семечку. Нужно было, наверное, декламировать что-то эпическое и нараспев, но я же не Боян… Хотелось в тему про семечку в стихах что-то, но я и близко не Бёрнс…

Чёрт уже успел сгонять за водой ещё раз и ещё раз полить. И ещё раз… Семечка – ни гу-гу. У Чёрта уже и руки высохли… Вздыхал Ангел, его губы шевелились – видать, тоже уговаривал. Пёс просто лежал и молчал, но взгляда от семечки не отрывал и лишь помаргивал.

— Может, стесняется? — Наконец не выдержал Чёрт. — Цыпа-цыпа…
— Она же не курочка, она же, можно сказать, даже курочкин антипод. — Урезонил его Ангел.
— И то…
— А что тогда? — Спросил я обоих.
— Фиг знает, я только с цукумогами умею… Вот Ангел… – да, но он тупит чего-то. — Чёрт с обидой покосился на Ангела, Ангел только руками развёл.
— А чего это она зелёная? — Вдруг спросил Пёс. — И светится.

Все повернулись к нему.

— Ты о чём? — Спросил я.
— Да о семечке же.

Все повернулись к семечку. Зелёная, да. Точнее, не семечка, а янтарь – это он светился.

— Quod erat demonstrandum. — Сказал Ангел.
— Проснулась наконец-то, малепусенькая. — Сказал Чёрт.
— Сейчас расти будет? — Спросил я.
— Да кто ж её знает. — Ответил он. — Лишь бы не бабахнула. Ещё один Большой Взрыв устраивать нам сейчас вроде как не с руки.
— Неведомо сие. Тайна великая есть эти семечки Мирового Древа. — Ответил Ангел. — Думаешь, у каждого такой волшебный клейнод в кармане можно найти?
— Мы с Ангелом, признаться, сейчас в роли таких же лохов как ты. — Признался Чёрт.
— Не лохов, а неофитов. — Поправил Ангел.
— Ну да, вечно путаю.
— А твой бабах здесь при чём?
— Ну, это моя личная чёртова гипотеза насчёт начала Вселенной. Про Большой Взрыв. — Объяснил Чёрт. — Занёс ветер в начало времён такую вот семечку – она и бабахнула.
— Ну, это ты уже, по-моему, чересчур гипотетически. — Усомнился я.
— Я бы даже сказал, не гипо, а гиппо – потому как это вообще какой-то сферический конь в вакууме. — Судя по всему Ангел был настроен ещё более скептически.
— Ша. — Сказал басом Пёс. — Гиппотетики. Тут священный процесс абиогенеза у нас на глазах, а они…

Мы посмотрели на семечку – и впрямь… Прямо из янтаря пробился вверх первый росток. И нам стало стыдно.

А мне… Я никогда не мог понять, не мог ощутить, что такое – верить. Надеяться, любить – да, а вот верить… Только – знать. Только – пощупать. И сейчас мой сугубо скептически-практический разум никак не мог себе взять в ум, как – из хоть тысячу раз волшебного семечка может вырасти дом. Дерево – да, но дом…?

— А ты не гносеологитствуй. Просто представь его себе. Как тульпу. Ты же его уже придумал и даже нарисовал. Вот и рисуй сейчас в своей голове. — Пёс посмотрел мне в глаза и кивнул.

Псу я верил. Я успокоился, закрыл глаза и стал вспоминать, какой же дом я себе тогда нарисовал.

В семечке таится бесконечная мощь Первоначального дерева, она может породить любой и самый потрясающий воображение небоскрёб, который я только могу измыслить, но к чему? Величие не в размерах, да и любовь воплощается в метафорах континуума совершенно других эмоциональных координат. Зачем мне куб, когда есть тессеракт? Если есть зрение – стоит ли ограничивать себя тремя измерениями? И разве способен ограничить мой взгляд горизонт – когда есть невозможные эшеровские перспективы и бесконечные лестницы Пенроуза? Да будет. Святые картографы четвёртого измерения Мёбиус и Клейн мне в помощь.

Тессеракт – я возьму за основу тебя. Тессеракт, раскладывающийся в нашем трёхмерном пространстве в сальвадоровский Corpus Hypercubus – в крест, но на моём кресте – я постановляю по праву создателя его, никто распят не будет. Ни злой волей – как Христос, ни добровольно – как Один. Этот крест будет увит живой Розой. Той, которую вырастит человек, той, которая станет расти в небо, а опорой для неё станет мой тессеракт. А то что у Розы всегда есть шипы…? Что ж. Такова архитектоника мироздания. Такова. Пусть. Шипы будут. Как тернии, через которые к звёздам. Как ступеньки – а то по гладкому стволу неудобно забираться вверх.

По-настоящему развитые технологии неотличимы от волшебства? Простите, сэр Артур, как по мне, ваша фантастика уж слишком близкого прицела. Истинно развитые технологии неотличимы от законов природы. Прав Ахеропулос или нет, неважно – я чувствовал этот мир именно таким и живу я в этой космогонии не из небрежного попущения – без разницы – природных ли законов или высших сил, а как равный среди равных – по праву созидателя и разговаривая с планетами и звёздами как демиург, и именно по такому антропософскому принципу я буду строить тебя – дом для Анны. Нет, не строить – растить. Чтобы глядя на него, казалось, будто он стоит на этом месте не чьей-то волей, а как сам здесь родился и вырос – сам, естественным развитием местного биоценоза, его экологии, самой жизни. Я ещё не знаю, как – не знаю разумом, но уже ощущаю тактильно – ведь что-то похожее я чувствовал в творениях Смита и Стоводного, в этом направлении я плыл по течению движения мысли Кикутакэ. Вавилонская башня разрушилась именно потому, что она строилась как башня, а должна была расти как дерево.

Спасибо, Анна. Ты помогла мне понять, что искусство не антипод науки, а просто другая её сторона. Я попробую. Я буду пытаться. И… спасибо, метафизитики мои. Ordinary three dee magical printing, говорите? Атомарный, именно так. Даже глубже. Ещё кварковей. Вот только принтинг не механический. Микеланджело ли, Роден – какая разница, кто рассказывал, как он берёт каменную глыбу и отсекает всё лишнее. Вы гении. Но как по мне, ещё вернее будет так: да, в каждой каменной глыбе заключена будущая скульптура, вот только отсекать ничего не нужно, потому что лишнего в природе нет ничего. В каждом атоме есть потенция к росту, нужно просто её почувствовать и подтолкнуть в правильном направлении. Неживое – ещё не значит что не обладающее метаболизмом. Ядерная трансмутация – процесс, который искали когда-то алхимики, я ощущаю его возможности, стоит его направить – и вот уже атомы статичного диоксида кремния начинают дрожать, протоны и нейтроны в их ядрах трансформируются, электроны меняют орбиты, и неживой кварц превращается атом за атомом в органические полисахариды и ароматические полимеры, целлюлозу и лигнин. Метаморфозы. Я чувствую, знаю – у меня это получится, ведь за мной тысячи поколений гениев, я горд – спасибо тебе, маленький троглодит Аыуыхх – с тебя началось наше восхождение. В моих пальцах живет тот нервный трепет, с которым ты нащупывал в неприметном на вид камне орудие, которое защитит твою честь; в моём гиппокампе не спит память твоего прозрения, что в мёртвом булыжнике живёт истинная сила, которую нужно только извлечь. Спасибо всем поколениям гениев – прославленных и неизвестных, чувствовавших и видевших, пытавшихся и научившихся. Вы все – во мне. Мне стыдно быть хуже вас, вы вознесли меня на очень высокую ступень и чёрным предательством будет, если я с новой высоты не увижу новые горизонты.

Не фундамент в основании – нет, это будут корни, но корни не грубые, разрушающие и ломающие природный камень, а…, а… В музыке есть такой термин – легато, это когда плавно переходят от одного звука к другому, когда несколько нот выпеваются одним движением смычка. Именно так и должно случиться у меня – когда камень естественным образом, по чуть-чуть изменяя химический состав и перестраивая валентные связи незаметно перетекает в корни, продолжая мелодию своей изначальной магматической природы.

Трансформация неживого в живое, синергетическая пермутация – но не грубой волей свыше, а из внутренней потенции и потребности в новой связности – когда накопление количественных изменений естественным образом эмергентно переходит на новый уровень. И некуча становится кучей. То, о чём говорил Пёс – абиогенез. Но мелодия должна жить дальше, и потому, прислушиваясь к направлению собственного движения тем же смычком мелодия жизни поднимается выше. Выше. Выше. Мелодия непрерывна. И вот уже фундамент плавно перетекает в стены, стены раскрываются в двери и окна, и постепенно ощущая себя чем-то единым и всё больше объемля внутреннюю целостность, соединяются, чтобы стать крышей и объяв самоё себя, сформировать как новую сущность общее внутреннее пространство. И вот она – кода. Самозарождение новой объектности. И я уже начинаю слышать звучание жизни этой мелодии, в которой вальс цветов светится фонариками золотистого, янтарного, изумрудного, ультрамаринового… И вот оно начинает рождаться…, так, как будто до этого просто спало…
Проснулись стены, пол, постель, картины,
проснулись стол, ковры, засовы, крюк,
весь гардероб, буфет, свеча, гардины…
Проснулись все…
… слышалось мне будто эхом…

И тут я услышал как зазвучали барабаны – стук…, стук…, стук-стук-стук… – это забилось сердце…, и… – первый вдох… – ах, как трудно он дался, но каким сладким был этот воздух – как… жизнь…, а следом… как нервно – да именно нервно вступила гитара, осязая и ощупывая тактильно всеми своими ещё неосвоенными органами чувств окружающий мир…, а в моих пальцах как будто оказалась свирель – свирель волшебная, многоствольная сиринга – и я как будто заиграл и…, и…, и…! …Господи, я знаю, что ты есть!!!

…

— Мой Бог, да ты бог… — Вывел меня из нирваны голос Ангела.
— Вот…, а ты народ пугал, умер, дескать, великий бог Пан. — Послышался голос Чёрта.
— Уж и пошутить нельзя. Да и когда это было… — Голос Ангела звучал извиняющеся.
— Фалернское, видать? — Ехидно спросил голос Чёрта.
— Хроноклазм. Хиосское белое. — Стыдливо сконфузился голос Ангела.
— Нет, но как он нас за собой повёл, а, чертяка! Дирижёр, природный дирижёр! — Восторженно ответил ему голос Чёрта.
— Nervorum cantus, да… — В голосе Ангела слышалось благоговение. — Когда человек на нервах играет, это всегда что-то фантастическое.
— Ага…, круто вышло. Это вам не Этеменанки какой-нибудь. Увидит Мардук, обзавидуется. Стамбха. Как есть – стамбха. — Голос Чёрта восхищённо дрожал.
— Чего…? — Спросил я.
— Да открой глаза, наконец, Гений наш. Всё уж свершилось. — Ответил мне голос Пса.

Я открыл глаза. — Что? Что свершилось? — Недоумённо посмотрел я на своих товарищей.
— Да сам посмотри! Сам! — И Чёрт махнул рукой куда-то…, куда-то…

Тут наконец моё зрение сфокусировалось, и я увидел… его. Кем он был? Домом? Деревом…? Двери лица его, пламенники пасти… Нет, не так. Ощущение совсем другое. Не страшное – наоборот. А вот в семиотике и семантике на том же уровне метаметаметафор – уровне, однозначно заявляющем, что нечто своим явлением ломает привычный порядок вещей, открывая неведомую прежде глубь перспективы, стирая горизонт и открывая совсем иные области, много более объемлющего чем человеческое мироустройства – восприятие было именно такое. Чистая патафизика. Вот тебе и о гипотезах, лежащих в основании геометрии…

— Это… Это как? Это я, что ли?
— А кто ещё. Ты. Титан мысли. Гиперион. Ты – и дирижёр, и на дуде игрец. Слава великому богу Пану. — Пёс завилял хвостом. — Но и мы в меру талантов помогали.
— Ага, — понял я. — То есть не Бонзо – это ты, Чёрт так чётко зарубал на ударных, а виртуозный султан свинга ты – Ангел – твоё гитарное соло? Так?
— Именно. Настоящий из нас гамеланг вышел. Как море, как ветер, как колодец снов. — Ангел сиял.
— Афигеть. Здорово. Круто было. Ты один как будто вместе Бадди Гай, Брайан Мэй и Сантана. И Джимми Хендрикс.
— А меня почему забыл? — Расстроенно спросил Пёс.

Я с сомнением посмотрел на его четыре лапы… и с ещё большим сомнением спросил, — Э-э…, ты пел, что ли?

— Эх ты, а ещё дирижёр. Я – первый вдох сделал. А потом выдох – аж до неба. Глаза задери.

Вона как. Вот у кого тут дыхание перманентное. Ишь ты.

Маяк – да, его ствол уходил в небо как самое настоящее дерево, венчаясь вверху как будто самой настоящей кроной. И окошки в его коре смотрелись больше как дупла, а не настоящие окна. Маяк возвышался с фронта дома, смотрящей в сторону моря. Фронта? Может, правильнее, лица? Хотя с какой стороны ни смотри, казалось, дом всё равно повёрнут в твою сторону. Избушка на курьих ножках от зависти нестись перестанет, если увидит. Стены… – я пощупал, прохладные, а ощущение – не поймёшь, то ли дерево, то ли камень. Но чувство такое, будто трогаешь не что-то, а кого-то – там, под поверхностью ощущалось какое-то кто-то реагирующее, ответно чувствующее твоё касание. Кое-где прямо из стен уже пробились пучки каких-то листочков, клейких и молодых, а кое-где даже торчали тонкие веточки – на одной я заметил пару обрадованных птиц вроде из семейства воробьиных, но радикально лазоревого цвета. Птички оживлённо переговаривались – видно, обсуждали, хорошее ли здесь место будет для их будущего гнезда. Небольшая стайка троглодитов уселась на край крыши, троглодиты весело чирикали. Troglodytes pacificus, по-моему. Но я не орнитолог, могу и ошибиться.
Нет…, это вам не Загадочный дом на туманном утёсе… Это вверх ногами диаметрально-перпендикулярное.

Я ни разу не архитектор, но оно и не надо, чтобы понимать – то, что у нас получилось, имеет сходство с классическими образцами весьма отдалённое.

Дом… Всё просто. Никаких колонн и пилястров, аркбутанов и контрфорсов, даже завалящего гипотрахелия – ни одного. Ни астрагала. Я покопался в памяти… – нет, вроде больше ничего апофатического на ум не ложилось. Вот почему-то тенсегрити и фуллерены, хоть и их вроде тоже не замечалось – наоборот, были дому созвучны как кости и плоть. И Васту-шастра – она вообще сразу в рифму встала, прихорашиваясь.

И ещё. Он был как будто живой, хотя оно меня не удивляло вообще и никак – у Эшера ж на картинах получалась оживлять неживое, а чем я хуже? Но… – странно, несмотря на всё это, к счастью, дом с виду всё равно был похож на самый настоящий дом, пусть и не квадратный. Ветки, конечно, из классического архитектурного дискурса торчали несколько вызывающе, но…

Классный. Интересно, из чего он…? По виду вроде как из пёстрых и крапчатых камней. Но живых. Бывают же живые камни? По крайней мере, я что-то читал про такие. Силиконии – да, они. И что-то там ещё в них мерцает. Искорками…

— Эй, брат небесный, ну…?! Что я говорил?! — Услышал я сбоку довольный и громкий голос Чёрта. — Я же говорил, что трава сама себе место найдет!

Чёрт показывал на крышу, я задрал голову и увидел вместо классической черепицы ярко-зелёный травяной ковёр. Как и хотела Анна.

— От души поздравляю. В кои веки и ты, мой уважаемый приземлённый антиох, прав оказался. — Вид у Ангела был довольный. — Экология, брат мой, наука наук.
— Красиво, да. Я бы даже сказал, эргономично, но. Зимой-то? Как? Пожухнет ведь, вид не тот будет. — Взял я на себя роль адвоката Дьявола.
— Да что ж ты такой непрошибаемый! Я же тебе объяснял сто раз – Земля – круглая! — Видно было, Чёрт грудью встал на защиту родного детища. Он хотел было дальше развить свою мысль, но…
— Эй, двуногие! Может, хватит вам уже головы задирать-то? — Послышался голос Пса. — Сколько можно вокруг да около? Делом не пора ль, а?
— А чего? Чего, а? Каким ещё делом? — Не понял Чёрт.

Я тоже не понял, и Пёс пояснил:

— В дом заходить-то будем или опять костерок на ночь глядя варганить начнём?
— Ну да, — согласился я, — для костерка ещё рановато, но предложение верное.
— Охолонитесь, братья. Тогда по обычаю надо, а не с кондачка. Чин чином. — Рассудительно постановил Ангел. — Обряд какой-нибудь соблюсти. Типа, домового в дом первым запустить. Или кошку.
— Кошкой не буду. — Твёрдо ответил Пёс.

Ангел и Чёрт повернулись к Псу и с осуждением посмотрели на него.

