На блюдечке, с голубой каёмочкой

   
 Дед Иван подбросил пару поленьев в печурку, поудобнее уселся, в простенок, меж окошек темных, в которые, уже первые звездочки стали заглядывать. Продолжил неторопливо  рассказ свой.

           -Давно это было, ох, как давно! Почитай, более полувека назад, это точно. Сейчас, как вспомню, чудно, даже самому не верится. И свидетелей, почитай, не осталось. Померли все. Лет то, лет, батюшки, уж сколь прошло. Пролетели годочки, как с того дерева листочки.

            - Я ведь пацаном, еще был, а помню, какие же интересные у нас женщины в селе были тогда, с причудами, я бы так сказал. Из той породы, о которых писал Николай Некрасов: “Коня на скаку остановит. В горящую избу войдет!” Конечно, это они, родившиеся в 20-30-х годах прошлого века, которые не то, что замуж, доучиться в школе еще не успели, как началась эта проклятая война с Гитлером.

       Тяжелая работа в колхозе, где всё было подчинено одному – всё для фронта, всё для победы! Девки и бабы, подростки, да несколько стариков, вот и вся “гвардия” на полях и косогорах в то тяжкое лихолетье.

        Я и лошадь, я и бык. Я и баба и мужик. Да, именно так, они говорили о себе и о том времени. Военное и послевоенное время научило их рассчитывать только на свои силы, работать изо всех сил, с утра до ночи. Тут не до кокетства и жеманства, то время сделало их решительными и смелыми в своих поступках и делах. В какой-то мере, даже, в какой-то степени, грубоватыми.

      Мы, пацанва, родившиеся в послевоенные, сороковые и пятидесятые годы, удосужились с ними работать, пока еще только в летние месяцы, на сеноуборке, когда они уже были зрелыми тетками. Сплошь ягодки, под сорок, сорок пять лет, потому как.

    Да, наши деревенские бабоньки, не только коня на скаку могли остановить. Они его и  хоть во что, запрягут. Если надо, и гужи убавят и супонь затянут. И красивым, витиеватым матом, обложат и коня, и того, кто ненароком под руку подвернется.

           Вот до сих пор не могу забыть те летние месяцы, далеких шестидесятых. Это был расцвет нашей деревни. Сколько народа! Сколько ребятишек! Раннее утро. Село едет на сено. У конторы собираются десятки пацанов, столько же женщин и девушек, ну мужиков, может чуть меньше. Или только кажется, что меньше.

       Верховодят всем наши бабоньки. Их громкие, зычные голоса перекрывают даже мужские. Куда там нашим мужикам! Мне кажется, наши женщины всё еще чувствовали себя в той военной поре, когда они были без мужиков. И, очень большое у меня подозрение, что вернувшиеся с войны, мужики, не очень то и охотно, брали бразды правления в свои руки.

      Вроде бы, в каждой семье есть хозяин. Но если внимательно приглядеться, то все текущие проблемы в семье решает жена. Или, на крайний случай, их озвучивает. Нужно то-то и то-то купить, то починить, а это привезти и пошло-поехало. Нет, конечно, были и мужики, что могли и кулаком по столу, но мне кажется, их было совсем немного.

      Визг, шум и гам у конторы постепенно затих. Два, изредка, три, бортовых газика в несколько рейсов, наконец-то увезли шумную “гвардию” на алтайские косогоры. С десяток сенокосных групп, а иногда и поболе, приступили к сметыванию сена в стога, называемых у нас свинками.

    Теперь громкие женские команды, вперемежку с непечатными вставками, можно услышать и в обоих Тоурачках с Ергатой и в Ларионовом логу, от устья, до Кудюрихи. Женщины, в основном, накладчицы сена на волокуши, кучки накатывают, стогоправами стоят. Только и слышно с горы:

      - А ну, понужайте коней, что уснули там! – это они копновозам.

      - Степан, у вас там свинка на левый бок скоро завалится! Не видно, ли чо-ли? И когда ты палку новую в волокушу Петьке вставишь! Уже вторую копну не довозит. Сам будешь перекладывать – это они своему мётальщику так.

     - Васька! Ну, кто так гребет!? Это что за валы? Я что, одну кучку из него до самой свинки гнать буду! – это уже женщина-накатчица, костерит, почем свет стоит, мальчишку, что на конных граблях сидит. Валы больно жидкие у того.

           А вот когда изба не горит, и конь спокойно стоит в конюшне – русской женщине становится не по себе.

      Другими словами, душеньки бабьи, просят праздника, веселья, какого-никакого. Ну, если уж когда праздник какой, или, собравшись компанией, доведут себя наши бабоньки до кондиции, вот тогда и начнут блажить чо попало. Могут такое отчебучить, что сами потом обхохатываются и говорят, что всё это вы напридумывали и этого быть не могло.

      Сначала начинается всё вроде чин-чинарем. Гости парами садятся за столы, все в меру принаряженные, предупредительно скромные, особенно женщины наши. От вчерашних, командирских приказов, что  разносились по окрестным горам и весям, не осталось и следа. Ну, галимые, божьи одуванчики в косыночках и платочках.

     Разговоры тихие, предупредительные. Женщины, всё пытаются своим мужьям последние наставления дать. Что нельзя им делать, что делать совсем нельзя. Мужики в ответ только крякают, и машут руками. Отстань, мол, не до тебя, дома надоела.
     С каждой пропущенной, во внутрь, стопки, градус веселья начинает потихоньку подниматься. Вот уже мужики, один за другим, потянулись к выходу, затянуться папироской. Бабоньки, за столами, группируются уже поближе друг к другу, начинаются песнопения. Песни разные поют. И про милого, что с горочки спустился. И как же без мороза обойтись, что морозил и меня и моего коня. Вспомнили и про колечко, что скатилось со правой руки. И многие, многие другие. Застольные, народные, с советскими песнями вперемежку.

