Пролог
Егорыч ждал серого гуся два года. Первый год с весны он следил за стаями издали, не приближаясь. Отмечал на карте места гнездовий. Осенью, когда гуси снялись с жилых мест, а земля ещё не промёрзла, рыл схроны-землянки. Крыши землянок забрасывал соломой, дёрном.
Схроны получились что надо. Зимой их завалил снег, весной снег растаял, и Егорыч заботливо обошёл каждый схрон с проверкой, можно ли играть здесь с птицами в прятки, а заодно поиграть и со смертью. И с законом.
Егорыч был браконьером и мечтал застрелить серого гуся.
Я спрашивала его, какого чёрта! Он ухмылялся косо, неопределённо, запускал пятерню в седые волосы, чесал в голове. Я слушала тихий скрежещущий звук, который издавали его обкусанные ногти, и думала: “Какой же ты урод, Егорыч! Какой же ты урод...”
- Понимаешь, Галочка, - он топтался, обдавал луковым духом, осматривал сверху вниз, как кобылицу, - Мужиков наших надобно вот так держать! - и его кулачищи сжимались. Он всегда был с огромными кулаками, с самого детства.
...
Мы познакомились с ним на речке. Ему было 14, а мне 10, он делал взрывные устройства. Взрывал реку, глушил рыбу. В мутной воде рыба всплывала, дёргалась, и, полумёртвая, отсвечивала боками и животами. А я скрежетала зубами и хотела каждую рыбу прижать к груди и согреть. “Чтоб ты взорвался однажды вместе с рыбами”.
Он подошёл ко мне тогда и ровно так же, как и спустя тридцать лет, осмотрел оценивающе, сверху вниз.
- А ты ничего… Чейная?
- Боголюбовская я, понял! - я оскалилась и сплюнула в его сторону цветок сирени.
Из-за порыва ветра обслюнявленный цветок поменял траекторию полёта и, вернувшись, прилип к моей щеке. Я залилась краской. Он засмеялся, мотая головой от удовольствия. Потом вдруг посеръёзнел, поднёс огромный кулак к моему носу. Я зажмурилась, мелко-мелко заморгала глазами. Он раскрыл кулак и грязными шершавыми пальцами сгрёб цветок со щеки. Съел.
- Ты ведь на счастье ела сирень? Там пять лепестков было, да?
- Да… - я чуть не плакала от досады и злости.
- Теперь я съел твоё счастье. Боголюбовская.
...
Весной второго года прилетели гуси. Егорыч наблюдал, выжидая, когда гусыни сядут на яйца. Гусыни сели, и Егорыч бесшумно прокрался в схрон с подветренной стороны. Неповоротливый с виду, он до костей был хищник, охотник. На Красную книгу ему было наплевать. А на то, что он убьёт последнего гуся - нет.
Егорыч дышал браконьерством.
- Мужиков надобно вот так держать! - сжатый кулак с белыми от напряжения костяшками равномерно покачивается перед моим лицом.
Его жена, розовощёкая и улыбчивая Алка, говорила мне “А он что? Он придёт, а я его борщом, борщом, хлебом, хлебом!” - и я представляла, как он приходит с охоты, а Алка выливает на него ушат борща и сыпет хлебом. Борщ стекает по лицу, а хлеб падает, и под ногами скачет и скачет его легавая.
...
В 16 лет у Егорыча родился первенец, и он отнёсся к событию с благодушием.
- А что, Галочка, - говорил он мне, - Дом построил, яблони посадил, в следующем году урожай, сын самое то, а? - дышал в меня луком, я морщилась. - Ты ведь не пошла за меня, а, Галочка? Я для тебя деревенщина? Но счастье-то твоё, счастье-то у меня вот где! - и гладил себя по животу.
Через тридцать лет живот станет твёрдым и выпуклым, как у беременной на девятом месяце. “Как ты ползаешь по схронам с таким пузом-то”, - и ненависть захлёстывала меня.
...
- Тятя, тятя, нет, нет! - маленький мальчик мчится по зарослям, а наверху, в небе, надрываясь, кричит гусак.
Это твой младший, Егорыч. Я подослала его. Я сказала ему, что папа (это ты, сука) хочет разлучить любящую пару. Серые гуси, чтоб ты знал, однолюбы. И на них потому и запрещена охота, что это не охота, а отстрел. Гусь не уходит от гусыни, даже если видит опасность.