— А кто тогда? — С укоризной спросил Ангел.
— Да хоть ты – у тебя крылья есть. Будешь вроде голубком сизокрылым. Или сизым лебедем. Типа, птицей священной.
— Голубком не буду. — Упёрся Ангел. И даже почему-то обиделся.
— Тогда – ты, Чёрт. У тебя – рога. А ты у нас, вроде как, жертвенным барашком.
— Нету у меня рогов, нету! Давно уже в процессе эволюции отпали! — И Чёрт набычил голову, демонстрируя всем довольно круглый с точки зрения геометрии черепной свод классической брахикефальной формы без всяких заметных выступов.
— Тогда своего Арнольда зови. А ещё лучше, Шрёдингеру – она кошка.
— Скажи ещё, Чеширского.
— А в чём проблема?
— Дык ночью ещё. Арнольд тут на лугу валериану унюхал, ну и остальных за компанию позвал. И ладно бы, просто – валериану, так она ещё и amurensis. Вот и… все кошки в окрошку. Амуры крутят. Короче, в астрале они. Даже Баюн там, чтоб ему!
— Ну тогда я не знаю… — Расстроился Пёс.
— А почему всё же не ты, Пёс? Роль-то, вроде, почётная, так сказать, первооткрыватель дверей. — Спросил я.
— Эх-м… Ладно, здесь все свои. Признаюсь. Воинствующе я нетолерантный. Песист я конченый, понимаете? Уж лучше на дыбу, чем роль кошки играть.

Мы стояли перед широко и приветливо распахнутыми дверями дома и не знали что делать. Нет, мне самому, признаться, все эти освящённые седой древностью обцессивно-компульсивные традиции как-то по барабану, но товарищей с их суеверными слабостями уважать надо. Мы же теперь настоящий ансамбль, можно сказать. Спетый. И поэтому я стоял вместе со всеми.

А ещё я чувствовал дом… Нет, с большой буквы – Дом. Хотя и с другой стороны одновременно как будто чувствовал, почему-то…, что хоть он и большой, но какой-то ещё очень маленький, что ли…, вроде как дитя, если в человеческих терминах. Эх, сюда бы Анну… Она, помнится, и с квартирой разговаривала так, будто и та тоже с большой буквы – Квартира. Она бы и с Домом сразу общий язык нашла.

— Блин! Да что вы в свои дурацкие суеверия впёрлись?! Троглодиты, даром что хомо сапиенсы. Застрявшие в палеоцене! Долгопяты! Тупайи шерстокрылые, ей Богу. — Вдруг разразился возмущённой тирадой Пёс. — Ни черта вы ни ангела не понимаете. Шестое чувство отшибло, да? Разве не видите, как он переживает?
— Кто? — Мы вроде как все втроём хором спросили.
— Да Дом же! Гляньте. Вон как испуганно глазёнками своими хлопает.

Я присмотрелся. Дом… А и вправду. Ну да. Я правильно почувствовал. Действительно, как дитя. И глаза-окна – то синим, то зелёным – то небо отражают, то траву. Хлоп, хлоп. И как будто перетаптывался с ноги на ногу – видать, стеснялся.

— Не бойся, малыш. Мы – твои папы. Коллективные. Я уже к тебе иду. Сейчас папа тебе сказку расскажет. Добрую. — Пёс решительно встал и пошёл в сторону раскрытой двери.

А мы встали и дружно потопали вослед. М-да… Папы, значит. Полиандрия – опыт для меня новый.

**** ****

Сказка, кстати, была интересная. Про Бабочку, Муравья, Бурю и Дом. Надо будет потом записать – пока помню. А то Пёс сказал, что писать он физически не способен. Ах ты ж, бедняга, я и не знал, что у него дислексия.

И с удовольствием отметил повышение своего эмоционального интеллекта – несмотря на неуклюжие попытки Пса объяснить, по какой причине он не способен писать, как всё же искусно я перевёл разговор на другое. Да. Я отметил, а Пёс при этом почему-то странно на меня посмотрел. Наверное, был мне благодарен за тактичность.

Сказка с моралью, кстати. Обучающая – самое то для ребёнка. Дом там умел разные всякие ветра создавать. Но насчёт сказки – это Пес и я с ним за компанию – Ангел же с Чёртом блудили в это время непонятно где.

— Уф… Пятнадцать тысяч триста шестьдесят. Ну, ты, блин, даёшь. — В поле зрения наконец снова нарисовался Ангел.
— Ты о чём?
— Комнаты считал.
— Ага…, значит, тессеракт не получился…
— Наоборот! Тринадцать тысяч четыреста сорок раз получился! И это я ещё курносые гиперкубы не посчитал – их там с подкладки реальности целая гроздь прилепилась!

Так…, посчитал я в уме, если пятнадцать тысяч триста шестьдесят… – перед глазами закружилась картинка фигуры, блистающей гранями…

— Блин, ну почему я не математик… Декеракт, что ли?
— Он! Он, родимый! И это только начало – он размножается! Хотя…, следовало ожидать – энергия и время координаты сопряжённые. — И Ангел возбуждённо стал потирать ладони.
— А радуешься-то ты так чего?
— Наконец-то! Нашёлся наконец-то напарник мне в шахматы гекзакосихорные играть!

Вот же…, одни игроки кругом. Я пожал плечами.

— Камин! — А это уже нарисовался Чёрт.
— Что, камин?
— С трубой!
— И…?
— Шикарно.
— Да чтоб тебя! Краткость, конечно, сестра таланта, но ты, по-моему, совсем уж вопиющая жертва инбридинга.

Чёрт разочарованно вздохнул…

— Эх…, прав был Пёс про тебя. Объясняю. Камин с трубой. Труба – аж до самой вершины.
— Ну и?
— Да разве ж непонятно? Божественный Архетип Адо-Райского Мироустройства. Всё же в точности как у нас дома. Труба – до неба.

У нас дома…? У него? Ладно.

— И что в этом шикарного?
— Ну… — Чёрт замялся.
— У них в Аду это чёрный ход называется. Они по нему к нам в Рай вечно шастают – все бары местные оккупировали, нектар с амброзией хлещут.
— Жалко, что ли? Одним вам тянь сянями быть охота?
— Да не жалко, конечно – просто зачастую в любимый кабачок не зайти – мест нет.  В мой заветный Конь Блед интеллигентному ангелу даже и не суйся – перманентный апокалипсис…
— Слушайте, а как начёт меня? Мне тоже охота в бессмертные сянь жэни причаститься.
— Да куда тебе ещё и беатификация? Люди ж и так вечны. Правда, дискретно, но волновая-то функция? Сиречь, душа. Во все стороны прёт – берега ей не писаны. Не то что у нас. Думаешь, мы пьём? Врут, уважаемый, поверь, мы – лечимся. А вы и так бессмертны.
— К счастью, не все. — И Чёрт плотоядно потёр руки.
— Да и с Паном мы тебя не зря сравнили – музыка вечна, а значит и музыканты вместе с ней. — Успокоил меня Ангел.

Кстати вот – да. Начёт Пана. Свербило у меня.

— Вот кстати…, Пана насчёт. А не кажется вам, что это как-то э-э…, не совсем чтобы похвала… А?
— Что…? Наоборот. Высшая! Надо же? Мы – его, а он! — обиделся Чёрт.
— Да, но ведь… с копытами и шерстистый в придачу. Как бы…

Ангел иронично на меня глянул.

— Какие копыта, мой Бог! Просто древние греки никогда ботинок не видели.
— Элементарная perceptual blindness. Дикари-с. — Меланхолически прокомментировал Чёрт.
— Ладно. Хорошо. А почему шерсть?
— Ну…, оригинал. В такую жару и в шерстяном костюме… Шерсть, правда, тонкая, качественная. Dormeuil Vanquish, если не ошибаюсь.
— Так он из наших?
— М-м…, точно не скажу, может, и не совсем из твоих современников… Скорее, один из ихних. — Ангел кивнул Чёрту и непонятно добавил. — Хроностранник.

Из-за наших спин послышался голос Пса.

— А в тюрьме сейчас ужин…, макароны…

И откуда он эти странные цитаты берёт?

— Ты это к чему? — Спросил я его.
— А обустройством быта нам заняться не пора ли? — Ответил Пёс. — Кругом поворотитесь.

Я посмотрел по сторонам. Да…, а ведь прав Чёрт – шикарно. Солнце – из всех окон. А через опейон – ещё одно Солнце. Но странно, откуда здесь опейон – снаружи я видел вроде как два ряда окон – то есть нахожусь я сейчас на первом. Хотя, если и в самом деле декеракт, то не то что понять расположение – даже план дома нарисовать не получится.

А ещё мне понравилось, что на самую макушку дерева – то есть на верх маяка вели всего лишь пара дюжин ступенек. Двадцать четыре – я посчитал. Посчитал, пока спускался – и был на самом верху. Dank u, meneer Maurits.

Я стоял на самой верхней площадке будущего маяка. Отсюда уже было видно, что и впрямь – остров. И видно Великую Реку – оба её рукава, как руки обнимающие сушу, и Великий Океан, встречающий эти руки Реки. И где-то у самого горизонта исчезающее сверкание малой искорки чьих-то парусов. И океан воздушный, где опять сияли две радуги – Арке и Ирис. И несколько звёздных цепеллинов как новогодние шары. И Летающих китов Исмаэля – они величавыми облачными караванами направлялись куда-то в горизонт, а их большие белые животы золотились и розовели, впитывая свет Солнца.

Киты Исмаэля… Я с детства любил за ними наблюдать. А они за мной – их же мало кто замечает. Вот странно – такие огромные, а люди вместо них только облака видят. Может быть, perceptual blindness, как объяснял Ангел? Нет, если живёшь на западе, то понятно – летающие киты – локапалы востока, но опять же… Локапалы запада – драконы. Почему тогда на западе люди драконов в небе не видят? Странно.

И я услышал, как один из китов приветственно вдохнул.

— Оффа алли кор, крылатый.

Пёс, увязавшийся за мной, в ответ наоборот – приветственно выдохнул.

А киты летели мимо, некоторые замечали меня и тоже кивали. Я махал им в ответ. Интересно, Мунин китов дождался или уже улетел? Или Хугин…? Дождался, наверное…

Пёс вздохнул снова. А меня… А меня вдруг такая тоска охватила, что захотелось как Псу завыть.

— Всё. — Сказал я. —Хватит блукать уже, вниз пошли.
— Быт обустраивать? — С надеждой спросил Пёс.
— Не до быта сейчас. Совет племени собирать будем, калюмет курить – дела важные решать надо.

**** ****

На мой зов откликнулись все – Ангел, правда, как-то с опаской поглядывал, зато Чёрт даже обрадовался.

— Калюмет – так калюмет. Это мы завсегда.

А Дом радовался ещё больше – ему всё было внове, а потому интересно.

— Итак. — Начал прения я. — Задание вроде как я выполнил. Дальше – что?
— А и да. А и так. — Поддержал меня Чёрт. — Ведь и вправду. Причём, как и положено в любом нарративе – все три. И дом вырастил, и дерево, и, даже можно сказать, сына – тоже.
— Поясни. Разве в классическом нарративе не отыскать говорящую птицу, поющее дерево и живую воду?
— Ну…, Вельможный Пан, разочаровал. Я-то думал, ты…, а ты… Лёгких путей ищешь, да? — В интонации Чёрта засквозила надежда.
— Птица, дерево, вода – набор ординарный. — Разъяснил Ангел. — Эрзац. Суррогат. Для ординарцев всяких, кому истинный путь не по плечу. Точнее, не по ноге. А вот… высокий век идет высоким трактом.
— Да…? Тогда – тем более. Вот. — Я обвёл соплеменников взглядом. — Значит, пришла пора Анну искать.
— Да. — Поддержал меня Чёрт и требовательно уставился на Ангела.
— Стоп. — Осадил я его. — Не отлынивай. Вы оба вроде как здесь ответ давать должны.
— Нет-нет. Уж лучше я. — Вмешался Ангел. — Чёрт как всегда такого хаоса нагородит – только ещё больше всё запутает. А здесь с кондачка не след. Здесь стратификация надобна – как раз по моей части.

И как ни странно, Чёрт даже спорить не стал – наоборот, милостиво кивнул, благословляя. И Ангел начал.

— Не сочтите за амикошонство, уважаемый Ткач, но, во-первых, поздравляю. Построив дом…, э-э-э…, прошу прощения… — Тут он вдруг смешался, замялся, как-то, по-моему, робко огляделся, и вроде даже как бы завис, видимо, пытаясь что-то сообразить.
— Да не вертись ты. У него парапанорамное зрение – если, конечно, термин «зрение» применим к тому, у кого все семь чувств едины. Он же у нас синестет в высшем проявлении. — Пояснил Пёс Ангелу и поглядев на меня, пояснил уже мне. — Ангел перед Домом извинился. За то, что с маленькой буквы.
— Прошу прощения, глубокоуважаемый Дом, с моей стороны вышеупотреблённое недостойное пренебрежение есть, без сомнения, э-э-э…, акт поведения, неприемлемого в среде столь достойнейших представителей…, э-э-э…, пользуясь вашим гостеприимством, проявить такое глубоконеуважительное…, э-э-э…, как бы так сказать, манкирование…, панибратство…, э-э-э…— Ангел запутался в словопостроениях, смешался, забормотал что-то неразборчивое, булькнул и в конце концов замолк окончательно.
— Да не переживай ты, он вообще не обиделся. — Успокоил его Пёс.

Я прислушался… Ну да, прав Пёс.

— Трави дальше, начальник. Все всё поняли. — Подбодрил Ангела Чёрт.
— Спасибо, Дом. Спасибо, друзья. Итак, продолжу. В общем, поздравляю, Понтифик. Ты воплотил в жизнь сюжет величайшего миростроительного архетипа Вселенной.
— А я всегда говорил, что историй ни фига не четыре. — Сказал Пёс.
— А это потому, что отдали философию на откуп всяким гуманитариям. Нас, инженеров-пролетариев умственного труда, права голоса лишили. А дай нам трибуну – мы б им… — И Чёрт с досадой махнул рукой.
— Ладно, друзья, филологические споры оставим на потом. — Попытался опять перехватить инициативу Ангел…
— Да как же оставить, если они величайший архетип под ничем не примечательным?! Рядовым с маленькой буквы пятьсот шестьдесят пятым номером?! А? Антти?! Богохульник! Да как ты мог?! — Религиозный пыл Чёрта был неподдельным, моё непонимание – полным.

Снова помог Пёс.

— Есть такой сюжет – про чудесную мельницу. Но у людей история эта уж очень измельчала – вплоть до совсем уж низменного волшебного горшочка.
— Опошлили. Низвели и окунули. Смачно и с удовлетворённым кряканьем. Прям по макушку в сермяжную бытовуху практической пользы. Один святой Дон Кихот, чтоб он был здоров, третьим глазом шестого метафизического чувства… — Снова заблажил Чёрт.
— Та-ак… — Стал пытаться вникнуть я.
— А архетип этот изначально к людям пришёл в форме мельниц богов. — Продолжил объяснения Ангел.
— И чёртовой мельницы. — Традиционно придал бинарность тезису Чёрт.
— Да. И чёртовой – она в другую сторону мелет. — Согласился Ангел.
— В другую – это какую? Левую? — Заинтересовался я.
— Что за примитивная антропоцентрическая ориентация? — Возмутился Чёрт. — В другую – оно и значит – в другую. То есть, в иную.
— Итак. — Продолжил Ангел. — А истоки уже бинарного архетипа богочёртовых мельниц – в мировом древе. Именно так оно и растёт. Самоподобно. То есть, рекурсивно. То есть, фрактально множась.
— А причём здесь Дом, который построил я?
— Во-от. Именно – с большой буквы. Дом. Великой и прародительной архетипичной архитектуры. И правильнее, конечно, говорить – породил. Вырастил. Дом – он ведь и дерево, если из другой реальности на него глядеть. И дерево, опять же – великое и тоже – прародительное. Но в первом упрощении – мельница. Тоже – архетипичная. Он с одной стороны – рекурсивно растёт, а с другой стороны – фрактально мелет. Вот и выходит что Дом твой – и дом, и дерево и ещё та самая легендарная мельница. — И Ангел победно на меня посмотрел.
— Ага, прямо Hamlet's mill производства компании Santillana & Von Dechend. — Я был настроен всё ещё скептически.
— Да не шучу я. Твой декеракт именно так и работает – как мельница, множащая миры. — Ангел даже запереживал от моего неверия. — Правда, он уже не декеракт, по-моему. Скорее, дуодекеракт.
— Да что удивительного-то такого? Простейший же клеточный автомат, играющий сам с собой в домино Ванга. Петли Лэнгтона, чтоб им! Ты сам сходи – посмотри. Посчитай, сколько на сей момент в Доме комнат. Уверен, уже на двадцать четвёртом миллионе собьёшься. — Пришёл на помощь Ангелу Чёрт.
— Хм…, я думал, просто Дом, который построил Тил, который будет как Дом обновлённых, а тут прямо лейнстеровский Демонстратор четвёртого измерения? Я и не знал, что это не фантастика. — Моё монолитное атеистическое неверие дрогнуло и постмодернистски побежало предательской сеткой пугающей бесконечности расходящихся тропок релятивистских трещин.
— Да. Именно. Пора фирму учреждать. Поставим производство копировальных домов на поток. Предлагаю зарегистрировать под торговой маркой «Cornucopia Copy Houses». — Чёрт, уже забыв свои причитания про сермяжную пользу, как всегда сразу попытался занять место в президиуме.
— Ох, зря мы тогда им башню в Вавилоне разрушили… Уж хотя бы «Cornu Copiae Copia Domibus» или… «Cornu Copiae Copia Project», что ли. — Осадил его Ангел.

