В детстве я любил неизвестность. Одновременно её боялся. Наверное, потому, всегда выбирал для ощущений предугадываемые состояния. Не слишком опасные. Класса до третьего, вряд ли позже, я заходил в подъезды чужих домов. Парадные в те времена ещё не закрывали на ключ, и уровень доверия у людей, казалось, был неограничен.
В старом райончике у Балтийского вокзала, дома деревянные, всего в пару этажей. Лестницы скручены винтом и всегда трещат ступени. Бегать по таким опасно. Голову сломишь на раз два. Я там и не бегал.
В коридорах, с дощатым полом и потёртой краской, общий на этаж туалет. Зимой, всегда холодный. Печным отоплением, жильцы прогревали лишь маленькие квартирки. Проходимость звука в них невероятная. Ребёнком мне казалось, что, непрошенных гостей, тут услышат всегда, и готовы дать чужакам отпор, как диверсантам на границе. Защищать в коридорах, и правда, было что. Между проходами в квартиры, ютились шкафы для всяческого хранения. Летние заготовки варений-солений, картошка, старая обувь, — выбросить жалко и в квартире места уже нет, — поеденная молью шерсть, да макулатура. Её вручали пионерам-сборщикам, или копили на обмен за книжные талоны, называемые абонементами. Ничего интересного. Но я также понимал, что владельцы запертого на висячие замки барахла, не ведают о цели моего визита и могут заподозрить что угодно. Корыстные цели мои ограничивались лишь скромным забором воды в брызгалку. Рукомойники с оббитыми временем, эмалированными раковинами, встречались иногда в таких коридорах. Приспичит внезапно в туалет. До своего дома ни всегда успеешь. И тогда, крадёшься в чужой. Я гадил там, в прямом смысле, но никогда не пакостил, и был чистоплотен. Деревянные жилища те, старше меня раз в десять. Другое дело, редкие в нашем районе каменки. Они этажа в три-четыре, иногда в пять. Будто из мрамора, крепкие, непрогибаемые ступеньки, округлые деревянные перила на кольцеобразных металлических креплениях, где-то остались, где-то их со-временем оторвали, и не поставили обратно. По стенам, от электрических и распределительных ящиков хитросплетения различных проводов тянуться и заныривают за дверные коробки внутрь квартир. Редко похожие один на другой кнопки звонков, и ящики для газет и писем. Газеты ценой в три копейки и случаи их воровства, редкость. Почтовые ящики, это первое что видишь, попадая в такой подъезд. Они старые, бывает выломанные совсем, поменянные, на более приличные, не редко закреплённые уже непосредственно на квартирную дверь, рядом с круглым осторожным и подозрительным глазком.
Я любил эти подъезды! Заходил. Осторожно и тихо, крался по лестничным пролётам наверх. Этаж за этажом, постигая внутреннюю энергетику вбитую в половой кафель и окрашенные стены. Поднимался до самого чердака. Чаще, освещения там не было вовсе. В центре от прокопчённого свода довоенной архитектуры, торчали два небрежно изолированных серой клейкой матерчатой лентой провода. Лампы на чердаках, хулиганы не щадили. Драли прямо с патронами. Тут и следят реже. Убирают не часто.
Тупое настенное творчество, но иногда смешное. Расцарапанные острым стихи:
«Осень настала, опали листы,
Никто мне не нужен, кроме ты…»
Сплюнули, и прижали к стене горящую спичку. Получился безрассудный знак, как выпаленное чёрное солнце, посреди мрачного неба. Полёт дурных фантазий и рукоприкладство буйствовали тут, запрещали стенам молчаливую скромность: кричали матом, стыдливо признавались в любви и грязной пошлости.
«Пинк Флойд. Атамное сердце матири».
Грамматика страдала, но пространство терпело и ни такое.
«Нина целовалась с Маргусом! 3.VII. 1977». «Светку отодрали! Май 1980».
Но дом, как человек: один неряшлив, исписан нехорошим, пропахший исписанным. Иной же, опрятен, без царапин и шрамов. За чистотой приглядывают без проволочек. И воздух тут, будто посвежее.
Советский подъезд доступен каждому. Нет замков. Нет ключей.
