От всех немногочисленных жителей этого городишки за километры несло нафталином, таким неистребимо тоскливым запахом старинного сундука на чердаке брошенного дома. И это не мудрено. Всю свою жизнь они работали на производстве этого самого пахучего продукта нефтепереработки – нефтехимическом комбинате. Серый город. Почти всегда низкое серое небо. Люди с землисто – серым цветом кожи в серых же одеждах. Такая пасторально – сермяжная картина безнадёги.
1. Пятый.
Дальтофий Дихлементьевич Быддытынков и Пульхерия Ароновна Абзатц жили привычно и без затей. В любви и согласии. Теперь уже на пенсии, ничем не выделяясь из серой массы остальных обывателей. Этим утром, на удивление, весеннее солнышко восторженно играло золотом в засиженных мухами окнах стандартной, панельной пятиэтажки. Быддытынков недвижимо стоял у открытого окна кухни в синих, почти до коленей трусах, и растянутой, застиранной до дыр майке. Водянистые, не отягощённые интеллектом глаза его, не мигая смотрели куда – то внутрь себя. Пучки редких седых волос вздрагивали потревоженным одуванчиком в струях тёплого ветерка. Полупьяная, не согревшаяся ещё муха, вяло взвжикивала в лоскутах облупившейся краски подоконника. Из ржавого крана монотонно капала вода. Вспарывая тугим крылом воздух, мимо со свистом пронеслась стая сизарей. От неожиданности, медитирующий звонко пукнул, поскреб клешней в редких седых кущах на впалой груди, - Ммммдяяяя! Детонация! Как бы обращаясь к барахтающейся мухе, пыльно выдохнул, - Штаааааа ж делать - то!? Ннна…! И начал раскачиваться как сломанная неваляшка. Тут в совмещённом санузле шумно обрушилась вода, скрипнула дверь и в узком коридоре, закончив утренний туалет, привидением образовалось Пульхерия Ароновна. Ядовито розовая пижама с кружевами, на голове шапка бигудей, мятые пергаментные щёки, высохшие колодцы глаз, в вялой лапке на отлёте длинный мундштук с дымящейся папиросой «Герцоговина Флор», – Таки шо мы думаем сгеди здесь? Ватеглоо не сложилось? Опять потегяли вёсла, мой Игхемон? Или мы не хочем кушать цикогий с зефигчиком? – длинной очередью спугнула тишину дитя межконфессиональных баталий. Дальтофий мученически поднял глаза в потолок, медленно опустил веки и простонал, - Цэ де - сять аш во - семь! Смерть врагам! И без паузы, качаясь в той же амплитуде, запел, - Fly me to the Moon, Let me sing among the stars… Выдохнув танцующее кольцо табачного дыма, Пульхерия Ароновна прошелестела беззлобно, - Ой, вэй! Шлимазл старый! – и растворилась беззвучно в проёме межкомнатной перегородки. Тут из радиоточки резко хрюкнуло, треснуло, и задорно - залихватский баритон возвестил, - Доброе утро, дорогие товарищи! Начинаем урок утренней гимнастики! С левой ноги, шагооооом марш…. Так и не открывая век, поющий запретное, манекеном продолжил маршировать по кухне.
2. Четвёртый.
В это время, квартирой ниже, «шаркающей кавалерийской походкой», к туалету двушки стремительно плёлся, поскуливая нутром, бывший председатель профкома комбината Марцибобер Генрихович Клептодонт – Внезапный. Всё ещё кряжистый, широкой кости, некогда представительный мужчина. На двери главного объекта жилплощади, лет двадцать тому назад была укреплена им стеклянная табличка. Бронзовыми массивными шурупами, золотом по красному, она предупреждала всяк сюда входящего - «Лекционный зал». Много лет тому, не чуждый клептомании профкомовский лидер, технично экспроприировал красивый предмет, снятый на время ремонта в заводоуправлении. Автоматически щёлкнув могучим указательным пальцем по рычажку выключателя, вожделеющий и исполненный предстоящим, Марцибобер Генрихович водвинул свой организм в тесное пространство санузла, кряхтя угнездился на продукции компании «Unitas» и снял первую, лежащую сверху высоченной стопки в углу, газету «Известия». «Знание – Сила», - с ухмылкой крякнул любитель чтений. Процесс пошёл.
3. Третий.
