Вместо предисловия. Это был небольшой анекдот из практики моей жизни, который я часто рассказывал, чтобы повеселить собеседников. Сейчас, взяв выходной для отдыха своего ума, я сделал из него какое-то подобие прозы. Вощем, получился небольшой рассказик, скорее грустный чем смешной, но что получилось то получилось. И так, вперед за мной, читатель...
1.
Возможно философу стоит отказаться от заглавных букв.
Однажды я уже совершал нечто подобное. Это был истинный речевой подвиг - я отказался от привычной русской грамматики, сочиняя свою "Диалектику Отсутствия"- и заодно годовой цикл лекций, который я читал параллельно студентам консерватории под видом курса истории философии. Потом, спустя несколько лет, мои лекции вышли двухтомником в столичном издательстве "Интербук", очень небольшим тиражом и, не произведя никакого шума или сенсации, благополучно канули в Лету.
Чтения получались абсурдными, но одновременно радостными и, как бы это не выглядело невероятным, понятными. Все произошло видимо от того, что содержательно язык не нуждается в организующей его грамматической структуре. Иными словами я говорил как чучмек, но студенты меня понимали, хотя зачастую ржали как лошади перед скачками. Мне читать такие лекции, особенно поначалу, было достаточно сложно, но интересно и, что самое главное - забавно. Они меня веселили едва ли не больше, чем самих студентов.
На глазах изумленной публики происходило какое-то дебильное чудо
Слова и смыслы вдруг стали искриться новыми, совершенно неожиданными гранями, существование которых длилось ровно столько, сколько длился речевой период. Но именно в подобные мгновения мировоззренческий идиотизм моих учеников достигал наивысшей степени напряжения, после чего они просветлялись. Спустя пару месяцев студенты начали валом валить на мои лекции, так что из крохотной аудитории на 20 человек мне пришлось ко второму семестру перебраться в достаточно большой зал со сценой и действующим органом. И по субботам, на время моих лекций, зал набивался под завязку пытливыми клавишниками, духовиками, струнниками, теоретиками и даже, как это не странно весьма упитанными вокалистами и вокалистками с разных курсов.
Вокалисты по природе своей должны быть упитанными, так как для того чтобы хорошо петь, надо держать диафрагму, а для того чтобы держать диафрагму надо иметь полный желудок. Поэтому певцы постоянно жрут. Правда чаще всего именно они смеялись как кони, громкими, хорошо поставленными голосами.
А вот жопастенькие и мягкие на ощупь вокалистки наоборот, не всегда впопад, но зато нежно и призывно хихикали. Я питал надежду что не мне, а своим сокурсникам, поскольку я тогда уже почти пол года жил в целибате - не рукоблудничал, на девушек не заглядывался, о еб*ле не думал, а дописывал диссертацию и сочинял книгу и лекции, что было по сути одним и тем же. И, собственно, это интенсивное сочинительство заменяло мне eб*лю, девушек, рукоблудие, а также прочие аспекты и пустяки чувственности. Я называл этот период своей жизни Новой невинностью. Новая невинность, кроме практического опыта, помогла мне вспомнить и хорошо понять, что чувствуют девственники, когда появляются в обществе и как трудно им с этим жить.
В лекционном зале на сцену мне хватало ума не забираться, и я пересказывал свои мысли шаркая подошвами по янтарному от мастики паркету зала. Бумажными записями также не пользовался.
Я вообще до недавнего времени почти ничего не записывал. А все потому, что по моему глубокому убеждению ничего нового придумать, а уж тем более записать невозможно. В этом мы с Екклесиастом и с Пьером Менаром, автором «Дон Кихота» были вполне солидарны. Потому что человек всегда был одним и тем же. Величайшие тексты мира всегда говорят об одних и тех же неизменных человеческих свойствах. Я много читал... Есть китайская книга, которую считают самой старой, древ-ней-шей - ей почти десять тысяч лет.
Книга очень мала, сохранилось только несколько страниц. И эти несколько страниц написаны на человеческой коже. Кожа без татушек. Что само по себе уже приятно. Но текст на ней тот же: не завидуй, не воруй, не гневайся. Десять тысяч лет прошло - учение осталось тем же, потому что человек остался тем же самым.
В Вавилоне находили множество табличек. Но если прочесть, не скажешь, что им пять, семь тысяч лет. Они выглядят, как будто написаны вчера.
"В доброе старое время все было прекрасно; теперь все пришло в упадок. И новое поколение совершенно безнравственно. Никто не уважает старших. Больше не уважают отца; больше не уважают мать. Правители говноеды. Семья разрушена, музыка громкая. Сами основы общества пошатнулись..."
Все записанные тексты говорят про одно и то же, то есть про любовь и про смысл жизни.
