___________Александр Путяев______
ПРИВОРОТЫ ДЛЯ ДАМЫ «ТРЕФ»
(короткие рассказы)
Эл.книга - в Библиотеке портала ГАЛАКТИЧЕСКИЙ КОВЧЕГ.
Ликург дал железной монете при ее огромном весе незначительную ценность. Совершенно иная оценка «монеты слов»: максимум смысла при минимуме выражений. Болтливость делает разговор пустым и глупым. Один афинянин посмел высмеять короткие мечи спартанцев, утверждая, что их проглотит любой циркач, на что Царь Агид возразил: «Это, однако, не мешает нам нашими короткими мечами доставать неприятеля».
Плутарх
Объяснение в ненависти
Объяснение в любви сродни выступлению адвоката перед присяжными, коих нужно склонить в пользу обвиняемого. И слово здесь имеет первостепенное значение. Хорошо, когда ты умеешь говорить. А если этого дара нет? Если тебе далеко за шестьдесят, и ты еле волочишь ноги, язык заплетается, а мысли, точно отойдя от коновязи, давно пасутся в ином измерении, а воспоминания спутаны и пугливы?..
Подойдя к образу Казанской Божьей матери, как и положено по церковному уставу, Дарья два раза перекрестилась, глядя в себя, а третий взгляд отдала иконе. Поставленная кем-то свеча с треском подпрыгнула вверх и упала на пол. Дарья нагнулась, чтобы поднять ее, но встать уже не смогла, и тихо лежала в четверике, неподалёку от пустых деревянных лавок, моргая бескрылыми и тягучими веками. Спутанные веером массивные кресты из дешевых сплавов под бронзу, поелозив на шее, улеглись друг на друга, но дышать было тяжело: измочаленные временем веревочные гайтаны захлестывали сонную артерию. Связка крестов вместе с чётками весила не меньше трёх килограммов. Непонятно, как они не перепилили тонкую морщинистую шею ещё раньше, и как только не вытеснили душу из этой слабой, совсем незаметной под рваным тряпьем обвислой женской груди, так и не вскормившей ребёнка. Наверное, на то была воля Божья.
Дарья не терзалась убийством мужа. Может, он этого и заслужил. Может, пьянице и деспоту такая смерть была написана на роду. Мучило другое: ненависть к себе. Ненависть за то, что не нашла себя в жизни, хотя терять приходилось часто и больно.
Деревня, где она родилась, была повально заражена пьянством. Пили все и всегда. Ещё с царских времён.
Последний сруб в Игрице был поставлен не менее ста лет тому назад. С тех пор ничего не менялось. Избы покосились и провалились под землю. Счастливых семей не припомнишь. Дети, правда, ещё рождались, но, кажется, только за тем, чтобы будущее совсем уж не ускользнуло, а успело отметиться крестом на погосте.
Убив своего Григория топором, валявшимся в сенях без дела, Дарья оборвала тягучее беспросветное прозябание на земле. Она закопала старика на скотном дворе, и сразу заявила в милицию о пропаже мужа. Но милиция не приехала ни на следующий день, ни через год.
Дарья сложила в тряпицу припасенные гроши, закрыла дом на ключ, и ушла навсегда из деревни.
Попрошайничая и ночуя, где придётся, она шла от дома к дому, от церкви к церкви, ругая и Бога, и людей. Людей, за то, что те нечестивы и злы, а Бога, как бы по дружбе, и отчасти за то, что тот прощает грехи направо и налево.
Умирая, человек цепляется за воспоминания. Как ни странно, события их не перегружают. Всплывают несущественные соломинки бытия: ветер с запахом реки, полевые цветы, облака, звёзды и клевер. Потом, если повезёт, увидишь и тех, кого любил, и тех, кто любил тебя. А затем угасающее сознание послюнявит указательный палец, мазанёт им по расхристанным страницам, и это – конец, и картинки, и слова этой наскучившей книги побегут восвояси.
Дарья нашла в себе сил скрестить руки на груди. Двенадцать бронзовых крестов, – по каждому за прожитый в страшном, нераскрытом грехе год, – обдали душу тёплой волной, и Дарье привиделся Григорий, ещё молодой, без всклокоченной бороды. Они, обнявшись, лежали с ним посреди ромашкового поля. Он целовал её в губы и говорил:
- Люблю тебя. Выходи за меня. Избу новую справим. Мужика мне родишь. Я его буду уму разуму учить. Будет он у нас небом заправлять, али государством целым. Поди, плохо?!
Дарья сопротивлялась, била Григория по щекам, а седая борода, свитая гнездом, непригодным для жизни, цеплялась за нательный крестик, провалившийся подмышку, и тащила на выход, к мощёной чугунными плитами паперти, где такая же нищенка, как она, взывая к крылатым присяжным, просила дать ей что-нибудь на жизнь…
УБИТЬ МОЖНО ВСЁ
(Рассказ с пропуском текста).
… Она нагадала себе самоубийство. Прямо в церкви и нагадала, так и не успев засыпать землёй с могилы этот волшебный прудик, где отражалась вся неправда про её долгую, полную страданий жизнь. Времени не хвати-ло. Да и можно ли было выбить из краёв этакую махину, куда перед са-мой зимой прилетали харчеваться дикие утки?.. Здесь их легче всего бы-ло можно подстеречь и убить…
Платья в рюшах, глаз нечистый…
Может, Плюшкина сестрица –
Чудоносица старушка в склепе бронзовых крестов*.
Насчитал двенадцать. Боже,
Непосильна эта ноша –
Шея как у петуха.
Платье в рюшах волочится.
В профиль – римская волчица.
Чинно молится, и всё же, взгляд немного нездоров…
И в уме перебирает,
Крест который же от рая,
Где хранится требуха
Платьев в рюшах, глаз лучистых…
Кто, когда в них постучится,
Или просто «на дорожку» влепит пару синяков.
Где тот юноша гривастый,
Что в кусты завёл, – и… баста,
Взял, безбожник – на ха-ха!
Как шмели – гудели росы.
Взял – и бросил. Недоносок!
И носи теперь на шее связку бронзовых крестов,
От которых в пол бросает.
Где тот остров в горностаях,
Чтобы жизнь – без дураков?!
* - Кожа на её шее обвисла под тяжестью двенадцати старинных бронзо-вых крестов, каждый из которых весил не менее двухсот граммов. Спу-танные, покрытые патиной и копотью свечей, они готовы были что есть мочи напрячь мускулистые цепи, и утянуть гадалку под воду… (Из сборника рассказов «Привороты дамы треф»). 2007 г.
ШИРМА
Умалишенные, не смотря на бессвязность их речей и мыслей, разговаривают, узнают и даже ищут друг друга, а среди идиотов царит тупое равнодушие и жестокая неприязнь к себе подобным. Эжен Сю
«Право, люди, вы или наивны, или глупы!.. Неужели вы думаете, что стоит вам заглянуть за ширму – и откроется тайна, и завтра инопланетный разум станет лазить вместе с вами по деревьям, петь у костров под гитару, обносить колючей проволокой военные объекты, молиться президентам и требовать власти над собой?.. Заблудшие, там, куда вы можете посмотреть, ничего нет.
Вспомните, еще недавно земля казалась вам плоской, а солнце представлялось раскаленной топкой, с запасом угля на две тысячи зим… Может, тогда-то вы и были ближе к истине, чем сейчас»?
Пожилой бомж разгрёб под собой тряпье, служившее ему постелью, и окинул мутным взглядом своды подвала, будто ища преображения, будто оно должно было снизойти сверху, а не со дна, увы, уже порожней бутылки, которая валялась в изголовье подруги по скитаниям Люси.
Однажды, найдя его голодным и раздетым посреди излютовавшейся зимы, когда бродячие кошки умирают в подвалах от стужи и тоски, а собаки жмутся к папиросным дымам, поднимающимся столбиками из отверженных ртов, когда слёзы замерзают на убитых щеках, Люси уже никогда не отпускала его больше, чем на шаг.
Потому, что так легче умирать… вдвоем всегда легче…
Они были вместе уже целых пять лет и не планировали расставаться.
- Люси! Люси! – Толкнул он ее в бок. – Я разговаривал… с ними. Честно, я только что разговаривал с ними… Это, как сон, после которого не хочется просыпаться.
Она провела у его «постели» три бессонных ночи, и теперь ей страшно хотелось спать. С похмельем легче бороться, чем со сном, когда жизнь придвинула к самому краю дорогое тебе существо.
А они со Скали давно уже превратились в потерянные существа, и разговаривали друг с другом, как, наверное, разговаривают погибшие.
- Тусь, ну, Тусь, поспи ещё немного, а то умрёшь прежде, чем я сбегаю в магазин.
Не замечали: большая любовь – как корона на голове, которая носиться с достоинством не ради драгоценных камней, и вовсе не ради головы, а для возвеличивания духа? Простым же людям, которым не хватает знатности и денег на такие игрушки, достаточно несколько тёплых слов. Вот Люси и изобрела такое слово: «Тусь».
А Тусь однажды своими огромными, разваливающимися от долгой носки ботинками, вытоптал на снегу, под окнами подвала, где они провели первую «брачную ночь», слова, которые много дороже жемчуга и камней:
Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ, ЛЮСИ!
И как только он не переломал себе ноги, прыгая циркулем от буквы к букве, как мальчишка; как только сил хватило и грамотности?
Скали никогда и ничего не рассказывал о себе. Даже после ящика водки его невозможно было разговорить. Он только ещё больше уходил в себя. И ничего, кроме пьяных слюней выдавить из него было невозможно. Он, вообще, был немногословен. А из обидных слов знал только одно: «дура». Разве такого можно не любить?
- Люси, – продолжал он донимать подругу, – они сказали, что никогда не пойдут с нами на контакт, потому что мы препарируем лягушек и мучаем слонов… что мы очень жестоки и неинтересны… что, летая в космос, мы насильственно отрываем души от тел, и наши мышцы становятся беспомощными, как у трупов…
- А ты не спрашивал, за что нас убивают на чердаках и в подвалах? Они не говорили, за что и почему ты лежишь здесь с разбитой головой и боками, как у отбивной, и не хочешь показаться врачу?
- Врачу? А с кем я, по-твоему, дура, разговаривал?
- Не с врачами. Я знаю, с кем ты разговаривал.
- С кем?
- С теми, кто заставил тебя восьмого марта поливать из чайника мою голову.
- Это было в прошлом году.
- Они за тобой и ходят с прошлого года. И, вообще, почему ты такой нерусский? Даже имечко у тебя не наше. Русский норовит размозжить чайником голову, а ты водой брызжешь. Почему? Твои бесы хотя бы православные? Ну, ответь мне, Тусь?
- Это не они. Просто мне тогда показалось, что твои волосы горят. Я тебя пожалел, а ты откусила мне ухо. Помнишь?
- Помню. Я разозлилась на тебя.
- А я разозлился на врача, который не пришил мочку на место. Помнишь, как я его поколотил?
- Помню. Помню, что он сказал, что тебе с прокушенным ухом даже лучше… что ты, Тусь, стал импозантнее… так, кажется…
- А потом ты меня поцеловала. Ты больше не злилась на меня?
- Ты был в крови. Как я могла на тебя злиться? Ты и сейчас в крови… Боже, я вообще не припомню дня, когда бы я ни видела крови.
- Точно. Так вот поживешь на свете, похрустишь земным шариком, и начинаешь понимать: вокруг-то – кровь да вонь помойки… Нас наё-наё-наё, а мы одно талдычим: «Ой, хорошо ещё, что войны нет»… Я бы им Достоевского прописал. По сто страниц – до еды, и по двести – после… А ты говоришь, что я нерусский…
- Русский, русский. Только не разговаривай. Ты никогда раньше так много не говорил. Экономь силы, а то умрешь.
- И умру. Так им и надо!
- Не надо. Что я буду с тобой мертвым делать?
- Похоронишь.
- На что?
- Помощи попросишь.
- У кого? Все наши померли.
- И Андрей?
- Говорю же, – все…
- И Эдик?
- Кого убили, кто замёрз, а кто в больнице… Не пойму, почему бы не пойти в больницу… Там хотя бы бесплатно отмоют от крови…
- А она мне не мешает. Во мне ещё много крови осталось… Если бы не слабость, я бы отбился от мальчишек… но у них были биты и арматура, а у меня только туман в голове… Ты вовремя принесла выпить. Честно, если бы ни ты, я бы давно сдох… Мне уже за сорок, а ни чума не берёт, ни оспа, ни холера, ни даже грипп… Наверное, что-то есть в нас от инопланетных существ? Ты, Люси, как думаешь?
- Я не думаю Я знаю: это потому, что я мёдом тебя кормлю. Кстати, ещё пол банки осталось. Будешь?
- Мёд? Издеваешься? Я выпить хочу. Пол царства за стакан.
- Я бы и целое отдала. Три дня от тебя не отхожу.
- А ты отойди. Мне водка поможет.
- Точно? Не сдохнешь без меня?
- Обещаю.
Люси поправила повязку на голове Скали, чмокнула его в перебитый нос, с лопнувшей кожей и плавающим островком хряща в сукровице раны; затем потянулась, и, повалившись на растопыренные руки, согнулась скобой, медленно распрямилась, и, наконец-то встав на ноги, подтянула чулки, растерла лодыжки.
Между ржавыми трубами в её заячьей шапке-ушанке спал кот Адидже.
Прежде, чем эта кличка закрепилась за котом, Люси спросила: «Тусь, почему «Адидже»? – Потому. Там река и Венеция. И фрески Пизанелло».
Люси не стала будить кота, а перенесла его ближе к Скали. Сказала:
- Адидже, охраняй хозяина. Хотя, какой из тебя сторож?! Небось, и не высунулся, когда тут бойня случилась?
Потревоженный кот недовольно дрыгнул лапой.
Люси поправила рукой свалявшиеся волосы, укрыла их дырявым шерстяным платком.
- В темноте ты очень красивая… И непорочная, как дева Мария…
- Ты тоже… как пророк…
Пророк повернулся на бок, уткнув окровавленное лицо в тёплую кошачью шерсть. Своенравное существо перебиралось в таких случаях подальше от наглой фамильярности, предпочитая спать в ногах, но на сей раз нехотя стерпело близкое человеческое дыхание.
«То, о чём ты когда-то мечтал, станет явью. Все незавершенные дела, все помыслы твои и надежды собьются в кучу хаоса за облаками. Есть там такое место, куда прилетают мысли, чтобы укрыться от злобы и несправедливости. Они там, в вышине, далеко-далеко за Магеллановым облаком, за печатями ангельских уст, за слезами раскаяния инопланетных богов… И однажды растает жара, и однажды остынет лёд, и из хаоса вновь возродится любовь. И всё, что нельзя было исправить на земле, будет исправлено… И та дорожка из следов твоей обуви приведёт тебя к нам»…
В тот поздний час денег на водку достать было негде. Люси прошла уже две трамвайных остановки, а люди, точно испарились. Ни одной живой души. Даже молоденькие проститутки, обычно промышлявшие у дороги, покинули продуваемый ветром пост.
Холод прогнал людей под крыши.
Только какой-то задубевший, померанцевый свет за стеклами палаток, вселял надежду на успех.
Люси вломилась в ближайшую торговую палатку и потребовала водки. Она честно призналась, что денег у неё нет, и заплатить она не сможет, но после, в самом ближайшем будущем, товар ею будет оплачен, если, конечно, будущее существует.
Продавщица нажала под прилавком «тревожную» кнопку, и вцепилась в волосы явно некредитоспособной покупательнице:
- Врешь! У тебя нет будущего!
- А у тебя?
- У меня есть. Я вот сейчас тебе его покажу!
- Водки-то дай, любезная!.. Мне очень надо!
- Всем надо! А раз надо – заработай!
Завязалась драка.
Приехала милиция, и Люси увезли в отделение.
«Полюс счастья и полюс несчастья покрыты людом. Наивные, бездушные люди, вам кажется, что за ширмой, куда вам когда-то придётся заглянуть, только для вас откроется тайна, только вас поведёт луч света по своему тоннелю. А вдруг это вовсе и не тоннель, а лишь начало и конец одного и того же лабиринта, по которому вы идёте вот уже миллиарды лет, сами того не сознавая? Вы глубоко заблуждаетесь, когда думаете, что Бог это – приставленный к выключателю электрик»!..
Утром массивную металлическую дверь, ведущую в подвал, когда-то служивший бомбоубежищем, заварили намертво. И рассудили так: бомбы на дом в ближайшее время не посыплются, а вот террористы вполне могут облюбовать этот хорошо защищенный кирпичный «схрон» для складирования взрывчатки, и другая польза – преграда для крыс.
О бомжах и бездомных котах, конечно же, никто не подумал.
Скали, так и не дождавшись Люси, решил, что та загуляла. Женское непостоянство было ему хорошо знакомо. Женщину легко переманить цветными бусами и рассказами о Венеции. Он давно отлучил эти ветреные создания от своего сердца, оставил чуть-чуть места лишь под черепной костью, и вот теперь, мучимый головной болью и дребезжанием перебитых позвонков, тупо и покорно умирал в одиночестве.
В гаснувшем взоре плыли суровые готические замки и дворцы с зубчатыми завершениями, чем-то напоминавшие расписанную в ренессансном стиле гигантскую ширму, к которой вели вытоптанные на снегу слова…
ТРОЕ В ОДНОЙ ВАЗЕ
На белом-белом свете, в хрустальной вазе, которая стояла на трюмо в спальне, жили три цветка: алая роза, синий колокольчик и желтый тюльпан.
Цветы нравились друг другу, а женщина, которая жила с ними в одном доме, просто их обожала, ведь они были подарены ей на день рождения. Она меняла цветам воду, проветривала помещение. Откуда ей было знать, что, цветы, как и люди, могут страдать и болеть. А они, между прочим, более хрупкие, чем мы с вами. Любое неловкое движение может повредить бутон, надломить лепесток.
Это люди могут себе позволить: толчею в метро, давку в автобусе, а цветам любая подобная встряска – смерть.
Редка удача – попасть в приличный дом, где за тобой будут ухаживать. А уж попал в дом – держись изо всех сил, не падай духом, не сгибайся, поднимай голову выше, как солдат на смотру.
Увянешь – с тобой церемониться не будут. В миг окажешься в мусорной куче, где тебя затопчут грязные мыши и бесцеремонные жуки.
У желтого тюльпана в оранжерее, где он был выращен, осталась возлюбленная. Так получилось, что он расцвел в полную силу чуть раньше, за что и поплатился. Он был первым, кто воскликнул: «Я люблю»!
- Ах, какой ты хороший! – Услышал его признание заведующий оранжереей. – Тебя-то мы и отправим на рынок.
Рынок это бедлам. Это психушка для цветов и овощей.
И началось: белые халаты, смирительная рубашка из целлофана, таблетки аспирина, чтоб не загнулся раньше времени. Чего только ни испытаешь за сутки! Ужас! Не каждый пройдёт через тяжелые испытания.
И вот, вроде бы, относительная удача: свой дом, теплый воздух, ласковые руки, никаких тебе неприятных процедур – а сердце болит. Болит. Во-первых, болит от- того, что тебя разлучили с любимой, с которой даже словом не успел обмолвиться; во-вторых, просто трясет, когда подумаешь, что с тобой поступили, как с дешевой вещью. Ничего прекрасней цветов ещё не придумано. Цветы древнее людей. Человечество ещё, как говорится, пешком под стол ходило, а цветы уже обживали землю. Они не глупее людей. Они умеют охотиться на насекомых, добывать воду, плавать, разговаривать… Да они многое умеют.
Но ценят их не за это, ценят их за красоту. Вот людей отбирать по такому принципу? Да половину бы надо было отправить на помойку!
На третий день тюльпану стало совсем плохо. Роза и колокольчик его подбадривали:
- Да не думай ты ни о ком, а то пропадёшь.
- Я так не могу.
- А ты – через «не могу». Нам тоже несладко приходиться.
- Вам хорошо. Я замечал, как вы любуетесь друг другом.
- Да я, да я… - зарделась роза, - если хочешь знать, ещё ничего не решила. Вы мне оба нравитесь.
Она не успела объясниться до конца. В комнату вошла женщина, по-хозяйски ощупала букет, и надув губки, капризно произнесла:
- Фи!
Надо же! У неё и двух слов не нашлось для тюльпана. Еще недавно она восторгалась им, а теперь взяла за шиворот и выкинула вон. И ни куда-нибудь, а прямо в окно, на холодный снег, да ещё и пальчиком погрозила:
- Три цветка – к счастью, а два… уж и не знаю, стоит ли хранить остальные?..
Явно женщина была не в ладах со своим настроением. Одно из двух: либо её кто-то обидел, либо она от природы такая капризная.
Вот всегда так: люди влюбляются и ссорятся, а страдают цветы!
Надо было что-то срочно предпринять. А что можно было сделать в такой ситуации?
Роза на глазах таяла. Колокольчик, глядя на неё, тоже скис.
- Придумай что-нибудь. – Попросила его роза.
- А что я могу?
- Звони. Зови на помощь. Я не хочу, чтобы тюльпан погиб. На улице он замерзнет и умрёт. Не понимаю, - плакала она, - не понимаю, как можно выбросить на мороз живое существо. А завтра наша очередь.
- Не печалься. Не плачь. – Сказал колокольчик. – Он и сам готов был расплакаться, но в нём заговорило мужское начало: «Ладно, поделюсь, пожалуй, с тобой своим секретом. Не знаю, стал бы спасать меня тюльпан, может, он был бы только рад моей смерти. Избавился бы от соперника…
- Он не такой.
- Вы женщины в своих привязанностях не постоянны. Порой в вас не чувства говорят, а химия.
- Какая химия, если я вас обоих люблю. Разве это плохо?
Что можно было тут возразить? И тюльпан сказал:
- Мне завещан волшебный секрет. Я его, правда, не проверял.
- Не тяни. Говори, что за секрет?
- Так вот, этот секрет мне передала божья коровка, которую я спас от смерти.
- Видишь, ты себя недооцениваешь. Тебе уже медаль полагается.
- Ты будешь слушать?
- А что я по-твоему делаю?
- Я и говорю, стоит мне три раза качнуть головой и произнести волшебную фразу – «К чему прикоснёшься – тем и проснёшься» – я могу превратиться в любую стоящую вещь, например, в швабру или в вазу.
- Здорово: вазы никто не выбрасывает…
- Я могу прибегнуть к волшебству только дважды. Фраза «Дым, дым, стань золотым», может покрыть золотом хоть целую гору.
- Скажи, а если ты дотронешься до меня, я превращусь в королеву ваз, например?
- Или в королеву-швабру.
- Не надо так шутить.
- Хорошо. И что мы будем делать с этим секретом?
- Надо подумать.
- Я уже придумала: на время ты превратишься в мусорное ведро.
- Я?! Не дождёшься.
- На время.
- Глупости, зачем я буду превращаться в мусорное ведро?
- Не понимаешь? Утром женщина пойдёт на улицу выносить мусор…
- И что?
- В чём она выносит мусор? Правильно, в ведре. Запоминай – выпадешь под нашим окном у неё из рук рядом с тюльпаном. Пока она будет возиться с мусором, ты покроешь тюльпан золотом. Она, понятно, выбросит мусор прямо на дорогу, а золотой цветок положит в мусорное ведро, и помчится со всех ног домой.
- Уверена, что она подберёт цветок? А если она зашвырнет его еще дальше?
- Ты женщин плохо знаешь. Женщины любят золотые украшения больше, чем цветы.
Утром женщина заметила ведро полное мусора, и решила избавиться от него. Но прежде она приняла ванну, «накрасилась» и одела норковую шубу. Затем уже пошла выносить мусор.
Колокольчик действовал по намеченному плану. Превратившись в ведро, он в нужный момент выскользнул из рук хозяйки.
Ведро перевернулось, и сор разлетелся во все стороны.
