Самым многолюдным из проходивших на площади шейха Мансура был митинг, посвящённый очередной годовщине депортации чеченского народа, состоявшийся 23 февраля. Живые свидетели кошмара возвращали собравшихся в холодные степи Казахстана и Киргизии, где у каждого присутствовавшего остались могилы родных и близких, тех, кому вернуться на родину было не суждено.
Почему местом ссылки для большинства депортированных был избран Казахстан, становится ясно, когда сталкиваешься со свидетельствами очевидцев, побывавших в Казахской ССР незадолго до описываемых событий. Проезжая по железной дороге, они часами наблюдали одну и ту же жуткую картину: сотни тысяч трупов местных жителей, застывших в различных позах, были рассеяны на протяжении сотен километров с обеих сторон железной дороги. У казахов, для которых единственным средством к существованию было животноводство, полностью конфисковали скот, и народ, таким образом, был обречён на голодную смерть, так что места для вновь прибывавших освободилось вдоволь.
Плакали пожилые женщины, вытирали увлажнившиеся глаза седые старцы. Каждый вспоминал о своём. А меня уже месяц, как навязчиво преследовали картины, описанные пожилой женщиной по фамилии Торчинская, участницей ряда передач республиканского телевидения. Я была знакома с ней и лично, и воспоминания о наших встречах навсегда врезались в мою память.
Несмотря на то, что Торчинская не раз принимала участие в телевизионных программах, как передовик швейного производства, имени её я не помню. Торчинских в нашей республике знали многие. Это была очеченившаяся семья польских беженцев. Все они безупречно говорили на чеченском. Мотивы их выселения были непонятны. Разве что, им вменили в вину знание чеченского языка? Во всяком случае, им пришлось разделить с моим народом его трагическую участь.
Дети в семье Торчинских знали, как и их родители, не только чеченский и русский. Они отлично владели и родным, польским. Рассказчица была ещё подростком, когда их семью, вместе с другими депортированными, поселили в каких-то амбарах с земляным полом на окраине небольшого посёлка в Казахстане. Была весна, когда она, в качестве переводчика какой-то районной комиссии, отправилась в места расселения чеченцев в нескольких километрах от места их проживания. Картина, представшая их глазам, была жуткой. Молодая женщина, сидевшая на полу землянки, поедала... своего мёртвого ребёнка. Один из членов комиссии попросил перевести вопрос: почему она ест свою дочь. «Дочь? Это же мясо!» - ответила она, обводя присутствовавших безумным взглядом, и продолжила свою «трапезу»...
Кроме чеченцев и ингушей принудительному переселению подверглись и другие народы, проживавшие на территории СССР: карачаевцы, балкарцы, крымские татары, российские немцы, турки-месхетинцы, курды; греки, армяне и болгары из районов черноморского побережья; казаки из южных районов России, поляки из Украины и Белоруссии; литовцы, латыши, эстонцы, финны, корейцы, китайцы, иранцы и представители других народов.
Неисчислимы бедствия чеченского, ингушского, карачаевского, балкарского и других народов, переселённых с благодатной земли тёплого Кавказа в холодные степи Казахстана и Киргизии, где температура зимой опускалась до минус 50 градусов и ниже.
Настоящей трагедией оборачивались бураны. Случалось, что человек, отправившийся через дорогу к соседу, потеряв ориентацию, сбивался с пути и, когда через 2-3 дня буран стихал, его находили замёрзшим в сугробах за селом или рядом с его же домом. Выходить на поиски прежде, чем стихнет разбушевавшаяся стихия, не имело смысла. Было немало случаев, когда и тех, кто бросался на поиски близких, постигала та же печальная участь.
Снежные заносы покрывали дома-избушки по самые крыши, вместе с предусмотрительно вделанными в них окнами. Мера вынужденная, но не безупречная. Случалось, что человек, сметавший с крыши снег, по неосторожности наступал на окошко и раздавливал бесценное стекло, которого и днём с огнём было не сыскать. Бывало и так, что буран давно уже утих, а люди всё ещё оставались в неведении, пока кто-нибудь из соседей не расчистит и их окно, что было неписаным правилом для жителей тех мест. Выбиравшийся наружу первым сметал снег с окон на крышах всех остальных.
Село Чкалово, о котором идёт речь, находилось в Кокчетавской области Северного Казахстана. Наша многочисленная родня из девяти отдельных семей и составляла чеченское население этой местности. Это были мои дедушка с бабушкой, отец, шесть его братьев со своими семьями и их единственная сестра-вдова с двумя малолетними детьми, а также семья ещё одного дяди, умершего несколько лет назад. А ингушское население было представлено тремя семьями Марзагановых: два брата с жёнами и детьми, да вдова их старшего брата с двумя взрослыми дочерьми и сыном-школьником. В этом селе жили представители и других депортированных народов – поляки, немцы. Но основное население составляли русские и казахи. Переселенцы, ясное дело, оказались здесь не по своей воле. Но за что были «наказаны» остальные? Этого я понять не могла. С этим местом связаны не самые радостные воспоминания моего детства.