А Пёс не замедлил осадить Ангела.

— Да…, милейший, не только в арамейском.
— А мне нравится. — Не согласился я. Два первых варианта. Третий тоже вроде неплох, но аббревиатура уж больно знакомая. И насколько помню, габитус с узусом у неё не ахти – и проект был не очень прибыльный, и кончил нехорошо.

Ангел тут же попытался исправить дело.

— Тогда, может, «Cornu Copiae Copia Cooperation»? Тройная тавтология – любо-дорого! А как красиво аббревиатура звучит!

Но Чёрт уже постановил.

— Отлично! Значит, победил мой вариант. И для начала предлагаю заняться оптимизацией cash flow.

Мне это надоело.

— Стоять! Развелось именодадцев – шагу ступить нельзя. Мало вам было? Акшая Патри, Сампо, Гротти? Чаша Грааля, в конце концов?
— А куда деваться? Вселенная имеет форму сосуда – что ты пальчиками себе ни лепи, из матрицы космической не вылепишься. — Ангел пожал плечами.
— И я. Не зря же я третьей рукой на ханге играл. А рука не простая – шаманская. А игра на ханге следует движениям пальцев Создателя, когда он лепил Человека. И обрати внимание – на ханге тоже чакры есть – как у человеческого тела. — Добавил матричной безвыходности Чёрт.
— Ой-ой-ой. Амбидекстр ты наш. А меня вообще не стояло? Про гитару мою двенадцатиоктавную – забыл? Про струны мои космологические, одномерные – оглох?

В принципе, они меня почти убедили, вот только помимо оказавшегося весьма хрупким перед лицом трансцендентности атеизма имелась во мне ещё и та кондовая так нелюбимая Чёртом сермяжность правды быта: ну какая фрактальная мельница, какое бесконечное дерево, если Дом – вот он. Весомый, грубый, зримый. Краем третьего глаза я почуял, как Дом весь как-то присборился, подтянулся, заматерел и даже вроде как бы встал во фрунт. Да, несомненно – не просто – дом, а дом – разумный. Но как ты его ни назови – Home Sapiens, Domo Sapiens или хоть Изнакурнож, но то, что он представляет из себя что-то не просто реальное, а бесконечно реальное…, я осознать не мог.

С чем и не преминул поделиться с сотоварищами.

— Поймите, я как феноменолог спрашиваю. Хоть я и не.
— Эх! А тебя не удивляет, что мощение Пенроуза это всего лишь сечение двумерной плоскостью пятимерного гиперкуба? — Начал просвещение деревенщины Ангел.
— Нет. Не удивляет. В математике. А вот в жизни…
— Да пойми ты! Не только математика. Вселенная вообще – кристалл. Вся. Формой своей и устройством. И потому все эти ваши – и мозаика Пенроуза, и задача трёх тел – примеры одного порядка, просто разных размерностей.
— А теорема о пяти красках?
— Да даже шести рукопожатий!
— Вона как… Ага. Но…
— А то, что квазикристаллы устроены по принципам многомерных пространств? Существование икозахедрита тебя не напрягает? — Ангел продолжал давить на факты.
— Меня – нет. Я же не кристаллограф. И не химик.
— Тем лучше для химии. И кристаллографии. Хотя, если взять наш Дом, то конечно, лучше не про плитку Пенроуза, а про треугольник Серпинского. Представь себе. Его.
— Представил.
— Вот. Изначально равносторонний и симметричный, все углы в шестьдесят градусов.  Но есть такое преобразование – если начать сближать боковые его ветвящиеся биссектрисы-медианы к средней, они втроём, сходясь, обретут форму дерева.

Треугольник Серпинского…? Что-то мне это напомнило… И преобразование вспомнил… Красивое такое преобразование.

— А дерево, как ему и положено, неизбежно будет расти. — Закончил объяснение Ангел.
— Небосвод. — Сказал Чёрт, с удовольствием оглянувшись по сторонам.
— Где? — Не понял я.
— Есть небоскрёбы, а есть небосводы. — Пояснил Чёрт. — Ты построил небосвод. Тоже дом, тоже до неба, но принцип другой.

Я почувствовал за спиной и вообще вокруг какое-то заинтересованное шевеление.

— Ну, ладно. Построил. И что с того? — Я всё ещё ничего не понимал.
— Да как ты не уразумеешь?! Потому что небосвод твой во Всю вселенную пророс! — Загорячился Чёрт.
— Блин! Понимаешь, какая фигня… — Судя по лексикону, Ангел тоже немного расстроился. — Понимаешь… У Вселенной разрешающая способность взгляда максимум если какую звезду разглядеть. Сверхновую. Обычно. Но иногда эта сука… Ох, прошу прощения, чёртов вульгаризм. В общем, бывает…, случается. Знаешь, стечение обстоятельств – иногда и человек электрон способен увидеть – так и с Вселенной. Видать, когда Дом во Вселенную начал расти, что-то тут у неё в глазу зачесалось, вот она и пригляделась – что там за мошка в зенице Господней.
— Человек… Трёхмерный пиксель реальности. — Дал мне определение Чёрт.
— Да. Но один пиксель взял да и вырастил своё фрактальное дерево. А оно расти начало. Почва дюже хорошая, видать. И садовник с душой. — И Ангел вздохнул.
— Но я же его только сейчас построил. А Анна-то раньше пропала.
— А про ретропричинность слыхал? — Напомнил Чёрт.
— Но я же не квант! — Разозлился я.
— Нет. Ты – трёхмерный пиксель реальности. Для Вселенной – что тот квант. Со всеми вытекающими для кванта.
— Эффект наблюдателя, увы. — Ангел снова вздохнул. — Вселенная взглянула и…
— Гомеостатическое мироздание… — Сказал Пёс. — Ни фига оно не гомеостатическое. Правильно Ангел сказал, Вселенная – сука.

Псу я поверил. Насчёт сук он один из нас специалист. Пусть даже одновременно и любитель. А вот у оппозиционеров кое-что решил уточнить.

— А как же принцип локальности?
— А никто не отменял. Всё именно так и работает. Вот только реальность не трёхмерна – не плитка Пенроуза, а пятимерный гиперкуб, – помнишь? — Отмёл мои сомнения Ангел. — А пятимерный гиперкуб сам как плитка Пенроуза по отношению к. Призрачное взаимодействие… Ха. Да никакое оно не призрачное, если знать, что Вселенная устроена по принципам квазикристалла.
— Вот только специально в ту путаницу лучше не лезть – такое тенсегрити… — Чёрт покачал головой. — Ещё больше запутаешь, да того и гляди, сам запутаешься – станешь архетипом – и ни тебе свободы воли, ни воли свободы. Всяк хоть автор, хоть читатель тобой вертеть начнут.
— Оно ж ещё не мгновенно передаётся. Не помню точно, сколько там хронопарсек в секунду. Рассинхрон вроде небольшой, а всё равно вибрации создаёт. Не лезь туда, – как неотъемлемая часть твоей психики прошу.

Ангела мне было жалко и я решил не лезть. Пока.

— Хорошо. Вернёмся к настоящему. Разрешающая способность, значит. Взгляда… Вселенной…
— А вот не надо упрекать нас в антропоцентризме! — Чёрт традиционно встал в позу. — Нас – нечеловеческих, можно сказать, сущностей. Пусть даже и виртуалов твоего собственного самосознания. Такая дуальность как есть. Вселенная необъятна? Конечно. И несопоставима с человеком? Да без базара – но! Центр-то у неё – везде. В каждой точке. Что упрощает.
—И уравнивает. Человек – та же Вселенная, хоть и другого масштаба. Сказано, что по образу и подобию – так оно именно про это в виду, про голограмму. Двунаправленно, причём. Посмотреть на тебя – это ей как к себе в душу заглянуть. Прислушаться к собственным ощущениям. — Ангел замолчал и прислушался.
— Ага, да. Умер человек – упала звезда. Неужели не в курсе? Вселенная – голограмма. Слыхал же про такую ересь? — Спросил Чёрт.
— Не ересь, а итерация. — Поправил его Ангел.
— Помнишь? Как наверху вдруг слились в одну две звезды – в миг, когда ты разломил надвое краюху хлеба? — Спросил меня Пёс.
— Зря разломил. По ночам есть вредно. Это я вам как диетолог говорю. — Нравоучительно указал нам Чёрт. — Вы хлебом балуетесь, а астрономы потом репы чешут – что же это у них не так с основной последовательностью.
— Короче, сложилось. Взглянула – сюда, там – бабахнуло. — Грустно подытожил Ангел.
— Не гроза то была, Триединый. Не гроза. Не у ветра спрашивать надо. И даже не у Солнца. — Окончательно огорошил меня Чёрт.
— А у кого ж тогда? У Вселенной, что ли? — И я взглянул в потолок. Дом тут же любезно его исчезнул.

Небо… Небо что-то бормотало себе на уме. Я погрозил ему кулаком. Небо притихло. Дом от греха вернул потолок на место.

— Нет, у Вселенной не получится. Не расслышит. У себя надо спрашивать. Ты ведь, хоть и пиксель, но и аналог. — Ответил вместо неба Ангел.
— Вселенная – голограмма. Слыхал же про такую ересь? — Напомнил Чёрт.
— И…?
— Нет, ничего не понимаю. Еноха же ты читал? — Чёрт пронзил меня экзаменующим взглядом.
— Да я как-то по современникам больше…
 — Ой, неуч… И что не так с этим современным образованием…? А читал бы, знал – человек есть космос, великий в малости своей. — Менторски укорил меня Чёрт.
— И дух его от Моего духа и от ветра; и слово его как дело; и в малости своей он велик и велик в мелочах. — Уточнил цитату Ангел.
— И…?

Чёрт только рукой махнул, но Ангел не сдался.

— Для начала надо разобраться, в какую историю ты влип. — Пояснил он мне.
— Да я ж сто раз уже объяснял! Анна пропала!
— Э, нет. С позиций Большой Истории. Универсальной. Эволюционной. — Чёрт снова включился в процесс и многозначительно тыкнул в небо указательным пальцем.
— Достали уже! Причём здесь эволюция? Ага. Давайте, про возникновение органической жизни, про вымирания динозавров…! — Эти бинарные близнецы в очередной раз вывели меня из себя неожиданным поворотом.

— Да-да. Давайте про вымирания динозавров. Чёрт у нас в этом вопросе специалист знатный. — Развеселился вдруг Ангел.
— Нет-нет! Не будем уклоняться от темы. Не надо нам всяких ненужных экскурсов. — Чёрт протестующе замахал руками.
— А почему это не…? — Обвинительно посмотрел на него Ангел. — Что? Увиливать будем от родовой вины?

И он обернулся ко мне. Очевидно, дыша праведным гневом.

— Ты спроси его. Спроси. Про вымирания про эти. Не только динозавров – и синаспсид, и всех прочих. Про всю кровь невинно убиенных на его пакостливых руках.
— Не я! Клянусь Богом, не я! Однофамилец! — рьяно отмазывался Чёрт, нервно при этом почему-то пытаясь вытереть руки о воздух. Воздух при этом испуганно пятился от Чёрта.
— Все вы одной миррой… Точнее, серой. — Тоном великомученика заклеймил его Ангел. И пояснил.

— Бизнесмены адовы. Это они в будущем, когда человечество машину времени изобрело, Адово своё Бюро хроносафари учредили. Рекламные слоганы кругом: Незабываемая охота на врагов рода человеческого, Долой иго рептилоидов, Спасём из рабства первопредков, Подарим место под солнцем млекопитающим… Ну и…, дальше – больше. После динозавров – круротарзы, после круротарзов – синапсиды… На суше повыбивали, в воду полезли и… началась Великая рыбалка, а как следствие – ихтиозавры, панцирные рыбы, ракоскорпионы и даже трилобиты! А ещё эта их низменная страсть ко всякому гурманству, деликатесам изысканным… и… – прощайте, несчастные брахиоподы, бедные гигантопродуктосы… Словом…, эх, Кювье, знал бы ты…

Чёрт совсем сник и хватаясь за соломинку булькающим тоном почти утопленника пытался воззвать к справедливости.

— А не мы одни… А ваш – ваш великий кислородный геноцид…? А у кого от конодонтов аж за ушами трещало…?

Но Ангел праведно и неподкупно его не слушал.

— А про мамонтов – всё правда. Как у вас в науке и считается – виной всему были именно люди. Вот только не древние. Да… А они потом рассказывают, что легенды про богов, спустившихся с неба – сказочки древних, ага. Ну…, впрочем, отголоски того будущего ты и в своём настоящем хроноэхом наверняка читал. Мастодония, Изгнанники в плиоцен, так? И грянул гром…? А учёные потом теорию катастрофизма выдумали. А катастрофа – вот она. Стоит напротив – и хоть бы хны.

Ангел был неправ – Чёрт выглядел так, что мне сразу захотелось его простить. За всё. Я решил немного помочь страстотерпцу.

— Слушай, Ангел… Насчёт этой Адовой охоты. Оно, конечно, красочно, но как-то с бритвой Оккама не очень…
— Да не той стороной вы бритву Оккама держите! Ведь ненаучно ж совсем – этот ваш Deus ex machina – ведь намного естественней предположить, что все эти катастрофы не от каких-то трансцендентных причин, а здесь – внутри, имманентно.
— Да…, интересная гипотеза…
— А вот не надо тут! — Вдруг как чёртик из табакерки взвился Чёрт с видом сто первого быка на гекатомбе, – почуявший, видать, шанс перевести стрелки правосудия на хотя бы без пяти. — Какая ещё гипотеза?! Это вы там у себя в науке всякие умозрительные фантазии можете строить – говорить одно, а на деле потом оказывается совсем другое. У нас, мистиков подход противоположный и оттого исключительно точный – метафизический. У нас вначале было слово. То есть если уж сказано – то уже, значит, и сделано.

И тут Пёс, всё это время молча, но с большим интересом наблюдавший за несколько кафкианским процессом, наконец-то внёс и свою лепту в дискурс.

— Мы Анну искать будем или нет?

И теперь нам уже всем троим стало стыдно. Первым оправился Ангел.

— Если позволите, э-э…? Позвольте, я продолжу тему, столь любезно обозначенную моим уважаемым оппонентом. Рассмотрим историю нашего Героя с позиций Истории Большой.

Я только махнул рукой.

— Ладно. Рассмотрим.
— В общем, это когда твои предки ещё в рефигиуме от наступающего Великого Ледника прятались. — Влез вперёд Ангела Чёрт.
— Рефугиуме. — Поправил его Ангел.
— Да…? А я думал, рефигиум – это потому что люди фигу Леднику показали. — Расстроился Чёрт.
— А рефугиум, что ли, потому что фугу сочинили? — Добил его Ангел.
— Да ну тебя. Ладно, начну снова. Короче, давно это было. Ещё до времён, когда волки обезьян приручили. Итак… — Начал отсчёт Чёрт…
— Историй в мире всего четыре… — Подхватил тему Ангел.
— Но Вавилонская библиотека всё ещё пополняется. — Задал ритм повествованию Чёрт.
— Да. Как ты знаешь, Вавилонская – библиотека обязательного экземпляра, там все до одной истории есть. — Взял следующий аккорд Ангел.
— Причём каждая – недописана. Ну…, как ты не знаешь, это потому что будущее постоянно влияет на прошлое и истории вечно переписываются. — Опять вылез на первый план Чёрт.
— В вашей культуре стрела времени обоюдоостра и потому ваши предки одновременно и ваши же потомки – ведь образы исторических персонажей и даже целых народов, которые вы себе оживляете в своих трактовках и представлениях – как каждый в отдельности, так и вся историческая наука, есть лишь плод вашего воображения, а не те – реально жившие и действовавшие личности и массы. Плод – именно, плод. — Выдал длинный историософский пассаж Ангел.
— Теперь знаю. Понятно. Оказывается, оно и в буквальном смысле. Хотя…, можно было и догадаться – уж если даже обе теории относительности допускают возможность путешествий во времени, то… А значит… — Согласился я.
— В общем, четыре истории… — Снова начал Ангел.
— И перво-наперво нужно понять, какая из них твоя… — Снова начал Чёрт…
— Фига с два, а не четыре. — Не согласился Пёс. — Четыре плюс бесконечность.
— В общем, ты прав, как минимум их пять. — И Ангел продемонстрировал свою ладонь – вполне в этот раз человеческую. — К четырём, названным Библиотекарем, всегда добавляется твоя личная история – пятая. — И он оттопырил большой палец. — Вот и. Пять историй – как пять пальцев на руке. А пятью пальцами можно многое сделать – как, думаю, тебе известно ещё из школьного курса эволюции человека.
— Например, фигу скрутить. — Снова влез со своей фигой Чёрт.
— Чем подавляющее большинство человечества и занимается. — Добавил Пёс.
— И это тоже, да. — Согласился Ангел. — Но всё же именно эти пять пальцев дали огромное преимущество твоему виду перед остальными – надо было только научиться им пользоваться. Вы – каждый – держит в своей пятерне миров приводные ремни.