Женщина сделала вид, что все эти фантики и картофельная шелуха рассыпаны кем-то другим. Она и не подумала убрать за собой.
Улучив момент, ведро накрыло замерзающий тюльпан, и тот покрылся толстым слоем золота.
Когда ведро откатилось чуть в сторону, сияния золотого цветка ни заметить было невозможно.
Женщина от удивления широко раскрыла глаза:
- Такая прекрасная вещица! – Присев на корточки, она подобрала драгоценность и спрятала её на груди, чего роза не предусмотрела. – Неужели этот тюльпан из чистого золота?!
Дома радостная женщина переложила цветок в шкатулку с драгоценностями и сказала:
- Эти цветы принесли мне удачу. Оставшиеся надо будет засушить и оставить на память.
Завтракать она не стала, а сразу пошла на работу.
- Ну, - дребезжало пустое ведро, - и что мы теперь будем делать?
- Перебирайся в вазу.
- Может, лучше ты ко мне?
- Не сердись. Ты покачай волшебной головкой и перебирайся ко мне. Я тебя буду любить.
- Ты сама подумай: откуда у ведра голова? Я тебе говорил про два желания? Говорил. Вот я их все и израсходовал.
- Я же не знала, что так получится.
- Ты сказала, что всё на свете знаешь. Теперь навсегда останусь помойным ведром. Уж лучше бы я стал шваброй.
Роза всхлипнула и сказала:
- Знаешь, ведром тоже быть неплохо. Зато ты теперь сможешь гулять… А жить ты будешь долго-долго. А меня засушат и положат между страницами книги о цветах. – Слёзы текли из её глаз. – Я буду вас вспоминать… А тюльпан останется золотым. Тоже красивый цвет. Главное, что мы не погибли под забором… Мы боролись, как могли… Прощай!..
Она печально уставилась в окно, стараясь запомнить, как выглядит солнечный свет.
ДОМАШНИЙ КОНЦЕРТ
Маленькая Эля поступила в музыкальную школу. Она хотела научиться играть на скрипке.
Мама купила ей скрипку и смычок с белыми длинными волосами, как у куклы Барби. Вообще-то, маме нравились короткие стрижки. Но представьте на минуту лысый смычок. Это даже очень смешно!
Скрипка и смычок лежали в черном футляре. Они дали друг другу клятву верности: никогда не расставаться.
Скрипки натуры возвышенные. Они знают цену настоящим чувствам.
Первые уроки Эле дались легко. Она быстро научилась правильно держать скрипку и водить смычком по струнам.
Затем она перешла к разучиванию гамм, а потом научилась исполнять легкие этюды и пьесы. Хотя, что значит «легкие» – легкими бывают только крышки от банок с вареньем.
Каждый музыкант, когда он добивается успехов, хочет продемонстрировать свое творчество публике. На первый домашний концерт Эля пригласила папу, маму, бабушку и брата Вову. Вова был еще совсем маленьким. Музыка ему вовсе не нравилась. Игру Эли он называл пиликанием, действующим на нервы. Иногда он выхватывал у нее смычок и дубасил им по чайнику. «Бум, бум, бум! – говорил он при этом. – Вот это настоящая музыка. А то, что играешь ты – комариные слезы. В гробу я видал твоего Грига».
И где только он нахватался таких грубых слов: в их интеллигентной семье никто себе таких выражений не позволял.
Бабушка говорила: «Неизвестно, что вырастит из этого мальчика, если не заняться его воспитанием всерьёз». За непослушание Вову нередко ставили в угол. Но и там он вел себя безобразно: дела пальцем дырки на обоях, кусал ногти, раскачивался, как Ванька-встанька, паясничал, корчил рожицы, высовывал язык. Когда же ему делали замечания и просили стоять спокойно, отвечал: «Если вы хотите, чтобы я никому не мешал – дайте мне чайником по голове, я и успокоюсь».
И он начинал плакать.
Бабушка первой меняла гнев на милость:
- Ну хватит. Успокойся. Нам хочется, чтобы ты вырос настоящим человеком.
- Да? А наказываете меня как игрушечного.
- Это потому, что ты плохо себя ведешь. Ты задумался бы над жизнью.
- Не в углу же задумываться над жизнью? Я что-то не видел, бабушка, чтобы ты чистила картошку стоя в углу. А чем хуже я? Стою тут, понимаешь, в углу и бесплатно натираю полы подошвами.
Трудно было с ним разговаривать. На вопрос, кем же он хочет стать, Вова отвечал: «Смотрителем Приведений». – «Что это за должность такая?» – «Чего тут непонятного? Смотрители приведений это такие люди, которые ухаживают за приведениями, когда им бывает плохо, когда их выгоняют из дома, когда их никто не любит». Зная о готовящимся домашнем концерте, Вова потребовал угощения. Он хотел, чтобы мама купила мороженное ему и трем его знакомым приведениям. Но приведения это выдумка. Просто Вова мечтал съесть один четыре порции любимого «Эскимо». И он говорил: «В любом приличном театре есть буфет, а вы хотите, чтобы я «запростотак» слушал элькино пиликание? Артисты в театрах устраивают банкеты, чтобы зрители не разбежались, а вы на мне экономите. От вас никакой благотворительности не дождешься».
Логика его мыслей была завязана вреднокаверзным узлом, распутать который без ремня порой было невозможно.
Вовка задумал сорвать концерт. Он спрятал смычок за висевшую на стене картину, и притворился, что знать ничего не знает. Элька ревела.
Мама безрезультатно искала смычок в другой комнате. Бабушка причитала, ахала, охала и спрашивала себя: «Может, мы его в школе забыли»?
Папа подозрительно твердо держал правую руку на брючном ремне. Он еще никогда не пускал его в ход. Скрипка знала, кто был виновником кражи, но что она могла, сама-то – беспомощная и беззащитная. Хоть и не по своей воли, но она всё же нарушила клятву верности. Неважно, какие обстоятельства заставляют тебя предавать, но если ты дорожишь Миром Гармонии, им нет оправдания. Разбейся, а исправь положение.
И скрипка невероятным усилием воли, а, возможно, причиной тому было неловкое движение бабушки, сбросила на пол толстенную стопку нот. От удара картина сотряслась и буквально на дюйм отошла от стены. Этого хватило, чтобы смычок упал на пол.
- Вот куда ты его спрятал, негодник! – Сказал папа, снимая ремень.
Вовка потупил глаза.
Бабушка заплакала: ей было стыдно за непослушного внука.
Маме всех стало жалко, и она тоже заплакала.
- Радуйся, – говорил папа, – какой концерт ты всем закатил. Я не буду тебя бить ремнем. Я накажу тебя по-другому: завтра же мы пойдем в музыкальную школу, и ты будешь учиться музыке.
- Я же еще маленький, – заплакал Вовка, – я очень, очень маленький. Меня не примут в школу. И потом, прекрасным не наказывают.
- Вот как ты заговорил?! Ничего. Мы попробуем…
ЯНТАРНЫЕ СОНАТЫ
Янтарный Слоник долгое время жил в утробе старого Рояля. Когда-то он стоял на его крышке, но потом свалился внутрь инструмента. И не потому, что был неуклюжим, а по вине Принца. Такое имя было у сиамского кота, который жил вместе со своим хозяином в крохотном флигеле.
Хозяина звали Самсараем. В его доме вечно гулял сквозняк, и редко топился камин. Самсарай ходил по комнатам в овечьем тулупе и тапочках, сшитых из меха выдры. Даже во время еды, и по ночам, когда ложился спать. Настройщик, - его еще звали и так, - не снимал вязаных варежек с прорезями для пальцев. Пальцы всегда должны были оставаться чувствительными, ведь им приходилось бегать по клавишам, чтобы проверить состояние Струн. От них во многом зависело – хорошее звучание инструмента.
Услугами Настройщика пользовались многие музыканты, которые жили в городе, но и приезжие знаменитости прибегали к его услугам, когда готовились к концертам. Работы у Самсарая хватало, но денег он получал немного. Деньги в основном уходили на питание и выращивание Нот. Да, не удивляйтесь, Самсарай выращивал в обычных глиняных горшочках Ноты. Очень много золотых монет было истрачено на приобретение чудодейственной земли, привезенной по специальному заказу с острова Пасхи и из Египта, сапфировых добавок из Индии, а также душистых смол из разных городов мира.
Настройщик упрямо мечтал раздобыть где-нибудь щепотку марсианской земли для создания более эффективных подкормок, но на это не было ни средств, ни возможностей.
В то время, когда он жил, полеты на Марс были запрещены. Ученые опасались, что в глубине этой планеты, под многокилометровым слоем твердых пород, находятся заполненные особой водой области с красными микробами. Микробы эти поселившись на земле, могли бы причините ей вред. Считалось, что они способны поедать шелест трав и листьев, уничтожать вздохи влюбленных и биение их сердец…
Им, этим ископаемым инопланетным монстрам, приписывались ужасные прегрешения. Они, якобы, были прародителями Черных Дыр, которые грозят поглотить все разумное во вселенной.
Но настройщик Самсарай считал эти утверждения дремучими вымыслами. Просто далеко не каждому на свете нужны новые звезды, новые сонаты, новые чудеса. Чудеса вообще никому не нужны. Они мешают жить. Они почти ничего не стоят, но владеть ими могут только люди с добрыми сердцами. Таким постоянно завидуют, мешают жить и работать. Самых Прекрасных Чудаков объявляют мошенниками, колдунами и пройдохами. Так уж несправедливо устроен мир.
Настоящие же архиплуты заняты совсем иными делами, и они, конечно же, никогда не станут писать музыку или стихи, рисовать картины и читать Книгу Ветров, в которой как раз и рассказывается о чудесных свойствах Нот и Красок. Им безразличны красоты мира. Вот хорошо покушать и поспать – это они могут.
Самсарай выращивал Ноты вот уже пятьдесят восемь лет. Но всходы в горшочках еще не появились. Чего-то не хватало в почве, либо недостаточным было освещение.
Годы не делают нас моложе. Увы, и – увы!
Настройщик чувствовал себя все хуже и хуже. Он был очень стар. Он уже плохо видел. Слух его слабел. Он выходил из дома на работу и боялся, что свалится в какой-нибудь канаве, не успеет завершить труд всей своей жизни.
Сил ему придавала любовь к музыке. Он надеялся вырастить такие Ноты, которые будут будить воображение и продлевать жизни людей на долгие века. Для Полного и Всеобщего Счастья нужны были хотя бы еще три Ноты. Ну, две! Этого бы хватило. И почему их всего семь? Нет, такого количества для всеобщего счастья явно недостаточно.
Ночью Янтарный Слоник, - он был в курсе перемен, происходящих в настроение хозяина. Оно передавалось ему через звучание рояля. Уж он-то знал, живя в заточении: жизнь без прекрасной музыки вообще невозможна. Он бы без музыки, случись ему, к примеру, свалиться за комод, давно бы умер от тоски.
Старшая, пожелтевшая от времени Клавиша хорошо это понимала. Она говорила своему друг:
- Наш хозяин плох, а мы ничем не можем ему помочь. Чтобы такое придумать? Надо достать ему марсианской земли.
- Как это сделать? – спросил Янтарный Слоник, постучав в стенку рояля своим хоботком. – Может попросить Принца?
- Какой он принц? Он только и умеет, что летать с ведра на горшки. Он их столько переколотил за год, что и не сосчитаешь. А до Марса он не долетит… ни за какие пряники… если ему только поперчить его любимые куриные желудочки, да и то вряд ли. Нет, наш Лежебока на подвиги не способен.
- Твоя правда. От него много шума, а толку нет.
- От него одни несчастья. И только. Он не умеет себя хорошо вести. Спит и ест. Ест и спит. Какой из него помощник?
- Это верно. Но он все-таки лапоногий, а мы с тобой не можем передвигаться самостоятельно.
- Зато мы можем послать на Марс сигнал.
- Как это, как это? Нужен же необычный сигнал, чтобы поняли, чего мы хотим.
- Безусловно.
- Да. И это должна быть Янтарная Нота Ми.
- Я с тобой согласен. Как мы сделаем ее янтарной?
- Ты постараюсь дотянуться до Струны хоботком, ведь он у тебя, как-никак, янтарный.
И Слоник, пытаясь переговорить со Струной Ми, напряг свои янтарные мускулы. Но у него ничего не получалось: видно мускулы потускнели и запылились, и сил в них совсем не осталось. Он разлегся между клавишами и сказал:
- Не могу дотянуться. Подождём, когда Самсарай будет настраивать рояль. Он сразу почувствует, что с клавишами творится что-то неладное. Тогда Самсарай откроет крышку рояля. Принц, ты знаешь его характер: не упустит возможности сунуть нос, куда не надо. Он примется тискать меня лапами. Я стерплю. Главное, чтоб он подкатил меня к нужной Клавише.
- Здорово1 И очень мудро!
Так все и вышло, как они задумали.
В воскресенье Мастер сочинял музыку и поливал горшки с рассадой.
Слоник, зажатый клавишами Ре и Фа, изловчился и сильно надавил на них. Ми микнула.
Маэстро пришлось открыть крышку рояля. И тут уж вездесущий Принц не преминул воспользоваться возможностью полазить между Струнами.
Самсарай, доставая шелудивого кота из Рояля, задел рукавом халата Слоненка. Тот в свою очередь коснулся Струны Ми, и она зазвучала совершенно по иному. Это был необычайно чистый, почти прозрачный Янтарный Звук. Он был необычайно красивым.
И Звук этот долетел до Марса, и, отразившись от таинственной планеты, вернулся на землю. Вернулся он уже совсем другим. Он нес в себе инопланетную силу и красоту.
Новый марсианский Звук согрел своими лучами землю в горшочках. Уже на следующий день в них появились первые ростки.
У Самсарая светились от счастья глаза. Целых три новых ростка появились на свет. Они были еще совсем зелеными и слабыми, но уже тянулиcm к свету.
Самсарай тут же пошел с ними в Консерваторию.
Там он встретился с ее Директором.
- Получилось! Ура! У нас теперь будут Новые Ноты. – Сказал он директору.
- От этих голова болит, - сказал недовольный директор.
Директор никогда не занимался музыкой. Он был руководителем, и его больше интересовали финансы, чем романсы.
- Но они нужны музыкантам. – Продолжал маэстро.
- Никому они не нужны. Жили люди без них – и еще проживут. Вы с ума сошли, милый! Приносите мне какие-то кочерыжки и утверждаете, что ими можно осчастливить мир.
Самсарай начал доказывать свою правоту. Он долго говорил о музыке, о всеобщем счастье, о необходимости сочинить все заново: законы, правила, параграфы…
- Как же вы этого не понимаете?! – Возмущался он, размахивая горшочками с Необыкновенными Всходами, – Как же вам не стыдно, господин Директор? Вы еще не есть Царь Земли. Вечна только музыка, а не должности, даже такие высокие, как ваша!..
Директор тоже стал размахивать руками. Он гневался. Он раскраснелся, как старый помидор. Он брызгал слюной и ругался. Но он был моложе Мастера. У него было лошадиное сердце. (Не хочется обижать таким сравнением славное доброе животное даже применительно к выносливости). А вот у Самсарая сердце было слабеньким, как у мотылька.
Этот скандал доконал его. Он заболел и слег в постель.
Даже Принц почувствовал перемену в здоровье Хозяина. Он стал более уравновешенным, не носился по флигелю с прежним сумасбродством. Он мягко ступал по полу, почти не капризничал, а по ночам согревал своей шерстью озябшие ноги Настройщика.
А Самсарай утром, когда его пришла проведать Молочница, подарил все свои волшебные ростки ей. Он сказал:
- Ты будешь с ними счастлива. Ты любишь Музыку?
- Конечно, - сказала она.
- Может быть не тебе, но твоим детям пригодятся новые Волшебные Звуки… Ты когда-нибудь держала в руках раскаленное солнце?
- Никогда.
- А теперь вот оно – в твоих руках.- Он передал янтарные ростки молочнице. – Теперь тебе не придётся топить углём печь, чтобы согреться… А в душе твоей вечно будет звучать музыка…
ВСЕХ СОБАК…
Всех собак и кошек, которых Артур Игнатьевич приручил за свою жизнь, и не вспомнить… К одним он привязывался больше, к другим – меньше. Они умирали, он их хоронил.
На шестидесятилетие ему подарили рыжего кота. И только тогда он поинтересовался, сколько живут эти прелестные создания, эти «домашние самородки», если их не кастрировать и не кормить сырой рыбой…
МУХОВКА ЗА СТЕКЛОМ
В недостойных и жалких позах спят за стеклом мухи.
Еще неделю назад, назойливые и кровожадные, они сломя голову носились по комнатам, нарочито громко демонстрируя свое невежество, хамство и наглость. Лупоглазые бестии безжалостно кусали, кривя маленькие, фисташковые рты. Они вели себя как триумфаторы. Они жужжали, оголялись, занимались любовью, скандалили, справляли нужду на глазах у людей и тупо слэнговали. Примитивная злость и бесшабашная самоуверенность помогали ускользать от мухобойки.
Но, наконец-то, прикинь, настали холода. Да? Это просто супер. Да? Прикинь: теперь они – само смирение. Их можно типа круто смести… типа с подоконника… короче, веником или щеткой… Такая, в сущности, фигня эти мухи. Да?
«Осень за стеклом» – чей это прекрасный проект?!
ГОСПОДИН СОБЛАЗНИТЕЛЬ
Бездождье сменилось нескончаемым ненастьем. Утрамбованная земля, прошитая желтыми стежками травы, алчно впитывала влагу. Буквально на глазах потускневшая зелень насыщалась густыми красками и ждала, когда ее разбавит солнечный ультрамарин, чтобы превратиться в прозрачную летнюю акварель.
Афанасий сидел на измочаленном временем стуле, который был вынесен на крыльцо аж одиннадцать лет тому назад. Стул, сработанный на совесть, обладал природной живучестью. Он прихрамывал, скрипел, рассыхался, чуть ли не складывался пополам, но все еще служил, как мог, этому деревенскому дому, вернее, его обитателям. Их к тому времени осталось двое: мать и сын.
Афанасий пил. Пил на сколько позволяло здоровье. В прошлом году он перенес тяжелейшую травму в результате дорожной аварии. Ночью, возвращаясь с клубной дискотеки, он попал под грузовик. Водитель того грузовика был в стельку пьян и невнимателен по самые брови, когда, ненароком вильнув на обочину, не разглядел на неосвещенной стороне компанию молодых людей. Он снес троих. Девушки не выжили, а вот Афанасию, можно сказать, повезло: остался инвалидом. Теперь он передвигался исключительно с помощью палки, а на теле появился дополнительный балласт – приспособление для мочеиспускания и калоприемник. Раздробленные кости кое-как срослись, а вот функции организма нарушились безвозвратно. Но не все. Как ни странно, фаллос, предмет его особой гордости, ничуть не пострадал. Наоборот: потяжелел от притока крови запутавшейся, простаивающей чуть дольше, в обновленных венах и стал более возбудимым. Эрекция наступала от вида самых безобидных картинок: высовывающейся из норы мышиной мордочки, пеленания пауком жертвенной мухи, бьющейся о стекло бабочки, лежащего на брюхе таракана…
Поначалу желание близости с женщиной гасилось видом катетера, но – ко всему привыкаешь. Просматривая свои ранние альбомы с фотографиями, отмеченными дипломами международных выставок, Афанасий погружался в воспоминания.
Вот на фотоснимке украшенная игрушками елка. Гирлянда огней – от самой макушки. Острая пика. Белочка из папье-маше. Мишка. Мишура. Хлопья из ваты. И – шары… Много, очень много шаров из разноцветного стекла: голубоватые с серебряной подкладкой, малиновые и полупрозрачные, фосфорные, еще с довоенной поры, большие и маленькие… Хвои почти не видно. Великолепно поставлен свет. Радость праздника и некая грусть, характерная для художественной фотографии. На ней как будто оставлен след от не попавшего в кадр пристального взгляда творца и той новогодней ночи, которая уже растворилась в бесконечном пространстве без света и теней. Но не это главное. Фокус, точнее, секрет заключался в другом: в каждом шаре ютилась обнаженная фигурка девушки. Сферы играли линиями тела, искажали их, но соблазненная прелесть и робкая тайна оставались. И взгляд заново проявлял их. Афанасий даже услышал собственные слова: «Внимание, сейчас вылетит бабочка…».
Ее звали Юлей. Она была из своих, из местных. Семнадцатилетняя. Розовощекая. Плотная. С высокой грудью. Рыжие волосы на лобке. Она их стеснялась, но сбрить не догадалась. Он сделал это сам… Позже.
Процесс приготовления был не простым. Юлю долго пришлось уговаривать, чтобы она разделась. Она выслушала все доводы «за» и, вроде бы, согласилась с ними. Она утвердительно кивнула головой и отважилась сбросить лямку ситцевого сарафана с плеча, побеждая собственную робость во имя искусства. Но на большее духу не хватило.
- Хорошо, - сказал он, - можешь раздеться до купальника?
- Не могу.
- Почему?
- Не могу – и все.
- А на пляже можешь?
- На пляже другое дело, там все раздеваются.
- А это для искусства.
- Я понимаю.
- Так в чем дело?
- Не знаю. Стыдно.
- Ничего в этом зазорного нет. Это не разврат, а позирование. Представь, что ты натурщица.
- Да, я представила.
- Легче?
- Да.
- А теперь снимай платье.
- А разве в платье нельзя?
- В платье нельзя.
- А ведь много картин и фотографий, где девушки в платьях остаются.
- А ты не останешься, - терял он терпение, - я работаю только с обнаженными фигурами. Говорю по слогам: «с об-на-жен-ны-ми»… Дошло?
- Теперь понятно.
- Что тебе понятно?
- Ты меня обмануть хочешь.
- Я хочу фотографию сделать.
- Сделай без меня.
- У меня сюжет.
- Сделай без сюжета.
Афанасий стер со лба пот, продолжил:
- Невозможно! Нельзя быть такой глупой!
- Ты говоришь совсем, как моя мама. Она вообще велит держаться от тебя подальше.
- И мама твоя, знаешь кто?..
- Тебе бы лучше мамину «фотку» сделать.
- Позже. В гробу.
- Ты так зло говоришь, что я тебя боюсь.
Пришлось начать сначала. Афанасий поставил на стол самовар, открыл коробку шоколадных конфет.
- Ешь.
- Это я могу. Могу всю коробку съесть, если хочешь. Понимаешь, Афоня, ты не обижайся, я готова ради тебя и твоего искусства на все, но раздеться не могу. И тем более при свете.
- А без света?
- В полной темноте?
- Да. Пожалуй.
- И ты выйдешь?
- Обо мне вообще не думай. Я художник. Это как врач. Ты у врача была?
- Я здоровая.
- Очень жаль.
- А ты бы, Афоня, в туберкулезную больницу попросился: там бы и поискал подходящую натурщицу.
- Я на тебе свой выбор останови, это ты понять можешь? Ты кого хочешь разговорами в тупик заведешь. Я сейчас фотоаппарат готов разбить.
- Разбей, Афоня, разбей… и будем в темноте чай пить с конфетами. Мне с тобой так хорошо, ты не знаешь, как… И мне всегда интересно слушать твои рассказы о художниках, об этих самых «ню»… ну, которые не стесняются… Ты такой, Афоня, начитанный и культурный, что мне иногда кажется, - ты только не обижайся, пожалуйста, - что у тебя что-то с головой не в порядке. Я не то хотела сказать. В общем, я согласна раздеться до гола, если ты уйдешь в другую комнату, а в этой занавесишь окна. Ты ведь все равно от меня не отстанешь?
- Не отстану.
- Только, чур, не подглядывать, не входить без стука.
- Хорошо.
- Я дверь запру, - предупредила Юля.
- Согласен.