Поэтому, когда меньше пишешь и больше говоришь - есть шанс ошибиться и сказать что-нибудь принципиально новенькое. Вот я и довел эту идею до абсурда. И у меня получилось.
Правда существовали особенности акустики зала. Иногда шарканье моих ног, все же заглушало звук моего же голоса. А говорил я тогда до неприличия тихо, как впрочем и сейчас, напуская вид, что аудитория меня совершенно не интересует, а диамантов и перлов знаний у меня в бездонном заплечном мешке хоть пруд пруди. И я их не глядя горстями оттуда беру и сыплю направо и налево как сеятель с известного плаката.
Бедных студентов, непривычных к подобным куншдюкам это интриговало и они, затаив дыхания молча следили за манипуляциями, погруженные в некий тембральный транс. Сказался, возможно, еще мой опыт работы в ночном эфире на одной из популярных радиостанций. Чтобы не заснуть в студии самому и не усыпить помощников приходилось такое голосом выделывать....!
2.
Кроме этого существовал еще один немаловажный онтологический фактор. Этим фактором была моя накопленная и нерастраченная сексуальность - она производила в окружающей среде необратимые изменения. Я ее излучал. И она поражала на расстоянии взгляда как меч джедая. По преимуществу особ женского пола.
Жил я тогда в определенном ритме.
Каждое утро из дома я шел в библиотеку, поработать с источниками и возвращался домой поздно вечером. А еще дважды в неделю ездил на троллейбусе в консерваторию читать свою философию.
И вот на третий месяц воздержания ко мне начали приставать девушки.
Это случалось именно в троллейбусе по дороге на работу, а иногда, если особенно везло, то и с работы. В троллейбусе на задней площадке ездит - из личного опыта - больше всего бесстыжих петеушниц и наглых двоечниц. И не скажу, что мне это не нравилось. Поэтому на свои утренние лекции я приезжал, как бы это поделикатнее выразиться - на полувзводе.
Возможно магнитное поле мощных электрических двигателей транспорта добавляло моему секс-чернобылю призывного куражу и эфирной магии, но шальные девушки, чьи щеки пылали тревожным, недевственным румянцем прижимались ко мне в давке, иногда не замечая, что давка отсутствует.
Некоторые, наиболее восприимчивые, осторожно прихватывали пальцами различные части меня самого. От этой хватки освободиться было особенно сложно. Скоро мне стало всерьез казаться, что я сошел с ума или же, что еще хуже - у меня развился параноидальный бред о преследующих меня распутных девицах с хорошо развитыми хватательными рефлексами.
3.
И вот однажды в конце семестра, уже в мае месяце на практически пустой задней площадке, задумавшись о высоком, я был прижат к поручням весьма энергичной особой не слишком юных лет, причем так, что едва мог шевелиться.
Она что-то сказала мне в ухо, но из за шума я сумел разобрать только что-то наподобие "....красивая жопа...", после чего она повела себя не как робкая барышня-курсистка, а как пейзанка, прихватив меня за член крепко по-крестьянски, словно рукоять серпа на сенокосе. Отчего мы в какой-то момент стали как мухинские Рабочий и Колхозница, только в обновленной психоаналитической упаковке. Я несколько встревожился, если не сказать больше и в пене моего возбуждения, словно генно-модифицированный сомик, в стремительно пустеющей голове плеснула золотым раздвоенным хвостиком мысль " А почему бы нет?"
Но для моей вис-а-ви это был отвлекающий маневр.
Потому что пока я размышлял в позе буриданова осла о том, действительно ли у меня красивая жопа и, у меня ли она красивая, а еще одновременно, о прекращении целибата, я примитивно вспотел от её встречного жара, а она в свою очередь, вдохнув моих свежеотжатых гормонов, вдруг задрожала крупной неприличной дрожью и, по неясным для меня причинам, мощно сжала то, что перед этим просто крепко, удерживала в своей девичьей рукой.
Получилось нереально сильно. Как будто мой нежный красноголовый воин попал в столярные тиски.
Дело происходило утром.
Я заорал словно городской сумасшедший на праздничной литургии. От ужаса.
Девушка от этих воплей на миг очнулась, встряхнулась словно мокрая собака, капли пота полетели в стороны, и ослабила хватку, водитель подскочил на своем месте до потолка, троллейбус резко затормозил и остановился, задняя дверь распахнулась, я воспользовавшись моментом её слабости осторожно, но решительно высвободился и соскочил на тротуар, едва не потеряв свой рюкзачок с обеденным бутербродом и какими-то нужными тетрадками.
Последнее, что я расслышал было слово "Бешеный".