Ангел выдержал паузу.

— Но несмотря на то, что теперь историй уже не счесть, человечество начало всего с трёх: кулака, той самой чёртовой фиги и раскрытой в приветствии ладони. Правда, ваши учёные умудрились даже эти три начальных жеста деэволюционировать в вульгарнейшую примитивность бинарности, но мы здесь не об ограниченности рассуждений тупиковой ветви древа приматов, а о мышлении тех, кто пошёл в своём развитии вперёд.
— Да. И потом к ним добавились камень, ножницы, бумага… — Продолжил список Чёрт…
— И пошло – поехало. — Удлинил список в бесконечность Ангел.
— Так когда-нибудь и до snipp, и до snapp, и до snorem, и даже до hej с apostelorem доедет. — Мечтательно закончил список Чёрт. — Да…, один маленький шаг пургаториуса…
— Вот. Вот именно, брат мой во грехе. — Оживился Ангел. — А то я прям и не знал, как нашего Пантократора под самый под монастырь подвести.
— Понимаешь, Сеятель, здесь ведь гоэтией не обойдёшься и даже теургия не поможет. И Малый ключ Соломона. Да и Большой. — Чёрт пожал плечами. — Пардон.
— Понимаешь…— Начал Ангел.

Я же в пику ему непонимающе молчал, ожидая следующего акта откровений.

— Понимаешь, Герой наш Главный, история сделала свой оборот, времена человеческие проходят, наступает эпоха новых историй.
— Круг второй. — Уточнил Чёрт.
— Год пришел к повороту, — дополнил описание Пёс. — Джунгли двинулись вперед. Близится Время Новых Речей.
— Кранты Калиюге, сечёшь? — Заговорщически подмигнул мне Чёрт.
— И потому хватит вам уже в куклы играть и махать игрушечными сабельками. — Заявил Ангел и попытался ухватить правой рукой невидимый эфес несуществующего меча.
— Пора вам из вашего рефигиума уже выползать. Научились фигу крутить – неча в кармане такой ценный инструмент держать. — И Чёрт любовно посмотрел на скрученный из левой шестерни кукиш. — Ключ универсальный…
— Точней, отмычка. — Пробормотал Пёс.
— Если раньше в сказках можно было спрашивать дорогу у ветров и прочих стихийных божеств, то теперь человечество само стало одной из главнейших стихий на планете и сказки ваши отныне совсем другие. — Продолжил Ангел.
— Ишим – так следующий этап сами того не зная назвали некоторые, не будем называть их по имени, семитские товарищи. — Как-то, по-моему, несколько антисемитски выразился Чёрт.

В голове у меня раздался голос Пса.

— Не обращай внимания – Чёрт обычно путает семитов, семиотиков, семинолов и семикондакторы. И ещё всех Семёнов с семеноводами заодно.

— Это нижний ангельский чин который? — Понял я Чёрта.
— Он самый. Самый он. — Грустно согласился Ангел. — Homo ludens. Переходное звено, так сказать.
— Опять переходное звено.  — Выразил я своё неудовольствие.
— Радоваться надо. Варианта же только два: или переходное, или тупиковое. — Успокоил меня Чёрт.
— Тупиковое? Ну, ладно.
— Путь Шута. — Напомнил мне направление Ангел.
— Ладно, хорошо. Сам выбрал. И чем он мне грозит?
— Ну почему сразу грозит? Наоборот – дарует. Путь Шута – по большому счёту, игра.
— Игра. — Подтвердил Чёрт. —Помнишь, как там у Иисуса? Не мир я вам принёс, но мяч.
— Мя-яч…? Вон оно как в первоисточнике-то.

А Ангел почему-то с осуждением посмотрел на Чёрта. — Язык что помело. — Сказал. Непонятно, почему. Может, Чёрт какую сокровенную тайну невзначай раскрыл.

— Да, мяч. Что предполагает игру в первую очередь командную. — Чёрт при этих словах стал чем-то похож на тренера.
— В общем, говоря более доходчивым языком, выходя из плоскости, домино Ванга плавно эволюционирует в казуальные карты. Думаю, так тебе будет более понятно. — Объяснил Ангел.

Ну…, не то чтобы более, но саму метафору я стал ощущать телесней. И фокусировки чуть прибавилось.

— Увы, да. Вместо прямой дороги меча, истины и порядка – кривая тропка, ежемоментно меняющийся лабиринт стохастически рождающихся смыслов. А главные инструменты тут вовсе не разум, аналитика и логическая редукция, а парейдолия, апофения и компульсивная обцессия.
— Вот-вот. Это тебе не Мировой Эфир, не флогистон какой-нибудь, который вы ныне называете всякими чудными терминами навроде тёмной энергии. — Обрадованно потёр руки Чёрт.
— К сожалению, да…, вотчина отнюдь не моя, это – Хаос – оргиастическое совокупление случая с пороком. — Ангел развёл руками.

Чёрт же при этих словах протестующе бросился в атаку.

— Не верь! Поклёп! Се – злой навет! Что за пейоративное лексическое поле? Какое совокупление? Священное прелюбодеяние – вот верная формулировка. И пусть Ангел прав насчёт парейдолии, апофении и даже компульсивной обцессии, но – и идеальное равновесие дрожащей руки! Sic!
— Sic. — Согласился Ангел. — Потому как и gesamtkunstwerk, разумеется. Как же в наши дни без этого. — Экуменически добавил он мультиверсальной всеохватности.
— Опять это бохо, блин… — Вздохнул я.
— И контемпорари! — Естественно, и без вклада Чёрта не обошлось.

Сингониально звучали их голоса, кристаллизуясь в воздухе пока невидимыми глифами, а у меня в голове мыслями – неким звоном уже заявляющие о своём рождении, но всё ещё никак не осознаваемые. Ангел меж тем продолжил.

— Но кроме архетипов, матриц и всяких игр с Хаосом есть ещё и направление – и вот из этой-то колеи не деться уже никуда. Хоть наружу вывернись, а направление всем одно, единственное и непререкаемое во всех историях и сюжетах – добро побеждает всегда! — Торжественно провозгласил Ангел.
— С какой бы стороны оно ни находилось — Преданно поддакнул Чёрт.

Хм…, поддакнул подозрительно – и я уже потирал руки в предвкушении, но… Ангел пристально вгляделся в верноподданический анфас Чёрта, пожевал чего-то у себя в голове…

— А ведь…, а в принципе…, устами младенца… — Младенец при этом смотрел на Ангела невинно и незапятнанно… Ангел хлопнул себя крылом по лбу. — Ну да. Казуальные ж карты.
— Как земля, вода, ветер, огонь. — Молитвенно пробормотал Чёрт, сложил брови молитвенным домиком, возвёл очи куда-то в сторону Млечного Пути и в трёх руках его мелькнула как веер звёздными рубашками колода Таро. И исчезла. А Чёрт сказал что-то вовсе непонятное и совсем не в тему.

— И Луиза Домбровски танцует с фонариком на ковре.

А Ангел развернулся ко мне и мрачно посмотрел. Мрачно. Но мне показалось, сочувственно.

— Прости, Неофит. Но долбаная эта ваша бинарная логика. Увы. Не чёрно-белый. Не добро и зло. Не всё так просто. Нет, и оно, но. Добро, Зло, Инь, Янь, Тень, Странь. Размерность совсем другого порядка. Ты даже не представляешь. Высшего, чтоб ему. А она ведь ещё, сука, вращается. И, сука такая, она ещё и не по кругу вращается. И вообще не она. И не он. И даже не оно – но, впрочем, вам про то знать совсем пока ну нафиг. Дабы опору не потерять. От невесомости вас сейчас только мутить будет.
— Плюс Срань, Брань, Хтонь, Хрень и Многофакторная Дребедень. — Показал мне Чёрт пять растопыренных пальцев. — И Плетень. — Вдобавок к пяти пальцам из ладони выросло ещё и осьминожье щупальце – юное и оттого, видать, стеснительно розовое.
— А ещё Явь и Навь, а ещё… — Продолжил непонятный список Ангел, набрал воздуху чтобы продолжить, но не успел – Чёрт воздуху набрал раньше.
— А вы только в нигилизм впадать способны – чего это жизнь к вам так несправедлива, чего это зло успешно, а добро наказуемо… А ни фига. Как есть, так и мене-текел. Вы ж не способны, что именно «пока» здесь определяюще и неоднозначно намекающе на. А вот в финале, который как раз и настоящий суть день рождения…, м-да…, на котором всем никуда не деться из всё той же колеи придётся… Э-э… Всё просто, Путник, всё – просто…
— Но самое сложное, что для вас всё ещё проще. Эх…, l'art des truismes naifs… Ваш неблагодарный удел. Ваша священная миссия. Ваша великая, но трагическая человеческая ноша – делить мир на чёрное и белое. — И Ангел к дикому моему удивлению, встал передо мной на одно колено (правое) и почтительно склонил голову.
— Э-э… Ave, Caesar, morituri te salutant…? — Только и смог я в замешательстве вспомнить первое, что показалось мне хоть как-то соответствующим моменту.
— Ave, naumachiarii. — Ответил Ангел и снял с головы шляпу.

Шляпу…? Откуда она у…?

— Воистину, Индуктор. Всё – так. Всё. Для обжигающего пламени свечи…, как пепел, так сказать. — Ангел глядел на меня как на икону – снизу вверх. — Прости, но… Некуда ж деваться – напряжённость магнитного поля поддерживать надо. Так что без вашего чёрно-белого Вселенной ну совсем никак. Кто, если не вы?

И здесь вдруг сорвался с катушек Чёрт.

— А ху… э-э…, это самое…, ну! Бл… А хрен ли бы?! А дилдо им пачкой в! Эх…! — И он грянул оземь невесть откуда взявшуюся у него на голове папаху (воинственно чёрно-белую, искусственного кудрявого меху). — Мужайтесь, герои! Амбразуры ждут ваших грудей! Поротно и повзводно…, шашки наголо…, конной лавой во славу добра…, так, чтоб кровавые ошмётки злых ворогов…, чтобы их кишки на наших…!
— Ста-я-я-ть…!!! — Заорал Ангел. — Всё, проехали. Замнём тему, а то наш коллега сейчас от Вселенского Зла места живого не оставит. В штопор вошёл. Очень уж он у нас увлекающаяся особа весьма зело. То есть, вельми.
— Sic. — Сказал разом успокоившийся Чёрт.

И наступила тишина. Друзья мои горние глядели на меня с благоговением, я чувствовал себя в роли воскрешённого мессии, который только что слез с распятия. Причём слез слегка офигевшим. Ну нафиг!

Стигматы, правда, уже зажили, но ещё чесались немного. Я почесал и подумал.

— Хорошо. Пусть – sic. Но мне-то – что делать? Конкретно.
— Конкретно? Думать. — Сказал Пёс.

Думать? Что ж. Наконец-то дельное предложение. И я начал думать. И… Итак…, получается…, как бы оно ни…, да и не…, но… Ага. А вот это стоит осмыслить.

Я вспомнил историю своего выбора. В принципе…, да, герой – он прямой, как меч – ему себя дураком признавать как-то не по-геройски. А я…? Дурак-то я, может быть, и дурак, но вот игрок из меня, прямо скажем…, не моё. И уж тем более не трикстер – ни на грамм хитроумия я в себе не наблюдаю. Нет, понятно, что и никакой научный редукционизм здесь не то что методом, но и намёком даже. Только холизм, только синтез. Эмергентность, синергетика, тектология. Значит, надо синтезировать весь этот бред, что на меня высыпали. Но…, если б знали, из какого сора, да?

— Да…, вы столько на меня слов вывалили, что выкопать из-под них смысл… Столько слов о том, о чём можно было бы и не говорить… — Сказал я вслух.
— О, милый Людвиг… Если бы все молчали о том, о чём нельзя говорить, у вас не нашлось бы слов, чтобы высказать эту свою мысль. — Непонятно кому ответил Пёс.

Но я с ним не согласился и мы стали молчать дальше.

Со слов получалось, что Вселенная в Божественной конфигурации обоих агентов – что небесного, что… э-э…, ладно, имеет форму кристалла. Кристалла к тому же голографического, хотя звучит это, прямо скажем… Дом тоже примерно по такому принципу. И Дом теоретически уже есть пусть не везде, но во многих мирах – мне это не помогает никак, но зато Анне найти его будет намного проще, чем меня. Тем более что зрение у неё наверняка анаморфическое. Правда, толку от этого – чуть. Потому что в тех (сколько там уже миллионов…, миллиардов?) комнат его потеряться ничуть не сложнее, чем вне Дома. Ещё и заблудиться можно.
Дальше…

Вселенная не поможет. Ей разрешающая способность взгляда не даст. Ветры – тоже. Они, если верить Чёрту, вообще лишь следствие. То есть – как инструменты? Хорошо, отложим на полку. Поближе к уму. Реальность… А что есть реальность? Думал уже. Да. Реальность усугубляет ещё больше. Она всего лишь срифмованный нами хаос апорий, случайное соседство которых апофенически интерпретируется как логический порядок. Тогда…
Хаос? Ну…, Хаос – это полный бардак, как ты его ни называй – хоть оргиастическим совокуплением, хоть священным прелюбодеянием. В хаосе работает только закон… Стоп. Какой закон может работать в отношении Хаоса? В истинном хаосе по определению законы работать не могут. Нет, значит, не закон, – случай. Точно. Случай, он. Только не простой, а клинамен. Как там? «Об очевидном узоре в судьбе человека», да? Так вот весь этот возникающий синхронизм вовсе не синхронизм, а рифма. Так пишется поэтический текст. Из случайного сочетания, из апофении. А смысл уже потом – он уже цепляется к словам. Возникая не в самих словах, а между. Как между писателем и читателем. Хорошо. Я не поэт, но в рифму писать могу. Точней, не могу, а оно само собой получается. В восточнославянской мифологии есть целый пласт сказок про Ивана-Дурака – у него как раз оно само собой вот так и получалось – что ни сделает – всё в рифму. И что не сделает – тоже.

Но хаос – это здесь, в нашем трёхмерном срезе реальности. По факту же он всего лишь отражение порядка, существующего в более высоких размерностях. Потому что – кристалл. И чем больше кажущийся нам хаос, значит, просто тем выше размерность порядка. Ну да, обычное зеркало: самый хаотичный хаос – это отражение самого идеального порядка. Опять же, хаос – он виден просто потому, что на малой площади, а чтобы увидеть закономерность, нужно суметь охватить взглядом большую площадь. В домино Ванга сыграть. По сути, уловить ту самую рифму. Поэтический дар – эта самая ловля. Рифма нужна, чтобы достичь так желанного идеального равновесия дрожащей руки. Проще, конечно, увидеть более высокую размерность, но у нас органов чувств для того нет. За исключением поэтов – поэтический дар и есть этот орган – вестибулярный аппарат, внутреннее ухо, способное уловить рифму в хаосе, то есть ощутить мир в более высоком измерении. И снова, да, я не поэт, но в рифму у меня получается. Нет, я не прав – не получается, случается – так будет точнее. Un singe danser sur une lame de rasoir. Кстати, сколько там небес небесная архитектура насчитывает? И как эта архитектура соотносится с топологией размерностей? Седьмое небо, судя по всему – далеко не последнее? А размерность декеракта какому небу соответствует?
Дальше…

О чём там ещё было? Путешествия во времени. Если они возможны, получается, человек вечен. Если, как говорилось, тенсегрити – то ещё и связан всем моментами своего бытия. И это не память, бывает, подводит, а всего лишь корректируется прошлая реальность. Не выдуманная, а истинная – теперь уже истинная. Мы своим настоящим сами себя прошлых переписываем – ежемоментно. Я… Я сам себе и летописец и легенда. Это если действую. А если не делаю ничего, таким как есть и остаюсь. Дальше… То, что человек конечен в нашем трёхмерном не значит ничего. Это только здесь – конечен. В этом срезе. В этой проекции на трёхмерность той многомерной реальности, в которой мы вечны и потому путешествия во времени возможны. Потому как там время – всего лишь одно из рядовых измерений, проходимых так же, как и прочие. Возможно, только в нашей реальности по времени ходить нельзя – так, как в двухмерной плоскости – по аппликате. Снова квазикристалл. Причём, квази – только здесь. Потому и призрачное взаимодействие – оно призрачное только здесь. Зря Эйнштейн переживал – никаких нарушений законов причинности, никто на его любимую скорость света не покушается. Потому что спутанность квантов всего лишь отражает их единство на более высоком уровне размерности. Ну и по ходу… вот они вам и космологические струны. Звучат, никуда не денешься. Фа-диез, такой фа-диез. И мы, кстати, вполне себе тоже игроки. И Ахеропулос, конечно.