Ждать пришлось минут пять. Афанасий спросил через дверь: «Чего ты возишься, точно качан капусты? Чего ты там с себя снимать собираешься, уж ни кожу ли?.. Кожу оставь…». – «Рано еще». – «Невозможно». – «Еще минуточку». На самом деле прошло еще целых пять минут. Потом вдруг на очередное требование «пошевелиться» Юля не издала ни звука. Афанасий приоткрыл дверь. Луч света спугнул лежащую на кровати девушку. Она спрятала голову под простынею. Было слышно ее неровное дыхание. Афанасий, не выпуская фотоаппарата из рук, прошел к стене. Дверь, подгоняемая пружиной, со скрипом встала за спиной на место. Он чертыхнулся, споткнувшись о туфли, затем сел на край постели, и положил фотоаппарат на придвинутый к изголовью стул. Попытался сорвать простыню с юной натурщицы, но она вцепилась в нее ногтями. Тогда он применил другой прием, и, подсовывая руку с боку, коснулся-таки нагого тела. Юля не препятствовала. Она притворилась спящей.
- И отлично. Ты уснула?
Ответа не последовало. И Афанасий подумал, что если ей так легче, то пусть так оно и будет. Он принял эту игру. Он медленно, чтобы не спугнуть мгновение, стал разворачивать Юлю. Несвежая простыня с шипением отползла в сторону и открыла полуобнаженное тело. На девушке оставались трусики и бюстгальтер. Она лежала на животе, и Афоне пришлось ее перевернуть, чтобы добраться до застежки. Справился он и с трусиками, правда, пришлось повозиться с тугой резинкой. Юля из последних сил прижималась к матрацу, пока он стягивал белье к ногам. Она так и не издала ни звука, хотя он чувствовал, что дыхание ее готово взорваться и затем уж провалиться под землю…
Нет, все-таки художника от врача отличает не только отсутствие стетоскопа. Художник в такие моменты теряется и уступает страсти. Афанасий почувствовал себя беспомощным. Он провалился в эту искусственно созданную ночь с желанием свойственным в такой ситуации обыкновенному нормальному мужчине. Он попытался включить свет, но Юля тихо сказала: «Я готова, но пусть не будет света… Пожалуйста, возьми меня так, как этого хочу я… У меня до тебя никого не было…». Снимки-щедевры получились потом. Потом, когда она к нему привыкла. Но он ещё долго жалел, что упустил, как фотограф, тот первый и неповторимый момент, когда ею душой правило смятение, когда она еще опасливо противилась невидимым, уводящим в послушание ниточкам кукловода-искусителя. А она была уверена, что вовсе это был и не кукловод, а самый прекрасный и желанный «господин соблазнитель». Когда это было? В июне. Да, точно, в начале июня. Он срубил в лесу елку, принес ее в дом. Они вместе ее нарядили. А потом он начал «фотосессию»… Она пила шампанское. Улыбалась. Было утро. Солнце, точно запутавшись в гамаке, качалось на ее ресницах,. И было светло. Очень светло. Она уже не боялась света и звуков. Она ходила по комнате обнаженной. Выглядывала в окно, бесстыдно строила рожицы проезжающим мимо водителям. Ее заслонял теряющий краски и цветы придорожный куст сирени, но ни будь его, она бы не стушевалась, ведь Афанасий учил: запреты это ненужная, фальшивая ретушь, и никому неизвестно, каким будет завтра мир, что станет с телом, которому поклоняется сегодняшний язычник и грешник…
Наверное, он был наказан. Хотя, как можно наказывать за страсть, за упоение прекрасным?! На ком сейчас эта мантия бездушного судьи, которая сделала его, Афанасия, калекой?! Кто взял на себя право карать уродством и беспомощностью?! Не верится, что это был Бог. Бог бы не посмел лишить зрения архитектора мироздания, выколов ему глаза лишь за то, что оно обнажено, подобно женскому телу. Карает не Бог, а случай и пьянство…
Юлька исчезла.
Она повзрослела и переехала с родителями в город Королев. Они купили там квартиру. В Подмосковье осталась жить бабушка. Она была еще не старой и неплохо справлялась с деревенским хозяйством самостоятельно, вот Юлька и не баловала ее своими посещениями: наведывалась все реже и реже. Афоню она забыла в первый же месяц после новоселья. Понятно: новые знакомства, новые друзья, а ведь он в то время был еще парнем хоть куда, и девчонки залетали к нему на огонек с постоянством бабочек. Каждой хотелось получить на память художественную фотографию, а, может быть, и прославиться на весь мир. Убеждать их в этом было легко и приятно после того, как он получил за серию «ню» первую премию в Вене.
А вот Юле слава была уже не нужна. Она ею пресытилась, и теперь ее больше занимали дела земные... Скороспелая любовь. Неудачное замужество. Развод. Обида на жизнь. Время прекрасных разочарований закончилось…
Если убрать лишние причитания, уж и не знаешь, право, во что и в кого верить: в проведение, в высшую силу – Отца, Сына и Святого Духа или в Сатану с опухшими глазами. Видимо, это он повёл бровью, в то утро, когда она попала под машину…
Долгое лечение не дало результатов, и Юле пришлось пересесть в инвалидную коляску.
Девушка вернулась в Подмосковье, и теперь за ней ухаживала бабушка. Юля была все такая же веснушчатая и юная, только глаза подернулись ряской одиночества, глубоко запали, будто провалились в прошлое, заострив овал лица.
Афоня, пережидая дождь и перелистывая альбом с цветными фотографиями, собирался с силами, чтобы навестить свою Ню.
Туча побледнела, и ветер отбросил ее долой, точно это была простыня с его кровати. И выглянуло стыдливое солнце.
Афоня швырнул пустую бутылку в кусты, взял со стула фотоаппарат, и, опираясь на палку, пошел в сторону Юлиного дома. Ноги подкашивались, а дряблые мыски кожаных ботинок с трудом отрывались от скользкой травы. Афанасию очень не хотелось выглядеть больным и беспомощным. Шатаясь из стороны в сторону от привычной боли, он делал вид, что в его разбитой недугом походке повинен господин Бахус.
Афанасий, предвкушая азарт забытой игры в «фотосессию», мысленно переносил Юльку на кровать, и сожалел лишь о том, что в постели будет похож на лежащего кверху брюхом таракана, а она опять будет барахтаться под простыней, стыдясь своего покалеченного в аварии тела…
А потом он предложит ей руку и сердце, вернее то, что от него осталось…
ЗУД
Держались крещенские морозы.
Земля и асфальт превратились в сплошную ледышку.
Но четвертинка окна в квартиру Брыкиных была открыта.
Морковь Петровна, накинув на плечи мужнин тулуп, ходила взад-вперед, придумывая, какую бы еще каверзу подбросить соседу с верхнего этажа. Голова ее мерзла: овечий парик почти не грел. Даже рукам было зябко, не говоря уже о родной, сотню раз латаной дешевыми кремами и лекарствами коже. Испытывая зуд, Морковь Петровна в кровь изранила обвисшую грудь и ягодицы. Зеленка не помогала, а только пачкала наволочки и простыни. Она чувствовала, как из-за остатков струпьев устраивают на ее теле сражения невидимые, так называемые «ковровые» паразиты, которых полно в любом цивильном доме.
Ей не спалось и по другой причине: раздражала поставленная под самые окна новенькая «Волга». Она портила весь вид. А стоило закрыть глаза, выхлопная труба машины превращалась в крематорий. В тот момент Морковь Петровне казалось, что ее бреют наголо и кидают вместе с партийным билетом в газовую топку. Пожилой женщине, коммунистке со стажем, такое не вынести!
Иван Прохоров, владелец «Волги», уже третью ночь не смыкал глаз. Он мечтал подкараулить ненавистную старуху и размозжить ей голову. Для этой цели он запасся стаканом с вороньими фекалиями. От нервного зуда его трясло. Он боялся одного: промахнуться, пустить кал не по назначению…
Люди разбаловались! Люди перестали бояться общественного порицания. Власть развращена самолюбованием и бездействием. Она не реагирует на сигналы. В отделении милиции ей отказались помочь в привлечении к ответственности владельца «Волги». Она и не много-то просила для засранца: пятнадцать лет строгого режима. Не поддержали, «отфутболили» в ГИБДД. В прежние бы времена за одну только езду на таком автомобиле могли «поставить к стенке». Дорожная полиция, куда она обратилась по телефону, посоветовала выспаться, а утром справиться в ближайшем психоневрологическом диспансере, в каком государстве мы живем, а лучше – обменять квартиру на пальму.
Жить стало худо. Стариков не уважают. Муж, накушавшись паленой водки, третий день не может голову от подушки оторвать. Может, и умер уже. А как проверишь, если в доме даже градусника нет?.. Сама же Морковь Петровна слезами обливается: давеча купила в подземном переходе очки с диоптрией, а они оказались «левыми», то есть обе линзы – на левый глаз. Но обидно другое: никого ведь бедой не разжалобить. Черствость повсюду: на трамвайной остановке, в самом трамвае, в кабине водителя, на подножке, даже над оголенными проводами.
Бога как не было, так и нет! Он бы не допустил разврата и бессердечия. Что-то случилось! Маньяки и серийные убийцы разгуливают по телеэкранам, а их подражатели растрачивают силы под одеялом…
И все поют. Все: от мала до велика. От звона гитар и голых бездарных жоп лопаются барабанные перепонки. Учиться игре на скрипке и муторно, и долго. И это не хлеб с маслом. А как бы хотелось послушать Баха, а потом выйти на улицы с красными флагами и закидать все эти автомобили, всю эту элитную жизнь бутылками с зажигательной смесью!..
Почему одним – все, а другим ничего? Почему никто на старости лет не подаст в постель хоть немного роскоши? Разве она не заслужила? Хорошо, пусть на всех не хватило роскоши, а – справедливости, что, ее тоже нет? Почему, наконец, отменили бесплатную «Жалобную книгу», профкомы, собрания, культпоходы, соцсоревнования, это великое уравнение с одним неизвестным под названием коммунизм…
Холод бегал по позвонкам, будто кто-то перебирал их, как четки.
Но закрывать окно Морковь Петровна не спешила. Она подняла с полу пустую бутылку, прицелилась, и метнула ее в ненавистный кузов машины. Послышался треск лобового стекла. «Неужели попала?» – Подумала глуховатая женщина. На минуту ей полегчало, но сомнения остались, все-таки с тех пор, как она успешно сдала норму ГТО, прошло довольно много времени – почти целая жизнь.
Надо было проверить мишень.
Морковь Петровна нашла в прихожей старые валенки, буквально затолкала в них коченеющие ноги, затем сняла с вешалки шарф и шапку, словом, нарядилась неприметной матрешкой. Когда-то на нее засматривались мужчины. Ей, как ударнице труда, к праздникам полагались стихи в стенной газете. Сделать это было легко: «Морковь» легко рифмовалась со словом «любовь». Волшебное было время! Теперь оно прошло.
Мозг зудел…
Морковь Петровна перекрестила мужа, проронив над ним скупую слезу, вышла на улицу и, завернув за угол дома, окочурилась. Она умерла от переохлаждения адреналина в крови, не дойдя всего несколько метров до покалеченной «Волги».
ВТОРОЙ КРУГ
Звучит ария Нормы из оперы «Норма», «Саsta diva».
Беллини.
…Вот ты сказала: «Пусть все останется в прошлом»… «Останется» не значит, что исчезнет. Нет, ты этого не хочешь. Пусть все существует. Все, все? Здорово! И любовь, и страсть?.. И годы, и мгновения?.. Здорово! Я думал, что ты все заберешь с собой. Но тебе уже ничего не нужно. Ты устала. Или у тебя всего предостаточно в том будущем, куда ты ушла? Счастливая, ты смогла туда заглянуть. Завидую твоей воле и воображению. А я?.. Я не поспеваю даже за прошлым. И все же я бегу тебе навстречу… через наше прошлое. Мне обязательно надо туда вернуться, чтобы сделать верный шаг, а затем и второй круг… Физически это невозможно. Эта марафонская дистанция мне не по силам.
Ты спросишь: «Да что было хорошего в том прошлом»?..
Не согласен.
А люстра с пропеллером под потолком? А бронзовый подсвечник старинной работы? Ты раз в неделю убирала с него влажной тряпочкой пыль, а патина продолжала старить металл. И это похоже на Воскресение… Мы иногда зажигали свечи. По праздникам. Ты сидела на ковре совершенно голая, обняв колени руками. Пламя, как пушистый котенок, ласкалось у ног. Отсветы играли в капельках воды, оставшихся после душа на завитках волос. Мне казалось, что под сводами пещеры огонь исполняет танец «журавля». Такой танец есть у делосцев. Молодые люди в определенном ритме делают запутанные фигуры, а потом становятся в обычном порядке, в подражание сбитым движениям и извилинам лабиринта. Когда-то Тесей исполнил его вкруг Рогового алтаря, сложенного исключительно из левых рогов животных.
Я лежал рядом, позади огня, но мысленно я был впереди. Я созерцал тебя чуть раньше. Жезл мой был вскинут вверх.
Ты смеялась и говорила: «Тебе бы еще пальмовую ветвь и венок».
Да, наверное, я был похож на глашатая Фалеры, который принес горожанам весть о гибели царя Эгея. Кто-то из них горевал, кто-то радовался, и готов был надеть на него венок.
Венки были приняты. Но место им нашлось лишь на самом жезле. Это не оскорбляло ничьих чувств.
И до сих пор венки одевают не на глашатая, а на его жезл. Крик «элэлей!» издают те, кто жаждет победы, а – «увы!» – те, кому не повезло.
Но тебе этого не понять. Это из Плутарха. И я не радуюсь, потому что, когда мы расстались, ты выбрала люстру с пропеллером. Я хотел тебе сказать, что ты прогадала, но ты бы мне не поверила. Пусть в твоем новом доме будет светло и прохладно жарким вечером, когда напротив тебя будет сидеть другой…
Романс Неморино из оперы «Любовный напиток», “Una furtiva lacrima”. Доницетти.
Я слушаю музыку. Я не могу ее не слушать. Это мои круги. Они возвращают меня в прошлое без всякого труда. И мне уже не кажется, что я сделал неверный шаг. Но если я когда-нибудь его сделаю, то обязательно в том же направлении… При пустом зале, при потухших свечах, только на бис… Никаких «элэлей», никаких «увы»… Мне не нужно суждение толпы…
Не я, а моя душа разгоняется до скорости света, а затем, превышая ее, улетает далеко-далеко, смотрит вниз и видит одних только мамонтов. И дело вовсе не в свойствах времени и пространства. Просто Человека еще не существует…
Белые лилии в белом вине.
Я откупорил бутылку.
Шестую.
Если я в мире еще существую,
Что же не вспомнишь
И ты обо мне?
Белый декабрь задувает свечу.
Звезды летят мимо урн,
как окурки…
Кто-то похлопал меня по плечу.
Нет, показалось:
Снежинки на куртке.
КОПИТЕ ДЕНЬГИ
Всю ночь среди цветов спала змея, но кто наутро
догадывается об этом?
Леонид Андреев
Обручальное кольцо спит на пальце, ветер – на листе кувшинки, облако – на ладони…
Объятья Лапина заняты: он поочередно обнимается то с миловидной девушкой, то с бутылкой.
С Леной он познакомился недавно, и знал о ней только то, что живет она в Подмосковье, а учится в медицинском. Лет ей – семнадцать, курит, три года назад была невинной. Сломалась после уроков физкультуры по воле школьного учителя Адалина. Он вывел ей за год «пятерку», обещал жениться и увезти на Кубу. Помешали международные события и семейное положение Николая Антоновича: он был женат. Впрочем, Николай Антонович вручил ей как-то на «большой перемене» конверт с одиннадцатью рублями и исчез навсегда.
Лена какое-то время страдала. Но недолго. Два, может, три дня. Она спешила жить, да и жизнь поторапливала ее.
– Забудем, – сказала она, и больше ничего о себе не рассказывала. Этого и не требовалось: девичьи истории одинаково безадресные и банальные.
Сейчас Игорь готовился произнести божественные слова. Но через рот они не шли. Его тошнило. Он разговаривал глазами, так ему было удобней. И в глазах его не находило себе место преломленное смятение. Его кидало в жар. Он наклонялся к ее груди, чтобы утолить жажду. Капельки пота сушили язык. Сердце дребезжало, точно стакан с металлической ложкой на столике купейного вагона. Возбуждение не проходило. Его рубашка висела на суку. Ее трусики затерялись среди травы.
– Наскребешь мне на обратную дорогу? – Она поспешно одевалась и собирала вещи.
– Не уходи. Поваляемся. – Просил Игорь, прыгая на одной ноге и пытаясь попасть в штанину.
– Не могу. Мамка ждет.
– А завтра?
– Завтра? – В задумчивости чиркнула по губам помадой, – Годится: завтра, так завтра. Не провожай. Копи деньги.
– А мне хотелось. Мне нужно тебе столько сказать… Я провалился в гущу снов. Ты терпкая. Ты куст сирени…
– Не пей больше. Хорошо?
– Ты знаешь, я никому не нужен. А ты, а ты… – Игорь заплакал, стирая рукавом рубашки слезу.
И вот уже Елену скрыла густая листва. Лес запахнул полы одежды.
Только сейчас Лапин заметил, что уже стемнело… и с пальца исчезло золотое обручальное кольцо.
ЧАЙ С БРИЛИАНТАМИ ВПРИКУСКУ
Крохотный закуток из стекла и алюминиевых прокладок в павильоне «Культура» на ВВЦ. Это – арендуемый Берсентьевым островок для ведения бизнеса. Витрины плохо защищены даже от ветра. Взломщик по природе, он пробует на прочность каждую щель.
Вся конструкция держится на соплях: детали – из дерьма, документация – на «честном слове», но золото блестит, блестит – и точка!
Трупов пока нет: налетчики не успели въехать в ситуацию. Модное занятие рэкетом усыпило их бдительность. Они не успевают собирать дань с ежедневно плодящихся лохов. Такой урожайный год! Подключают жен и детей.
В глубине витрин, на черном и красном бархате подарочных коробочек – кольца с бриллиантами, серебро и откровенная бижутерия. Полки уставлены антиквариатом и эмалированной посудой. Изделия фирмы «Фаберже» и ночные горшки умело путают придирчивый взгляд покупателя.
- С ума сошли! Вы павильон в скобяную лавку превратили, - начинает обход своих владений директриса. – Убрать! Убрать немедленно!
- Лариса Тимофеевна, не вопрос – исправим. Хотя, судя по установкам, теперь все можно, что раньше было нельзя.
- Не надо передергивать.
- Не будем. Как скажете.
Это отдувается Борис Сергеевич. Он честнейший человек, добряк-тяжеловес, но не обделен наглостью. Хотя, вполне может быть, это гипертрофированная черта предпринимателя. Он великолепный зазывала. Смотрится за прилавком респектабельно, речь его доверительна и проста. Вам, в доме ни к чему, вроде бы, три одинаковых ведра с белыми ромашками по синему полю, но, верьте, от него вы уйдете с шестью, лишь бы не смотреть ему прямо в глаза. Во взгляде - какая-то подкупающая правота, знание жизни и сила убеждения. В доперестроечное время Борис Сергеевич торговал книгами на черном рынке. Но время всероссийского дефицита на этот товар закончилось. Читать книги стало немодно, и их оставили в покое. Доходы от редких продаж были мизерными. Пришлось переквалифицироваться в коммерсанты.
Положение Бориса в фирме – никакое. Он просто «уболтал» хозяина, и ему было позволено на определенных условиях торговать гжелью и янтарем. Пользуясь бесконтрольностью, он по своему усмотрению расширял ассортимент. На замечания типа «продукция не нашего профиля», «побойтесь Бога, ведь унитазы ничего общего с «ювелиркой» не имеют», уклончиво отвечал: «Смотря с какой целью посещаешь туалет: а вдруг приспичит…».
С утра за золотыми украшениями идут алчущие: пожарники, налоговики, санитарные врачи, эпидемиологи, кришнаиты и прочая нечисть. Каждому – дай. Пожарнику – за то, что кипятишь чай в архитектурном объекте, имеющем историческую ценность. Налоговому инспектору – от души. Зубному врачу дай за то, что у тебя нет справки от венеролога, венерологу – за то, что он тоже врач. Пожилой мужчина в кепке предъявляет фотографию фронтового друга:
- Дайте, сколько можете. Товарищ скончался. От Москвы до Берлина прошел. Сирота. Власть довела – хоронить не на что.
Продавщица Таня замечает:
- Вы и в прошлом году приходили к нам с фотографией этого сироты. Товарищ, и вам не стыдно?
Подходит бабушка со сломанной клюкой:
- Детка, пособи старушке. Дай-ка мне вот ту палочку с полки. Моя, вишь, совсем поистерлась.
- Бабушка, это антикварная трость. – Терпеливо объясняет продавщица. – Девятнадцатый век. Ручка из серебра. Она стоит двести долларов. Давайте я вам лучше дам денег?
- Денег. Да, денег… и тросточку.
- В матерчатом проеме, - только занавески отделяют офис от прилавка, - появляется хозяин:
- Дайте ей эту трость.
- Она же денег стоит! – Вставляет Борис Сергеевич. – Завтра же справку об инвалидности принесу.
- Ничего она не стоит: крашеный пень и… фальшивая проба.
Старушку сменят блаженный. Просит денег. Ему дают пятьдесят рублей. Он недоволен:
- Мне мама такие бумажки не велит брать. Мне много денег надо. Вы богатые, а мы бедные. Мама в постели лежит. Она болеет. Она вас проклянет, и вы разоритесь. Мне все по сто рублей дают. Это по честному. Белый пароход прилетит на новый год. Кошечка лапкой рыбку гладит… а у мальчика коготки под шубкой… Мама не велит с девочками в баню ходить… Она меня сама моет… В кошелечке должно быть много денег, а то глазки треснут и пуповина развяжется…
В уме Татьяна подсчитывает, сколько же убогий с мамочкой в месяц денег заколачивают, но отказать боится.
- Спасибо, - говорит Федя, - нынче карусель – завтра кисель. Колесо – к счастью, дорога – к несчастью.
И продавцов трясет. Они ищут в словах тайный смысл.
Татьяна вобрала голову в плечи, одернула коротенькую юбку, доверительно шепчет Борису Сергеевичу:
- Сегодня не буду мужу изменять. Не его день…
- Да надоел этот дармоед! Гоните его в шею! Он больше меня зарабатывает.
- Тише, беду накличете…
- А я говорю, в шею!
Федя молча листает лежащий на прилавке журнал. Его интересуют только цветные картинки. Ровно три секунды потрачено на толстенное издание. На лице юродивого появляется блаженная улыбка. Он получил свой допинг, и сердце его смягчилось. Теперь он счастлив.
- Меня мама просила черную икру купить и устриц. Борис Сергеевич злится:
- Хоть бы раз к маме на ужин пригласил.
В этот момент появляется Лариса. Вопрошает:
- И? И что я должна делать? Я вас просто закрою.
- Лариса Тимофеевна, - оправдывается Борис, - не успели. Странники идут и идут, а покупателей все равно нет, да и министр культуры, поди, еще утренний кофе принимает лежа в постели.
- Ничего не знаю, знать не хочу!
- Понятно. Исправим.
До обеда не продано не одного изделия. Понятно: понедельник.
Лариса выпросила у шефа золотое колечко для дочки, и ехала на конференцию.
Борис Сергеевич попытался было поставить на прежнее место эмалированную посуду, но Берсентьев послал его куда подальше. Тот продолжал канючить:
- Обидно: и Ларисы нет, и люди идут. Может, попробуем?
Сергей Сергеевич отрезал:
- Нет. Ставь свою громыхаловку к Николаю.
У Николая Александровича была точно такая же секция. И товар схожий. И когда-то они с Сергеем Сергеевичем Берсентьевым были компаньонами. Но разругались.
Николай Александрович педант, торопыга и зануда. В его секции порядок, строгий учет. Про некоторые человеческие качества говорят: «это от бога». У Николая – от другой инстанции, от ВЛКСМ.