Оно было произнесено так, что у меня снова защекотало внизу живота. Тем не менее я облегченно вздохнул. А потом, чуть позже у входа в консерваторию, неожиданно подумал, что диссертация практически написана, да и лекция предстояла уже последняя в семестре. Контракт со мною вряд ли продлят. Возможно просто потому, что птичий езык на котором я изъяснялся весь учебный процесс, прижился в студенческой среде, приобретя неуловимое сходство с "олбанским" языком будущих айтишников и через какое то время в старых коридорах и аудиториях с высокими потолками можно было услышать такое, от чего у почтенных профессоров философии вставали дыбом волосы на всех местах где они еще у них оставались.
А может были еще какие-то причины, о существовании которых я даже и не догадывался...
Поэтому все cлучилось так как и предполагал. Проректор по учебной работе Жанна уже у входа, поймав меня за пуговицу, сказала что ей жаль, но на следующий семестр моего курса не предполагает быть. В связи с изменением учебного плана. Останется только общий курс философии для доцента Стулова. Фамилию доцента она произнесла так, что мне показалось будто бы он одновременно имеет два значения или состояния - Стулов твердый и Стулов жидкий.
Жанна относилась к тому типу женщин на которых моя магия не действовала. Жанна была старая, сухая недолюбившая блондинка с романтическими взглядами в очках и без автомобиля. Она предпочитала Шопена Моцарту, Рихтера Гульду, стихи прозе.
В тот же день, ближе к финалу сдвоенной пары лекций, я сказал "Прощайте!" своим милым долбоёбам и долбоёбкам, набившимися в органный зал как сельди в бочку. После звонка окруженный участливой толпой пытливых поклонниц я медленно пробирался к выходу.
Я отвечал на их вопросы, а они заглядывали в глаза и ждали откровений,
Я, в свою очередь, глядя на них, мечтал об огромном, сделанном целиком из белого батона, бутерброде с черной икрой, который ждал меня в моем рюкзачке. Все время той умной жизни я придерживался икорной диеты. К ней меня приучили еще в детстве. И я ее соблюдал практически. до тех самых пор, пока осетров не стали разводить искусственно, в икре не появился какой-то подозрительный мыльный привкус, а ее цена не пробила атмосферу планеты и не улетела в далекий космос.
Своим бутербодом я обычно обедал на пленэре, примостившись на скамейке у парапета обводного канала. Сам бутерброд был истинным произведением моего кулинарного гения. В нем несомненно было что-то раблезианское. Гаргантюанистое и пантагрюэлистое. И, что возможно, даже панургистое.
На такое произведение у меня уходило примерно сто - сто пятьдесят грамм паюсной - самой любимой мною - икры. Чтобы представить такое количество паюса - вам надо представить себе пласт антрацита толщиною в палец длиною и формою как белый батон. Кроме этого к бутерброду полагалось какое-то количество сливочного масла, и собственно сам белый батон, любовно разрезанный тонким острым ножом во всю свою длину точно посередине.К бутерброду я покупал бутылку местного, очень недурного пива, которым запивал свое гастрономическое чудо прямо из ее стеклянного горлышка .
4.
А следующим вечером - это было воскресение, мои любимые теоретики - двенадцать умниц и красавиц с третьего курса устроили мне прощальную вечеринку со спиртным и гаданиями по ладони. Причем ладоней была дюжина а гадалка только одна. Формально я перестал быть профессором и поэтому мои бывшие студентки вновь стали смутными объектами моих желаний
Ближе к двум часам ночи я второй раз за свою жизнь лишился девственности и эпоха Новой невинности закончилась. А утром наступившего понедельника, вместо того, чтобы отправиться в библиотеку, я провел уникальный социальный эксперимент.
Я проехался в троллейбусе на задней площадке от рынка до вокзала и обратно.
Ко мне никто не приставал, даже прекрасные пэтэушницы - самые приставучие и самые бесстыжие из всех . Они скользили по моим прелестям равнодушным взглядом, хихикали и болтали между собой.
Никто не замечал меня, словно я воздушный шарик, из которого выпустили воздух, словно я умер и меня больше нет. Словно кто-то неведомый дернул ручку и меня смыло закручивающимся против часовой стрелки водоворотом в темные, тревожные и неприятно пахнущие туннели грядущего.
И тогда я сошел с троллейбуса неподалеку от картинной галереи, постоял на залитом солнцем тротуаре, осмотрелся, словно осознавая новую реальность, в которой теперь живу. Было теплое, солнечное утро.. Вокруг шумел город. Небо над головой и Земля под ногами по прежнему не имели предела, и только мы, люди, имели свой срок. Подлинная грусть была по прежнему безгласна, вызывая в других тихую улыбку; а предчувствие неминуемой подлинной любви постепенно успокаивало эту странную, невесть откуда возникшую в моей груди печаль...
Так всегда бывает, когда возвращаешься обратно в реальную жизнь. И если вернулся, то надо иметь мужество и жить ею на полную катушку. Какой бы скучной и никчемной ни казалась, она стоит того, чтобы ее жить.