И значит, что…? Вроде осмыслил в первом приближении, а дальше…? У меня-то сейчас на повестке вопрос не теории, а сугубой сермяжной практики. Значит, вопрос. Что делать?

А, ну да. Играть. Струны-то, получается, есть. И аппликата, получается, проходима. Аппликатура? Так у нас Ангел – гитарист, если что – поможет. И я сам в игру вляпался, как он сказал. Homo ludens и его Путь Шута со всеми прочими вытекающими. И… как там у Чёрта? Не мир я вам принёс, но мяч, так, кажется? Значит, игра командная и надо пасовать…?

Путь Шута. По сути, вот он – как на карте. Я – над обрывом, Пёс – рядом (я – здесь, — подтвердил Пёс у меня в голове). Да и обрыв мне не страшен – летать-то я вроде как научился. Тогда вопрос – куда лететь? Куда… А не лететь. Пока. Сначала – попутный ветер. Ветер должен быть, что бы мне там ни говорили. Ураган. И огонь – огонь обязательно – тоже. Всё – как тогда. Ещё, по идее, гром… Как импакт-фактор. Но…, ладно, может, что и с громом получится. Потому что – буря. Я помню ту грандиозную фугу. Так что – да. Она. Как стихийный процесс. Стихийный. Именно. Потому что – стихия и стихи из одного корня. А мне нужна рифма. Эти литературоведы мессажи мне шлют, значит, что или нарратив, или игра? И что? И у них? Опять бинарность? Кулак и ладонь? И что тогда делать мне? Крутить фигу? Да. Я не умею выстраивать нарративы – раз. Я не игрок – два. Зато в рифму у меня получается. Поэтому пошли вы в… В…, как там? Посторонним в? Вот именно. Пошли вы – в в. А я буду рифму искать. И показывать фигу Вселенной. Она мне – фугу, а я ей – во. Авось, обидится.

Ещё бы имена ветров знать, но… Зачем? Хватит. Хватит мне уже всяких «но». Играть так играть. И никакого poker face. Врать – плохо. Играем в открытую. Смешаем Вселенной все карты. Хаос – так хаос. Высоким трактом? Нет. И не кривой тропкой. Мой путь – путь прилива. Путь волн. Цунами. Танец. Контемпорари. И… – авось…

Я поднял голову и оглядел присутствующих.

— О. Ты поглянь, брат по антитезе. Какой осмысленный взгляд. — Порадовался за меня Чёрт.
— Просветлённый. Наверное, Дао словил. — Дополнил описание Ангел.
— А чем наш Дом хуже дерева Бодхи? — Горделиво посмотрел на Ангела Чёрт. Мне показалось, что Дом при этих словах как-то восторженно заколыхался.

Один Пёс ничего не сказал.

— Блин! Вот больше всего не люблю, когда он молча в воздухе исчезает и только один хвост здесь нагло машет! Нахватался у Чеширского! — Оглянулся Чёрт кругом в поисках Пса.
— Здесь я. Поворотись к лесу задом. — Раздался у меня из-за спины баритон Пса. И он присоединился к машущему у меня из-за спины хвосту.

— Отлично. Раз все на месте, начнём. — Сказал я. — Итак…, для начала мне нужны ветер и огонь.
— Это легко. — Ответил Ангел.
— Отлично. — Обрадовался Чёрт. — Я целую компанию Эргов организую – а то они без дела скучают. И Саламандру знакомую, чтобы за Эргами приглядывала.
— Насчёт ветра тоже не беспокойся. Одна только проблема – здесь они все безымянные, поэтому не знаю…, только бурю можно устроить. — С сомнением сказал Ангел.
— Именно. Буря как раз и нужна.
— Буря! Скоро грянет буря! — Заорал Чёрт.

Я посмотрел на Пса.

— А вот чем тебя озадачить, даже не знаю. — Развёл руками я.

— Ну конечно. Про душу ты как всегда забыл. Ну и чёрт с тобой. И ангел тоже. Я сам о себе позаботился.
— Да…? И что ты собираешься делать?
— Вендиго буду гонять.
— Ого. Здесь водятся вендиго?
— Нет, но скоро заведутся. Прикормлю. Надо же мне кого-то гонять.

Пёс помолчал. Зачем-то попытался укусить ромашку. Не получилось – слишком шустрая. Продолжил.

— Опять же, Дом надо воспитывать. Я тут давеча новую сказку сочинил – про Зелёного Ежика, Серую Мышку и как они Великую Книгу Арды от кометы спасали. Надо рассказать.
— Да… Сказку – важно. — Согласился я.
— И Розу поливать. — Дополнил список дел Пёс. — Я уже и одного в конец одичавшего в лесу Шрайка рогатого для того нанял. Провинность отрабатывать будет.
— Розу…? Какую ещё?
— Что? Забыл? Розу ветров. Сам же наколдовал. Вон она – у самой маячной башни растёт. Махонькая ещё, правда.
— Ух ты. Ну, хорошо.

И я поворотился к остальным.

— Остался вопрос, что буду делать я.

Чёрт оценивающе на меня посмотрел…

— А ты… А ты залезешь на самую верхушку маяка. Будешь там как Тескатлипока стоять и всем отсвечивать.
— Ага. А ты как Кетцалькоатль будешь летать вокруг и орать буревестником, что скоро грянет буря. — Удовлетворённо и саркастически дополнил описание Ангел.

Чёрт ничего не ответил и застеснялся.

Но в принципе ничего лучше, чем предложил Чёрт больше никому придумать не удалось – даже Пёс согласился, что место главного героя (хоть даже и в роли дурака) именно там – на капитанском мостике и вперёдсмотрящим. Чёрту, правда, летать не придётся. Будет ответственным за огонь.

— Ну и ладно. Ну и фиг. Вспомним деяния предков. Всё, как Прометей завещал. Светить – и никаких гвоздей. — Стоически взвалил на себя новую ответственность Чёрт.

Я же задумался. Отсвечивать, значит? Всё верно. Именно в том и была моя дурацкая идея. Во-первых, устроить хаос, то есть, бурю – как тогда, когда пропала Анна. Во-вторых, возжечь свет маяка – чтоб светил во тьму. Смысл? Никакого. Зато грандиозно. И красиво будет. А в этом «красиво» и вся суть. Анне нравится, когда красиво. Буря. Хаос. Да. Так, чтобы случайные колебания сложились в гармоничный аккорд. В гармонику.  Нарратив? Игра? И я почему-то вспомнил хрестоматийную историю с Зангези. Нет. Сверхповесть – так будет точнее. Творимая легенда. Именно. А то слишком уж я застрял в парадигме естественнонаучного метода верификации объективной действительности.

Пиксель реальности, говорите? И где найти инструмент, чтоб измерить себя? Исчезающе малое на безразмерном? Где? А не надо мне. Жизнь не математика – не зря та сука поцеловалась. Теперь дело не в размере – с тех пор первого поцелуя надо уже не количественно, а качественно. Так что попробуем в деле собственную Мультиверсию Мультиверса.

И я вышел из фрустрации философской прострации.

— Ну и, мои оккультно-тектонические друзья… — Начал я.
— А за ветер у нас Ангел в ответе. Жезлы – его стихия. — И Чёрт с вызовом посмотрел на Ангела.

Ангел вызов принял.

— Да, коллеги, ветры – главное. Как я уже цитировал давеча  мудрую мысль одного из приматов, человеческий мозг находится вовсе не в голове: он приносится ветром. —Ангел довольно улыбнулся. — А учитывая, что наше море не в пример обширней Каспийского, сам понимаешь…
— А устройство маяка? — Спросил я.
— Только не линза Френеля! — Рубанул воздух рукой Ангел. — Исключительно классика стиля. Серебро – и никаких гвоздей.
— Серебряное зеркало? Так… Нет, идея отличная, самый блестящий металл, но… — И я стал лихорадочно вспоминать технологическую цепочку…, эх, почему я не химик…, та-ак…, серебро, азотная кислота, нитрат серебра, гидроксид натрия, оксид серебра, аммиак, аммиакат серебра…
— Хватит, Академик! Ну к чему бормотать этот дикий колдовской заговор? Что за суеверия? Не хватало нам ещё всякой алхимией заниматься в век прогресса. Ненаучно. — Безапелляционно заявил Ангел.
— У нас ведь под боком целый карьер философского камня. Я ж рассказывал. Что? Забыл? — Упрекнул меня Чёрт.
— Ах ты ж! Точно! — Я и вправду забыл.
— Главное, Чёрта к серебру не подпускать – зачернит напрочь. У него выхлоп серный.
— У кого выхлоп?! Выхлоп – у кого?! — Возбудился Чёрт. — Да я два раза в день рот живой водой полощу. А потом ещё и жвачку мятную жую.
— Ага. Ври больше. Откуда тут мятная жвачка?

Пришлось вмешаться.

— Стоп. Хватит. Где тут у нас карьер? Пошли философский камень добывать.

**** ****

Да. Прав. Прав Ангел. Передовые технологии – это передовые технологии. Всякие наши аммиакаты серебра – прошлый век уже, с философским камнем – всё просто. Нет, понятно, что без инфракрасного взгляда Чёрта мы бы не нагрели, без ультрафиолетового – Ангела – не отполировали…, и без выдоха Пса, придавшего зеркалу идеальную духовную форму, ничего бы, конечно, не получилось.

— Ещё одно такое же – и можно грандиозный ханг слепить. — Приценился к изделию Чёрт.
— Ханг – после. Анну отыщем – хоть губал потом мастери. — Уничтожил я его меломанские поползновения на корню.
— Жа-аль… А какой можно было концерт забабахать… Светомузыкальный – Скрябин бы обзавидовался. — Расстроился Чёрт, обходя вокруг получившееся зеркало.

Зеркало стояло на самой вершине маяка, в нём отражался закат. И вместе с закатом отражались мы. В бурлящей турбулентности алого, золотого и синего. И смотрелись мы в зеркале как-то совсем по-иному – в пылании красок ли было дело или в самом зеркале – оно ведь получилось не плоским, а плавно закруглялось – не знаю. Но показало зеркало нас четверых совсем не такими, какими мы виделись мне раньше. Странно… Ангел, Чёрт, Пёс… Не имена ведь – клички всего лишь. И совсем не подходящие, оказывается, моим спутникам…

Пёс глубоко вздохнул. Потом, не глядя мне в глаза…

— Пока мы лиц не обрели. — Сказал. Так, как будто снова что-то процитировал.

Всё. Я решил больше не думать, а просто попытаться Пса почувствовать. Попытался. И возможно, что-то понял.

— Друзья мои… Любезные братья мои Гога и Магога…
— И сестра их Лыбедь. — Как всегда загадочно и некстати, а в этот раз ещё и несколько обидно, как мне показалось, вставил Пёс.
— Э-э… — Я смешался и завис. — Аза и Азаэль?

Пёс только грустно на меня взглянул.

— Ладно, третья попытка. Пусть тогда будет так… Нет, не так. Да будет! Так. Ланселот…, Айтварас…, Семаргл.
— Меня ещё кое-где Смоком кличут. — Стеснительно вставил Айтварас.
— Что ж, принимается. Смоком так Смоком.
— Ну…, наконец-то. — Сказал Ланселот и встал во весь рост, за спиной его мелькнула крестом рукоять меча. Мелькнула и растаяла в воздухе.
— Долго же нам ждать пришлось. — Встал рядом с ним божественным близнецом Смок, усмехнулся и круглые зрачки его на мгновение стали вертикальными.

А Семаргл вставать не стал, но только взмахнул мелькнувшими на мгновение белыми как и он сам крыльями.

— Ну что, угадал наконец-то, братья нефилим?
— Не нефилим, а нефелес. Не арамейский, а койне. Облака. — Поправил Ланселот.
— Облака, павшие на землю первым дождём. — Смок снова улыбнулся.
— О. Вот, оказывается, какая тут этимология.
— Ну, так. Наконец-то. А то раньше только ты один имя имел. — Удовлетворённо констатировал Семаргл. — Но меня можешь продолжать звать Псом – мне нравится.

Я вдруг почувствовал – всё, – пора, пора – случился некий переход, ситуация в перекрёстке – в скрещении дорог и перекрестии прицела. Ну…, что ж… Что? Пингвины…? Посеем ветер?

Я усмехнулся, затылком почувствовав, что и Солнце, и Луна равноудалились от Земли, прижавшись бочками и дружно зависнув в Небе рядышком – впервые с начала Калиюги, – и вновь – как в доисторические времена став жадными и требовательными лицезрителями очередного мирореволюционного действа, в этот раз творимого на подмандатной территории уже их подросшими детьми. Что ж…, я покажу вам акт творения, девочки. Поднять занавес.

— Братья. Ланселот, Рарог, Семаргл. Вы нужны мне. Всё трое.

— Via est vita. — Сказал Ланселот.
— Fiat lux. — Сказал Рарог.
— Dum spiro spero. —Сказал Семаргл.

Тут Айтварас не выдержал и на мгновение снова обернулся Чёртом.

— Ну что, султаны свинга, сыграем народу музыку сфер?

И мы стали одним целым.

Я хлопнул ладонью о пустоту и она отозвалась, будто ханг. Я срезонировал в ответ и сам стал пустотой. Тишина выцвела в абсолютную прозрачность и образовавшаяся бесцветность обрела свойство формосамообразующей интенции вакуума – безапелляционной обязательности выпестовать своими нулевыми колебаниями из пустоты хоть какой-то квазипорядок хаоса – и голодная пустота всосала – жадно, жаждно…, и тут же некая тревожная нота неслышно зазвенела в воздухе вокруг меня – неслышно, но осязаемо. Главными стали не наружные органы чувств, а всё тело – и потому тревожной ноте срезонировали в первую очередь кости – сухо и жёстко; почуяв призыв, забился в рушащемся стойле боевым конём гиппокамп – как будто расправляя крылья, стремясь вырваться из спелёнутого пространства на волю, на свободу, на воздух и в небеса; запульсировала обжигающим кровь – вначале густыми, тягучими толчками, потом всё убыстряясь и убыстряясь – в резкой и энергетической амплитуде горной реки, превысившей некое пороговое значение, когда турбулентность потока становится неуправляемой; и нервы – вся их сеть пронизалась электрическими импульсами, каждой клеткой осознала собственную объёмность и заискрилась – звонко, яростно, весело – как энергетический пожар, охвативший всё тело. И тогда запел гипоталамус. Он запел упоённо. Дикая сумасводящая смесь всех одновременно выработанных гипофизом гормонов стала тем самым мёдом поэзии и запретным напитком богов, от которого разум становится свободой творить. И тело запело. Песнь песней, песнь, призывающую мир на последний бой.

И… Она подчинилась. Жестокая сука небожителей, которую люди зовут пространством сдалась. И Семаргл внутри меня довольно облизнулся. Она – покорилась. И сразу не внешне, а корневой математической метрикой – неосязаемой, но формирующей. Её жесткая и нечеловеческая математика квантово поплыла, задрожала, подчиняясь неумолимой воле абсолютного диктата окончательно осознанной человеческой субъектности демиурга, подчиняясь непредсказуемой квантовой соматике его импульсивной психики и оттого сама обретая нетривиальную топологию. И тогда начала растворяться реальность – теряя временную детерминированность и размывая контуры вещей; её испарения, те, что физики зовут конденсатом Бозе-Эйнштейна, сгустились в тучи, сизые, фиолетовые, чёрные. Реальность начала вскипать, и квантовая пена стала подниматься всё выше, обещая породить кварковую нову. И я почувствовал, что одновременно где-то в невообразимой дали тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город. И где-то Макондо уже превратилось в могучий смерч из пыли и мусора, вращаемый яростью библейского урагана. А в штате Канзас могучий торнадо поднял в воздух фермерский домик с маленькой девочкой Дороти…

Да будет. И так тому быть.

Одновременно ещё сколько-то тысячелетий дальше-раньше в небе засияли два солнца. Но Пёс в моей голове сказал, не верь им – эти sun dog такие суки. Но следом двух вспыхнули уже три. Кадо-охотник остро глянул на меня, подмигнул и поднял голову к небу. В ответ вспыхнули девять. Хоу И кивнул мне одобрительно и взял лук наизготовку. И новый выпад, ещё раньше во времени – в небе вспыхнули тысячи Солнц и пришёл черёд яростного Рудры. Он посмотрел на меня с сомнением, пожал плечами, но потом мотнул головой и всё же поднял руку в приветственном жесте.

И мир закачался. Бездумная бессловесность возможной ко всему материи ждала божественного эквилибра дрожащей руки… Но бес словесности всё ещё никак не мог открыть глаза.