Борису Сергеевичу идея понравилась. Он быстренько переместил металлическую утварь в конкурирующую фирму. А тут его личный «поставщик» приволок еще партию изделий. Пришлось Борису включить инициативу на полную. Поймав на выходе юродивого Федора, уговорил его торговать посудой при входе. Принес ему для этой цели стол и стул, а, чтобы тот не смотался с выручкой, примотал его скотчем к спинке. Процедура не вызвала у Федора никакой цепной реакции. Он получил небольшой аванс и мороженое. И, странное дело, покупатель ему доверился, он к нему потянулся.
- Купи ведро жене назло.
Это действовало. Люди забывали о сдаче. Они видели, они просто не могли не заметить: перед ними больной человек. Но в стране началась всеобщая свистопляска. Страна играла в какую-то новую игру без правил. Это забавляло. Несчастье это тоже шутовство. Здорово! Мы снова получили и хлеб и зрелище. Весь мир на нас смотрит и смеется, а чем мы хуже?!
- Федя, бери, бери деньги!
И Федя брал. Он распихивал по карманам сотенные бумажки, смеялся и декламировал. Ему еще никогда не было так весело. И вдруг ему сделалось плохо. Он стал сучить ножками, клацать зубами, а изо рта у него пошла пена. Потом вместе со стулом упал на снег. Больно ушибся, но не застонал. По лбу текла струйка крови. Кто-то из толпы догадался:
- Это эпилепсия. Женщина в белом платке пыталась разжать его зубы только что купленной в павильоне серебряной ложкой, пока Борис Сергеевич снимал с Федора клейкие путы. Он не на шутку перепугался. Его покинул торгашеский азарт, и теперь он был тише воды. Перевел дыхание только тогда, когда Федору стало лучше.
- Федя, - сказал он, ты того… прости… а все деньги отдай маме. И приходи – будем вместе журналы смотреть. У меня этого добра дома, ну, завались. Ты понял?
- Понял, - Сказал, и, оттянув указательный палец ладонью левой руки, треснул им Борю по лбу. – Тебе больно?
- Да нет, совсем нет…
- А мне больно. Но мама говорит, что все пройдет…
Этот случай потряс Бориса Сергеевича. Он чувствовал себя виноватым. Вернувшись за прилавок, сказал:
- Хреново получилось. Прогуляюсь, пожалуй. Вернулся Борис Сергеевич с пакетом под мышкой, а в нем – бутылка водки и две копченые курицы. Бесцеремонно расположившись в кабинете шефа, – тот отъехал по делам, – приступил к трапезе. Ел он размашисто и неаккуратно, обеими руками запихивая жирные куски в рот. Пальцы вытирал прямо о дорогостоящую скатерть. К Борису присоединился Андрей. Андрей занимал должность коммерческого директора. С Сергеем Сергеевичем Берсентьевым находился в приятельских отношениях. Он был и кассиром, и переговорщиком, и начальником отдела кадров.
- Выпьешь?
- Почему – нет? Они быстро покончили с одной бутылкой, сгоняли за второй. Во время перекура Борис Сергеевич расчувствовался, и ему пришла в голову великолепная мысль чем-нибудь порадовать шефа.
- Послушай, - обратился он к Андрею, - а давай увеличим цену на серьги-светофоры? У меня предчувствие.
- Да?
- Да. Они сегодня уйдут.
- На сколько?
- На сто долларов.
- Давай – на тысячу?
- Давай. Только они успели поменять ценник, появилась покупательница. И случилось необъяснимое: она, не торгуясь, купила именно эти, давно вышедшие из моды серьги. Они лежали без всякого движения больше полугода.
- Штука сверху!
- Штука! Прилипла!
- Имеем право?
- Андрюша, это не вопрос. Тысячу четыреста долларов Андрей убрал в кассу, а на сто они отоварились в палатке уличных торговцев шестью порциями шашлыка, подозрительно дешевым шампанским, просроченной икрой и жареным картофелем. На сдачу Андрей купил в павильоне «Машиностроение» вазу для цветов.
- Что за дурь?
- Все по честному. Пусть будет. Имеем право облагораживать рабочее место? Имеем. И, потом, разве не красивая вещь?
- Ладно, если тебе так хочется.
- Шеф цветы любит. Он лирик.
- Вот если бы ты был нашим шефом, - по привычке искал расположения Борис Сергеевич, - мы бы так раскрутились.
- Так шеф еще и не умер, вроде бы как… Ты чего предлагаешь, Борь?
- Это я так, к слову.
- Смотри у меня! Шеф есть шеф! Он создатель и благодетель!
- Кто ж спорит-то? Отличный парень. Пусть живет, сколько ему бог отпустит.
- До ста лет.
- Да хоть двести, разве я против. Давай выпьем за его здоровье?
- С радостью. Я его уважаю. Пришел поставщик бриллиантов. Принес в пакетике мелочь. Сотню бриллиантов, по «сотке» каждый. Приняли на реализацию под расписку. И тут случилось несчастье. Татьяна, забежавшая на чай, случайно просыпала на пол сахарный песок, а Борис Сергеевич распотрошил пакетик с камнями. «Брюлики» вприпрыжку бросились догонять сладкие кристаллы. Боря тупо глянул на паркет:
- Все смешалось. Крупа она и есть крупа.
- Конечно.
- И как быть? Татьяна виновата. Надо, чтобы шеф ее рублем наказал… Да еще и по заднице треснул: юбка у нее слишком короткая. Так нельзя. Я старый, мне плевать, а посетители отвлекаются от выставленных на продажу изделий. Во! – гжель не покупают. Когда такое было?! А Танька заберется на верхотуру, и светит оттуда трусами, будто сдается… Ее оттуда и силком не сгонишь. Так и норовит с первым встречным отметиться. Татьяна заплакала:
- Неправда, неправда. Я не виновата, что у меня ноги стройные. Не заставляйте верхние полки, тогда и спрашивайте…
- Не реви, - сказал Андрей. – Соберем все с пола, и будем чай пить. Сахар в воде растворяется, а бриллианты нет.
- Уверен?
- Да.
- А в водке?
- Тоже.
- А вдруг они фальшивые? Тогда лучше пить водку.
- С сахаром?
- С сахаром и бриллиантами. Я все пил, но такого не пробовал.
- А если проглотим? Три доллара за «сотку».
- Накладно.
- Накладно. Но не языком же слизывать… В конце концов решено было собрать все с пола влажной марлей, а марлевый мешочек прокипятить и высушить. Каково же было их удивление, когда они не досчитались половины «мелочевки», но зато их взорам открылась игра камня величиною почти в карат.
- Чудеса, - сказал Борис.
- Не чудеса, а безалаберность, - сказала Татьяна.
- А если поискать еще? – Предложил Андрей. – А вдруг найдем кимберлитовую трубку?
- С ума сошли. Кончайте пить. Все про вас шефу доложу. Вы его постоянно подставляете. Совести нет! Он с такими помощниками когда-нибудь распрощается со своим бизнесом навсегда.
- Не каркай.
- Не каркаю, а говорю. Вы его вещами, как своими собственными распоряжаетесь. Вы на чьи деньги гуляете?
- Мы заработали. В эту минуту в дверном проеме появился взбешенный Николай Николаевич:
- Боря, это ты своими кастрюлями мои витрины заставил?
- Я. А то кто же?
- А я тебе свое согласие дал?
- Ну, так дай.
- Не дам.
- Коль, ты чего зеленеешь то? Мы и проценты обсудим. Договоримся.
- Немедленно избавь меня от вторсырья.
Он хлопнул дверью и ушел.
- Меня здесь не любят. Андрей, дай пару стольников, да я пойду.
- Пойдем вместе. Они выпили на посошок, и Борис Сергеевич посетовал:
- Никудышная жизнь. Нет прежней задушевности. Деньги на первом месте, а человек – на последнем. В кои-то веки собрался чайку с бриллиантами попить, а тебя гонят. И кто? Мальчишка. Я ему в отцы гожусь. Обидно. А я, между прочим, Шекспира на английском читал… Не веришь?
Он прижал Андрея к груди и заплакал:
- Кто мы теперь с тобой такие?.. Ну, кто?… Потом они оделись, взялись за руки и направились к выходу, напевая любимую Борину песню: «Небоскребы, небоскребы, а я маленький такой…».
ХОРОШИЕ ЛЮДИ
Рубль обесценивался. Доллар – наоборот: беззастенчиво пух на русских дрожжах. Деньги носили не в кошельках – в авоськах, хранили не в банке, а раскидывали по «пирамидам», надеясь на приумножение.
Население активно продавало и скупало золото. Бедные несли в ломбарды и комиссионные магазины немудреные сокровища: обручальные кольца и зубные коронки. Достававшиеся по наследству украшения давно прожиты. Богатые изготавливали «цацки» на заказ. В ходу были двухсот пятидесяти граммовые браслеты, пятисотграммовые цепи, крупные кресты, украшенные здоровенными драгоценными камнями, массивные золотые «шайбы».
Ювелирные магазины встречались чаще, чем булочные.
Салон Берсентьева работал по подобию комиссионки. Задумывался он как выставка-продажа картин. Предполагалось, что живопись пойдет «на ура». Ничего подобного. Русская «знать» еще не была готова к духовному росту. Она только-только сменила казенные телогрейки на модную одежду.
Постоянными клиентами «Голд Антика» были местные бандиты. Они курировали ВВЦ: гоняли заезжую шантрапу, улаживали конфликты между ларечниками и коробейниками, выравнивали административную горизонталь, «взаимодействовали» с милицией, в общем, занимались делом, а грабили только по выходным.
Генку привлекали в салоне миловидные продавщицы и возможность отовариться ювелирными украшениями по божеским ценам. С него много не брали: свой.
Несмотря на прошлое, – шестнадцать лет отсидки из прожитых тридцати шести, – по своему естеству человеком Генка был незлобивым, хотя и отбыл большую часть срока за душегубство. Он горячо любил свою старенькую маму, помогал сестре, но к остальным женщинам, с которыми его сводила жизнь, относился потребительски, а порою был несправедлив и жесток. Он запросто, переспав с проституткой, мог ее избить, а потом щедро одарить, не дав себе труда задуматься над природой греха, ведь его собственное падение не интересовало ни судей, ни прокуроров. С проститутками ему было легко, ибо он понимал их преступную сущность, не менее отвратную, чем у сокамерников, с которыми провел значительную часть жизни. У любого бандита в башке есть две чаши весов, и на одной – грехи собственные, на другой – посторонние. Свои прощать проще.
Генка запал на Оксану.
Оксане недавно исполнилось двадцать три. Она была замужем и воспитывала двух маленьких детей. Муж ее работал в ФСБ. До недавнего времени она его очень любила: и в мыслях не было, чтобы изменить. Но Геннадию она отдалась прямо на рабочем месте, за что и получила в глаз от него же. Вероятно, это погружение в крутой секс так ее потрясло, что без острых ощущений она своей жизни уже не мыслила. Она бегала за ним как собачка. Он мог ткнуть ее в лицо каблуком ботинка за то, что она, как следует, не овладела оральным сексом. Подруги удивлялись: «Дура, зачем он тебе. Засыплешься, и останешься без поддержки». – «Ему столько пришлось пережить!... Он такой хороший. Он пишет великолепные рассказы. В них он другой: нежный и всепрощающий. Ничего не могу с собой поделать. Люблю – и все»!
Генка всегда появлялся в кабинете Берсентьева в сопровождении своего приятеля Сергея. Тот разваливался в свободном кресле, демонстративно отставляя ногу в сторону и давая тем самым понять, что вооружен, и пистолет давит ему на печень.
Вот и сейчас он шарит глазами по стенам, поглядывает в сторону сейфа.
- Кстати, Андрей, – говорит Генка, - давай мы тебя ограбим. Ну, понимаешь, по договоренности: половина нам, половина тебе. Андрей не считал нужным пояснять, что все в этой фирме – его собственность: пусть думают, что он здесь только на директорской должности.
- Нет. Спасибо.
- Не передумаешь?
- Проехали.
- Тебе видней.
- Мы друзья?
- Конечно.
Оксана выглянула из-за занавески:
- Андрей, вы меня отпустите на обед?
- А кто за прилавком?
- Татьяна.
- Хорошо.
Оксана поприветствовала Геннадия, а тот глубоко вздохнул:
- Вот присосалась.
- Хочешь, я ее уволю?
- А ну ее…
Вообще-то Андрей предупреждал своих продавщиц, что за шашни на рабочем месте будет увольнять без предупреждений. Понятно, по каким причинам: уж очень велик соблазн у любого пройдохи овладеть сейфом с помощью одной из сотрудниц фирмы. Бандиты далеко не ангелы, а некоторые из них не менее коварны, чем любая симпатичная оторва. Ссориться с Геннадием невыгодно: он был ценным клиентом. Да и козней фээсбэшников со стороны мужа Оксаны не хотелось иметь. Приходилось терпеть и ждать удобного повода, чтобы избавиться от зарвавшейся продавщицы.
- Я свободна? – Еще раз спросила Оксана.
- Обед тридцать минут.
- Сергей, – обратился Геннадий к своему телохранителю, – проводи ее до машины. Ждите меня там.
Они вышли.
Размышления Андрея были прерваны стуком в дверь.
- Войдите. – Сказал Андрей.
С шумом, с восторженными возгласами и нелепыми извинениями по поводу долгого отсутствия, в кабинет вошел немолодой армянин, на всякий случай представившись задержавшемуся Геннадию:
- Карэн. Не ждали? Как дела? Как бизнес, ребята? Как мама и дети? Я вам товар привез. – И, пренебрегая элементарными правилами предосторожности, вывалил на стол груду колец с бриллиантами, каждое из которых было снабжено ярлыком с характеристиками и опломбировано. – Дешево оттаю. Двадцать пять тысяч долларов меня бы устроили.
Чья мам, чьи дети, Андрею понять было трудно. А вот отважный жест был разгадан: Карэн сходу оценил ситуацию, и решил, что перед ним стоит богатый покупатель, которого упускать – грех. Без мозговой атаки, без включения интуиции, он не решился бы засветить изделия первому встречному.
Но интуиция его подвела, а Генка, оценивая ситуацию, прикинулся лохом, у которого прямо из кармана бьют нефтедоллары, и он не знает, чем заткнуть этот фонтан.
Андрей, не ломая ничью игру, сказал, что не располагает такими деньгами, что может взять изделия на реализацию, и только.
- Ладно, - уступал Карэн, - двадцать четыре пятьсот, и разбежались.
- У твоей мамы и детей с головками все нормально? Сказано, денег нет. Андрей армян не любил, и секрета из этого не делал. Еще тогда, после известного землетрясения, оккупированные ими Подмосковные здравницы и пионерские домики, он считал потерянными навсегда, и утверждал, что татаро-монгольское иго по сравнению с набегами этих христиан – легкая диарея, не более того. Откуда у него явно магазинное золото? Наверняка, удачно обшарил родные руины.
- Нам с женой деньги нужны, сказал он. Дом строим. Расходы.
- О! А нам с женой – нет! – Не удержался от язвительного восклицания Геннадий. Тут же достал из кармана две тысячи долларов и передал их Андрею. – Я был тебе должен - возьми.
Вид «живых» денег подействовал на Карэна. Глаза разгорелись. Он спросил:
- Может, отберете что-нибудь для жены?
- Я все беру.
- Я понижусь.
- Зачем? Не вижу смысла. Цена нормальная.
- Вы поближе посмотрите.
- У меня очки в офисе. Кстати, и деньги тоже. Я вас приглашаю к себе. Там и расплачусь. – Добавил, видя некоторое сомнение в глазах Карэна. – Батенька, я с собой миллионы не ношу.
Переминаясь с ноги на ногу, не зная, как поступить, Карэн обратился к Андрею:
- Человек-то хороший?
- Отличный. Вы оба отличные ребята, но, договоримся сразу, я не несу ответственности за сделки вне этих стен.
- Но он хороший человек?
- Оттого, что ты десять раз переспросишь, он хуже не станет. Только Андрею было заметно, как у Геннадия чешутся кулаки. Если бы он сейчас добавил к сказанному, что стоящий перед ним хороший человек уже убил одного такого неплохого парня, кстати, армянина по национальности, не известно, как бы развернулись события дальше. Но он промолчал. Из принципа невмешательства в чужие дела. Честно говоря, было не очень-то понятно, что двигало опытным Карэном, когда он без всякой подстраховки согласился на прогулку с Геннадием. Возможно, подкупал презентабельный вид покупателя, дорогие золотые часы на запястье, а еще и невозможность заранее подготовить «подставу».
Уже через минуту стало ясно, на что надеялся Карэн. Он когда-то был боксером, и не успел, как оказалось, утерять навыки бойца. Он орал, влетая с шипением и свистом в офис:
- Караул! Ограбили! - И демонстрировал только что выбитые зубы, - на ладони их было три, - Меня чуть не ограбили!
- Так «чуть» или все-таки целиком?
- Ты говорил, что он человек хороший.
- Для кого-то хороший, для кого-то нет. Я не господь бог, не мне вас судить.
- Ты не видел! Нет, ты не видел! Это ужасно! Они налетели вдвоем. У одного был пистолет. Они сняли с пальца кольцо, но то, что было за пазухой, я не отдал. Хотел уже отдать, но меня свалил страшный удар. А, по сути, этот удар и помог мне улизнуть.
- Хорошо еще, что легко отделался.
- Издеваешься? А зубы, а кольцо?
- Ничем не могу помочь.
- А ведь ты его знаешь.
- Точно. Бывает здесь. Имя его ты и сам слышал. А больше – ничего.
- И второго ты знаешь.
- Второго точно не знаю. Их тут – знаешь, сколько орудует?!
- Я в милицию пойду.
- Иди.
- Ты подтвердишь? Только скажи, что у меня одно кольцо было, и я принес его тебе на продажу, а потом ты меня познакомил со своим другом, который…
- Который зря тебя не убил. Учи свою маму, понял?
- Зачем ты так?
- Слушай, вали отсюда.
- Хорошо, но я еще вернусь кое с кем. И я должен от тебя позвонить.
- Ты мне ничего не должен, а я тебе.
Карэну явно нечего было сказать в милиции, ведь тогда пришлось бы рассказать о происхождении ювелирных изделий, о попытке их незаконной продажи. Он это понимал. Он понимал также, что и рассчитывать на покровительство воров в законе трудно, когда тебя предупредили русским языком, что за сделку вне конкретных стен фирма ответственности не несет.
Андрей все-таки разрешил ему позвонить по телефону и вызвать такси, после чего вежливо указал на дверь:
- Жди в коридоре. Там и охрана есть от инкассации. Там нормально. С меня на сегодня достаточно.
- А, может, ты мне оплатишь хотя бы расходы по восстановлению зубов?
- Это не ко мне. Это к Геннадию. Извини.
Он засобирался:
- Куда-то выбитые зубы задевались. Ты их в сейф случайно не положил?
- ?.. Я их, точно, не брал. ?..
- Ну, извини.
- Извиняю, - сказал Андрей, закрывая за гостем легкую фанерную дверь.
ЗОЛОТО ДЛЯ ЕЛЕНЫ
Торговать золотыми изделиями опасно, но весьма прибыльно, если хорошо владеешь рынком: знаешь, какой товар пользуется спросом, где его можно купить дешевле.
Одно время «в ходу» были тоненькие, небольшие по весу цепочки. Поставлял их Берсентьеву подмосковный завод. За них можно было брать двойную цену. Люди охотно вкладывали деньги в золото. Им казалось, что это самый надежный способ отгородиться от инфляции, а еще, - не дай, конечно, бог, - коль наступят совсем уж черные дни, - будет что заложить и продать.
Татьяна высунула голову из-за шторы:
- Может, будем собираться?
- А сколько времени?
- Скоро пять.
- А точнее?
- Четыре часа тридцать одна минута.
- Работаем.
В своем большинстве люди не экономисты. Они не могут просчитать будущее. Им бы не сгинуть в настоящем. Жаль их. Они давно остались без средств к существованию, но продолжают верить, что только золото правит миром, и тот, кто владеет хотя бы крупицами этого благородного металла, тоже не останется без власти. Наивны верующие в пятиграммового тельца…
- Собираться можно?
- Сколько времени?
- Точно?
- Да.
- Четыре часа пятьдесят три минуты.
- Работаем.
Того, настоящего, тысячетонного, доят совсем другие люди. У них есть для этого хорошо обустроенные фермы, надежные крыши, обслуживающий персонал, цинизм и многое, многое другое.
Берсентьев понимал, что и он включился в золотую лихорадку, что он, хоть и не самый главный искатель и добытчик, но далеко не последний игрок. Ежемесячная прибыль фирмы с тысячи долларов в месяц подскочила до семи. И это только начало.
- Сколько в кассе? - Спросил Берсентьев у продавщиц, отвлекаясь от размышлений.
- Сегодня ноль. Вся надежда на выходные.
- Плохо работаем.
- Покупателей нет. Только зеваки, - отрапортовала Оксана.
- Не понимаю, - то ли спрашивала, то ли рассуждала Татьяна, - одни покупают, другие продают. Какой в этом смысл? Я на это золото уже смотреть не могу. Меня от него тошнит. Железо оно и есть железо.
- Дура ты, Танька, тонна бриллиантов, да тонна золота и уродину сделают красавицей.
По ту сторону прилавка появилась бедно одетая старушка. Она попросила показать ей ближе сначала одно изделие, потом другое. На шестом изделии ее близорукость вывела Татьяну из себя, и она сказала:
- Все. Без двух минут пять. Мы закрываемся. Из-за ширмы вышел Берсентьев:
- Повежливей, повежливей. - Он взял инициативу на себя, - Что вам показать?
Старушка пролепетала шепотом:
- Я бы хотела сделать покупку.
- Хорошо. Что вы выбрали?
- Это, это и это, - она пробежалась указательным пальчиком по открытым коробкам.
- Как?! – Удивился обычно невозмутимый шеф. – Все эти изделия?
- Да.
- Возражений не имею.
- А можно мне расплатиться не прилюдно?
- Если у вас в сумочке не связка гранат.
- Боже упаси.
- Я пошутил.
И Берсентьев, выйдя из-за прилавка, проводил пожилую женщину в свой кабинет.
- Итак, с вас… - Андрей попросил калькулятор. Татьяна наблюдала за этой сценой широко открытыми глазами.
- Я уже подсчитала. С меня семь тысяч долларов ровно.
- Точно, - сверил ее результат с показанием прибора Андрей.
Старушка достала пачку денег из обычной колхозной сумки. С такими обычно ходят только на рынок. Деньги были аккуратно завернуты в пожелтевшую газету и тщательно перемотаны километровой ниткой. Как бы оправдываясь, сказала:
- Это из-за инфляции. Я не доверяю доллару. Это бумажная пирамида. Она когда-нибудь рухнет. Американцы мошенники.
- Ради бога… За патриотизм сделаем вам скидку и дадим дисконтную карту. Если мы понизимся на пятьсот долларов, вы скажете мне, как вас зовут? Только имя и отчество. А можете и не говорить. Это для истории. Я помещу ваши инициалы в специальную рамку.
- Меня зовут Еленой. А отчество труднопроизносимо…
Только тогда, когда необычная покупательница, поблагодарив Берсентьева, за участие и вежливость, незаметно шмыгнула с покупками за дверь, продавщицы, уже успевшие убрать в сейф лотки с украшениями, хором воскликнули «Уа»!
- Я же вам не зря повторяю: время – это деньги, деньги – это только осязаемое Ничто.
- Шесть с половиной тысяч долларов. Обалдеть можно! Николай Николаевич повесился бы, узнав что его девчонки закрылись на пятнадцать минут раньше.
- Пусть живет. Думаете, на том свете нет конкуренции?..
НАПРЕГОНКИ С АЙСБЕРГОМ
1.