- Тятя!
Ребёнок оказывается между гнездом и схроном. Гусыня снимается с кладки и бежит на зов гусака. Ты не стреляешь, потому что боишься попасть в сына, и я почти слышу, как ты материшься. Не будет тебе гуся, понял? Не будет тебе гуся!
В гнезде остаются бежевые, тёплые яйца.
- Ах, Галочка, - шепчет Егорыч, убирая ружьё и закусывая губу. - Это мы ещё посмотрим.
…
Алка подложила яйца под гусыню. Выжил один. Одна.
Год спустя
Я встретила Алку на масленицу у Музея деревянного зодчества. Алка, краснея и тяжело дыша, тащила под мышкой запутанную гусыню.
- Вы чего, Алка? - окликнула я. - Егорыч же хотел подсадную делать?
- Да ну её нахрен! Подсадную! Она всю птицу передрала, яйца перебила! Её или на мясо, или я не знаю!
- В каком смысле передрала?
- Ну она же ненормальная, дикая! Ты посмотри на неё!
Я посмотрела. Огромная гусыня еле умещалась под мышкой и тяжело дышала вместе с Алкой. Я подумала.
- А знаешь, что. У меня идея. Сколько ты за неё хочешь?
…
В этом году мы выставляли на гусиные бои молодого двухлетка по кличке Гаврош. Подружки у него не было, а ярость была. Не гусь - революционер. Вечно встрёпанный, готовый к дракам даже во сне. Я втащила гусыню к нему в загон.
- Будешь Ладой, - глядя ей в глаза и грозя пальцем, говорю торжественно и строго. - Теперь ты Лада, поняла? Раз ты дикая такая.
Гаврош в загоне нервничал и мельтешил.
- Гааав? - позвала я шёпотом. Замер. Насторожился. - Смотри, кто у меня есть?
Раскрыл полутораметровые крылья, как забьёт ими, как закричит!
Свой первый бой Гаврош выиграл.
Ночью после боя он вышиб двери гусятника и нашёл её.
…
Две-три стычки на кругу - готов боевой стиль. Гаврош в центре круга, с соперником, Лада позади, почти у окружности. Не только кричит-подбадривает, но раскрывает серые крылья и, удерживая вектор движения Гавроша, машет крыльями, гонит волну.
Так они и движутся, мои гуси, словно летят клином, не на небе, а на земле.
Бой за боем Гаврош чувствовал её запах, её ветер, дурел и в свою очередь раскрывался. Бил крыльями, налетал грудью, собственной силой и силой Лады. Обращал в бегство одного гусака за другим, не нарушая правил, почти не щипая, не касаясь голов и гузок. Гусей снимали на видео, за ними наблюдали.
Каждый соперник сминался о ветер, как журавлик оригами, разбивался о невидимую стену.
Гаврошу и Ладе не было равных. Полная синхронность. Тотальное единство.
После каждого боя они любили друг друга так же яростно, как и дрались. Лада рвала на себе пух-перья, устилала гнездо, откладывала яйца, садилась на них. Но яйца были без зародышей. Пусты. И расклевав очередное пустое яйцо, размазав желток по головам, клювам, мои гуси снова и снова бросались в бой.
Лада поднимала крыльями ветер, Гаврош ловил его под крыло. И очередного соперника сносило, мяло, крутило. Снегом, пылью, любовью.
…
Перед боем, у ограждений кто-то большой и сильный схватил меня за плечи, дёрнул назад. Сухожилия взвыли, я напряглась, в ухо влажно дохнули:
- Галочка, нехорошо! Нехорошо ведёт себя гусачка твоя! Как бы не случилось чего?
Не оборачиваясь, я зашипела:
- Она не нарушает правила! Даже не подходит к гусаку!
- Так-то оно так, и всё-таки! Не случилось бы чего?
- Что ты хочешь, зверь?
Один человек тебе привет передаёт. И вот это, - короткие толстые пальцы тянутся, мол, бери. Я, сморщившись, скривившись, взяла. У меня на ладони остался цветок сирени.
Во время боя, когда Гаврош уже сцепился с соперником, на ринг выбежала легавая, бросилась в центр круга. Я - наперерез:
- Тиша, Тиша!