Мне смутно вспоминается, как умерли родившиеся после меня близнецы, мои брат и сестра. Точнее, я не помню, как они умирали, помню только, что их вдруг не стало. Вскоре умерла и мама. Мне в ту пору было пять лет и я была самой младшей из четырёх сестёр. Затем умер дедушка. А чуть позже погибли два моих двоюродных брата-подростка. Их хоронили вместе.
Всех умерших заворачивали в саван из белого шёлка, целый тюк которого прихватил с собой во время депортации самый старший из моих дядьёв, Хамид. В принадлежавшем ему магазине в Чечении было много различных дорогих, и более ценных, тканей, но он предусмотрительно выбрал белую. Она-то и составила дозволенные для каждой семьи 20 килограммов. Очевидно, дядя предвидел, что путь, в который их отправили в товарных вагонах в тот роковой день, станет началом долгой дороги смерти. Об этом белом шёлке мне не раз напоминали и позднее, когда я уже была взрослой.
У чеченцев при знакомстве принято расспрашивать друг друга о роде и родовом селе, обнаруживая таким образом общих родственников, знакомцев, соседей или друзей. И когда я называла своих, люди нередко вспоминали, про белый шёлк, в саванах из которого выходцы из селения Шаами-юрт, расселённые в посёлке Петровка, что в пяти километрах от Чкалова, хоронили своих близких. Тот самый, что присылал им мой дядя Хамид, не дожидаясь ничьих просьб, едва узнав об очередной смерти. Даже в самые тяжкие времена он так ни разу и не поддался соблазну продать эту бесценную для ссыльных соплеменников ткань или использовать её по другому назначению.
Потеряв мать в возрасте пяти лет и будучи младшей из четырех сестер, я была довольно одиноким, унылым и сверхопекаемым ребенком. Помню случай из детства, который меня глубоко огорчил. Мне было 6 лет и я ходила в первый класс.После уроков я зашла за своей старшей сестрой, Хамсат, которая училась в другой школе. Я стояла в коридоре, стараясь не привлекать ничьего внимания, когда раздался звонок и выскочивший первым её одноклассник из местных слегка щёлкнул меня по носу со словами: «Маленький Хамсатёнок пришёл!» Услужливые «доброжелатели» в минуту успели сообщить замешкавшейся в классе сестре,что меня обижают. Я не успела ничего сообразить, как та вихрем вылетела из класса и налетела на моего «обидчика», сбив с ног и обрушивая на него град ударов. Бедняга даже не пытался сопротивляться, лишь тщился увернуться от её кулаков. Мои призывы оставить мальчика в покое до неё явно не доходили. Собравшиеся вокруг подстрекатели вдохновляли «воительницу» иступлёнными воплями: «Давай, Хамсат, давай!».
Когда экзекуция наконец прекратилась, а я была «отомщена», мне наконец удалось воспользоваться затишьем и сказать сестре, что мальчик мне ничего плохого не сделал. Она опешила: «Как не сделал? А мне сказали, что он тебя до слёз довёл!». И это был не единственный случай, когда моя «неприкосновенность» защищалась подобным образом.
Пришла зима. Я училась уже во 2–м классе. На большой перемене детвора высыпала во двор. Они кидались снежками, валяли друг друга в сугробах. Вдруг на меня, державшуюся, как всегда, в сторонке, налетела группа мальчишек из 5-х и 6-х классов и сбила с ног. Один из них, Гробовский, решил ещё и натереть мне снегом лицо. Силы были не равны и я, в конце концов, расплакалась от обиды. Об этом в тот же день стало известно моему двоюродному брату Дуквахе (третьему сыну моего старшего дяди Хамида), который учился в другой школе, вместе с моей сестрой. Правда, «учился» - слишком громко сказано. Он сидел по нескольку лет в одном классе и имел славу безнадёжного хулигана. Пользовался большим авторитетом не только среди сверстников, перед ним заискивали и парни постарше. Несмотря на его хроническую неуспеваемость, к нему неплохо относились и учителя. Да, драчлив, плохо учится, но – настоящий рыцарь! Рассказывали, что одна учительница, доведённая до слёз дерзким учеником, пригрозила: «Погоди, я на тебя управу найду!» и пожаловалась Дуквахе, который в очередной раз применил свои, наиболее действенные, методы воспитания.