Предсказываю…
Предсказываю, что все мы умрем по-разному, но Пчелы, Дельфины и Муравьи – братьями станут по разуму... Предсказываю, предсказываю: на ветках космических Верб совьют себе гнезда звезды; под пение их засыпая, кто-нибудь скажет: «Здравствуй, Большая Медведица – добрый и ласковый зверь!» Предсказываю, предсказываю, что жителей «Атлантид» вызволит из глубин и на берег доставит израненный гарпунами Кит...
2.
Люди порядком подзабыли, какая она – настоящая любовь: жертвенная и непродажная. Любовь не проходит. Она питается огнем воспоминаний. Она летит на пламя. Ее крылья нуждаются в дикой, смертельной схватке с огнем. Она не может примириться с изменами и равнодушием: лучше нищенствовать и страдать.
Разрыв с Нэйл произошел в прошлом году. Не говоря ни слова, она собрала вещи и уехала на планету Пип. К слову, у нее была одна дурацкая привычка, которая жутко раздражала: запоем читать объявления. Запрется с самого утра в газовой каморке, и глотает фтористые столбцы с предложениями. Газ этот – как наркотик: пристрастишься, – и хана, не заметишь, как подсядешь на иглу…».
Нэйл уехала заниматься проституцией на Пип, на планету населенную маленькими пятифаллосными карамбулами…
Нэйл не считала свои внеземные увлечения грехом. «Это не измена тебе, – говорила она, – Этим я зарабатываю на жизнь. И, потом, мы пользуемся презервативами. Да и сам половой акт этих тварей безобиден до смешного – они кончают исключительно на пятку, и тащатся, если эта пятка чернее тучи».
И еще она говорила, что любит Макроша, но не хочет участвовать в гонках по вертикальному вздору… Ее тошнит от музыки Вагнера, ей наскучили разговоры по спиритическому телефону с Достоевским, она устала вскакивать по ночам от страха, подавая Раскольникову в постель затупившийся топор…
Другой бы перекрестился, избавившись от такой подруги, но Макрош будто был рожден для неприятностей. Жизнь его складывалась не из черных и белых полос, а из черно-белых клеток. Не жизнь, а шахматная доска, где он проигрывал партию за партией. Ему советовали: «Когда ты доигрываешь эндшпиль, и у тебя нет никаких шансов на победу, просто сложи доску пополам, и позиция изменится в твою пользу».
Как-то они попытались объясниться:
– Ты продаешь себя мерзким тварям. Как ты можешь?! Они не знают английского языка, испражняются семенами мака. Ты что, потеряла представление о том, что такое хорошо, и что такое плохо? Тебе же не пятнадцать!.. Где твой бог?
– Бог умер.
– Это не твои слова. Так сказал Ницше. Но он был не прав. Бог есть. Просты мы – из «не допущенных»… Он явится, когда каждый из нас сотворит чудо… Как Дали … Ведь сказал же он на конечной исповеди за три дня до смерти: «Господи, как ты меня допустил?!»
– Я скажу ему иное: «Как ты меня достал»! Я отдаю себя, как мне начертано… Это не то, что ты думаешь!..
– А что это, как не ****ство?
– Я работаю с фантазиями иных существ. Я их развиваю.
– И на хрена?.. Хочешь, чтобы они все человечество зае…
– Тут не «зае…», как ты говоришь. Это все равно, что пропалывать грядку. Это безобидно с точки зрения человеческой морали.
– Дура.
– Сам дурак! И рассказы у тебя дурацкие! Никто их не читает, а ты все пишешь. Ты хоть помнишь, сколько веков прошло с тех пор, как люди последний раз книгу открывали?
– Мои друзья открывают их и сейчас.
– Твои друзья алкоголики. Они открывают книги, чтобы было, на что положить селедку.
– Не правда.
– Сам знаешь, что это правда. Ты ничего не добьешься, если … Иногда стоит походить по трупам босиком… в домашнем халате …
– Зачем?
– Затем, чтобы понять: после – ничего не страшно, потому что этого «после» не будет.
– Нет, не правда. Мы извлекаем из книг искры. Мы верим, что их энергетика заставит перемещаться высокие и низкие области, и снова появится ветер. Не тот искусственный, что мы гоняем на грузовых платформах от окна к окну, от порога к порогу, а настоящий, что раздувал когда-то алые паруса.
– Мечтатель.
– Да. То есть, нет. Это реально. Ученые уже выделили из книг фантом обратимости. Да, если хочешь знать, скоро опять любимым будут дарить живые цветы, посвящать музыку и стихи, а ты покроешься струпьями и спермой елочных дикобразов…
– Только без пошлости. На планете Пип нет никакой спермы. И не было никогда. Говорю тебе, это все равно, что пропалывать грядки.
– Да?! Я что-то не подряжался чужие лобки окучивать!..
– Ты похож на стареющего ханжу. Нет ничего вечного.
– Есть.
– Пример…
– Привести пример?
– Да.
– Хорошо. А пирамиды? А Разум?
– Пирамиды – из мусора, а Разум – из хлама!
– Я имею ввиду египетские пирамиды.
– Те, что на открытках? Их почти засосали пески.
– Их отрыли.
– Зачем?
– Красиво.
– Лучше бы дали людям бесплатно кататься на американских горках. Кстати, горки вечны.
Нет, все-таки Нэйл – красивая, но тупая. Макрош раньше был о ней другого мнения. Она казалась ему особенной: кроткой и умной. Она простые житейские сложности решала в уме, тогда как он по старинке складывал их в столбик.
Вспомнил, как они познакомились. Было утро. Тихо падал снег. Первые иксы отплывали от автостопов. Она подняла руку, и он остановился. Спросил:
– Вам куда?
– Мне на Большую Медведицу. Поплывем?
Он сразу влюбился в нее. Она смотрела куда-то в сторону. Он перехватил этот загадочный взгляд, полный, как ему казалось, таинственной грусти, и открыл в нем пространство для гонок…
Ему захотелось ее обнять, заслонить от надвигающегося на планету безумия. Повсюду проповедовали о конце света. Люди бежали с планеты Земля тысячами, точно получили приглашение от самого Нострадамуса.
Вот и она, только появившись из грез, исчезает в хаосе предсказаний... Взошла на вершину, и высвободила руку… А ведь золотых гор нет. Это все сказки замерзших альпинистов…
Ему нравилось смотреть, как по утрам она причесывает волосы и готовит кофе. Кофе постоянно «убегает», а она вскрикивает от неожиданности.
Ее нет рядом, а ему кажется, что ее нет вовсе. Исчезнувшая навсегда, зачем ты сделала этот шаг в пропасть разлук? И Макрош подумал: «Все, кто мне дорог, кого я «пригубил», испаряются и поглощаются временем. Люди придумали странные пластины, которые способны соединять концы самых дальних космических объектов. Эти пластины заряжены энергией такой силы, которая способна искривлять одновременно и время, и пространство, стягивая их в один узел. Встав между ними, человек становился сверхскоростным парусом, не подверженным никаким перегрузкам. Стало возможным путешествовать, не выходя из дома. Достаточно обзавестись желанием и портативным парадвигателем, Спрессованное пространство теперь само летит нам на встречу. Шаг на другую планету занимает несколько секунд, а чтобы вернуться – надо заразиться новой жизнью…
Документы у Макроша были в полном порядке, а вот за состояние души он порядком волновался. Дело в том, что на стопдроме существовал таможенный контроль, следящий за перемещением душ. Биорентгеноскопические искатели при малейшем подозрении на попытку астрального «зависания» блокировали билеты пассажиров, отплывающих на межпланетных пластиноходах.
Бывали случаи, когда нарушителей подвергали крупным штрафам или принудительно отправляли на отдых в один из санаториев, принадлежащих компании «Транс разгон».
В санатории «Райские кущи» могли продержать и шесть лет, и больше. Тоже не успеешь соскучиться: постельный режим, круглосуточная сдача анализов, с 11 до 16 – витаминизированный душ Кашмакова. Но самая неприятная и унизительная процедура – сдача анализов. Некоторых она сводит с ума, и люди начинают из кала лепить куличики, изображая скульпторов, после чего шестеро из ста впадают в кому, а еще шестеро умирают от побочных явлений. Он наркоза люди погибают реже: шесть смертей на сто тысяч. Страшная статистика. Но что поделаешь с душой? Коль она есть – так уж есть, а коль ее нет, то и не будет. Полновесная душа дробится и отлетает без нашего ведома, без оглядки на расписание. Гонимая, она сдает последние позиции, стараясь прижаться к самому сердцу. Блажен, кто уже избавился от нее!..
Еще в древности люди заметили, что душа стремиться высвободится из оков. Ей ближе романтический хаос. Она просится к началу начал, к свету из тьмы, к мраку из радуг. Что толку в том, что люди стали жить до трехсот лет. Они не стали лучше. В их жилах течет не кровь, а все та же оскопленная зависть, неуемное тщеславие и высокомерие. В жертву принесен талант, надрыв, сполохи эмоций… Мы больше не плачем над тенью, мечущийся во вселенной с посохом и нищенской котомкой. Нас не волнует чужое горе. Нам не хочется утешать, стоять у колыбели, врачевать поцелуями раны, смотреть друг другу в глаза, вставать на колени, хвататься за шпаги, молиться и сомневаться в том, что в с е э т о нужно… Мы стали друг другу чужими. Мы расстаемся навсегда. Мы не встречаемся навеки…
В библиотеках завелись бациллы чумы и их закрыли на вечный карантин… На стенах художественных галерей – паутины. Сегодня и завтра. Завтра и всегда. Экспозиции не меняется. Все мастера живописи давно известны и признаны. Гениальное отменено и хранится на запасных свалках…
В зале ожидания Макрош лицом к лицу столкнулся с давнишним приятелем. Его звали Никколосом. С Никколосом они в студенческие годы работали на раскопках Дубравы. Помнится, в ту пору их связывала настоящая дружба и увлеченность проектом. Они свято верили, что им суждено сделать открытие века: найти Желудь и вырастить из него Всепобеждающее Дерево. Глаза устали от вида термобалических зданий, серых улиц, освещенных виртуальными огнями, искусственных собачек и одноногих тараканов.
– Привет Макрош! Рад тебя видеть! – Первым поздоровался Никколос. – Как ты? Чем занимаешься? Куда летим?
– Лечу к знакомой на Пип.
– А я получил повышение. Посылают на Берту. Поздравь.
– Поздравляю. Опять что-то ищешь?
– Надеемся найти Первооснову. Представляешь?! Мы думаем, что это будет Молочная Матрица. Мы уже нашли окаменевшую силиконовую грудь, принадлежавшую женщине. Здорово! А если существовала силиконовая грудь, значит мы на верном пути. А ты что ищешь?
– Я-то? Мне хочется обычного счастья.
– Ну, извини: у сумасшедших свои причуды. Помнится, ты еще на первом курсе отличался тягой к мистике. Ты что-то говорил о боге: «Бог не совершенен, если он не стремится к совершенству». Тебя тогда выпороли… Помнишь?
– Полет пчелы – это мистика? Никколос, это же было … Этого не могло не быть!
– Это чужие фантазии.
– И такие правдоподобные?
– Хорошая ложь правдоподобней самой правды. Брось мечтать, а то так и умрешь в рубашке, в которой родился.
– Ладно, мне пора на посадку. Я хочу успеть купить в подарок духи.
– Подсказать, какие запахи в моде?
– Мне нравится запах незабудок.
– Они ничем не пахнут.
– Мне и нужны такие.
Они попрощались.
В зоне «Ха» его попросили снять брюки.
Перед Макрошем стояла молодая женщина в белом платье, доходившем ей только до пупка. Нижнего белья на ней не было. Она досматривала пассажиров и производила контрольные измерения.
Сначала она измеряла член, и всякий раз кривила губы. Ее что-то не устраивало и в показаниях приборов. Левый глаз ее дергался от напряжения. Делая замеры, она стонала и сглатывала слюну.
– Летите на Пип?
– Да.
– Хорошо. Пройдем тестирование. Стойте у экрана.
– Хорошо.
– На вопросы будете отвечать только «да» или «нет». Понятно?
– Да.
– Итак, как вы относитесь к динозаврам?
– Я их люблю.
– Отвечайте только «да» или «нет».
– Но вопрос не такой конкретный. Получится бессмыслица.
– Получится, что вы никуда не поедете. Продолжим: вы едите на планету Пип страдать или отдохнуть?
– Да. – Ответил Макрош, решив, что впредь будет отвечать утвердительно на все вопросы без исключения.
– Земля имеет форму шара или это пирамида?
– Да.
– Вас устраивает качество смерти?
– Да.
– Вы глупец?
– Да.
– Вам страшно?
– Да.
– Вы употребляете в пищу электронные сообщения?
– Да.
– Вам нравится цвет вашего кала?
– Нет.
– Вы потеете в лифте?
– Да.
– Ночь – это время суток, или девушка?
– Девушка.
– Да или нет?
– Пусть будет «да».
– «Пусть будет» или «да»?
– Да.
– Земля плоская или голубая?
– Вам самой-то вопросы понятны? Ладно, не буду спорить – «да».
– Вы записывались на прием к Ильичу?
– Кто это?
– Вопросы задаю я.
– Хорошо – «нет».
– Я вам нравлюсь?
– Нет.
– Достаточно. Вы никуда не летите.
– Я никуда не лечу? Тогда я обращусь в «Сервиспаузу». Может, там мне помогут.
Улицы к одиннадцати часам перекрыли. Макрош совсем забыл, что в последний день месяца город праздновал День Повиновения. Витрины, подъезды и даже туалеты были закрыты и опечатаны. По мостовым ездили только урны для голосования. Умирающим их подавали в постель.
Макрош никогда ни за кого не голосовал.
Поговаривали, что за отказ голосовать введут колесование.
На улицах бесплатно раздавали музыкальные инструменты. Макрошу досталась дудка. Он не знал, куда ее нужно вставлять, куда следует дуть. Ему вручили инструмент и попросили сыграть что-нибудь. Он объяснил, что не знаком с нотной грамотой, но обещал поступить в консерваторию и закончить ее с золотой медалью.
Сотрудники «Сервпаузы» соединили Макроша с Нэйлой. Он увидел ее обнаженной в окружении карамбул. Своими гибкими членами с присосками они щекотали ее пятки.
– Ты не могла бы избавить меня от этого гнусного зрелища?
– Они скоро кончат. Это второй подход.
– Даже если это будет олимпийский рекорд, меня это не интересует. Ты совсем свихнулась…
– А ты стал грубым. Перезвони, когда поумнеешь…
Нэйл хлопнула дверкой видеокосмосома, и связь оборвалась.
Добравшись поздно вечером до своей холостятской квартиры, Макрош выпил целую бутылку дешевой сливной водки и проглотил горсть успокоительных таблеток. Он знал, что капли с литрами не совместимы, но ему в ту минуту было решительно плевать, как жуткая смесь подействует на организм.
Сознание его помутилось. Он вышел на улицу. Через какое-то время в глазах стало совсем темно. И вдруг он увидел, как из этой темноты, перекочевавшей в его неработающий холодильник, в котором он хранил пучки моркови и сельдерея, вылетела бабочка. Она расправила крылья и полетела к окну. Путь ей преградили шторы и цепкие когти кота. Секунды жизни, секунды света… и смерть…
Макрош не мог вспомнить, как он оказался в районе Черных Нимбов. Он ничего не видел, совсем ничего… Страшно болела голова, будто в мозгу поселился дворник с метлой… Откуда эти кошмары и мусор?.. Откуда эта страшная жизнь?..
Макрош сел на свободную электрическую скамейку в сквере напротив памятника Химере, и перед глазами стали мелькать картинки из детства. Он изучал их ощупью. Странно было перелистывать альбом с прошлым. Каким оно казалось далеким и чужим. Не верилось, что его нянчили на руках, водили в детский садик, а там, оставшись один, он плакал и тянул ручонки к маме. Ощущение беззащитности – из детства… Что-то изменилось… Одиночество плыло на него, как холодный айсберг. Он схватился за рубильник, потянул его вниз, и белая гора из машущих крыльями бабочек стала таять… Потом в океане безмолвия появился зеленый островок с могучими вековыми дубами. Он закрыл глаза, и на него пролился дождь спелых желудей… Под тяжестью пережитого душа, запахнувшись алыми парусами, медленно летела вверх…
ВЛАСТЕЛИН ОГНЯ
Деревня Мантеевка была затеряна в тверских лесах еще в позапрошлом веке, и даже значительно раньше. Место живописнейшее, но к жизни мало пригодное, в нашем, конечно, понимании. Хотя тут было и клюквенно, и сыро от близости глубоководного озера. С высоты птичьего полета его можно было принять за треснувшее стекло пенсне в черепаховой оправе, которое свалилось с носа расстрелянного большевиками помещика, совершавшего путешествие из Петербурга в Москву. Была здесь и маленькая речушка для выгула рыб. Особенно вольготно на быстринах чувствовал себя голавль, перехватывая прожорливым ртом зазевавшихся стрекоз и размечтавшуюся мошку. Водились здесь и ерш, и плотва, и красноперка, и пескарь. Привлекательность для любителей первозданности и красоты очевидна. И селились здесь с охотой художники и куркули, беспокоящиеся за сохранность урожая: «засиди» слишком удаленны от цивилизованного воровства. Первые преимущественно впадали в безделье и пьянство, вторые занимались хозяйством от вольного, благо навоз повсюду – дармовой и духовитый. Снабжение, правда, никакое. Но люди приспособились. Подвоз – из Москвы. И местные с неохотой, - но другого не дано, - чувствовали себя приживалками. Они пытались, кормя мелкими укусами блошиную зависть, указать пришлым горожанам, кто есть кто, но, и все же, скрипя сердце терпели засилье мелколесной саранчи, полностью завися от индивидуальных поставок сахара, соли и колбасы: даже малому бизнесу делать здесь было нечего. Без посторонней помощи деревня сгинула бы, а так все-таки пяток домов держалось, как никак – лишние руки для голосования на выборах. Хотелось, конечно, перемен к лучшему. Ждали каких-нибудь необыкновенных листов от политиков, разъясняющих сущность новой жизни: из чего, де, ее будут добывать, когда, на, переводится в деревнях и мужское семя, и материнское молоко. Старики мало что имеют. Это беда. Они могут передать способы зачатия только устно. Да и то – кому? Почему власть не интересуют их проблемы? Почему она так далека от народа? Переехали бы воровать поближе к простому люду, может и был бы толк, может, и получили бы по мордасам, да хоть и от Ягунова, ведь он когда-то подковы гнул. Теперь в нем нет той силы, но злость осталась.
Дом Ягунова был крайним. Рядом жил художник из Москвы. Звали его Валерием. Разъезжал он по деревни на двуколке. На иждивении у него были молодая баба и лошадь Европа. Он рисовал их попеременно: то Европу, то Клаву. Природа его интересовала постольку поскольку: от нее ему были нужны ветер, кусты и березовые веники. Баба его уже успела засохнуть, пока он ее седьмой год малевал. Облепит, бывало, рожу клубникой и фланирует по центральной улице в одних обесцвеченных и укороченных трусах – вот и весь ее камуфляж. Груди нет, кости из кожи вываливаются, а на приличный купальник денег найти не может. Шалава. Бесстыжая шалава. Никакого стыда – как ворона на кладбище. А ущипнуть себя не дает: распущенная гордость и бестолковая вседозволенность.
И решился дед Антон поджечь этот ненавистный вертеп. Рискованно, но при наличии подходящего ветра даже и не страшно. Пусть к, ядреней фене, сгорят все эти дачники с их колбасой и водкой: он на хлебе и воде проживет, а то ведь за державу обидно, ведь нет, не на художниках и политиках земля русская стоит, а на землепашцах токмо, и чистый аминь на этом!
Запасся Антон едой на два дня пути, –ровно столько по его расчетам и при старческой немощи нужно было топать до ближайшей бензоколонки, – покормил собаку и кур, оделся теплее, прихватил пятилитровую пластмассовую емкость для горючего, и вышел на тропу, ведущую к шоссе.
Он шел и думал о прошлой жизни. Ноги не слушалась его, а память еще ворочалась с боку на бок и не хотела причастия. Она сопротивлялась новому жесткому миру. Она отказывалась впитывать мусор человеческого бытия, сваленный в кучу у его порога. Больше всего он переживал по поводу непристойного поведения художника и его любовницы. Оно было вызывающим. Прямое, направленное против русского человека бесстыдство. Началось оно еще при Петре, вовлекшим Русь в беспросветное пьянство и разврат. Женившись на полковой проститутке, он дал повод цивилизованному западу называть русских свиньями. А все эти сказки о приобретенном могуществе и просветительстве накаляканы на площади чуть больше фигового листа. Народ темен и глуп. Луна также невежественна, как и при царе. Небо серое. Зимние вечера тягучи как жевательная резина. Холодно. Голодно. Даже картофель на грядке вырастает с фигами на боках, он скукожен и витиеват, как речь депутата. Он плохо хранится, и стружка с него снимается с трудом, а распирает его только от пестицидов и зеленой желчи. Урожаи плохи. Дождей нет. Поезда ходят не по расписанию, а по щучьему велению.
Его друг, в прошлом отличный пастух, скончался на днях от некачественной водки, завезенной для надомной распродажи лицом кавказской национальности. Сам-то он ее не пил, а вот Николай шандарахнулся от двух стаканов. А потом на поминках эта отрава сгубила и его жену. Похороны чаще, чем праздники. Когда такое было на Руси?! Да не было такого. Жили при керосиновых лампах, да, было такое, но ведь долго, черт возьми, жили! Достаточно взглянуть на кладбищенские скрижали. Полный век жили, да еще и с прискоком…
Заночевать ему пришлось в стоге сена. Ноги совсем не слушались, по телу поползла температура. И чувствовал он себя скверно, как валенок, набитый зелеными, доходящими до полной зрелости помидорами. Ломило спину, ныли и гудели мышцы, точно по ним пустили отработанный ток, есть, наверное, и такой.
Уснуть было невозможно. Холод пронизывал насквозь. В нос лезли соломинки, докучали комары. Какой-то зловредный жук залез в ухо и застрекотал. Корявым пальцем дед пытался размазать его по стенкам ушной раковины, а тот рванул к перепонкам. Из глубины его невозможно было достать, а он, видимо, не мог развернуться в узком проходе, и топтался на месте. Шуму от него было, как от трактора. Теперь тракторов нет. Раньше у церкви они стояли в боевом порядке. Ржа съела. Только лемеха лежат кверху брюхами, как рыбины со вспоротыми животами. Пропали они без работы. Бурьяном машинная станция заросла. Удивительная вещь бурьян: только человек от него отвернется, а он тут как тут – о, как меня распирает-то, накось выкуси!
Жук пригрелся и взял передышку.
Дед Антон выругался:
– Псякрев! Паразит! – других бранных слов он не употреблял.
Этими, приглядными качествами, он выгодно от сельчан отличался, ему бы интеллигентом родиться, пойти по столярной части или в поэты, но гены его не прошли достойной регистрации, а советская власть не имела возможности ими управлять, не научилась с простыми людьми работать, оттого и сдохла.
Да, собственно и советская власть ему не хрена не дала. Да и никакой власти не хватит, чтоб всем жилось хорошо. У каждого десятого мозоли от взяток на руках. Посмотришь, к примеру, парень молодой по дороге топает, хорошо шаг печатает, суставами и бицепсами уверенно играет, хоть завтра запрягай в деревенскую работу, а он, едрит твою корень, в работе и не нуждается, он, мать ети, в авторитеты записался, и живет на Рублевке, ездит по всему миру со свистом. Скажете, старческое это брюзжание, мораль без песни и все такое прочее… может быть, может быть… но жечь и истреблять все-таки нужно кому-то начинать. Русский человек не может обходиться долго без пожаров.
Жук, по видимому, попался Антону старый: завалился на бок и дал храпу, успокоился чуток.