На бегу скребу собаку за ухо, за шкирку, за хвост. Поймала, держу. Гуси врассыпную.
Бой остановили, птиц похватали за шеи, потащили к коробам.
- Гааав? - я позвала, и тот откликнулся из короба глухим рваным гоготом. - Где Лада?
Обыскались.
Тщетно.
...
Без Лады Гаврош мгновенно сник. Перестал двигаться, потускнел пером. Не прошло и дня, как пришли соседи.
- Галка, забей гусака. Он всех наших в округе заразит.
- Да он не болен!
- Не гони, ты. Или забиваешь его, или...
Ночью я выпустила его из гусятника.
- Гааав, - говорю, - Любишь её? Не сдавайся.
Он поднял голову, открыл было клюв, я накрыла клюв ладонью.
- Тссс…
Боднул меня головой, я отпустила. Ушлёпал в темноту. Я закусила губу. Вдох.
Рано или поздно приходит время, когда любимых и любящих надо отпускать. Уходят ли они по пути жизни, уходят ли по пути смерти. Навстречу другим или самим себе. И, отпуская, мы никогда не знаем, правильно ли поступаем, вовремя ли отпустили. А может, надо было подождать день-другой, поберечь? Никто не знает ответ, никто не узнает.
Я смотрела в темноту, в груди жгло.
Не сдавайся, Гаврош...
Эпилог
- Я тебя ждал, - Егорыч стоял в метре от меня и держал за бутон тёмно-бордовую, почти чёрную розу. - Вот так ждал! - сжал кулак, роза хрустнула, разжал кулак, на землю повалились лепестки.
От хруста у меня во рту пересохло. Несколько лепестков упало под ноги. Он подошёл близко и растоптал лепестки.
- Галка, а помнишь, как ты на спор жеребца-то? - он протянул указательные пальцы к вискам и намотал на каждый палец по пряди. Кожа на висках натянулась.
- Где Лада, Егорыч?.. - меня за волосы повело на него.
- Я в тебя тогда не поверил, - он резко согнул руки в локтях, я охнула от боли. - Сказал, да она соплячка, а там жеребец, никогда ей его не оседлать. - попятился спиной к стене, к лавке, сел. Я согнулась пополам, в спину вступило, он притянул моё лицо к своему.
- Где Лада, Егорыч?!
- Сейчас покажу, - говорит он мне прямо в рот, и я чувствую, как его губы произносят слова, и слова раздвигают мои губы. - Сей-час-всё-по-ка-жу, Гал-ка…
Егорыч, - Я сажусь к нему на колени, потому что сутулиться больше некуда.
- Сна-ча-ла-Ла-да. - В ритме каждой буквы “л” толкаю его язык своим. - Слышишь? Сначала Лада!
- Соплячка! - говорит он мне в рот. - Как ты смогла его оседлать? Как ты смогла меня?..
- Лада!
И мы идём. Серые облака несутся по чёрному небу.
Заходим в птичник, в тусклом свете ламп вижу жестяные конусы для забоя птиц. В одном из конусов вниз головой гусь. Егорыч толкает меня в спину, я налетаю на конус, выставляю руки, дотрагиваюсь до ржавой жести, соскальзываю, оцарапавшись.
Птица в конусе тёплая.
Что?..
Смотрю на свои руки. Понять не могу, чья кровь.
Лада?!
Резко, рывком поворачиваюсь к Егорычу. Заикаюсь, хватаю воздух ртом, нижняя челюсть клацает.
- Зачем?.. За-чем ты?..
- Чтобы съесть твоё счастье, Боголюбовская. С яблоками, твоё счастье-то, а?
И тут он достаёт нож и делает шаг к птице. Ко мне. Я швыряюсь на него всем телом, всей бабьей дурью. Он выше меня, сильнее меня.
- Галка?.. - выдыхает на звуке, и я вижу, как гусыня силится поднять голову.
На слоге “ка” я влетаю головой в его широченную грудь. От удара он всхрапывает, валится, а я за лапы выдёргиваю тёплое тело из конуса и выбегаю из птичника. Быстрее. Быстрее. Трудно нести. Больно. Становись-ка на крыло, девка, хватит неволи и с тебя.
Лада бежит за мной, сначала прижав крылья, потом расправив, быстрее, быстрее, толчок, взлёт.
...
Они встретятся на рассвете и поднимутся на крыло.