И тут на помощь пришла маленькая роза…, нет, с большой уже буквы – Роза, плоть от плоти моей, дитя Анны и моё – почувствовав меня и мои поиски – она пришла на помощь. И в первый раз осознав свою пугающую, но так в самой себе желаемую женственность она…, она тут же попробовала её в деле, раскрыв двойному свету дневного и ночного светил лепестки своего первого бутона. Дом отозвался ей навстречь приветствующей вибрацией… и безымянные сквозняки, до того лишь бесцельно бродившие и гулявшие в бесконечных анфиладах и коридорах его почуяли… тут же – проснулась… Она – проснулась!!! А затем, сливаясь вихрями и потоками устремились навстречу к ней, единственной и неповторимой – властительнице. Розе – ветров: приказывай, приказывай – о, великая госпожа!

А та… повелела.

— Маму. Найдите мне мою маму. Ищите её.

И вот тогда грянула буря. Единственная форма существования материи, достойная бытия демиурга. Хаотическая бабочка, бесконечный порождающий аттрактор вероятностей, возможностей и шансов, распахнула свои миллионоцветные крылья. Две радужные арки – Арке и Ирис наконец-то проснулись.

И тут же, только и ждавшая этого момента, точно в фокусе серебряного зеркала сгусток плазмы – вспыхнула солнечная саламандра, она завертелась счастливая огненным бешеным колесом и пламенные глаза её засияли пронзительно и нестерпимо – предвкушением и обещанием вселенского пожара. Зеркало отразило весь излучаемый ей невозможный свет, сфокусировало – и хаос бешеной тьмы бури иглой пронзил тонкий и идеальный путеводный луч света – как клинок нового миропорядка Вселенной.

Хаотическая бабочка, нанизанная на иглу света, забилась в первородящем оргазме и кварковая нова родилась, открывая бесконечное число вариантов будущего, которые смогут изменить прошлое.

Картина была почти полна – она жила уже сама по себе и ей не хватало лишь самой малости, последнего штриха, чтобы свершилось. Свершилось – что бы оно ни было. Ну…? Чего тебе ещё не хватает?! Чего?!!!

Но буря в ответ лишь хохотала дико и бессмысленно, а огонь луча пронизал пространство и время абсолютно, но всё ещё бесцельно… Лишь крылья хаотической бабочки становились всё бесконечней и взмахи их всё неостановимей, грозя рано или поздно смахнуть в никуда и этот мир, и всю Вселенную разом. Безумство Хаоса – его было не остановить, ещё миг – и…

— Давай! Работай! Работай, железка блестящая!!! — Не выдержал я и со всего размаха впечатал кулаком в абсолютное зеркало маяка. Бам-м-м!!! Серебро с грохотом стало рушиться вниз, осколки ослепительным водопадом посыпались под ноги…, они сыпались и сыпались, сыпались и…

**** ****

Господи…, как же болит голова…

Я стоял перед витриной ювелирного магазина – стекло витрины было разбито, осколки стекла усыпали тротуар и мои ботинки. Я переступил, осколки преступно хрустнули.

— Ты что творишь, бандит?!

Я повернулся, ничего не соображая…

— Чего…?

Меня задержала охрана ювелирного магазина, прибывшая полиция арестовала и доставила в полицейский участок.

— Нет, всё понятно, но как? — Недоумевали там, зачитывая чьи-то свидетельские показания. — Вот же – утверждают, что ногами, руками и головой. А витрина в магазине ударопрочная – как раз от таких вот вандалов. А у тебя ни пореза, ни ссадины – ни следа. Кулаки болят?

Я сжал и разжал кулаки… — Да нет…, всё в порядке.
— И откуда ты такой нарисовался? Свидетельские показания утверждают, что буквально секунду назад никого там не было.
— Да не помню я.
— Пить надо меньше. Такой молодой, а… Или наркота?
— Да не употребляю! — Ответил я.

Не употребляю? Вот только почему у меня так раскалывается голова?

В конце концов меня отпустили – нескоро, сначала повезли на экспертизу, взяли кровь на анализ, составили протокол. Долго проверяли личность – за себя ли я себя выдаю. Полдня без малого – витрину я разбил в полдень (так написали в протоколе), а вернулся домой уже под вечер.

Хорошо хоть, что дверь была заперта, а ключ в кармане оказался. Я зашёл в квартиру, автоматически проверил все помещения, автоматически полил цветы, автоматически…

… свалился в кресло, болела голова, в горле было сухо. В поисках минералки прошёл на кухню, открыл холодильник, полез за… Взгляд наткнулся на другую бутылку… Пустую бутылку из-под… Так… Ну, кое-что становится понятней. Я начал вспоминать… Ага. Поставил бутылку на стол, вернулся в зал, подошёл к бару, открыл его… и достал бутылку. Пустую бутылку из-под… Точь-в-точь такую же, что и в холодильнике.

Обе находки я выставил на стол и скрупулёзно сличил. Сначала построчно, до буквы: Domaine d’Esperance… Blanche… Appellation blanche Armagnac controlee… Чёрно-белый рисунок с двумя красными виноградинами… Потом вертел и так и сяк обе – нет, так и есть. Один в один. Ладно, это неважно, важно – что их две. Откуда появилась вторая, правда, непонятно – у меня ведь уже целый год всего одна-единственная так и нераспечатанная пылилась? И в обычном супермаркете такую не купишь. Так… Ладно. Ерунда, вторично, потом. Мне дико хотелось пить. Посмотрел на кофемашину – амброзии какой-нибудь что ли для бодрости зачудить? А…, к чёрту. Заказал эспрессо. И усевшись в кресло, приступил к анализу.

Но… нет, анализировать было особенно нечего, – улики налицо. Я спиртным никогда не увлекался и никаких питейных подвигов в моей биографии не числилось – даже на самых отвязных студенческих пирушках моего желания обычно хватало лишь на пару-тройку дринков. А тут – две бутылки, почти полтора литра, то есть дринков получилось тридцать – не меньше. Понятно, что после такой дозы уже не только черти, а и ангелы появятся – повезло ещё, что с собой не забрали. Чёртов delirium tremens. Надо же…?! Ангел, Чёрт, Пёс… С Домом разговаривал… М-да…, дорогой, многоуважаемый шкаф… Знакомьтесь! Алиса, это Пудинг. Пудинг, это Алиса. Магифренический синдром налицо. Пора галоперидол пить.

— Эх…, а ведь жаль… Хорошие, признаться, ребята в моём подсознании нарисовались, даже обидно… А уж Пёс…

И тут на меня навалилась такая дикая тоска… Я так и не вернул Анну, а теперь ещё как будто самого себя потерял.

На улице уже собиралось смеркаться, а я всё так же сидел в кресле, неспособный думать ни о чём и только… Даже не тоска, наверное, а пустота – и пустота такая, что будто кроме неё в жизни уже ничего и не будет.
…

Смеркалось всё сильней, я всё так же сидел в кресле, чашка из-под кофе была пуста, надо было ещё эспрессо сделать, но…

Напротив меня стоял мольберт, на мольберте стоял портрет. Мой. Это Анна зачем-то меня вечно дорисовывала – то картину на стенку вешала, то снова на мольберт. Мне оно было ни к чему, зато всегда нравилась манера её письма. Интересно было потом рассматривать. Мазки всевозможных цветов – вроде бы бессистемно, на небрежный взгляд просто пестрядь разных красок – белая, красная, чёрная…, или голубая, зелёная, солнечная…, но стоит приглядеться и…

Тёмно-светлая прозрачная информационная скань материи Вселенной. Я вспомнил свой детский странный абак – именно её фактуру он повторял. Скань… Струнно тканая по квантовой основе суровыми нитями физики, подбитая хитроумной пряжей химии, а поверх… – вот оно, наше… Увитая петлями гистерезиса структуры тепла как папиллярными отпечатками жизни, украшенная разноцветьем, творимым нами и божественными нашими пряхами-златошвеями – умудрённой Сансарой, порывистой Кали и смешливой Психе. Голубые нити веры, зелёные – надежды, золотые – любви. Белые, красные и чёрные нити судеб человеческих – длинные и короткие, прямые как стрелы или кривые и окольные…, спутанные в узел, как… Рисунок? Да ну! Пунктирно, диагонально, повдоль и напоперёк, вкривь и вкось – попробуй увидь тут закономерность иль даже малой толикой упорядоченность. Правда, иногда – вон, вон, смотри, там – в случайном перекрестии, и – … ах, нет, почудилось. Обман зрения, апофения, парейдолия, смешная глоссолалия. Но всё же… шансом одним на не пойми какой по счёту миллион – и удача, и редчайшее счастливое стечение – средь беспорядочной мешанины хаоса беспричинным взмахом невозможных крыльев стохастической бабочки упорядочивается миру из ниоткуда в нечаянно самоорганизовавшийся узор – и теперь уже ведомый математическими соотношениями первородной структуры вселенской материи фибоначчиево начинающий подчинять воле своего порядка хаос окружающих областей, порождающий волны интерференции и продолжающий шириться, самотворя матрицей вкруг себя и всё дальше и пространней собственную систему и мироустройство. Надо только осмыслить. А то и вовсе… ещё дивней и нематематичней – кривая и уродливая беспорядочность спутанных и завязавшихся в узел случайных ниток судеб – так, что и вроде бы уже совсем безнадёжно – только выстричь нещадно и в топку…, но… в это бестолковое чудо-юдо вляпывается невзначай ещё одна перекрученная в себе и на других нить, впутывается – отчаянно и самоубийственно… и вдруг… кривой этот узел вдруг обретает форму и раскрывается к свету лепестками дивного цветка – чудного и невозможного, чувственного и живого. И тогда случается чудо. Надо только увидеть. Прозреть.

Портрет был всё ещё незакончен, только мои глаза – так, как будто и вправду живые. Казалось, даже блестели… И как будто даже в них что-то отражалось. Я пригляделся…, нет, не что-то – кто-то. Я всматривался… Я всмотрелся ещё…, глубже… Бог мой, да это же она – Анна… Я глядел и глядел в собственные глаза как в зеркало… Волшебная сила искусства – я прозрел. Я увидел, что Анна, отражаясь в моих глазах, смотрела на меня. Смотрит. Прямо в мои глаза… А я видел только её. Её глаза. Её взгляд. А в её взгляде – себя. Мой взгляд. Мои глаза. А в моих глазах… Окружающее расплылось, реальность задрожала, вещи…, чёртов конденсат Бозе-Эйнштейна… Нет, я всё равно… Да…, да…, да. Да она же – живая…

И тут чьи-то тёплые ладони закрыли мне глаза. Голубое, зелёное и золотистое сплелось, ожило и распустилось живым цветком…

**** ****

Да, это была Анна. Она. Внутренний логик (вот он, мой собственный Хайд) настойчиво зудел в мозгу: сходи, проверь – может быть, ты просто не закрыл дверь на внутреннюю защёлку?

Нет. Я не пошёл проверять.

И примерно через час и я и она уже в точности убедились и убедили друг друга, что мы здесь и в самом деле в своём истинном физическом воплощении – живые и вполне горячие. И не хватало лишь самой малости, чтобы окончательно в это поверить.

— Господи… Что за сезон дождей ты тут устроил? — Всплеснула Анна руками, глядя на упившиеся по самое не могу растения. — По самое горлышко. Они, бедные, уже аж булькают.

Ага. Вот теперь я точно понял – всё пришло в норму. Я, значит, старался, цветочки её поливал, а она, значит… Эх, как хорошо-то, а?

**** ****

— А ты знаешь, я вот ни на одно мгновение не сомневалась, что ты меня найдёшь.
— Я…? Нет, всё не так! У меня ничего не получилось! Это ты сама вернулась каким-то чудом, только я и сам не понимаю, каким.
— Чудом, да. — И она обняла меня за шею. — Это чудо – ты. Ведь именно ты меня разглядел через не знаю сколько реальностей и пространств. Признавайся – ты меня обманывал? Ты умеешь отражаться сквозь зеркала? Рассказывай, как ты меня углядел?
— Клянусь! Никаких зеркал – я просто смотрел на твой-мой портрет.

Она повернулась к портрету.

— Понимаешь, ты так здорово нарисовала мои глаза. А я ведь, когда позировал, смотрел в глаза тебе. И ты в моих глазах свои нарисовала. Да так точно получилось – как будто живые.
— Живые, да? Ну, тогда всё понятно. Рекурсия. — Сказала Анна. — Она.

Я понял. Понял, что было самым первым зеркалом. Не гладь озера, конечно. Нет, это были глаза глядящего на тебя. Лучшее зеркало из всех во Вселенной. И чем глубже вглядывались смотрящие в глаза друг друга – и особенно когда это были глаза любимого человека… Именно так. Рекурсия – с этой первой встречи двух взглядов она и началась. Всё. Я успокоился – потому что теперь Анна ни за что уже не потеряется – потому что её взгляд навсегда отразился в моих глазах.

— Ладно, хватит. Теперь рассказывай ты. Где ты была? Как ты вернулась? Откуда сюда перемахнула?
— А из Дома. С маяком. Помнишь? Который мы с тобой нарисовали?
— Э-э… То есть ты хочешь сказать, что он и в самом деле есть?
— Ты что? Меня разыгрываешь? Да это же ты сам его и построил – я сразу почувствовала.
— Нет, построил, да. Только я думал, что это сон. Или delirium tremens.
— Сам ты делириум! Такой чудесный дом, а он обзывает.

Но как?! Как она могла узнать, что я видел в своих горячечных бредовых фантазиях?! Гнусный Хайд начал перебирать варианты, логически объясняющие информированность Анны. Я его заткнул и засунул в самую глубину рептильного мозга, где этого гада тут же, пусть и всего лишь временно пожрали обитающие там мои предковые прадедушки-синапсиды.

— Маяк – чудо! Как я и мечтала. А какое там наверху классное серебряное зеркало…

Ага. Серебряное зеркало я, значит, не разбил. Хотя…, стоп. Что за…? Действительно! Опять я на поводу у Анны пошёл. Что за мифологическое мышление?! Как можно кулаком разбить серебро – оно бы просто погнулось.

— Э-э…, слушай…, а ты случайно никого там не встречала…? Ангела какого-нибудь, Чёрта…, нет?
— А как же! Флюгер на самой вершине маяка из белого металла – такой красивый романтичный ангел! Чудо! На тебя чем-то похож.

Из белого металла…? Понятно. Мельхиор, наверное.

— И чёртик – обязательно. На камине сидит – такая милая статуэтка. Представляешь? Сидит, значит, чёртик такой с рожками и книжку читает. Увлёкся – как будто и не замечает меня. Очень потешный. И тоже чем-то на тебя похожий.
— Книгу? Небось, поваренную?
— Угадал. Бегемот и Лукулл. «Поваренная книга Адовой Кухни». Издательство Адовой Академии Метафизических Наук. Остальные данные не рассмотрела, но если тебе надо, то мигом. Дорогу теперь я знаю.
— Потом. — твердо остановил её я.
— Кстати, надо будет попросить почитать.
— Ой, смотри… Ещё сваришь потом адское варево какое-нибудь.

Ох…, не дай Бог, придётся потом антисемитов в чесночной заливке пробовать. И… вот же гад, а врал, что у него рогов нет.

— А… Пёс? Пёс? Пса ты там не встречала?
— Да, да! Конечно же, да! Шарик! Белый, пушистый, как увидел, на меня кинулся, повалил, обслюнявил!

Я закатил глаза и заглянул себе в душу… Не-а. Не ревную. И… надо же, Шарик. Увижу Пса, расскажу – не всё ему одному меня подкалывать.

— Но, скажу тебе, там та-акой ба-ардак. — И она строго на меня поглядела. — Руки бы оторвать тем строителям. Надо же после себя порядок-то наводить.

Странно, а мне казалось, там вообще девственная чистота…

— Ага. Стерильность прямо. Думаешь, я там сиднем сидела? Нет, я пчёлка, а не трутень – всё мусор из всех углов выскабливала – руки этим строителям от задницы оторвать и на нормальное место приставить. Пришлось пустить в дело руки и доказать, что с анатомией у меня всё в порядке.

— Ну вот. Теперь я точно дома. — Сказала Анна, отдышавшись. — Кстати. Есть что поесть? А то я ведь последний раз тогда на берегу только и успела, что чаю попить, а пообедать мы не успели. Так что со вчерашнего дня ни крошки.

Со вчерашнего дня…?