В ту пору ему было не больше 13-14 лет. Он был непременным участником, а порой и зачинщиком, почти всех драк в округе. У него был очень живой характер, он не мог долго усидеть на одном месте. В отличие от своих рослых старших братьев, был небольшого роста, в отца. А зелёными глазами – в мать. Был очень остёр на язык. За его проделки ему частенько влетало от отца.
Помню один курьёзный случай. Дядя Хамид работал в бакалейном ларьке, куда нередко наведывался Дукваха, которому было тогда 11-12. Как-т о раз дядя, протянувший, было, очередному покупателю пачку папирос, заметил, что упаковка вскрыта. Взял вторую, третью... Потом в замешательстве принялся искать хоть одну нетронутую пачку – тщетно. В каждой пачке недоставало по одной папиросе. Смекнуть, чьих рук это дело, было нетрудно. Единственное, чего он не мог понять, КОГДА? Ведь процесс-то длительный! А единственный «подозреваемый» один в ларьке не оставался. Для меня так и осталось загадкой, какими соображениями руководствовался Дукваха, выбирая подобный способ хищения.
Час расплаты наступил вечером того же дня, когда дядя пришёл с работы. Он, по всей видимости, решил на сей раз припугнуть его, как следует. Взяв в руки охотничье ружьё, объявил, что намеревается убить Дукваху.
Сцена «сыноубийства» разворачивалась у приземистого домика на окране, где и проживала семья моего дяди. Напротив располагался колхозный погреб, где хранились овощи – капуста, морковь, брюква, свекла и т.д. Крышей погребу служил длинный бугор из глины, возвышавшийся на 2-3 метра над землёй и напоминавший могильный курган. Противоположный конец этого погреба и был выбран Дуквахой в качестве укрытия.
Не приспособленный к длительной неподвижности, он искал выхода. Его голова мелькала, как маятник, то с одной, то с другой стороны погреба, приводя дядю Хамида в позицию «прицел»: он подкидывал вперёд левую ногу и вытягивал ружьё, молниеносно реагируя на мелькающую голову сына.
Дукваха давно бы убежал, но за погребом начиналась необъятная степь, а на открытом пространстве он стал бы лёгкой мишенью для «снайпера». Оставался один выход, и, дождавшись момента, когда притомившийся «охотник» опустил ружьё на землю, Дукваха пулей вылетел из своего укрытия и помчался... прямо на отца и молнией пролетел мимо, к спасительному посёлку. За этой сценой наблюдала целая ватага моих родных и двоюродных братьев и сестёр, которые, как и я, воспринимали происходившее всерьёз. Дядя был весьма убедителен.
Незадолго до случая, связанного со мной, Дукваха влип в ещё одну историю. У одного местного восьмиклассника был изъят пистолет. Дукваха пронюхал, что оружие хранится в кабинете директора школы, и заставил некоего десятиклассника из местных выкрасть его. Однако злоумышленник был обнаружен ночным сторожем, обратившим внимание на горящий во внеурочное время свет в директорском кабинете.
На допросе, проходившем в том самом директорском кабинете, десятиклассник долго и упорно молчал о том, что вдохновителем преступления является Дукваха, но «раскололся», когда ему пригрозили исключением из школы. Дядю Хамида вызвали «поговорить» к директору. Он вернулся мрачный и долго искал своего непутёвого отпрыска. Но тот, своевременно предупреждённый, благоразумно исчез. В таких случаях он обычно отсиживался в семье кого-нибудь из дядьёв, которые стыдили, конечно, но отец-то мог и выдрать.
Моего обидчика Гробовского Дукваха нашёл дома вечером того же дня. Тот сразу всё понял и почти не сопротивлялся, когда «мститель» вёл его по стемневшему селу к месту «преступления» - школе. Он натирал ему лицо до тех пор, пока оно не стало багровым, приговаривая «Ещё будешь?», и пока Гробовский не взмолился о пощаде, поклявшись,что никогда ко мне больше близко не подойдёт.
А этот инцидент произошёл в Алма-Ате, когда Дуквахе было лет 16-17. Он шёл по улице со своей миловидной двоюродной сестрой, когда трое парней, проходивших мимо и явно не знакомых с чеченскими обычаями, отпустили комплимент в адрес его спутницы. Реакция Дуквахи была молниеносной: он стремительно набросился на двух опешивших верзил, которые были значительно старше, осыпая градом ударов то одного, то другого, для чего ему, с его небольшим ростом, приходилось то и дело подпрыгивать. Предусмотрительно отошедший в сторонку и не принимавший участия в поединке третий из приятелей, услужливо протянул победителю слетевшее с его головы модное кепи, предварительно стряхнув с него пыль. «Твое счастье, что такой услужливый. А не то и тебе бы несдобровать», - процедил Дукваха.