Я спускался вниз. От дверей тянуло чужой, загадочной жизнью. Доносились звуки телевизоров, обрывки речи и кухонные ароматы. За каждой ячейкой общества, отгороженной дверью с хилым замком и войлочной прокладкой от гулящего ветра, своя жизнь. Своя тайна. Именно тайной, с непостижимым и недоступным для себя пространством, воспринимал я тогда те этажи. На каждом по четыре или по пять дверей. Позже, наступят времена, когда проходы усилят двойными, из пуленепробиваемого железа, вварят в каждую такую дверь два или три не проламываемых импортных замка. Последний рубеж защиты. Первый, — глухая парадная дверь с секретным кодом доступа и магнитной застёжкой. Но это потом. А тогда, в детстве было всё проще. С домами этими, у меня всегда происходил какой-то внутренний, чувственный, бессловесный разговор. Общение тайное, невербальное, лишь размыто передаваемое в словестный, а потому не вполне точный образ.
В нашем районе лифтов нет и по сей день. От самого верха, я медленно начинал путь назад. Пространство подъезда отзывалось акустикой на топот и сбивчивый шаг. Всё быстрее и быстрее, предпоследний этаж, я бежал, а на последнем, поджимая ноги, буквально летел по инерции, и от динамики чувств, громко кричал во весь голос. Знал, что никто уже за такое не накажет и не остановит. Крик мой усиливал, доводил до апогея шумный спуск, который начинался с незаметного, тишайшего подъёма. На выходку такую, на заполошный этот ор, наверняка отреагирует кто-то из особо сварливых жильцов, запоздало отворит квартиру чтобы отругать мерзавца, но меня простынет и след.
Ещё ниже, оставалась короткая лестница в подвалы, но туда совать нос, всякий раз было непреодолимо страшно и доверял я лишь своему дому, да паре соседских, где точно знал, есть сквозные выходы через чёрный, и они открыты всегда.
Я вырывался прочь, в прогретый духотой воздух вечернего лета, или в мягкую сырость весны и осени.
Прекратилось это всё как-то сразу. В короткий отрез времени. Зимой.
В тот вечер, болела рука. Я подрался в школе, а еще получил кол за поведение, и неуд по математике. День прошёл так себе. В одиночестве я брёл по чужим улицам соседнего района. И можно было ведь пройти мимо, но я дёрнул упругую от холода дверь. Подъезд отозвался манящим теплом. Скрипнула, оттянула упругая пружина и вернула с привычным для жильцов хлопком дверь на место. Я стоял ещё внизу, в самом начале. Запах влаги. Подъезд мокрый, и тут ещё скользко. Полы совсем недавно мыли и они не успели высохнуть. Следы чьих-то ног, подтёкшей с сапог грязи, уводили наверх.
Таяние снегов с моего польтишка и сапог наступило вскоре. Прислушался к звукам лестничной клетки. Нет ли кого наверху, в сумраке плохо освещённых этажей? В полусвете том, терялся грязный след чужих подошв. Здесь, на первом, лампочка должно быть, перегорела. Никакого ощущения зла, всё как обычно. Сделал шаг. Постоял ещё немного. Второй шаг. Приступил к восхождению. С каждой ступенькой, причём не важно, вверх или вниз, я становился, в тот тёмный завьюженный день, чуточку взрослее. Медленно постигал путь вверх. По дороге никого, пусто. Проскочил мрачные этажи. На третьем, приоткрытая дверь. Выше номерок. На белом полуовале прибитом гвоздиками, цифра тринадцать. Изнутри тишина и холодный воздух. Темно в квартире. Воняет свечным воском. И вдруг, зажало сердце. В тишине той, будто движение. Есть кто-то внутри. Ну, конечно, есть! Станут ли покидать квартиру вот так… Нужно было сразу спуститься вниз, но хотелось дойти и я шмыгнул мимо и выше. Сердце только заколотилось немного сильнее. Задержался между пролётом на третьем и четвёртом. Рефлёная батарея нагрета. Приложил холодные руки. Оглянулся вниз. Ещё раз подумал. Совсем немного впереди же. И нужно до конца.
А с чердака слышен весь дом. Именно сюда, на самый верх, стекаются из квартир, все энергии. Они уходят, через маленькие вентиляционные оконца на крышу, к принимающим антеннам, к громоотводу, — который, раз дом до сих пор на своём месте как вкопанный, — должно быть, работает в обе стороны.