Дед тоже прикрыл слезящиеся глаза рукавом телогрейки и попытался поймать сон. И, вроде, ему это удалось. И уже через какое-то время он посапывал, отпустив поясной ремень и расслабив живот для лишних газов.
И снилось ему, что он стал в одночасье властелином огненных шаров. Он держал их в руке за веревочку, а потом отпускал по одному: на Америку, на… Нет, опять на Америку… И еще один, и еще… страна-то большая: она вся должна быть украшена волшебными шарами. Пусть он будет красивой, как при пожаре. А потом он увидел себя на фоне пылающего небоскреба. Все спешат с ведрами на пожар, чтобы залить пламя, а он просит: «Да погодите вы, дайте сделать снимок на память…» – во сне даже подбоченился Антон, и американскую улыбку попытался изобразить… А людей ему было не жаль. Люди превратились в нудистов и прожигателей жизни. Они уничтожают друг друга даже по выходным. Они обвешаны автоматами, давят друг друга, как вшей нерадивых, смердят, жируют, произносят глупые речи, указывают кому и как жить, переписываю божьи законы и складывают их в конституции, нет, людей ему было не жалко. Он похоронил жену и сына. Сына с аппендицитом не довез до больницы, маленьким и помер, только и выучился, что «брысь» говорить… Тогда-то они с женой и отвели душу: и медицину, и власть, и дороги не хуже Гоголя крыли, жаль что другого оружия не было. Никто только не услышал: места глухие слишком. С тех пор и жена выдохлась, и он занедужил. Надорвался от крика и слез, как будто на нем башню кремлевскую с места на место возили… А ведь еще и Моисей, человек божий, говорил от высшего имени: «Я клялся отцам их, где течет молоко и мед, и они будут есть и насыщаться, и утучнеют, и обратятся к иным богам, и будут служить им, а Меня отвергнут и нарушат завет Мой, и когда постигнут их многие бедствия и скорби, тогда песнь сия будет против них свидетельством, ибо она не выйдет из уст потомства их».
– Брысь, брысь!.. – Проснулся дед Антон вместе с жуком. И подумал: «Вот незадача. Хуже бабьего визга. Так по живому и скребет, гад». Антон вылез на божий свет, отряхнулся от сухой травы, загнал температуру вместе с куском хлеба подальше в организм, подкрепился, так сказать, чем бог послал, и двинулся дальше.
На бензоколонке его встретил собачий лай и окрик сонного оператора. Плутоватые глаза изучили пошатывающуюся фигуру старца с канистрой и насмешливо спросили:
– Тебе, дед, чего надо? Чего в такую рань не спиться?
– Хочу бензину купить.
– Дуркуешь? Кого-нибудь поджечь задумал? Могу адрес дать верный.
– Не твое дело. Отпускай.
– А мы пластмассовые емкости не заряжаем.
– Это почему? Я плачу, а ты обязан заряжать.
– Ничего я тебе не обязан. Я по инструкции действую. Вдруг искра? Так ты мне всю колонку на воздух пустишь.
– А ты помаленьку.
– «Помаленьку, помаленьку»… ладно, поджигатель, залазь под пистолет.
– Подо что?
– К шлангу иди. И кнопку нажмешь, когда я отмашку дам.
– Хорошо.
Обратный путь был еще более тяжелым. Антона спеленала слабость: все-таки продуло на открытой местности, да и кожа уже далеко не та, истаскалась, а заплаты не поставишь… Еще удивительно, что организм так долго без смазки обходиться может. Поезда, и те обходчики постоянно обстукивают, а тут – пару раз на оглоблю наткнешься, вот и вся профилактика… Удивительно! И божественно!
Мир фантастичен и нескончаем.
Жук, буравя ухо, соглашался: «Да-да-да-да-да-да-да…».
Слабость и трескотня в ушных перепонках подкосили деда. Он то терял сознание, то отыскивал ее на задворках мозга. И, доковыляв кое-как до места ночевки, решил сделать привал.
Его знобило. Он попытался развести костер, но моросящий дождь прибивал слабый, вскормленный жухлыми травинками огонь к мокрой земле, не давая ему уцепится за хворост. И тогда дед подумал, что не плохо было бы плескануть на сучья капельку бензина.
Дед откупорил крышку, и, примерившись, послал струю прямо в костер. Огонь только этого и ждал. Он сделал резкий прыжок, и завладел сразу всей бутылью. От неожиданности дед выронил флягу, и бензин залил края его одежды. Языки пламени начали жадно слизывать с нее любимое лакомство. Вслед за языками, а не наоборот, выросла и голова огненного дракона. И вот уже змей гонял по полю живой и трепещущий, живой и обезумевший факел. И он не освещал, а заслонял собою этот земной, горестный и суетный путь… И дед, мешая дикие стоны и анафему роду человеческому со словами Иова, кричал: «Будь проклята эта жизнь!.. Вспомни, что жизнь – дуновение, что око не возвратится видеть доброе…».
РАДУГА БЕСЧЕСТЬЯ
Он только что расстался с девственностью. Две недели назад. Такое ни с чем несравнимое чувство! Прощай навсегда сладостная и стыдливая детская мастурбация! Прощайте засаленные страницы эротических журналов! Прощай навсегда Юлька, – недотрога и «клубничка» со спущенными трусами только до пушистого лобка! Ей, его первой женщине, было 22 года! А ему исполнилось четырнадцать. Это настоящая мужская победа!
Лето.
Дача и предки. Они его не понимают. Сами не могут решить уравнения с двумя неизвестными, а от него требуют сумасшедших знаний. Он должен с золотой медалью окончить школу и стать Эйнштейном. А как быть с проснувшимся половодьем чувств?! Он пишет стихи, он флиртует сразу с тремя девчонками с дачных участков, но они слишком малы и стыдливы. Их зажигают дурацкие песни, они фанатично преданы музыкальному бреду, мечтают сбежать на дискотеку, чтобы неумело вилять задницами и кадрить местных жлобов, от которых пахнет «Дукатом» и дешевым пивным перегаром. Сопелки и мокрощелки! Дурехи и сладкоешки! Они ничего не понимают в сексе. Для них секс фаллос с распростертыми крыльями, который никогда не опускается на землю… Подержаться за член – и зависнуть… Все, на что у них хватает ума. Они хотят расстаться с девственностью на пару минут, а потом опять стать розовозадыми сыроежками, но ведь так не бывает!..
Господи, он целых четыре часа гулял под дождем после первого в своей жизни совокупления. Она так и сказала: «Это еще не любовь. Это совокупление. До любви ты еще не дорос. От этого можно сдохнуть»! Такая умная женщина. Он ей поверил. Ей нельзя не верить. Она отдалась ему прямо в подъезде на бетонной лестнице. Она не жалела себя. Она все делала, чтобы ему было хорошо. Самозабвенно. Без жеманства. Только в угоду плоти. Развратная и святая! Святая, потому что честно расставила все ударения. Она была учительницей русского языка. Она прекрасно знала свой предмет. Она сказала, что из него получится настоящий писатель, но никак не физик или математик. «Почему»? – «Потому что твоя первая женщина не успела сосчитать до трех, а ты уже кончил». – «Но я кончил еще девять раз». – «Десять. Я ставлю тебя одиннадцать с минусом». – «Тогда уж десять с плюсом». – «Минус за невнимательность. Здорово! Все равно здорово! Ох уж этот детский склероз! Просто замечательно! Теперь из спермы на этих ступенях можно делать средство для омоложения мумий »!..
Ее ноги, вскинутые вверх ножницами, резали по живому. Она была похожа на фею из цветочной пошивочной мастерской. Она могла выкроить из него все что угодно: брюки или «космическое танго» – на выбор. От нее пахло розами и смородиной. Капли пота, как ландышевый водопад, заставляли его тело содрогаться и рыдать.
Волшебная женщина! Никогда, никогда он ее не забудет! Это не Маяковский, это она спросила: «Игорь, а вы ноктюрн сыграть смогли бы на флейте водосточных труб»? Спросила на «Вы».
Утро.
Он с удочками на берегу. К черту удочки! Какая рыба?! Только что прошел дождь. Он больше не рыбак. Он охотник. Конечно же, где-то здесь на берегу, обязательно должна быть настоящая дичь: еще одна женщина, которая его ждет, которая его хочет.
Вот и она. Это совершенно точно. Так говорит опытный глаз. Она загорает обнаженной. В кустах орешника. Глаза ее закрыты, но она все чувствует и ждет. Она только притворяется, что он застиг ее врасплох.
Ни слова не говоря, он раздевается до гола и ложится рядом. Потом он берет ее руку и со знанием опытного поводыря кладет ее себе на живот, не спрашивая согласия. Их накрывает радуга. Все происходит как во сне, но ей это явно нравится. Он овладевает ею еще несколько раз, и она открывает глаза. Ей это любопытно. С ней никогда такого не происходило. А ему кажется, что он вышел на космическую тропу любви, и на ней, на этой тропе любви, будет вечно длиться парад обнаженных планет, и он будет свергать их с небес, бросать на землю, дарить им счастье и любовь, всем-всем, кому небезразличны его опыт и молодость.
– Ты гадкий мальчишка. Я люблю другого. Над нами радуга бесчестья. И больше – ничего. Ничто не связывает нас. – Она больно сдавила его член и спросила с усмешкой: – Ну, что ты на это скажешь, половой гигант?..
– И все-таки… это радуга так красива!.. Отпустите… Мне больно…
ГУДКИ СИРЕНЕВЫХ ЗВЕЗД
Свойство этих ночных огней – приближаться, побеждая тьму, и свер-кать, и обещать, и манить своею близостью.
Владимир Короленко
В парке народу немного. Во-первых, утро, во-вторых – будний день. По кругу гуляют мамаши с младенцами. В поисках пустых бутылок копаются в урнах бомжи, – лица их затерты как вензеля на медных царских пятаках. Юные наездницы, девочки десяти, двенадцати лет,, с восторгом погляды-вают по сторонам, прогуливая под узду низкорослых пони. Сердца девчонок переполнены гордостью, оттого что им доверена почетная и взрослая работа. Они в этот момент чувствуют себя избранными, вовлеченными в совершенно другую жизнь – отличную от суетной и серой. Пони остаются невостребованными. Они безучастно смотрят вперед. Гарцевать им совершенно не хочется: голодно, да и скучно.
Майское солнце переменчиво. Оно точно сшито из теплых и остывших лоскутов: то припечет колени, то надвинет на лицо холодный край.
Аня выбрала освещенную сторону аллеи, нашла свободную лавку под лиственницей, присела на нее, достала из сумки книгу и стала читать. Читала она невнимательно: то и дело путала страницы, не помнила текст, который только что стоял перед глазами, а виною всему была весна, которая мешала сосредоточиться. Ане давно не было так хорошо. Вот бы никогда не кончалось лето! Ждешь его, ждешь, веришь волшебному теплу и сказочным обещаниям новизны, а уже звенит паутинка в листве, как последний школьный звонок, провожающий в другую, самостоятельную жизнь, в которой так мало места для созерцания и тишины. И почему она так нелепо устроена: наваливается с заботами и обязательствами тогда, когда этого совсем не ждешь, когда, казалось бы, время должно быть беспечным и добрым к детям своим. Пусть бы потом, в глубокой старости, разом – и болячки, и морщины, и экзамены, и назидания, и поиск смысла бытия, и вера в загробную жизнь…
Из задумчивости ее вывело легкое прикосновение чьей-то руки. Она открыла глаза. Перед ней на коленях стоял смешной парень в полосатых брюках и в сиреневом пиджаке, совсем под цвет ее демисезонного пальто. На вид – года двадцать три. У него были чуть вьющиеся волосы, умные, зеленовато-серые глаза и добрая улыбка, а если точнее – благодушная. Эпатирующий наряд и непринужденная манера знакомства, к которой он прибегнул, как-то не сочетались с тщательно скрываемой робостью, которая читалась только интуитивно. Он явно был опьянен весной, и решил испытать на ней свои чары. Без всякого предисловия, никак не представившись, он стал читать ей стихи. Она слушала, не отнимая руки, а он так увлекся, что тень застенчивости улетучилась сама собой, а взгляд приобрел уверенность. Какое странное проявление мальчишеского покаяния! Какое самонадеянное хвастовство!
– Вам нравятся стихи?
Она молчала.
Он на мгновение задумался, а потом продолжил поэтический натиск: «Я просеян сквозь волосы эти. Я б зубрил день и ночь наизусть ваши губы, и ваши плечи, сумасшедшую, Господи, грусть!..».
Ей он сразу понравился. Он даже мог не читать стихов. Женщина… ну, как бы это сказать… «на ощупь», что ли, умеет определить сущность мужчины. Да, вот именно, ощупью ресниц она сразу и безошибочно читает его порывы, угадывает – заслуживает он внимания или – нет. В каждой женщине – что-то от ясновидящей или цыганки, другое дело, что и они ошибаются, принимая желаемое за действительное. Но это совсем простой случай: в этом мальчике еще не созрело коварство, ему просто неоткуда было взяться: коварство не накапливается в наивно-возвышенных словах и восклицательных знаках, не носит полосатых брюк, не отводит глаза в сторону, когда его дразнят губами. Аня же нарочито сладострастно приоткрыла рот и обвела язычком верхнюю губу, как бы давая понять, что стихотворный пассаж ею прочувствован. Ей и в самом деле нравились стихи. Но и игра имела не последнее значение, хотя цели в ней не было никакой: так, шахматная доска без шахматных фигур… Ничего не значащие знаки внимания.
Юноша, видимо, исчерпал запас стихотворных строк или же решил, что они сложны для понимания, то есть помогают решать задачу, но не ведут к цели. Собственно, он хотел завязать знакомство, и, значит, пора было переходить на прозу.
Он и сказал:
– Вы очень красивы. Правда, правда… Я себе никогда не прощу, если не познакомлюсь с вами… Сейчас так редко встретишь девушку, которая что-то читает… А вы читаете Короленко… Это совсем уж, совсем уж… – он не очень ладно строил речь, явно боясь, что его могут оборвать на полуслове, – нонсенс… Я понимаю, что знакомиться на улице – дурной тон, но, поверьте, я это делаю не каждый день… Нет, честно, сам удивляюсь, что стою перед вами на коленях, и большего мне не надо, я бы так и встречал каждый новый рассвет… Я разговариваю с вами, как со звездой… Ответьте мне что-нибудь шепотом, хотя бы шепотом…
Аня молчала.
Юноша понес ее руку к губам и поцеловал.
Она не отнимала руки, продолжая с какой-то стеснительной грустью смотреть ему прямо в глаза.
– Я ничего не понимаю. Не молчите. Я просто хочу узнать, как вас зовут.
Аня высвободила руку, открыла сумочку, достала из нее блокнот с авторучкой, аршинными буквами написала:
«Я НЕ УМЕЮ РАЗГОВАРИВАТЬ».
При этом она качнула головой и сделала жест рукой, дающий понять, что это решение окончательное. Юноша не сразу понял, в чем причина такой резкой перемены, и продолжал настаивать:
– Только имя – ничего больше…
Она, преодолевая волнение, перевернула страничку:
«Я ГЛУХОНЕМАЯ».
Юноша вначале подумал, что она шутит, но какая-то легкая грусть в глазах, сняла это подозрение. Он стушевался, не зная как продолжить беседу, и попросил блокнот, перейдя на язык жестов.
Она написала:
«ЭТО НЕ ОБЯЗАТЕЛЬНО. ПОНИМАЮ ПО ГУБАМ. ГОВОРИ ».
Он, стараясь соблюдать четкую артикуляцию, продолжил:
– Это ничего не меняет. Ты мне очень нравишься.
«АНЯ».
– Я понял. Волшебное имя. А меня зовут Андреем.
«АНДРЕЙ».
– Правильно.
Потом он дописал два значка: «равняется» и «сердце». «Сердце» она зачеркнула, а над «равняется» нарисовала жирный вопросительный знак.
Андрей, не давая ей разжать пальцы, трижды обвел «сердце» шариковой ручкой.
Она улыбнулась.
Потом они долго гуляли по парку, зашли в какое-то кафе, перекусили, и поехали в Пушкинский музей.
Они ходили по залам и любовались прекрасными полотнами. Он держал ее за руку и не мог сдержать восторга: «Здорово! Правда, здорово?! Я никогда бы отсюда не уходил. На земле просто нет лучшего места! Зачем еще чего-то искать. Разве всего этого великолепия не достаточно для счастья?». Он говорил слишком громко, и им сделали замечание. «Ударьте меня статуей по голове, – и я вообще никогда и ни с кем не буду разговаривать!.. Что за дикие люди?! Я, что, наступил им всем сразу на мозоль?! Они и есть – одна большая мозоль!.. Нет, правда, зачем они сюда ходят? Они ничего не понимают в живописи… и не хотят… Она им не нужна. Любопытство и дань моде. Модно быть чуточку просвещенными. Как же, при случае можно сказать: «Да видел я этого Писсаро в гробу, в белых тапочках!..». Для того чтобы понять такую живопись, надо либо жить на небесах, либо скупить вселенскую пуантель – всю до точечки! А это им слабо… надеюсь… Они – потребители. Они ничего не могут оценить самостоятельно, и лишь потребляют уже раскрученное, завернутое в целлофан и снабженное «авторитетными» бирками и лейблами… потому что во всем прекрасном заключена некая тайна, открывающаяся лишь избранным… Есть, увы, массовое искусство, искусство, увы, для масс, и есть эти самые «массы», тоже «увы» и «ох!». Есть те, кто исповедуется кровью… Есть те, кому подают эту кровь на десерт…».
Она молчала и преданно смотрела ему в глаза. Какой он, в сущности, еще мальчишка-хвастунишка! Но сколько неподдельной искренности в его словах… такой пленительный и заразительный дух бунтарства!..
Справа от входа в музей был разбит небольшой розарий. Служители, вероятно, специально выбрали для цветов этот ненавязчивый, относительно укромный уголок, дабы сохранить здесь атмосферу мистического уединения, и таким образом оградить хотя бы их от праздных взглядов. Думалось, сюда по ночам слетались души творцов, отдыхая взглядами на тонкой резьбе листьев и волшебной лепке бутонов. Художники и растения общались на этом изумрудно-алом островке на первозданном эсперанто, понятным и людям, и звездам.
Он положил ей руку на плечо и сказал:
– Странно, скоро здесь появятся розы… из Ничего.… Но почему-то надо на клочки разорвать душу, чтобы тебя поняли. Почему, ну, почему так примитивно, по-звериному, устроены люди?!. Знаешь, мне почему-то вспомнились сейчас слова Леонида Андреева. Он писал: «В жизни так много темного, и она так нуждается в освещающих ее путь талантах, что каждый из них надо беречь, как драгоценный алмаз, как то, что оправдывает в человечестве существование тысяч негодяев и пошляков». Такая жуткая правда!.. Я запомнил этот текст…
Она ловила каждое его слово, и сама удивлялась, тому, что это не сон. Его представления о прекрасном совпадали с ее собственными представлениями, его суждения ей были понятны, его мимика, не стесненная «печатью молчания», была смешной и трогательной. Она бы доверилась ему сейчас без остатка, так он ей стал дорог. Но нужно было расставаться.
Она написала:
«МНЕ ПОРА ДОМОЙ».
– Еще немного погуляем?
«МАМА ЖДЕТ».
Андрей вызвался проводить ее до самого дома. Она жила в Сокольниках. До «высотки», в которой она жила, нужно было идти от метро «Электрозаводская». Куда-то подевалось солнце. Стало прохладно. Мрачные и пустынные берега Яузы совсем не были похожи на берега реки. Вода была раскрашена цветами ядовитой радуги и плохо пахла. Они остановились на «горбатом» мосту, и Андрей бросил в воду монетку, сказал:
– Чтобы вернуться.
Она достала блокнот и написала:
«ТЫ, ПОЖАЛУЙСТА, БРОСЬ ЕЩЕ, ЧТОБЫ НЕ РАССТАВАТЬСЯ. НИКОГДА».
Он достал из кармана портмоне, вынул из него паспорт, и разжал пальцы. Кошелек полетел в воду.
«КАК ТЫ ПОЕДЕШЬ ДОМОЙ? НА КАКИЕ ДЕНЬГИ? ВОЗЬМИ У МЕНЯ».
– Я никуда не поеду. Останусь здесь до утра сторожить звезды.
«ЗАМЕРЗНЕШЬ».
– Я тебя очень люблю.
«ЭТО СЛОЖНО».
– Любить?
«СО МНОЮ».
– Не выдумывай. Ты любишь звезды?
Она кивнула.
– Разве нельзя с ними разговаривать?
Она кивнула.
– Мы их понимаем?
Аня кивнула.
– Нам с ними хорошо?
Она кивнула.
Андрей проводил ее до подъезда.
Он обнял ее за талию, медленно притянул к себе. Его щека скользнула по ее щеке. Губы коснулись мочки уха, и он, понимая, что она не слышит его, а только чувствует горячее дыхание, сбивчиво и торопливо делал признание:
– Я очень тебя люблю! Я знал, что найду тебя! Господи, спасибо, что на это не ушла целая жизнь! Целую жизнь ты будешь рядом со мною! Рядом!! Со мною… Целую жизнь!..
В ответ она сама поцеловала его в губы. Ей не нужны были слова. Они все равно не могут передать смысла. Они – только лестница в Никуда…
– А теперь дай мне свой телефон…
Она вырвала из блокнота листок с домашним телефоном, поцеловала его еще раз в щеку, помахала на прощание рукой и скрылась в подъезде.
Было холодно. Андрей поднял воротник, вобрал в него голову, пытаясь заслониться от ветра, и пошел к метро. Какое-то нехорошее предчувствие щемило сердце. С моста он посмотрел на светящиеся окна дома, пытаясь определить, какое из них принадлежит Ане, но не смог. Может то, обрамленное колоннами?.. Оно светилось чуточку ярче и необычней, как будто собиралось вспыхнуть и погаснуть навсегда…
Дома беспокойство заставило набрать его Анин телефон. Долго никто не подходил, а потом чей-то печальный старческий голос спросил:
– Вам кого?
– Мне Аню?
– Аня… не может… не может… подойти, - почему-то всхлипывали на том конце провода.
Тут Андрей догадался, что телефон-то, собственно, не поможет, что он дан Аней для связи, и поправился:
– Передайте ей, что я ее люблю.
– Кто это… говорит? – всхлипывание переросло в плач.
– Андрей.
– Андрей, Ани больше нет. Ее убили. Простите… Это ее бабушка… Простите…
И трубка заполнилась черными короткими гудками. «Как это может быть?! Как?! – нечленораздельно отразилось в мозгу. – Такого просто не может быть!.. Это!.. Это! Это дрянной!.. неисправный телефон!.. Ведь только что держал ее за руку, говорил…говорил, говорил»!
Он еще раз попытался набрать номер, но телефон упал на пол и разбился. Он курил сигарету за сигаретой и все не мог поверить в случившееся…
А все оказалось казуистически нелепо и жутко, но подробности ему стали известны только спустя какое-то время. Ане бы нужно было крикнуть, позвать на помощь… Но разве… и почему бог ее не услышал?..
Андрей даже не был потом, позже, на поминках, так как семье Ани, понятно, был совершенно чужим, посторонним человеком. Они не виноваты, что не приняли его соболезнований. Он так и не пришел в их дом, узнав о дне и месте захоронения от других людей. Дождавшись, когда родные и близкие покинули кладбище, Андрей подошел к свежему холмику и молча заплакал. Ему показалось, что цветы, которые он принес ей на последнее свидание, затрепетали на ветру и наполнились теплой негой. А еще ему показалось, что она вдруг заговорила с ним. Да, он ясно слышал ее тихий голос. Она шептала: «Ищи на небе буквы и огни, но к ним, любимый, ты не приближайся… К твоей груди так хочется прижаться… Мы на мосту… И мы на нем одни…»
Он ничего не смог сказать в ответ, он даже не мог беззлобно и горестно укорить ее в том, что она его покинула. Зубы скрипели и не желали разжиматься, а ему столько хотелось сказать… И тогда он достал из пиджака листок с ее телефоном, который врезался в память навсегда, и написал кричащими аршинными буквами:
«ЛЮБИМАЯ, МНЕ ПРОСТО НЕ С КЕМ ТЕПЕРПЬ ГОВОРИТЬ!»