Ещё ниже этажом. На тесном пятачке кухни меж холодильником «Зил – Москва» и газовой плитой. Совершенно голые и счастливые. Мокрые от обильных соков долгой ночной любви, утоляли голод и жажду миниатюрная фрезеровщица Лаура Фристайлинг и весь затянутый в доспехи тугой загорелой мускулатуры, водитель генерального директора Гомер Бабуджанян. Жуя, они беспрестанно хохотали, развалившись в позах роденовских неприличий. Лаура, всё ещё пламенеющая наливом недавних утех, лукаво подмигивала своему «ублажнителю» сквозь фанеру не убранного стола, намекая, что ещё не все её детали должным образом обработаны и отшлифованы. Есть пока и допуски и посадки. Горячая южная кровь любовника незамедлительно вскипела под выстрелами зелёных, чуть раскосых глаз, и он безумным мустангом, роняя стулья, чашки и блюдца, принялся вновь истязать свою коварную вакханку всеми имеющимися степенями свободы.
4. Второй.
Лапидарный Фома Христофорович. Одинокий химик в пятом поколении. Всю ночь, в полумраке заваленной книгами и лабораторным стеклом комнате колдовал с пробирками и ретортами. Спиртовка до сих пор грела нежным голубовато – оранжевым лепестком дно огромной колбы с ядовито зеленоватой жидкостью. В ней шипело и булькало. Фома Христофорович поправил на кончике своего, напоминающего баклажан носа, огромные роговые очки с толстенными стёклами, поцарапал в шевелюре пинцетом и изрёк, - Cito! Эко Вы управились! А формула – то! А?! Какая поэзия! Он привык говорить со своим внутренним эго. - А Вы, друг мой, сосед драгоценный! – обращаясь куда – то в пол, - Всё спорили со мной! И где ж Вы сейчас? Иван Иваныч! Печально подпёр подбородок, покусывая кончик огромных будёновских усов, - Где?
5. Первый
Иван Иванович, по беседам с которым так тосковал сосед сверху, очень давно, уж почти пару десятков лет назад, уехал. Куда, никому было не ведомо. Он всегда был стремительным, всегда ищущим чего – то, непоседливым. Тягучая трясина небольшого промышленного городка, куда он приехал после окончания института работать зоотехником в подсобном хозяйстве комбината, как сам он говаривал, убивает его медленной болезнью, чужеродностью среды, недостатком свободы. В тот самый миг и час, когда к нему вопрошал Фома Христофорович ранним зауральским утром, он лежал в полудрёме, у небольшого костерка под звёздными россыпями ночного небосвода. На другой стороне земного шара. Рядом свободно пасся его пегий красавец жеребец, породы пинто, за покладистый нрав, так почитаемые североамериканскими индейцами. Грациозное создание мирно хрумкал сочную альпийскую травку. А Ивану, только теперь его звали Джон, совсем редко Айвэн, снилась казахская степь, огромные табуны лошадей. Старый пастух рассказывал ему древние легенды о могучих батырах и их выносливых скакунах. Все летние школьные каникулы он проводил с лошадьми. Он любил, уважал и понимал их больше, чем людей, потому вопроса кем стать перед ним не стояло в принципе. Затем был ветеринарный техникум, после институт в Москве, научные статьи, защита кандидатской, докторской. Его мотало по всем географиям страны Советов как эксперта и специалиста по лошадям, ибо специалист штучного разбора востребован всегда. Однажды, на международной выставке он был приглашён в Канаду с лекциями в местный университет. Долго не выпускали. Как же. Советский гражданин да в капстрану! Нонсенс. Но, видимо так велико было желание приглашающей стороны, были задействованы какие - то кармические обертоны. И он оказался в г. Торонто. А дальше всё сложилось так, как сложилось. Не сразу и не просто. Он остался навсегда в этой стране миллионов волшебной красоты озёр. Влюбился в величественные, фантасмагорические Скалистые горы и пронзительные, яркие цвета суровой здешней природы. Знания его и руки оплачивались высоко. И сегодня он имел собственное ранчо. Лаборатории в нескольких штатах. Востребован, абсолютно, оглушительно счастлив и самодостаточен. Жеребец подошёл к спящему хозяину, ткнулся бархатными губами в загорелое лицо и тряхнул роскошной белоснежной гривой. Джон лениво приоткрыл глаза. Зевнул.
- Здесь я, здесь! Фома. Завтра поиграем, - он улыбнулся, погладил верного товарища по вздрагивающим ноздрям и опять провалился в далёкие степи своего детства.