Закрыл глаза. Вслушался. В девятнадцатой квартире кто-то засмеялся. По телевизору там шла передача на эстонском языке. Я не знал этот язык, но сейчас понимал о чём говорил диктор. Улыбнулся, вслед за моим временным соседом. В квартире напротив, дома никого. Зато в восемнадцатой, о чём-то яростно спорили, но эмоции их перебивал сигнал с третьего этажа. Тихо, про себя, девочка лет шестнадцати навязчиво грезила о своём однокласснике из-за передней парты. Курили на втором. Вернее, уснули прямо в кресле. На журнальном столике пустая бутылка и нехитрая закуска. Сигарета ещё тлеет, но надёжна защищена пепельницей из толстенного белого стекла. Первые два этажа я чувствовал плохо. Где-то там, поскуливала у дверей собака, в ожидании хозяина.
В холодные времена, связь с домами давалась хуже обычного. Не так ясно. Ещё не оставлял в покое морок третьего этажа. Света не было и там. Почему же так тревожно на третьем? Двинулся в обратный путь. Главное, пройти третий этаж. Путь с чердака дался как-то с трудом. Остановился под тусклой лампочкой на четвёртом. Никакого плафона. И внутри не по себе. Ниже, будто и нет третьего этажа вовсе. Пустота! И даже мысли девочки завязли и провалились в эту бездну. Ушли, как волна с ультракоротких частот радиоприёмника. Как же так? Ведь проходил я там только что. Минут пятнадцать назад. Вряд-ли больше. Попробовал сделать шаг. Не идут ноги. Не слушаются. Может, постучать в девятнадцатую? Попросить помощи у телезрителя? Пусть проводит до дверей парадной. Отчего-то не стал. Робко застыдился. Подумаешь, пустота! Что-ж что темно. Этаж то, третий есть. На месте он. Не может, не быть третьего этажа, если стоишь на четвёртом. Надо идти. Уходить мне надо. Дома уроки ждут, вечернее кино ждёт и новости. Нечего тут мается. Подался вперёд, и шаг получился будто сам по себе. По инерции. Почти одновременно, этажом ниже, отозвались будто шорохом каким неясным. Словно и не было, а услышал. Вот ни собаки на первом этаже, ни храпа пьяного куряги, а шорох этот, здесь. Вот он! В полутора метрах вниз…
И следующий шаг. Тягучий, долгий как визг перронных тормозов. И время вдруг разжалось. Ненадолго, на пару мгновений всего.
Я побежал. Последние четыре ступеньки перепрыгнул для быстроты. На третьем, прямо передо мной, внезапно, будто и вправду ждали, распахнулась дверь. Та самая! Я врезался в появившуюся из квартиры тётеньку. Тринадцатая квартира.
— Ты мальчик, чего? – спросила она. С интересом спросила. Никакого испуга.
— Я, ничего… — сглотнул и отступил на шаг к четвёртому я. На шаг ближе к свету, пусть не яркому, не сильному, но всё-таки свету. Путь вперёд закрыт. Мимо не пробежать. Заловит, понял тогда я.
Женщине лет сорок. Старше чем моя мама, но моложе бабушки. В халатике. И чего вышла так? Под халатом… Я даже на картинках такого ещё не видел. А у тётеньки, чуть-ли не наружу проситься.
Она красиво улыбнулась. Мне тогда именно это слово пришло в голову, — красиво. Внутри что-то ёкнуло. И бежать расхотелось. Захотелось горячего чая и бутербродов с килькой, луком и яйцом. Нет, на самом деле, я не понял тогда чего именно захотелось. В голове будто перетрясли всё, в ячейках желаний. А что затворилось между ног, и сказать было стыдно…
Домашние меня предупреждали и всячески остерегали от знакомств со взрослыми. Но тут, подеваться некуда.
— А ведь я тебя, помню… — сказала красивая тётя.
Я и правда, когда-то месяца три тому, шумел в этом подъезде. Но как она могла это… — мысли терялись.
— Ну что-же ты, — она показала в открытую дверь. Внутри ещё темнее. Черней чёрного там внутри.
— Я не могу. Мне уроки надо… — ответил сбивчиво. Про телевизор вечерний промолчал и вовсе.
— Иди! – сказала она строже. Приказала, как учительница играя указкой, приказывает выйти к промелованой доске с тряпкой. По-зимнему холодно, по стальному звонко. Поманила рукой, указывая нужный ей путь. И я вошёл в её Пустоту.
В детстве я любил неизвестность. Одновременно её боялся.
19.01.2016