А в небе уже звучали длинные, нескончаемые гудки сиреневых звезд, будто там, на небе, совсем некому было снять телефонную трубку… или она была прижата к груди…
ПЛЮШЕВАЯ ДИДИ
Дивное Диво сидит на траве напротив Антона и скучает. У нее плюшевые губы, только плюш необычного, сочно-розового цвета, с оттенком алого. Глаза голубые-голубые, с неестественно тонкими и густыми ресницами, прямыми и чуть выгоревшими, похожими на тонкие спицы в колесиках крохотных кукольных велосипедов, и точно не смотрят они, а демонстративно и вожделенно катятся по цирковой арене, и что-то явно высматривают, красуются и выпрашивают аплодисменты. Вздернутый носик. Волосы светлые, легко перехвачены сзади резинкой, и оттого свободно обрамляют лоб, чуть завиваясь у висков.
Она в однотонном купальнике. Он не из дорогих, уже прилично заношен, но только-только сформировавшуюся фигуру ни сколечко не портит, максимально открытый, подчеркивает природные прелести и выдает их доступность.
Ее окружает вода и стайка юношей.
Компания играет в карты.
Девушка не стремится выиграть. Совершенно не следит за игрой, проигрывая поцелуй за поцелуем. Раздает их щедро, но без интереса. В компании она центр внимания. Но ей этого уже мало. Она всех давно знает, а хочется нового внимания и свежего поклонения. Ей не хватает адреналина.
Девушка хорошо загорела, и это говорит только о том, что большую часть времени она проводит на этом загородном пляже, расположенном в зоне отдыха для живущих поблизости рабочих семей. Район не элитный, и сервис – незамысловатый: пиво из ближайшего ларька, чипсы, да бананы.
Окружение девушки такое же примитивное. Мат- перемат. Дикий визг сопровождает погружение в воду плохо отшлифованных крестьянских мускул. Ржание и смех. Фырканье и пьяные заплывы.
Антон только сейчас заметил, что тело девушки покрыто свежими синяками. Они покрывают бедра, живот и шею. Это следы засосов.
Девушка, воспользовавшись тем, что ее «охрана» в полном составе перешла от водочных процедур к водным, стала откровенно пожирать Антона глазами. Он смутился, но это еще больше разожгло ее охотничий инстинкт. Она переменила пару вульгарных поз, выпила для храбрости, закурила сигарету, а потом, снедаемая желанием развратить по максимуму интеллигентного мальчика с книжкой, перешла к активным действиям, понимая, что в запасе не так уж много времени: ребята вернутся, и, конечно же, чужаку не миновать их кулаков. Она без всякого предисловия схватила его за руку и потащила в лес. Она почти бежала, тяжело дыша, едва успевая отводить руками гибкие ветви.
Антон не понимал, чего она, собственно, добивается, но и не сопротивлялся, боясь выглядеть идиотом, которого пугает сумасбродная, но все же безобидная женская фантазия. В самом деле, что в такой ситуации предпринять? Звать на помощь? Кричать «помогите»?! Глупо и не смешно.
А девушка, не пробежав и ста метров, вдруг остановилась у поваленной березы. Вероятно, место ей было хорошо знакомо. А, может, просто возникло такое ощущение: уж больно быстро она определила, что для ее затеи этот интимный и живописный уголок вполне подходит.
Не говоря ни слова, она спустила с него плавки, обвила бедра руками, и стала покрывать тело нежными поцелуями.
– Там книжка на берегу осталась, – сказал Антон.
– С картинками? Ах, оставь!
– И вещи.
– Дурачок, у тебя что, это впервые?
– Ты же ведь Дивное Диво.
– Правда? Говори. Говори еще. Я так завожусь быстрее.
– Нет, правда, ты такая красивая, но…
– Испорченная?
– Говори. Что хочешь, то и говори… Мне все равно… Говори, что я ****ь, что на мне пробу негде ставить… бей меня, если хочешь… Мальчик… Милый… Мой желанный…
– Ты Дивное Диво.
– Молчи. Слышишь, теперь молчи… Ничего не говори…
А он, наивный и счастливый, гладил ее волосы и шептал:
– Ты Дивное Диво, ты Дивное Диво… Диди, я буду любить тебя всю оставшуюся жизнь!..
КОВШ ВИШНЕВОЙ МЕДВЕДИЦЫ
Среди миров, в мерцании светил
Одной Звезды я повторяю имя… Не потому, что я Ее любил,
А потому, что я томлюсь с другими.
Иннокентий Анненский
– Мне всегда хотелось жить посреди вишневого сада. Я хотел, чтобы он цвел круглый год. Мне не нужен урожай ягод. Достаточно пения птиц. Достаточно солнца и неба над головой. Пусть стрекочут кузнечики. Пусть в огромные корзины из ивовых прутьев собираются белые облака. Пусть по ночам моросит дождь. Утром я хочу проснуться и увидеть рядом тебя. Ты зачерпнешь ковшом дождевую воду, и польешь мне на руки…
Твои волосы будут украшены позументом. На тебе – короткий сарафан из ситца. Босые ноги. Похоже, что и мне «колдунья перечеркнула углем счет за бесчисленные дни любви…».
– У вас жар.
– Нет. Не у меня – у Маркеса. Почему нельзя любить друг друга вечно?
– Припомните, что с вами случилось? Ужели вы ничего не помните? Ваша машина стоит на дороге, прямо под окнами. Она сильно повреждена. Мы с бабушкой нашли вас вчера полуживым.
– Лучше бы вы нашли меня полумертвым.
– Вам сейчас лучше?
– Мне хорошо. Я все хотел забыть. У меня получилось… Человечеству обязательно надо выяснить, что было прежде: курица или яйцо, сперма или яйцеклетка, а птенцы тем временем с божьей помощью выращиваются прямо в яйцах, и проблема еще больше запутывается… Человек невежественен и страшен. Даже дьявол ходит перед ним на цыпочках… Ною нужно было строить ковчег из валунов…
– Бабушка пошла за врачом.
– Я бы сейчас выпил за Новый Потоп.
– Мы вам поможем. А пока пейте чай. Горячий. Настоянный на травах. Я сама собирала.
Он не отпускал ее руку. Сделал два глотка. Снова забылся. Полина поправила пуховую подушку и стала с любопытством разглядывать бледный овал. В их деревне не было мужчин с такими правильными чертами. И никто из них не изъяснялся так витиевато и чудно.
У него были тонкие пальцы с ухоженными ногтями. Казалось, кожа его обладала грязеотталкивающими свойствами.
На нем была шикарная одежда, часы с золотым браслетом.
Он снова очнулся, но больше не произнес ни звука. Она спросила:
– Как вас зовут?
Он хитро сощурил глаза. Промолчал.
– При вас не было никаких документов. Может, они в машине?
Он промолчал.
Ей показалось, что он все понимает, но по какой-то причине не хочет отвечать на вопросы.
Вскоре появилась бабушка в сопровождении врача. Пожилая женщина в белом халате еще раз переспросила об обстоятельствах предшествующих болезни, справилась о температуре, измерила давление, но картина не прояснилась: пациент ничего не мог рассказать о себе. Она приставила к его носу кривой палец и, двигая им в разные стороны, попросила внимательно следить за кончиком. Больной только поморщился и перевел взгляд на икону. Она попросила его сесть, чтобы проверить молоточком реакцию нервных окончаний, но он спрятал ноги под одеяло.
– Ну, не знаю, не знаю, – сказала она, будем класть его в больницу. У нас, конечно, не «кремлевка»: ремонт, нет лекарств, неважно и с персоналом… Но мы его хорошенько обследуем и поставим на ноги.
После этих невеселых выводов врача, больной мертвой хваткой вцепился в перину.
– Завтра я пришлю машину. Правда она ремонтируется, но я попытаюсь.
– А где же он будет ночевать?
– Ну, не в лесу же?! Переночует у вас.
– Страшновато. Мужчина ведь. Какой никакой, а мужчина. Люди-то чего подумают?..
– Он же у вас лежачий.
– В том-то и дело. Слухи поползут: мол, совсем Прохоровы рехнулись и в беспредел впали – обобрали пьяного водителя до нитки, затем оглушили и привязали к кровати.
Врачиха перекрестилась и сказала:
– Откуда ты, Матрена, таких слов набралась? Глупости говоришь.
– Нет, не глупости. Мне за девку перед ее матерью ответ держать, а я что скажу? Может, привязать его для надежности?
– Он же не буйный.
– А вдруг маньяк какой?
– Не похож. Очень уж худосочный.
– Но жилистый.
– Это – да.
– Вот и страшно-то отчего.
– Бабушка, бросьте выдумывать. Человек сознание и память потерял, а вы его во всех смертных грехах обвинить готовы. Мне его жалко. Он про вишневый сад говорил. Так красиво. Заслушаешься.
– Это когда же он с тобой разговаривал?
– Он не со мной разговаривал. Он сам с собой говорил.
– Чего же он теперь замолчал?
– Испугался, что вы его на тракторе в морг отвезете.
Больной побледнел еще больше.
– Вот видите? Это все ваши разговоры! Он сейчас опять сознание потеряет.
– А ты где будешь спать: опять на сеновале?
– Мне там очень даже удобно и тепло.
Делать было нечего, и Матрена пообещала приглядывать за больным до утра. Докторша оставила для него две таблетки снотворного. Сказала:
– Дадите ему на ночь. Будет спать как убитый.
Теперь уже, провожая гостью, перекрестилась Матрена.
Они вышли на крыльцо.
Полина придвинула стул к кровати больного, чтобы быть к нему ближе. Она неотрывно смотрела в его голубые глаза, пытаясь прочесть тайные мысли. Он тоже смотрел испытующе, но по-доброму. С иронией, но не презрительной, а забавной и милой. Он подмигнул ей, а она в ответ тихонько фыркнула и нахмурилась, будто отчитывала за мальчишескую шалость.
– Так и будете молчать?
– Полина, - сказал он еле слышно.
– Ага! Все бабушке расскажу. Лихо вы притворяетесь. А зачем?
– Не говори.
– Это почему?
– Мне плохо.
– Если бы не видела вас ночью, ни в жизнь не поверила. Ночью вы действительно… того… А теперь вспомнили, как вас зовут?
– Нет.
– Правда?
– Честно. Считаю до трех, а потом иду за доктором.
– Кажется, Михаилом.
– Кажется или точно?
– И кажется. И точно. Не знаю. Говорю же, не знаю. И вообще, мне тяжело разговаривать. У меня галлюцинации от вашей травы. Я бы сейчас съел парочку омаров.
– У нас они не водятся.
– Что так?
– Не знаю. Лучше закрывайте глаза и спите.
– Хорошо.
– Закрыли глаза?
– Один закрыл.
– Надо, чтобы два были закрыты.
– Кому это надо?
– Мне.
– Хорошо. А еще три слова сказать можно?
– Одно.
– Люблю.
– Бабушке скажу.
– Если ты скажешь, что я ее люблю…
– Все. Не хочу слушать. Спите.
«Как здесь мило, - обводил взглядом горницу Михаил, - чистенькие занавески на окнах, позеленевший от времени самовар на столе, подбоченившаяся стопка чистой посуды, баранки, кусковой сахар, допотопные щипцы для его колки в стеклянной банке… А еще – краснеющие помидоры на подоконнике, затемненный уголок с тусклыми образами, фотографии предков в самодельных рамах, обои цветочками, деревянные половицы, скатерти и скатерки, прямо-таки капельные, без единого пятнышка…»
Здесь русский дух… По саду бродят тени в плисовых безрукавках, в сиреневых шерстяных поневах с оборками, цокают подковки полусапожек…
Здесь русский дух… Там, за огородами, плутает среди холмов маленькая речушка с пескарями и плотвой, гуляют коровы холмогорской породы. На вытоптанной поляне по ночам горит костер. Здесь водят хороводы, поют. Скрипят деревья, пытаясь высвободить ветви из мрака. Тропинка ведет к шалашу. Светлячки – как маленькие лампадки. Пахнет сеном. А над всем этим великолепием – ковш Большой Медведицы со студеными, обжигающими глаза частицами мироздания…
– Вы спите? – спросила Полина.
– Нет, мечтаю.
– О чем?
– Вы опять, Полина, будете звать на помощь бабушку и доктора?
– Обещаю, что не буду.
– Не о чем таком особенном я не мечтаю. Я хотел бы остаться здесь навсегда. С вами, Полина.
– Прям так вот сразу – и навсегда. Так не бывает. Люди должны узнать друг друга…
– Ничего люди никому не должны. Я лично никому ничего не должен.
– Это вы помните.
– Память тут не причем. Это основной закон жизни.
– Очень уж просто получается.
– А если вы женаты?
– Вряд ли.
– А вдруг? Вдруг у вас дети, и вы им нужны?
– Я никому не нужен. Мой телефон молчит уже год.
– И это вы помните.
– В нем есть устройство, которое помнит это за меня. Мне не нужна такая память. Люди скоро навсегда откажутся от памяти. Они забудут, как шумит листва, как пахнут луговые цветы. Асфальт, стекло, бетонные уродцы, свалки, гарь и копоть… Вот, что оставит после себя наша цивилизация…Я не хочу! Я, вот именно – «Я»! – этого не приемлю. Могу я этого не хотеть? Какие силы могут заставить меня вас разлюбить?!
– Вы так говорите, будто давным-давно получили мое согласие.
– Извините, Полина, но вы должны согласиться. Я больше ждать не могу. Сегодня ночью я к вам приду.
– Я закроюсь.
– Это только продлит вашу радость.
– Ну, вы и нахал! Вас, наверное, слишком избаловали городские женщины.
– Это я их избаловал, а ни они – меня.
На этом их разговор оборвался. Полинина бабушка вошла в горницу и стала разогревать обед.
– Уж и не знаю, – сказала она, – будет ли он деревенские щи-то хлебать?
– А вы для него, бабушка, особенно не старайтесь. Подумаешь, принц!..
– Я-то постараюсь, а ты постарайся держаться от него подальше. Как бы он тебе голову не вскружил!..
– Вот еще!
– И нечего тебе тут сидеть. Может, он заразный. Не хватало еще, чтобы и тебя в беспамятство бросило. Растишь, воспитываешь, душу вкладываешь, а тут вдруг прикатят на машинах… и… – Она отчего-то вдруг расплакалась, – да… ну вас, право, господи…совсем уж с ума посходили, прости их, царица небесная…
Полина ушла. Через какое-то время, поколдовав на кухне, вышла в огород и ее бабушка, скорее всего, чтобы нарвать свежей зелени. Воспользовавшись моментом, Михаил встал с кровати и, заранее приметив стопку лекарств на комоде, отобрал среди них пару безобидных таблеток, подменив ими снотворные, которые отправил в кастрюлю на кипячение.
Настало время обеда. Полина с бабушкой сели за стол. Михаилу первому налили щи в большую тарелку: и больной, и гость – двойное уважение. Вдыхая царственный аромат, еще и не отведав блюда, Михаил жестами дал понять, что хочет добавки. Ему плеснули еще половник. Бабушка заметила:
– Ну, если в нем аппетит проснулся, то дело пойдет на поправку…
Михаил сделал вид, что как следует распробовал щи, и тут же стал требовать увеличить порцию.
Бабка только покачала головой, давая понять, что щей на всех не хватит.
– Ничего, бабушка, отдайте ему мою порцию. Я с удовольствием творог с молоком буду кушать.
– Прожорливый, чертяка. Тощий, а прожорливый. Да-с… На больничных-то харчах он долго не протянет.
Она чмокнула ложку со щами, перекрестилась, пробормотав себе что-то под нос.
Михаил отметил, что план его удался, если, конечно, кипячение не разрушило действие снотворного. В то время, когда хозяйка уплетала «наваристые» щи за обе щеки, сам он только делал вид, что с удвоенным удовольствием поглощает суп, намереваясь при первой же возможности слить его в цветущую герань.
Обедали, как и полагается, молча.
Полина внимательно следила, чтобы у Михаила было достаточно хлеба и зелени. На хлеб он налегал особенно отважно.
Уже минут через десять Матрена стала усиленно зевать. Она то и дело прикрывала рот рукой, сопровождая действие праведной скороговоркой: «Истигрехинаштяжкие, гысс…пыди». И это было первым признаком заторможенного сознания.
– Отличные щи, бабушка, – похвалил стряпню Матрены Михаил.
– О, заговорил, чертяка… Дай-ка ему, внучка, лекарства… А то, вишь… резко выздоравливать тоже вредно…
Михаил запил анальгин стаканом молока, Михаил, запив таблетки водой, отвернулся к окну и сделал вид, что готовится видеть сны. Матрена встала из-за стола, собираясь помыть посуду, но силы покидали ее. Она, сославшись на жару и усталость, переложила работы по дому на внучку, а затем пошла в спальную «чуток соснуть». Буквально через несколько минут из-за тонкой перегородки доносился ее ровный басовый храп.
Полина заговорила первой:
– Вы еще не спите?
– Нет.
– Я вспомнила вдруг о вишневом саде.
– И что?
– У нас были в саду две вишни. Одну пришлось спилить: была слишком старой. Теперь та, что осталась почти не дает ягод.
– Все правильно: вы же разбили их сердца.
– Разве деревья умеют переживать?
– А чем они хуже нас? Полина…
– Что?
– Иди ко мне.
– Зачем?
– Сядь рядом.
– Зачем?
– Затем, чтобы никогда не расставаться.
– Вы почините машину, уедете…
– Я не буду ее чинить.
– Почему, она еще хорошая.
– Она мне надоела. Я не люблю сидеть за рулем. Вся жизнь проносится мимо. Больше такого со мной не случится.
– Завтра и я вам надоем. Вы, наверное, очень серьезно во что-то врезались. Я выходила посмотреть – стекла нет.
– Переднего?
– Я не разбираюсь. Самого большого.
– И отлично.
Михаил повернулся на левый бок. Она стояла над ним с полотенцем в руках, открытая и застенчивая, как икона. От ее светлых волос, выгоревших на солнце, исходило сияние. Процеженный через ресницы воздух, чуточку пьяня, вдыхался легко, но его не хватало.
– Ближе, ближе… Теперь еще ближе… Ложись рядом…
Ходики над кроватью остановились.
– Слышите?
– Нет
– Надо подтянуть гирьку.
– Ничего не надо. Что-то стучится, – он протиснул руку в мелкий вырез на белой кофте, – и этого достаточно.
– Это всего лишь мое сердце.
– Это и мое, это и мое… единственное сердце.
Она тяжело вздохнула. Он поцеловал ее в губы, нежно обхватил за тонкую талию, притянул к себе, наклоном головы заставил положить голову на подушку и лечь рядом. Полина не сопротивлялась. Она с какой-то безропотной умиротворенностью, отдавшись неуправляемому течению чужой воли, доверившись ему, смотрела на Михаила влюбленными глазами, и ей уже было все равно – что будет завтра, если на ночном небе не появится ковш Вишневой Медведицы…
МОРСКАЯ ПОЛЫНЬ
Мы в тело возвратим избитый грязный дух.
И вновь его запрем в сознании, в рассудке,
Как бешеного пса в его смердящей будке.
Адам Мицкевич
Молодая девушка загорала открытым способом, то есть без ничего. Впрочем, трусики ее лежали в ложбинке между ног, этаким фиговым лоскутом, пропускающим лишь немигающий ультрафиолет взглядов молодого мужчины, который ловил крабов неподалеку… или делал вид, что ловил. Конечно, краб существо более членистоногое, чем женщина, причем, гораздо подвижнее в момент опасности, но почему-то менее интересное. От него пахло водорослями. И все. А от женщины, лежащей на берегу, пахло маринованной фиалкой, грушевым сиропом и немного, совсем немного жасмином. Примешивались и еще какие-то запахи, но различить их с расстояния было трудно.
Девушка была явно смущена тем, что ее разглядывают. Она меняла позы: переворачивалась то на спину, то на живот, то обхватывала колени руками, будто решая дилемму: уйти или остаться. Каменистый берег был почти бескрайним, и можно было найти укромное место, но утренняя жара буквально стреноживала, да и скоро должен был открыться бар, – ей очень хотелось пива, – и не было резона от него удаляться.
Мужчина не вызывал опасения. Он чем-то был похож на трясогузку. Может показаться глупым это сравнение, но, поверьте, сходство читалось, особенно если учесть, что мужчина долго простоял в холодной воде. Он отлично загорел, и Соня ему завидовала. Она тоже хотела вернуться в Москву с бронзовым загаром. Ее желанием было увидеть себя в зеркале без единого белого пятнышка. Это, считала она, и шик, и признак породы. Приятно все-таки, когда тебя разглядывают в метро мужчины и читают на твоем теле признаки недоступности. Блеклые и зачуханные, они, эти мужчины, становятся похожими на шуршащую под ногами гальку, которую так и хочется поддеть ногой.
«И здесь нет покоя, – подумала она, – и что пялится»?
Она обхватила колени ладонями, так что в этот момент скрылась грудь, но зато совсем уж обнажилась другая укромная часть. Снятого с тела лоскутка явно не хватало, чтобы скрыть наготу. И чем чаще она перекладывала его с места на место, тем больше «запутывалась».
Соня отдыхала в Алупке впервые. Сюда она приехала со своим парнем, но они поссорились на второй же день, и он уехал на своей машине в Ялту отдыхать без нее. Ей осталась снятая на неделю двухкомнатная квартира с видом на море и гору-кошку из одного окна, и на кусочек Ай-Петри – из другого. Холодильник был забит «вкусностями» и фруктами. Вино купленное по дороге Вадим забрал с собой. Впрочем, у нее было еще сто долларов энзэ, да и Вадим, надо отдать ему должное, оставил на хлеб, воду и обратную дорогу. Ей этого вполне должно было хватить. Все было прекрасно. Вчера вечером она гуляла по Воронцовскому парку, наслаждаясь тишиной. Там она добавила несколько снимков к уже частично отснятой пленке, и отдала ее в проявку. Хорошие должны были получиться фотографии, особенно на фоне порхающего сокола. Забавная птица. Ее хозяина звали Анатолием Николаевичем. Он так натренировал своего питомца, что тот на вспышку фотоаппарата четко расправлял крылья, украшая ими цветные кадры и давая отдыхающим запечатлеть чудные мгновения отдыха.
Там же на алее произошел комичный случай со скандальным оттенком. Какой-то поддатый и «остроумный» мужик, явно не прожигатель жизни, а простой периферийный «короткошортный», с откидывающимися пальцами, явно не доевший в детстве бананов, подергал птичку за хвост и спросил:
– А она у вас умеет какать?
– Ну, птичка и отметила его. Тот в стойку. Птица тоже. Соня вступилась за птицу.
– Не смейте. Это же к счастью.
– Обгаженный глаз к счастью? А если я ослепну из-за этой дрессированной сволочи?!
– Ослепнешь ты сейчас не на правый, а на левый глаз, если не оставишь птицу в покое! – резюмировал Анатолий Николаевич, и мужчина ретировался, сопоставив возможности своих пальцев с мощными когтями птицы.
Соня, предавшись было совсем свежим воспоминаниям, почти забыла о существовании стороннего наблюдателя, а тот, приближаясь с мягким бархатным покашливанием, дал о себе знать:
– Простите, но не могу удержаться?
– Послушайте! – как можно убедительней вскинула Соня вверх брови, что означало крайнее недовольство. – Я хочу побыть одна! Это можно понять?