      Всё! Градус веселья уже поднялся до той отметки, когда ноги уже не могут удержаться, чтобы в пляс не пуститься. В чем же дело, сдвинуть столы в стороны, вот и место для пляски освободилось. Гармонист уже руки потирает, чтобы не сфальшивить ненароком.

      Нет, не все мужики и женщины в круг идут. Есть плясуны и плясуньи, есть обязательно и зрители. Зрителей больше. Дело в том, что нужно не просто плясать. Плясать то, как раз, можно и не очень ладно и складно, самое главное, это знать большое количество частушек в своей голове.

      Как обычно, остаются две-три женщины плясуньи в круге и под аккомпанемент гармошки, поочередно выдают свои шедевры. Боже мой! Вот где истинное то народное творчество! Это же надо суметь в четверостишье засунуть такой смысл, что люди от смеха валятся навзничь.

         Все частушки с картинками! Не просто с картинками, а сплошь с призывами к желанным действиям. И сплошь матерные, сильно матерные и матерные, дальше некуда. Жаль, нельзя ни одной воспроизвести на страницах этих. Больше сотни штук знал я таких, на всякий случай. А случаев таких вот больше не предвидится. Увы. Время действия таких импровизированных концертов, как и сами участники, уже в далеком, далеком  прошлом.

         Дед Иван загрёб угли в печке, прикрыл трубу.

        - Вот потихоньку я и подошел к тому, чтобы рассказать вам о случае с блюдечком, что с голубой каёмочкой. Случай редкостный, необычный и в моей жизни, да и вообще.

             Вот только не помню, я тогда или в отпуск приходил со службы, или уже демобилизовался. Но это и не столь важно. У нас ведь в ту пору очень хорошо к службе относились, шумные проводы, еще больше веселья, когда парень в отпуск придет. А уж если насовсем – туши фонарь!

     Гуляли в тот вечер просто здорово. В горнице были сдвинуты вместе два стола, за которыми разместились десятка два гостей, преимущественно старшее поколение. То поколение чудиков, о которых я рассказывал раньше. Именно они чудили на таких вот гулянках. Иногда уж совсем чересчур. С явным перебором.

      Говорю это с грустью и тоской. Ведь это было последнее поколение тех доморощенных артистов. Среди нас уже таких больше не было.

      Веселье было в самом разгаре, гости были, как говорится, все в ударе. Самое, что ни на есть, время, ожидать чего-нибудь необычного. Оно и случилось, но вот такого никто не мог и предположить. Даже сами артисты.

   За соседним столом возник спор. Спорили двое, конечно родня, конечно мужчина и женщина, обоим было уже за сорок.

      Начало спора не слышал, с чего началось, не ведаю. Но потом!

       - И что, вот так и покажешь всем?

       - Я же сказал тебе! Но только на блюдечке с голубой каёмочкой!

     Ну, даёт! Спорщица пробежала по столам, нашла ведь блюдце с голубой каёмкой, стряхнула закуску с него. И к мужику.

         - Давай, выкладывай! Подожди, подожди малость, давай я красоту ему наведу, ленточкой перевяжем сначала. С бантиком то красивше.

         Тут же  нашлась и ленточка. И вскоре дядькино хозяйство, с бантиком, уже красовалось на блюдечке с каёмочкой, что ни на есть, голубой. Раздаются крики. От восторженных, до край, сердитых.

       - Вот бесстыдники, срам то какой, совсем ополоумели, знать!

       - Тьфу! Срамотища, смотреть стыдно! Спрячь, не позорься!

        А “артист” и готов был бы уже спрятать свой “реквизит”, да что-то пошло не так. Потянул за ленточку, бантик то развязался, а узел, от души затянутый бабонькой, так врезался в плоть, что совсем никак.

       Дело стало принимать скверный оборот. Перетянутое добро стало стремительно опухать, а хозяин этого добра стал моментально трезветь и отчаянно материться.

      Видя, что дело запахло керосином, причем сильно запахло, его подельница-спорщица бросилась на кухню, и вот уже бежит оттуда с ножом. С большим, таким, самодельным ножом, откованным из клапанной стали и наборной, цветной рукоятью, набранной из разноцветных щеток зубных. Этим ножом хозяин свиней всегда колол и овечек разделывал.

    Видя, как пьяненькая женщина, с этим тесаком, подбирается к тому месту, которое только недавно украшала бантиком, перепуганный насмерть мужик спрашивает:

    - И что ты собралась тут отрезать?

    - Ну, кум, если развязать не можем, так давай отрежем.

    - Я, те, три господа в бога, душу, мать, счас отрежу!

      Не дослушав до конца, что ему эта баба собирается отрезать, дядька бросился ко мне, узрев, что среди всех, я вроде как самый тверёзый.

      - Ваня, миленький ты мой, спасай дядьку! Не дай помереть! Я же тебя, как родного!

       Да, нелегкую работку задал мне в тот вечер дядька. Нож пришлось сразу же отбросить, чтобы не отрезать кой-чего. После долгих мучений, с помощью ножниц, мне всё же удалось освободить дядькино достоинство. Благодарный, он шептал мне на ухо:

       -Ты уж, Ванька, не рассказывай никому про этот случай. Засмеют ведь люди.

   Полвека молчал я, молчал как рыба об лёд. Никого уже в живых не осталось из участников того представления, кроме меня, самого молодого. А вот надо же, случившееся помнится, как будто совсем недавно это было, а не пятьдесят годочков назад.

    Ну, а теперь и на покой пора. Дед Иван закрыл до конца печную трубу и, шаркая подошвами по полу, отправился в свою опочивальню.