АЛЕКСАНДРА АЛЁШИНА
ВАСЕНЬКА
И даже в краю наползающей тьмы,
за гранью смертельного круга,
я знаю, с тобой не расстанемся мы.
Мы — память, мы — память.
Мы — звёздная память друг друга.
Роберт Рождественский
Бабке Марье в посёлке все тётьки, почитай, завидовали. И даже девки молодые. А то!.. Она со своим Васенькой (так она его, девяностотрёхлетнего старика, и называла: Васенька — что в глаза, что за глаза) больше семи десятилетий прожила — а любили они друг друга, казалось, с каждым днём всё больше и больше. А трогательной заботы каждой бабе хочется. Вот и завидовали — бабы, они такие. Кто-то чёрной завистью, а всё же больше — белой. Нам бы вот так, а вы — молодцы, мы рады за вас.
Хотя и у них жизнь не мёд была, не малина и не сахар. От того, что со страной было, не скроешься, да добрые люди и не пытаются, но Марью с Васенькой ведь и личные беды не миновали. Младшего сына они младенцем похоронили, пневмония не разбирает, кто старик, кто ребёнок, старшего же — недавно. Сын от старости умер, а родители всё жили. Горько... Хотя, опять же, дочь осталась. Ну и внуки, правнуки, даже праправнуков трое. Но те все в городе, а Марья с Васенькой вдвоём жили.
Но пришёл две тыщи двадцатый, принёс чёртов короновирус, а он — та же пневмония, не разбирает, кто да что. Вот и умер Васенька смертью праведника — не проснулся утром, и всё.
Все думали: бабка Марья с ума сойдёт от горя. Ан нет!..
Такое чувство было, что так и остался он с ней. То ли рядом, то ли внутри — в душе.
На кладбище, впрочем, ходила исправно. Но и в этом словно горечи тоже не было. Слыхали люди, как шептала бабка Марья:
— Тебе хорошо теперь, не болит ничего, а я скоро, да, скоро.
Посадила ёлочку на могилке, и когда их, и могилку, и ёлочку, снежком свеженьким припорошило, нарядила деревце игрушками старыми, не нынешними, вечными, а хрупкими, нежными, бьющимися, и из царских времён незнамо как сохранившимися, да и из советских заодно. Свечки зажигала и сидела — с Васенькой своим разговаривала. И уверена была абсолютно: он её слышит, он и сам ей тоже отвечает.
И когда забрезжила надежда, что этот проклятый и проклятый год всё же наконец скоро кончится, бабка Марья упала с табуретки, которую всегда носила с собой на кладбище — и не стало старушки.
Только не пустоту и не страх ощутила она в предвечный момент. Наоборот — счастье огромное, всепоглощающее.
Ибо почувствовала, что земная жизнь пусть и осталась позади, зато началась другая — звёздная, вечная.
И уж в этой-то вечности их с Васенькой никто никогда не разлучит.