**** ****

— Ладно. А теперь давай покопаемся в грязном бельё твоих стыдных тайн.
— Не ври. Я стирала.
— Жаль. Ладно, рассказывай, куда ты пропала. И каким ветром тебя унесло.
— Если бы я знала… Нет, если хроношторм – тогда понятно, бывает такое. Но меня вроде ни в какие времена не заносило – только по пространствам мотало – туда-сюда.
— Ну, ладно, рассказывай про туда-сюда.
— Ой, сумасшедше было! В первый раз вообще в море вынырнула. Хорошо хоть, рядом с берегом. И море тёплое.
— Испугалась?
— Да нет. Там на берегу один рыбачок был – вот он напугался. Смешной… Я на него водой брызнула, а он убежал. Кричал что-то по-гречески. Вроде как афрос, афрос, анадиомене.
— Голая?
— Кто?
— Ты – голая была?
— Вот ещё. В пене морской.
— Так и знал.
— И по пояс в воде!
— Точно по пояс?
— Сейчас убью.
— Ладно, амнистируй пока. Рассказывай дальше.
— Дальше…? Ой, дальше много было…, мотало как корабль в бурю… Как-то раз даже в двумерный мир закинуло.
— Так не бывает. Ты бы туда не влезла.
— Ещё как влезла. Мир-то – нарисованный.
— И…?
— Нет, где бездари рисовали, там тесно, да. А где гении – раздолье…, перспектива… Да ты сам, наверно, ощущал подобное – когда картины рассматривал.
— Ну…, было. Хоть, честно признаюсь, всю эта классика мне не очень близка, но должное надо отдать – стоишь перед каким-нибудь пейзажем – и ощущение такой глубины порой, что кажется, в картину войти можно.
— Вот.
— Тогда понятно. А как там внутри? А ощущения какие? А людей видела? — Возбудился я.
— Да ничего интересного – нормально. Только мир – двумерный. И люди есть. Люди как люди. Да… Но Боже мой, если б ты знал, как же плоско они мыслят!

Анна подумала немного и добавила.

— Если бы не Касси, совсем скучно было б…
— Э-э… А Касси – я надеюсь, это… девочка?
— О мой Бог… Ладно, про Касси потом расскажу. И про следующие локации – когда у самой всё уляжется. Один свинотавр чего стоит – б-р-р… Уф. А вот ближе к финалу можно. Предпоследний раз точно не скажу в какой стране, но опять в воду бултыхнулась. На этот раз в озеро, правда, опять у берега. И только я искупаться решила, соль с себя морскую смыть, как из леса молодчик какой-то нарисовался. С луком, стрелами, в тоге римской. Ролевик, видать. Вот только придурок конченый! Начал мне… – причём на чистой латыни, представляешь? В образ, видать, вошёл. Актеон он, видите ли.
— А что начал?
— Да… — Анна замялась. — То самое. Вроде в благородного римлянина играет, а сам… пубертатный membrum ходячий. Развесил тестикулы. Приветствую тебя, богиня… О, прекрасная Диана… Как дела, подруга…? А чё это такая красивая и без охраны…? А давай я твоим телохранителем буду… А не жарко одетой в такую жару…? А может, искупнёмся, голышом на бережке позагораем…? Ну я и…
— И…?
— Тоже ему на латыни высказала. Про glans penis на ножках, про musculus sphincter ani externus вместо рта. Сказала, щас как дам по башке, сразу половую ориентацию потеряешь и рога на голове вырастут. А тут на счастье ещё и собака мне на помощь примчалась – здоровенный такой чёрный собачище. Как загавкал на него, как кинулся. Бабник этот сразу испугался и в лес убежал. Ну и отлично. И пёс с ним.

Насчёт чёрного собачищи меня особенно заинтересовало.

— А пёс этот, он что?
— И пёс с ним, я же говорю.
— А ты?
— А я в озеро заглянула. Странное озеро оказалось – только взглянула и тут же опять булькнула. — Анна озадаченно замолчала.

Вот это меня всегда в ней выводило – сказать непонятное и замолчать.

— Булькнула – это как?
— Ой, ну как… Взглянула – и как в омут бултыхнулась. Перенеслась снова. Вода в том озере такая гладкая – будто в зеркало глядишь… В общем, когда обратно выбулькнуло, такая злость меня взяла!
— На ролевика?
— Ай! Да ну. Я же уже в другом месте оказалась. Опять берег моря, сараи непонятные, лодки – и всё какое-то старое, как будто ему уже триста лет в обед. Оглядываюсь – мальчонка ошарашенный на меня глазами лупает. Спрашиваю – это что за город? Отвечает – Бристоль. Ну, тут я задрала голову и всё небу высказала – всё что думаю о его подлом поведении. Что отомщу страшно! Нашлю бурю, какую свет не видывал! Что не на такую нарвался, что я не позволю, чтобы какое-то небо меня…, саму…!
— А при чём здесь небо?
— Как при чём? Зеркала же рядом не было, чтобы раскокать.
— Ну…, в принципе, логично. — Ответил я, вспомнив свой удар по серебряному зеркалу и разбитую витрину.
— А то. А мальчонка, значит, смотрит на меня круглыми глазами и спрашивает, прекрасная дама, а ты кто и почему говоришь как королева? Вот. Такой маленький, а какой воспитанный – не то что тот ролевик.
— Да забудь уже того олуха. Наверняка его пёс на дерево загнал. Что ты пацану ответила?
— Ответила, что королева – моё второе имя.
— Так…, а первое?
— Ага, и он тоже самое спросил. А первое – Анна – ответила я.
— Ах, да. — Сообразил я.
— И тут… как грянула буря… Представляешь, какая сила в моих словах оказалась? Из ниоткуда – ураган, торнадо, смерч кругом! А мы – в оке этой бури. Вокруг – сумасшествие, а вокруг нас тишь. У Эдди глаза ещё круглее стали.
— Та-ак…, стоп. Кто такой Эдди?
— Да мальчонка же тот. Культурный мальчик очень – тоже представился. И поклонился даже. Эдвардом его зовут.
— Мальчонка? Ладно.
— А я, значит, встала, руки раскинула и говорю, – смотри, смотри во все глаза, Эдди, сейчас увидишь, какой бывает месть королевы Анны…!!!

Анна замолчала. Подумала.

— Хороший мальчонка. Добрый, культурный. Интересно, кем он станет, кода вырастет?
— Да ладно тебе про мальчонку. Дальше-то что?
— А что дальше? Как и должно быть. Я вдруг увидела луч света – белый и острый как лезвие, я поняла – это он, он – направление моего пути, мне – туда, я встала лицом к нему, потянулась всем телом и… И ничего. Стою как дура, перед мальчонкой позорюсь. Ну, тут р разозлилась ещё пуще, так, что… Разозлилась, да как стукнула со всей силы по воздуху – хлоп и… воздух как громыхнул, страшно – ба-бах-х…! А луч обернулся молнией и… И молния как ка-ак шарахнула в меня… О-па – и я в Домике. О, Дом, милый Дом, Ты знаешь, он та-акой умный… Весь в тебя.

Она посмотрела на меня и с некоторой робостью в голосе спросила.

— Знаешь, я даже сама испугалась, что от моего хлопка такой бабах получился. Это что? Некий природный физический феномен какой-то?
— Однозначно. Физический. Не до конца, правда, изученный. — Ответил я, честно глядя ей в глаза.

**** ****

— А вот как ты думаешь, то место, где Дом…, оно где? Что у него за локация? — Спросил я.
— Ой, да какая там локация?! Там локаторы бесполезны. Лохаторы. Ушами только хлопают.

Интересно, это Чёрт Анну научил? Или они просто квантово спутаны? Второе, конечно, логичней.

— В общем, примерно к востоку от солнца, к западу от луны. Вненаходимость. Экзотопия какая-то. Полный Зурбаган! Ойкумена Май – я так её назвала.
— Ага… Ну, Ойкумена – как бы понятно. Но почему – Май?
— В честь нашего Дома.
— Это как?
— Так его же так и зовут – Ойкумена Май.
— А откуда у него такое имя?
— Так в честь тебя. Дом так сказал.
— О-па. Это с каких пор я – Май?
— Так давно. Ты же сам говорил, что я тебе Майю напоминаю. Вот. Если я – Майя, значит ты – Май. Ну и Дом-то ты всё же построил, Майясура.
— Ага…, там – Пан, тут – Майясура, — сообразил я, —то есть в том же самом семиотическом поле, только с боку другого.
— Это как?
— А мы её Аркадией назвали. Но пусть будет лучше по-твоему.
— Что это ты такой послушный? — Подозрительно воззрилась на меня Анна.

И тут я с удивлением увидел, что на её шее висит кулон. Тот самый – с семечкой.

— О-о… откуда? — Спросил я.
— Кто? Янтарик? А на берегу океана нашла. Там же где твой-мой Дом, под белым утёсом. Я ещё так удивилась – вроде бы не теряла, да и на том берегу раньше никогда не была – а вот нате же.

И тут я уже точно понял, что вся история с домом была просто сном. Единственное…

— Слушай, а раньше? Откуда он у тебя ещё раньше появился? До нашего с тобой знакомства?
— Ну ты непонятливый! Я же тебе только что рассказала – на берегу океана нашла.

Всё. Чтобы окончательно не запутаться в хроноклазмах как тогда с запиской, уточнять дальше я не стал.

**** ****

— Так я не понял. Квартира внутри Дома? Моя, э-э…, наша квартира? Вот эта?
— Нет, не совсем так буквально. Она – здесь. Но там – уже обжилась. Физически она как бы ещё тут, а духовно уже там. С Домом.
— А…? Как? Как она с ним стакнулась?
— Да всё ж просто. Ты же рисунки Дома здесь оставил – вот она по ним и…
— И…?
— Ой, да они с Домом уже спелись. Не пойму только, матримониальные у неё планы или чистые шуры-муры… И можно ли так прямолинейно по-человечески… В общем, всё хорошо у них. Она же его ещё в проекте видела. И как я догадываюсь, руку твою тоже кое-где подталкивала – исходя из собственного понимания мужской…, ой, нет – домьей красоты.
— Домьей, ага. — Понял я.

А ещё у меня возникло ощущение, что в присутствии Анны я иногда слегка глупею, по-моему.

— Слушай, — осенило меня, — а что ж ты сразу из Дома в Квартиру не перешла?
— Да разве ж её найдёшь в тех до фигища тысяч миллионов комнат?
— Правильнее говорить не до фигища, а число Грэма. — Автоматически поправил я её. — А комнат на самом деле пятнадцать тысяч триста шестьдесят, не считая курносых.
— Было. Но Домик растёт. Расширяется.
— Странно. Без всякой тёмной энергии?
— Как без тёмной? А Чёртик на что?
— А, ну да. — Сообразил я.
— А поюны уже гнездо начали вить.
— Поюны? Это те лазоревые птички?
— Нет, лазоревые – времири. Они уже на яйцах сидят. А поюны зелёные с золотыми хохолками.

Надо же. Интересная у Анны орнитология.

— А Роза наша уже большенькая.
— Какая роза?
— Да она пока не знает. То ли красной ей стать, то ли розовой. А может, чайной. Ну, в наше время с этим проще, – подрастёт – определится.
— Роза, значит…
— Ага. Роза ветров. Хорошо ей там. Пёс её поливает.

Я двусмысленно засомневался, каким образом её поливает Пёс.

— Нет, как не стыдно! Какие позорные сомнения! А вендиго он что – просто так прикармливает? Да и Шрайка этого рогатого загонял вконец. Где он его нашёл?

**** ****

— Слушай, а чё это? Чё это тебе одни мужики на дороге попадались?
— Ой…, ревнивец. Не мужики, а мальчики. Во-вторых.
— А что во-первых?
— Не что, а кто. Ты.
**** ****

А ещё я ей рассказал про свою попытку осмыслить. В какой такой нарратив мы с ней попали. Про историю и квест; про указатель сюжетов Аарне – Томпсона; про то, что в мире всего лишь четыре истории, но Ангел с Чёртом меня убедили, что на самом деле их пять… Про то что пятая история пишется каждым лично и всю жизнь…, вот только какую всё-таки историю пишу я сам… – я сам так до сих пор и не понял… И тут…

— Я понял. Понял, про какую историю не рассказал Библиотекарь. Знаю, о чём она. Пятая история – о сотворении мира.
— О… Да ты растёшь на глазах, Искатель. — Поглядела на меня Анна распахнутыми глазами.

Оттопырила большой палец и показала мне.

— Во.

Помолчала, всё также распахнуто глядя мне в глаза. В них я видел самого себя, причём какого-то шандарахнутого… – или меченого инсайтом. А в глазах моего отражения отражалась Анна.

— Вот эта пятая и есть твоя личная история, Мастер. — Сказала она. — И тебе осталось только её когда-нибудь рассказать.

Помолчала, всё также отражая меня глазами.

— Но есть ещё одно важное несказанное пока – любую историю надо ещё обязательно начать с правильного слова. Так что… думай. Думай, с какого.

Я думать не стал. Я гордо усмехнулся.

— А что тут думать? В начале же всегда тьма. Значит, слово это – да будет свет.

Анна посмотрела на меня внимательно и снова молча.

Молча…? И тогда я стал думать… Свет…? Вот только я не электрик… Да и… было уже, хоть слово «было», да и вообще – прошедшее время в отношении любого акта творения употреблять глупо. Оно ж как разум – существует исключительно в бесконечном вечном «сегодня» … То есть в данном случае авторское право срока давности не имеет. Так… А с какого всё же тогда слова начать мне…? Что должен сказать… я? Я? Я… знаю.

Я тебя люблю. Вот что я должен сказать. Уже давно должен, вот только как подлый трус всё мнусь как мальчик. Должен. Императивно обязан. Но к сожалению всё-таки не сейчас. Потому что столь значимые слова и антураж должны иметь соответствующий. Грандиозный. Но ничего. Главное, что теперь решение принято и надо только оседлать гребень волны. А австралийской Cyclop, кейптаунской ли Dungeon…

**** ****

… И напевала какую-то песенку весьма сомнительного содержания:

On ira ;couter Harlem au coin de Manhattan
On ira rougir le th; dans les souks ; Amman
On ira nager dans le lit du fleuve S;n;gal
Et on verra br;ler Bombay sous un feu de Bengale

Это настораживало. Знаю я эти песенки. Птички тоже – поют, поют, а потом – фьють…

Да нет же, нет. Я прекрасно понимал, что она не Пенелопа. И уж тем более на постамент её не водрузишь – статуей прекрасной, чтобы цветы было удобно к ногам бросать. И все сокровища мира. М-м…, а ведь…, эх! Статуей чтобы обязательно – обнажённой, а? Ага. Фиг мне. Гоняться придётся сломя голову. Из рук каких-нибудь пиратов спасать. Космических. О… Космических – это интересно. Ну на фиг эти статуи.

Жизнь сделала оборот, но это оказался не круг, а виток спирали.

**** ****

Ветер. Он. Наполнение его – движение, форма его – рифма. Состояния у него нет – потому что неподвижность для него физически невозможна.
Ветер. Единственная форма вещества, увидеть которую нельзя. Но люди – видят. Видят – птиц. А птицы имеют форму ветров – иначе бы они не могли летать. Орлы, соколы, альбатросы, буревестники.
Ветер. Крылья его – невидимость, тело его – бесконечность. Ветер тихо скользил над поверхностью земли. Природа его была – хаос, поэтому имени он не имел и цель ему была неизвестна.

Цветок. Она. Наполнение цветка – жизнь, форма её – красота. Состояния у цветка нет – так как жизнь противоположна стасису физически.
Цветок. Не увидеть цветок нельзя. Смысл существования цветов в том, чтобы быть видимыми. Потому что красота проявляется в глазах смотрящего.
Цветок. Лепестки её – дрожь, тело её – нежность. Цветок росла в бесконечности полей, открытых любому ищущему взгляду. Цвет цветка был пока непонятен, ибо бутон её ещё не раскрылся. И имя её было пока неизвестно – ведь узнать, как тебя зовут можно только когда тебя кто-нибудь позовёт. А растущие рядом травы разговаривали только сами с собой.

Ветер почувствовал дрожание лепестков цветка. Не физически – дрожь эта нервная, а нервность проявляется у всего, обрётшего форму. Ветер сделал оборот вокруг этой неведомой ему формы. Форма дрожала и звала – зов её ещё не был песней, но ритм уже чувствовался. Форма была прекрасна, а пульс будущей песни призывен.

— Кто ты? — Спросил ветер.
— Цветок. — Ответила форма.

Ветер сделал ещё один круг – уже ближе, потом совсем близко, потом… О-о…, какие ж они манящие – эти лепестки…

— А… можно…? — Заробел ветер и бесконечные крылья его задрожали.
— А ты попробуй. — Улыбнулась цветок, чуть раскрыв манящие лепестки.

Тончайшие струйки воздуха проникли меж них и забродили в цветочных лабиринтах, позволяя воздуху проникнуть в самые глубины бутона. Цветку стало свежо и радостно. Струйки чувственно перебирали и лелеяли нежность лепестков, попадали к ним в плен, сдавались, восставали и побеждали, и вновь покорялись… Время казалось бесконечным, невесомая цветочная пыльца, взбудораженная действием новой и притягательно чувственной силы, вздымалась над всё ярче раскрывающимся бутоном лёгким облачком…

Любовь это процесс проникновения друг в друга и через то познавания истинных имён. И чем глубже ветер проникал в самую суть цветка, тем сильней раскрывался сам. Лепестки цветка разглаживали и упорядочивали внутренний хаос ветра, струйки ветра расправляли и освобождали лепестки цветка. Цветок вздохнула…

— Ах, как ты воздушен и волнующ…

Ветер вздохнул…

— А ты… Ты – божественна и прекрасней тебя нет ничего…

И…

— Я понял твою природу, любимая.

Она задрожала. Это не был страх, это было предвкушение.

Ты – та, которая дарует жизнь всему на свете. Имя твоё…, — и он прошептал ей в самые лепестки её божественное имя.

Ветер был горд – ведь он первый во всём мире назвал её по имени. А потом его порыв примял соседскую траву – это он вздохнул.

—И я не знаю только одного – достоин ли я тебя. Ведь собственное имя мне неизвестно.
— Достоин, — улыбнулась она, — ещё как. Я почувствовала, для чего ты появился на свет. И я познала, как тебя зовут.

Ветер затих. Теперь дрожал он. Это не был страх, это было нервное.

— Цель твоя – оживлять этот мир. Имя твоё… — И она назвала ему его истинное имя – тихо, так, чтобы слышно было только ему самому. И ещё она сказала ему, — Лети!

И ветер взорвался в небо – да, это был уже не тихий взмах, а взвившаяся пружиной спираль бесконечной мощи обретённого имени. Цветочная пыльца, увлечённая неумолимым его стремлением, взвилась вместе с ним, и ещё выше, и еще…! И стала звёздной пылью.

А ветер, опьянённый открывшейся ему собственной сутью и наполнившись смыслом существования, запел песню ветра и понёсся обретённой теперь формообразующей волей навстречу неизвестности, которую ему предстояло сделать зримой.

А цветок тихо прошептала ему вослед, — Возвращайся, когда придёт время. Возвращайся, когда позову. Спасибо…, любимый.

И она запела песню цветов – у неё теперь были слова для неё.

И бутон её раскрылся свету всеми своими божественно и безбожно невыразимыми прекрасными лепестками.

Солнце. Гордое в своей звёздности оно застыло на месте. Как…? Есть на свете кто-то красивее меня? Бог ты мой, свет мой зеркальце…, что за чудо такое дивное?

— Кто ты? — Спросило поражённое Солнце.
— Роза ветров. — Ответила Роза ветров.

**** ****

Анна уснула, а я, потихоньку выбравшись из постели, прокрался на кухню, налил себе кофе и вот…, сидел, пил…

Поверил ли я истории, рассказанной Анной? Ну…

На любую картину можно смотреть с двух сторон и каждый вправе сам выбирать, с какой – и потому каждый свободен увидеть – реальность или сказку. Оба этих взгляда пусть не истинны, но одинаково правдивы – вот только правость каждого диаметральна другому. Потому что эти взгляды встречны – потому что один направлен на картину с изнанки, а другой – с лица. И оттого один видит лишь волшебство феерии красок и буйную фантазию замысла, а другой – логичность и непререкаемость переплетения нитей основы и утка, видит бахромящиеся края холста, обтягивающего подрамник, грубый крепёж, фиксирующий полотно – осознавая суровую и всеопределяющую основу бытия любой фантазии.

У меня, я думаю, склад ума приземлённый, даже хуже того – аналитический. А верить я неспособен вообще – исключительно пока опытным путём через тактильные ощущения в головном мозге не овеществится. И потому взгляду моему не пробиться сквозь линейную сплочённость струнности основы и утка физической ткани Вселенной… Но.

Но Анна – она видит картину совсем с другой стороны. И картина эта отражается и светится в её глазах. А я гляжу в глаза Анны. И потому мне теперь открыты обе стороны холста нашей общей Вселенной.

Так верю ли я Анне? Нет. Я просто – вижу. Да.

Я вспомнил строчки, которыми заканчивался лейнстерский список Похищения быка из Куальнге. Да… «Но я, записавший эту историю, или, вернее, эту басню, не верю в происшествия, описанные здесь. Некоторые из них – это уловки демонов, другие – поэтические выдумки; некоторые возможны, другие невозможны; хотя, однако, и предназначены для услаждения безрассудных». Именно. Наверное, именно такими словами и можно было бы закончить историю нашей встречи с Анной. Я всё мог объяснить самым что ни есть прозаическим образом. Мог. А мог принять и сумасшедшую версию Анны. И, в принципе, тоже по большому счёту, вполне вписать её в научную парадигму. Так устроен мир – взгляни на него слегка под другим углом – и вместо облаков увидишь летающих китов Исмаэля. Анаморфоз. Человек – мерило всего. Мир таков, каким мы его видим. Всё верно. Вот только видимый – в сумме. В одном и том же мире может существовать ещё множество народа – того, который видит по-другому. Но существовать не тряпочно-лоскутно. Не мозаично. Не через запятую и даже не агглютинативно, а взаимосвязанно и многомерно. То есть видимый не в сумме даже, а в производной. Синергетичным синтезом. Так. И ещё одно. Фраза, которая больше всего противоречит настоящей картине мира – выражение, что «я никогда ничего не путаю». Человек по определению любым своим поступком и действием что-то да путает. Обязательно. Априори. По естественному своему свойству. Такое проявление квантовой спутанности в макромире.

Множественная Вселенная – она началась, как только мир первый раз отразился в чьих-то глазах. Миру, чтобы обрести объём, требовалось зеркало. А стоило появиться второму и заглянуть в первое – объём стал прирастать экспоненциально. Бесконечность расходящихся тропок – такая она. Интересно, когда у мира было только одно измерение, что в тот миг самотворения послужило ему этим зеркалом? А когда ни одного? Ни одного это ноль, ноль – это абсолют. А если с большой буквы? Нужно ли Абсолюту зеркало?

Нужно. Я понял: если бы Бог создал человека, то именно и только для этого – чтобы было кому показать сотворённую Вселенную.
Ну а кому ещё? Кто ещё кроме человека способен понять красоту? Ангелы, что ли? Они и сами по себе воплощение красоты. Да. Слишком совершенны. Нет – только мы. Столько всего уже загубившие и губящие, но переступающие через эту свою грязь и всё же по шагу, по шажку приближающиеся к тому, по чьему образу и подобию.

Мы были бы нужны Ему хотя бы для того, чтобы было кому видеть красоту мира. Ведь Он – Творец. А каждому творцу невозможно быть одному – ему очень, очень нужны зрители. Пока – зрители.

В общем, спасибо. Ты – классный художник.
Ладно, ладно, прости, – гений, что скрывать.

Итак. Наблюдатели необходимы для обретения Вселенной бытия? Спасибо, Джон, именно так.

Глаза... Наука говорит, что устройство глаза настолько сложное, что в процессе простого приспособления и естественного отбора живым организмам просто не хватило бы всего времени существования Вселенной для их создания. Но глаза – есть. Биология побила математику? Ну так! Аналоговое звучание всегда богаче цифрового.

А может, просто ради наших глаз всё и было задумано...?

Глаза – естественное природное зеркало. Вселенная – это голограмма. Отражающаяся сама в себе – всей своей полнотой в каждой своей составляющей. Зачерпни рукою горсть воды, что отражает синим – небо, один глоток и всё оно – в тебе… Загляни в себя – найдёшь Вселенную. Загляни в глаза любимой… М-м…, а вот здесь сложно. Надо пойти проверить.

Я встал и снова пошёл к любимой.

…

Жизнь – любовь?
                Или сифилис да гонорея?
Смерть обсценно пугает:
                всё в бездну уносит река.
А плевать.
                Взгляд лишь злее, да кровь всё быстрее
И светлее тот свет,
                тёплый женственный свет твоего маяка.

В бесконечности музык истоком –
                игрок да гитара.
Пой.
          Лишь песня влюблённого мера всему.
Просто всё:
              Круг обмена воды. Со-вращения сексом. Сансара.
Светлый свет маяка,
                что пульсирует жизнью сквозь тьму.

Замедляет мой пульс, растекаясь протоками кровь – река,
Швы мозгов разошлись, обнажая душевный раскрой.
Финиш. Аут.
                Бессильно лежу обездвиженней коврика,
Грежу в сонном болоте золотой лягушачьей икрой.

Я и Шакти.
                И Космос под нами. Нирвана
Океана души, где всегда бесконечный рассвет.
Что – Вселенная? Так…, ну – чуть площадью больше дивана.
Только Шакти и я, никому больше места здесь нет.

Я и Шакти.
                И наша любовь,
                та, что будет в тебе как тепло расти –
Наша общая новая суть Мирозданья, сиречь
Жизнь. Святая игра.
                Жизнь – простое рождение сложности.
Та, в открытой Вселенной единственно ценная вещь.

Свет.
        Да будет.
                Теперь и всегда. Здесь и дальше. Везде мы.
И отныне и присно. И – Аминь. И – во веки веков.
Глянь:
           трусливая смерть с бледным обликом злой трепонемы
так позорно бежит.
                Слышишь? – Цокот её каблучков?!

**** ****

Я стоял на балконе. Утро. День обещал быть ясным и солнечным. Какая-то еле видимая в небе птаха пела приветствие новому дню.

Ага. Наверняка, alauda arvensis. Интересно, intermedia или kiborti? Блин…! Какая ещё alauda?! Жаворонок! Это – жаворонок…!!!


Послесловие

Хроношторм давно утих, временная координата на время слегка успокоилась и упорядочилась, лишь слегка вибрируя от остаточного нервного напряжения, Солнце с Луной вновь заняли свои привычные катафатические друг к другу позиции. И…, увы, вопросы быта опять вышли на первый план. Вопросы Бытия, в смысле.

— Нет, так-то оно…, оно. Но. Вот только вопрос остаётся: а какой это, интересно, такой наблюдатель открыл макромировой ящик?! С кого мы с тех пор все здесь такие коты Шрёдингера?
— И кошки!
— Так-то, если в твоей диспозиции, элементарная автодетонация получается. Лавинная. Достаточно было одного взгляда.
— Э, нет, пары, как минимум. Рекурсия. Как ты не понимаешь!
— Ай, да понял я, понял. В твоей интерпретации всё началось с чьего-то взгляда. Взгляда с большой буквы, породившего тот самый так называемый Большой Взрыв. В такой гипотезе получается, что вся Вселенная в её нынешнем моменте наблюдения есть всеобъемлющая книга записей всех актов её гражданских состояний, определённых всеми взглядами на неё, начиная с момента того самого – Первого Взгляда. Гроссбух такой в виде очень не планарного графа. Вселенский блокчейн. В виде…, как там говорили антиномики мои закадычные…? Кристалла, ага. Непонятно какой размерности, правда.

Анна поглядела на меня. Проникновенно и восхищённо.

— Господи, какой ты умный. Всегда у тебя так. Неперевариваемо, заумно и формально. Ладно. Мне кажется, в целом… Похоже.
— М-да, тогда вывод у меня однозначный: опять тихим сапом религия в науку свой Акт Творения миной подкладывает… Нет, ладно, хорошо – первый взгляд. Но потом-то кто реакцию поддерживал? Всё тот же твой Первый Наблюдатель? Не многовато-ли?
— Ну, можно ведь и так зыркнуть, что бедным фотонам надолго хватит. Ты, к примеру, – вон иногда какой грозный бываешь. Прям ураган. Нахмурился и… полетели они себе по прямой, полетели себе… А потом – р-раз…! И какой-нибудь ваш сферический конь вроде мозга Больцмана извывакуумировался – а с него и первая развилка. Так и понеслось по кочкам.
— Лавинная автодетонация…? Ну, не знаю, не знаю… Понимаешь…, самая большая моя проблема в том, что мне хоть и никак нельзя и просто невозможно выйти из границ парадигмы научного подхода, но парадигма эта в очень многомировой её интерпретации – и потому любую, даже самую эзотерическую и бредовую мысль разум воспринимает пусть и как исчезающе маловероятную, но – всё равно гипотезу, требующую посему обязательной проверки. И в связи…, нет-нет, гипотеза твоя хоть и вопиюще женская, но всё равно как бы очень даже вполне симпатичная на мой некопенгагенский взгляд, м-да…, но… проблемка опять же – ненаучно она как-то непознаваема – опытным путём никак не проверишь. Это ж только если самому глянуть. На Вселенную с чистого листа. Посмотреть, как в нашей книге бытия первое предложение написалось.
— Ох уж и буквоед… Всё ему пощупать дай. Вот как с тобой жить? Ту думаешь, это он такой страстный, а у него, оказывается, научный интерес. Ладно, подход твой хоть и безнадёжно мужской, но с тобой иначе нельзя – приходится потакать слабостям. И… м-м…, ну…, в принципе… Сама я, если честно и неприлично признаться, забздела бы. Одной на край света. Б-р-р. Вот вдвоём…
— Махнём не глядя? — Я заулыбался.
— А вот и нет, махнём глядя. В этом махнём главное именно «глядя». — Назидательно ответила она.
— Ты это всерьёз?
— А почему бы и не? В путешествиях во времени я теперь дока. Интуитивная.

Ах ты ж! Прям выросла девочка из коротких штанишек (миниюбки, точнее) декартового пространства. Обалдеть. И взгляд сразу такой…, скромный, но исполненный…, да. Если можно так выразиться, эксплицитный. Просветлённый и всеобъемлющий. Как будто акме словила. И…, чего-то ещё исполненный – навроде наподобие мужественного приятия тяжкого бремени ответственности за судьбы всего страдающего человечества в лице меня. Как будто прям всерьёз сказала. Я такой взгляд у некоторых политиков наблюдал. И я подыграл:

— Куда-куда, ты говоришь? Я правильно понял? На край света это в начало времени? На чистый лист Вселенной, где написано первое предложение?
— Именно! А может даже чуть раньше. Чуть-чуть раньше – на момент взгляда. На обложку, на самый титульный лист – в тот миг, где имя Автора должно написаться. Там мы его и прихватим с поличным. — Она решительно встала. — Так, где моя рекурсивная сумка? Ага. Поехали. Руку давай.
— Но стоп! А зеркало? Откуда зеркалу в начале времени быть?
— Так на то я тебя и беру. С твоими умными глазами. Зеркало – ты. Ты – моя рекурсия. А я – твоя.

Вот как, значит? Зеркало. Рекурсия… Что тут можно было ответить? Только одно.

— Раз так…, что ж. «Вот зеркало мое – прими его, Киприда»!

Я решился. Надеюсь, всё же конец света в конечном итоге не Антарктидой или Северным полюсом окажется. Поближе. Тем же Укбаром, к примеру. Или вообще никуда дальше Чили ехать не придётся. Вина любимого попить. В психогеографии Анны и бистро за углом может тем самым краем света оказаться.

— Да. Всё. Ладно, уболтала. Сейчас соберусь. Надо же хотя бы смену белья в дорогу взять.
— Ох, да неужели? Говорю же тебе – я дока. В этот раз я уже заранее обо всём позаботилась. И даже Поэтику в подарок Аристотелю уложила. — Она торжествующе хлопнула ладонью по своей гермионовой сумке.
— В подарок…?
— На обратном пути. Ну всё, хватит капризничать. Пошли, давай. А для бодрости я тебе песенку спою.

И она спела:

On ira gratter le ciel en dessous de Kyoto
On ira sentir Rio battre au c;ur de Janeiro
On levera nos yeux sur le plafond de la Chapelle Sixtine
Et on levera nos verres dans le caf; Pouchkine

Да…, это – Анна. Вот такая она сумасшедшая девушка. Моя – девушка. И как же меня это радует. Да и вообще – пусть – мне без её сумасшествия теперь уже и жизнь в серость, с ней можно и на край света – не соскучишься. Пусть край света и метафорический. «Что касается меня, то я отправляюсь отсюда завтра в неизвестном направлении», – и, как известно, направление это привело Амброза Бирса к его великому роману «От заката до рассвета», если я ничего не путаю…, что ж, посмотрим, куда моя неизвестность выведет меня. Только – сегодня. А и да. Была не была. А то засиделся. Вот он – мой гребень волны. Седлаю. Махнём – посмотрим, в какие края и во что она меня на этот раз втянет. А ну и. Зато. Да. Край света – самое место для того чтобы начать свою историю. И для признания в любви. Именно. Там и предложение сделаю.

Предложение…?


**** ****

Soundtrack

Simply Red. Stars
Peter Gabriel. Solsbury Hill
Eurythmics. Don't Ask Me Why
Santana. While My Guitar Gently Weeps
Queen. A Kind of Magic
Abba. Dancing Queen
Pink Floyd. Coming Back to Life
Playing For Change. Crazy
Карелия. Зелёный ёжик
Brainstorm. Выходные
Supercharge. You've Gotta Get Up And Dance
10cc. Dreadlock Holiday
Aretha Franklin. I say a little prayer
BrainStorm. Thunder Without Rain
Portugal. The Man. Feel It Still
Buddy Guy. Miss Ida B
Аквариум. Небо становится ближе
The Beatles. Here Comes The Sun
Pink Floyd. Learning To Fly
Dire Straits. Sultans Of Swing
The Alan Parsons Project. Sirius, Eye in the sky
Elton John. Goodbye Yellow Brick Road
Tash Sultana. Jungle
Zaz. On ira
Аквариум. Месть королевы Анны
Playing For Change. Stand By Me