– Из чего? Хотя я все понимаю. Я понимаю, что вы сейчас сердитесь. Вот, мол, не дают покоя, пристают. Не удивлюсь, если дальше пойдут словечки: «вы типа маньяк», «вы, типа, не видели никогда голых женщин?», «отойдите прочь, а то я позову духов»… Я все это уже проходил. Я хотел вам предложить совместный дайвинг.
– Вы хам.
– Это все же лучше, чем зануда.
– Не уверена.
– Вы источаете волшебные запахи, а я не могу противиться зову корпускул.
– Мне ваши непонятные слова типа «дайвинг» и «корпускулы» вовсе не нужны. Я не девочка, чтобы на них повестись. И с кем – с первым встречным?
– Раньше за первых встречных выходили замуж.
– А я уже типа того… замужем.
– Не верю. Хотя дело вовсе и не в этом…
– «В этом», не в этом… Это ваши проблемы… – Она закусила губу. – Отвернитесь, я хочу одеть трусы. Ловили себе чего-то в море… и ловили бы… на здоровье.
– Я только хотел сказать, что вы похожи на русалку.
– Это что, такой комплимент? У меня, что глаза выпучены или хвост растет?
– Вам никогда добрых слов не говорили?
– На каждом, блин, шагу. Только успевай отшивать.
– Это нормальная защитная реакция. Красота должна быть недоступна простым смертным.
– А чего лезешь?!
– Куда?
– Сразу под юбку.
– Юбку не разглядел. А разве она была?
– Не твое, блин, дело. Ты мне в отцы годишься.
– Не думаю.
– Значит, с бодуна.
– Я не пью. То есть совсем.
– Это тоже ненормально. Что так: лечитесь?
– Да нет, проматываю наследство.
– Поди, последнюю сотню?
– Почти угадали…четыре…– добавил после паузы, – тысяч долларов.
– С такими темпами вы их долго выгуливать будете.
– Вот и помогли бы.
– И помогу, если не отстанете.
– Теперь уж точно не отстану.
Соня решила не упускать шанс. Было в этом мужчине что-то уверенно-озорное, снисходительное к ее возрасту. И хотя он был намного ее старше, и, казалось, едкие реплики должны были его отпугнуть, держался он вполне достойно и даже высокомерно.
– А я вас сначала за трясогузку приняла, – Рассмеялась она.
– Что так?
– Уж очень вы смешно смотрелись.
– Вода холодная. «Низовка»… Ветер Севастопольский.
– Вы и в ветрах разбираетесь?
– Слышал от сведущих людей.
– А я думала, что вы морской волк.
– Совсем нет.
– А живете где?
– Наверху.
– В пансионате?
– Нет. У меня тут немного собственной недвижимости осталось.
– Ого! Неплохо. Ну, что, идем пиво пить?
– Предлагаю другую программу.
– Какую?
– Программу-сюрприз.
– Надеюсь, без пошлостей и этого… какое вы там сексуальное словечко ввернули?
– Не то, что вы думаете. Хотел затащить вас в подводное царство, но теперь планы поменялись. Сначала завтрак на воде, потом прогулка в Ласпи, потом… впрочем, не будем загадывать. А зовут меня Борисом Ивановичем.
– Борис.
– Можно и так.
– Хорошо, Боря, я согласна.
Борис Иванович помог Соне забраться на холм в конце третьего причала, а затем они направились в сторону ворот, где расположился медпункт и сервисная служба. Похоже, Бориса Ивановича здесь хорошо знали. Подводники и спасатели держались с ним почтительно, поздоровались первыми. Соня стояла чуть в отдалении. Она ловила каждое слово, старалась понять: не затевается ли против нее какая-то групповая провокация. Впрочем, хорошо расслышала, что в ее честь заказали настоящий салют и обед на двоих.
Борис Иванович спросил:
– У вас с собой кроме сумочки и трусиков ничего нет?
– Есть верх от купальника. Он в сумочке. Нацепить?
– Нацепи. Яхту сейчас подгонят. А пока мы можем перекусить. Ребята угощают вчерашней ухой.
– Спасибо. Я не хочу. Я бы с удовольствием выпила пива.
– Бутылочное или разливное?
– Разливное.
Они перебрались под навес и сели за столик возле бара. Пиво в кружках было холодным, а пена зыбучей. Губы проваливались в нее с райским восторгом.
– Мне нравится. И музыка нравится.
– Это я ее написал.
– Вы композитор?
– Даже нот не знаю. Так, намурлыкал и записал.
– Клево.
– Я вот мурлыкать умею, а писать не могу. Неграмотная.
– Это нормально. Сейчас модно быть неграмотным.
– Клево. Балдею я, Борис, это ничего?
– Балдей на здоровье. Мы ведь отдыхаем.
– А ты совсем ничего пить не будешь?
– Пока нет.
– А шампанское со мной выпьешь?.. Потом.
– Выпью.
– Хорошо. А то мне страшновато с мужиком, который совсем не пьет. Заторчу, а ты мне камешек на шею привяжешь, и того… буль-буль, Соня. Прощай, милая…
– Я могу и сейчас выпить, но я … как это у вас, у молодежи… тащусь от запахов. Ты потрясающе пахнешь. Даже странно: такая еще, в сущности, несмышленая, а такая вкусная.
Борис Иванович взял ее руку в свою, провел пальцем по ладони.
– Короткая линяя жизни?
– Я не ясновидящий. Я яснознающий.
– И чего там у меня? Лет десять-то накинете?
– Хоть сто. Мне, Соня, не жалко. Я вообще не жадный. Мне от людской жадности душно становится. От нее-то я и сбежал.
– Расскажи?
– Это долго. Это целая жизнь. Неинтересно. Люди давно перешли на картинки. На комиксы. Два слова – картинка. Еще два – еще картинка. После этого воображение надо разбавлять чугуном. Тебе это нужно?
– Не-а. Со мной еще так умно никто не говорил. Тебе бы, Боря, в нашем подъезде лекции о культурной революции читать.
– Точно.
– А ты сама-то что-нибудь читала?
– Ты имеешь в виду журналы?
– А хотя бы и газеты.
– Газеты? Нет, газеты не читаю. Картинок опять же мало. И все о политике. Знать ничего не хочу. Детский сад какой-то. Кто кому больней на ногу наступит. Проповедники херовы. У них один Жирик прикольный. Давай тему переменим. Тебя эта тема старит. Честно, Борь, у тебя морщины на лбу появляются.
Борис Иванович рассмеялся.
– Как же с тобой легко. Это дорогого стоит.
– Ловлю на слове. Потом не отпирайся, что удовольствия не получил, хорошо?
– Хорошо.
На яхту их переправили катером. Соню потрясла ее роскошь, хотя яхта была далеко не новой и среднего класса.
Когда матросы стали ей объяснять назначение оснастки, Соне стало скучно, она демонстративно сняла с себя верх купальника и сделала отмашку рукой:
– Поехали!
Ветер трепал ее волосы. Спереди они делились на две равные пряди, струящиеся как пенный след. То и дело чуть вьющиеся локоны запахивали точеную грудь с упругими коричневыми сосками.
Соня была очень красивой.
- Ты еще не была в каюте, – распалял ее воображение Борис Иванович.
– И не хочу. Здесь так здорово!
– А не клево?
– Должно же быть где-то просто здорово?
– Верно.
Соня удобно устроилась в шезлонге и попросила шампанского. Ей его принесли.
– Следи, чтобы не расплескалось.
– Постараюсь.
– И не опьяней, а то пропустишь самое интересное.
– Самое интересное у меня в прошлом.
– Это заблуждение.
– Что ты знаешь о заблуждениях, Борис? Ты такой домашний. По тебе не видно, чтобы ты делал в своей жизни глупости.
– Это только так кажется.
– А я только тем и занимаюсь, что делаю глупости. И, знаешь, у меня получается!
– Не удивительно.
– Что?
– Не удивительно.
– Самая большая глупость это любовь. Ты не согласен?
– Я это поздно понял.
– По тебе не видно.
– Чем-то себя выдаю?
– Да. Ты смотришь на меня влюбленными глазами.
– Это надо скрывать?
– Это надо отметить.
Борис Иванович медленными глотками допил шампанское из ее бокала. Сказал:
– Клево. Ты мне нравишься все больше. Ты сейчас не кажешься такой глупенькой, как на берегу.
– Женщины умеют подстраиваться под мужчин. Какой он ее хочет видеть, такой она и будет. До поры до времени. Но раньше или позже они все равно становятся мегерами. Их разъедает сперма.
– Ты уверена?
– А что же еще? Она похожа на морскую соль.
– Ты это специально? Стоит тебя похвалить, и ты опять превращаешься в уличную девку. Тебе это не идет. Без этих твоих суждений ты вполне могла бы сойти за породистую женщину.
– Я хочу тебя завести. Отдамся тебе прямо на палубе, и дело с концом: может, тогда ты тоже поглупеешь. Прекрасная получится пара. А то как-то неинтересно получается: ты такой умный, а я глупышка безмозглая.
– Я разве это говорил? Я другое говорил, я говорил, что ты похожа на русалку.
– Чушь. Брось ты эти дурацкие сравнения. Банальные и детские. Они на меня совсем не действуют. Иди ко мне. Сядь возле ног. За борт не скатишься, если я тебя поцелую.
– Ты этого хочешь?
– Хочу.
– Хочешь мне угодить, откупиться поцелуем?
– Хочу. Хочу. Хочу. Я не знаю, чего я хочу… - Она капризно надула губы.
Борис Иванович послушно устроился подле ее ног. Соня раздвинула ноги и устроила его голову на своем животе.
– Тебе удобно?
– Как в раю. Даже лучше.
– Буду гладить твои волосы, пока они у тебя есть. У меня такая привычка. Мне постоянно надо что-нибудь гладить. Не могу без этого.
– Неплохая привычка.
– Мне она дорого обходится. Надо заняться антитренингом. Купи мне что-нибудь колючее.
– Например, елку?
– Лучше спицы. Я буду учиться вязать. В старости пригодится. Буду на пенсии вязать своему мужу смирительную рубашку, хотя до пенсии не доживу. Это точно. Да и пенсию мне никто не даст, потому что работать на дядю я никогда не буду. Я ни одного дня не работала, не считая … не считая… ну, не знаю, как лучше сказать… В общем, это чтобы ты не заблуждался на мой счет… Ты такой блаженный, что боюсь испортить тебя враньем. Правда, правда. Хочешь, мы сейчас переспим, я возьму с тебя по счетчику, да и разбежимся как в море корабли? Хочешь?
– Слушать тебя не хочу. Помолчи.
– Я все сказала. Предупрежден – значит не…
Он не дал ей договорить. Поймав руками ее склоненную голову, привлек к себе и поцеловал полураскрытые губы. Они были сладкими и чуть шершавыми: успели обветриться и пропитаться виноградом.
– Подожди. Ты мне так шею сломаешь, – высвобождалась она из почти бойцовского захвата. Я сама хочу тебя поцеловать. Дай хоть мне что-то сделать самостоятельно. Не ты меня должен взять, а я тебя.
– Я вовсе не хочу тебя «брать». Это вульгарно и грубо. Взять я могу все, что угодно. Мне это не нужно.
– Так уж и все?
– Почти.
– Меня бы ты никогда не взял, если бы мне этого не хотелось.
– А на улице? Ты сама говорила, что это стоит…
Соня приложила пальцы к его губам:
– Знаешь сколько мне надо выпить, чтобы перепутать палубу с улицей? На улице я как будто под гипнозом. Веришь, хотела завязать, а не получается. И так и эдак прикинешь, а другого расклада нет. Не могу же я переквалифицироваться в управдомы. Я же все казенные деньги на косметику пущу, и посадят меня за их не целевое использование, и, потом, средств мне этих не хватит даже на губную помаду. Мне хочется одеваться и выглядеть не хуже мымр, которые сидят за рулем Мерседесов. За что им такая честь? Скажи? Чем они, эти домашние половые швабры, лучше меня? Ничем. Толстозадые. Зажравшиеся. Я не хочу прежде времени состариться и сгорбатиться. Если уж мне досталось такое революционное время, я не хочу, задрав штаны, ползать с тряпкой по подъездам и собирать пустые бутылки. Эй, биржа пустых бутылок, почем сегодня котируется стеклотара? Ах, из-под шампанского не принимаете?! Фигушки! Я лучше буду задирать юбку за нормальные деньги, хотя мне это и не очень-то нравится. Или нравится очень редко. У меня приключенческий, а не бальзаковский возраст! У меня нет богатых родителей! У меня их вообще нет! У меня никого и ничего нет! Я не хочу быть снежной бабой с морковкой вместо носа! Я могу быть любящей и любимой! Я могу!..
Борис Иванович ее не перебивал, а после этой тирады Соня расплакалась.
– Успокойся. Успокойся.
Он целовал ее пальцы, прижимал их к своим щекам, и ему становилось больно, больно за нее. Казалось, это он во всем виноват, только один он. Он никогда не искал легких встреч с женщинами, понимая, что они будут купленными. Он не унизил ни одной из них, хотя и счастливой не сделал ни одну. Но это вина обстоятельств, а не его. Он то поднимался в гору, то пополнял армию неудачников. Ни у кого времени ждать не было, а оно, как ни странно, нужно на все, даже на то, чтобы вскипятить чай. Время. Проклятое время! Время разбрасывать камни и время собирать их! А что же так мало отпущено времени на то, чтобы понять, что есть другие дороги, не заваленные камнями, ровные, заасфальтированные. Почему же он раньше не воспользовался благами цивилизации? Теперь все неинтересно. Деньги, комфорт… Все это уже было. Женщины? Были и они. Десять, двадцать, тысячи… Сколько их нужно, чтобы понять – много и одной… Мы противоположности. Мы никогда не поймем друг друга, если из разума не вытравить эти слова: «люблю», «верю», «очарование»… Эти тонкие глупости запутывают человеческие отношения. Волшебные нити кончаются быстро. Надежней канаты. Эта девочка честнее, чем я. Она в свои восемнадцать поставила на уши аксиомы добродетели. Все просто: есть время для жизни, есть время для смерти. А он давно умер. Наверное, это так. Есть время, когда очень хочется жить, а есть и другое… Нужно набраться смелости и наполнить шампанским чужой бокал.
– Ты совсем не оставил мне шампанского. Меня тошнит.
– Тебя укачало.
– Точно. Я рождена ползать.
– Сейчас мы пристанем к берегу, и тебе полегчает.
– Да уж, давай лучше поползаем.
Соня опьянела. Она пыталась встать на ноги, чтобы подойти к борту, но ее шатало. Пытаясь ухватиться за какую-нибудь часть палубной надстройки, она промахивалась, и если бы не четкие действия матросов, быть бы ей в воде.
– Не стесняйся. Блюй на палубу.
– Мне нехорошо. Вот всегда так: от хорошего меня тошнит. Ой, правда.
– А у нас еще в программе салют в твою честь. Ребята, что там с салютом?
– Сейчас спустим.
Они уже спускали на воду плот с установкой в форме мельницы. Пиротехническими изделиями по кругу были выложены слова «Соня плюс Боря». В центре красовалось розовощекое сердце.
– Умней ничего не могли придумать?
– Вы же просили, чтобы было нескромно, Борис Иванович. Поджигать что ли?
– Ладно. Давай быстрее.
Надувной плот скользнул на воду, и в ту же минуту «вертушка» сработала. Сверкали разноцветные огни, плюхались с шипением в море серные брызги. Фейерверк привлек внимание отдыхающих на берегу. В основном это были дети. Они прыгали и весело хлопали в ладоши. Сердце только раз колыхнули огни, и оно погасло.
– Братцы, а чего с сердцем-то?
– Ой, – еле выдавливала из себя слова Соня, инфаркт сейчас хватит. Фу! Никогда так красиво не блевала… Извините, конечно, Борис Иванович, но обратно пойдем пешком. Я в эту лодку ни за что больше не сяду. Может, полежишь пока в каюте?
– Нет, свежий воздух я не отдам. Он мой.
На берегу ей стало лучше. Она попросила водки. Нашлась и водка.
– А грибы есть?
– Есть.
– А шашлык из осетрины?
– Угадала.
– Все-то у вас есть. Прям волшебник какой-то, а не мужчина. А салфетки у нас есть?
– И салфетки есть. Но надо немного отойти от берега. Сможешь?
– На сколько отойти?
– Метров на триста.
– На двести семьдесят могу. Годится?
– Годится. Так и быть тридцать метров буду нести тебя на руках.
Она попыталась сделать несколько шагов, но идти в туфлях было совершенно невозможно, а наступать на гальку босыми ступнями больно.
– Сдаюсь, – сказала Соня, забросив белые туфли с красными плетеными мысами в море. Пусть медузы воспользуются каблуками, а я пас.
Двое матросов крестообразно сцепили руки, и Соня зафиксировала свое тело в импровизированном кресле.
– Здорово, вот здорово! Ручное кресло. Когда у меня будет своя квартира, обставлю ее только такой мебелью.
Процессия обогнула огромную бухту и остановилась в ее правом крыле. Здесь были сплошные камни. Огромные, скатившиеся с горы валуны. Штормы успели за долгие годы сравнять острые углы.
– А сверху ничего не упадет нам на головы?
– Будем надеяться.
– Сосны. Так пахнет соснами! Невозможно! Я тащусь!
Наконец они остались одни.
Шампанское, водка, грибы и фрукты аппетитно возлежали, если так можно выразиться, на соломенном подносе. Отдельными запахами, дразнил разложенный по тарелочкам, шашлык. Он еще дымился.
Каменный «альков», он же - трапезная и будуар был разделен на две половины: клочка свободной суши не нашлось для одного большого покрывала, и поэтому они сидели друг против друга на двух разных.
Борис Иванович налил в пластмассовые стаканчики Соне шампанского, а себе водки.
– Поменяемся?
– Сменить напиток?
– Смени. Хочу напиться.
– Я тоже.
– Тебе зачем?
– Для разнообразия.
– Я тоже. Время носить трусы, время снимать трусы, время стирать трусы, время менять трусы… Думаешь, не грустно?
– Давай выпьем?
– Хочешь, сниму трусики? Здесь никого нет. Тебе будет приятно. А то стоял там как маленький и подглядывал. Я все-таки их сниму. А ты смотри и пей. Пей и смотри. Не отводи глаза. Пусть моя лодка плывет по волнам твоих печальных глаз. Тебе кто-нибудь говорил, что у тебя красивые глаза?
– Сплошные морщины.
– Неправда. У тебя, правда, очень красивые глаза. Сам темный, а глаза светлые. Чего же тебе не везет так в жизни, Боря?
– Тебе нравится шашлык?
– Очень.
– Не пережарен?
– Не отводи глаза.
– Ты скажи, можно заменить.
– Глаза не отводи. Не отводи глаз, Боря, не отводи.
– Я же не каменный.
– Я тебе помогу.
– Я так не могу. Я не могу пользоваться беспомощностью женщины.
– Я не беспомощная.
– Мне хотелось сделать тебе приятное.
– Мне тоже.
– Ты пахнешь жасмином.
– Ты тоже.
– А соски чуть горчат… отдают полынью.
– Ты любишь полынь?
– Люблю.
– Я тоже. Ты тоже пахнешь полынью. Ложись на спину и смотри в небо. Видишь там облака?
– Я вижу только тебя.
– Молчи. Ты меня еще не видишь. Я там, за облачной грядой. Я спускаюсь к тебе по тропинке.
– Из лучей.
– Да.
– Ты очень красива.
– Да. А теперь молчи. Я уже рядом. Я только твоя и ничья больше. Только твоя, слышишь? И так будет всегда. Ты мне веришь?
– Да.
– Я так решила.
– Да.
– Тебе хорошо?
– Я не могу ответить.
– И не надо. Я обо всем догадаюсь сама. Тебе ничего не надо делать. Ничего.
Ее губы были похожи на листья лиан. Ее руки обвили его тело, и он не мог пошевельнуться. Его никто так прежде не ласкал. В благодарность за эти ласки он отдал бы все, что у него есть, и этого было бы мало. Соня останавливалась, дирижируя его дыханием и его желаниями, а потом снова и снова заставляла стонать и плакать, она будто вырывала из жизни ненужные страницы и бросала их в огонь. И по телу пробегала благодарная и трепетная дрожь. Люди на кострах не сгорали, а задыхались от дыма. Вот и сейчас Борису Ивановичу не хватало воздуха. Нет, не воздуха, а чего-то более существенного, что поддерживает жизнь. Она составлена в букет из утомительно белых цветов… Ему всю жизнь недоставало их запаха… запаха этих белых цветов…
Потом они возьмутся за руки и поплывут. И море примет их. Оно накроет их белой волной, пахнущей морскою полынью. Им будет хорошо вдвоем, ведь они уже стали нужны друг другу. И это только начало…
ПОТРИТЕ ДВЕРЬ, И Я ВЕРНУСЬ…
Обычно, преодолевая большие расстояния на машине, Антон не любил останавливаться ни в городских гостиницах, ни в кемпингах. Как правило, обслуживались они одинаково скверно, да и выглядели пугающе грязно. Он как-то остановился на ночлег в частной гостинице города Обоянь по причине крайней усталости, но не своей – кота Маси. Кот заслужил эту роскошь: отдельный номер на втором этаже с кроватью в виде книжной полки, застиранным бельем и пыльным креслом.
Из бара на первом доносилась смешная музыка, громкие женские голоса будили тени постояльцев. Консьержка спала, уронив голову на прибитую к раме переговорного окна пластмассовую тарелку.
На видном месте стояла ваза с осыпавшимися цветами. В прошлом это были пионы. Размазанные по стене бутоны украшали и рамку поменьше, с планом эвакуации на случай пожара. Инструкция была очень проста: постояльцы второго этажа в случае бедствия перемещались на первый этаж. Очень доходчиво и просто. И стоило все удовольствие очень недорого.
Во дворе можно было припарковаться.
Сторож услужливо раздвигал тьму руками, показывая место для стоянки рядом с растворным узлом. Он был пьян. Чуть было не направив машину на металлическую сетку для просеивания песка, сторож получил пятьдесят рублей на чай, и тут же побежал было за бутылкой, но вернулся и протер водительскую дверь замасленной ветошью.
– Это зачем?
– На счастье. Кстати, волшебник, тебе женщина не нужна?
– Хорошенькая, поди?
– Плохих хозяйка не держит.
– С этим потерпим.
– А чего терпеть-то? Сто рублей не деньги.
– На всю ночь?
– Ночи-то три часа осталось.
– В другой раз.
– Мое дело предложить.
Лохматый пес облаял бездомного кота, и тот скрылся под днищем ку-зова.
Отхожее место похоже на лобное: высокий деревянный помост, увенчанный фарфоровой гильотиной для отсечения фекалий. Находилось оно в коридоре. Рядом с туалетом – душевая. Но душа нет. Табличка есть, а вместо душа – стиральная машина. Впрочем, так, быть может, даже проще мыть больную голову, кто ж его знает… Но воды горячей нет. Консьержка посоветовала поискать горячую воду в чайнике, который был убран в стиральную машину. Она сказала: «Он только что вскипел». Когда? Почему? Не-по-нят-но.
Но все можно вынести ради любимого кота. Переправить его в номер вместе с другими вещами оказалось делом несложным. В специальной дорожной сумке он был недосягаем.
Мася сразу же устроился на кровати. Размялся и уснул. Антон не решился лечь на простыни выдержанные в пастельных тонах. Он переночевал сидя в кресле.
Утром Антон наткнулся на служебные апартаменты. Туалет на первом этаже был чище. Из крана постоянно текла вода. Имелись бумага и мыло.
– Хорошо-то как, господи! – Воскликнул Антон.
Его услышал еще не сменившийся с ночи сторож.
– У нас тут хорошо. Завтра будем шторы на окнах менять. Ты, слышь, сынок, того… возвращайся…
– …
СТАТИКА ДЛЯ ЭКСЕНТРИКА
Иногда я берусь за дирижерскую палочку, еще не зная, что будет дальше. Андрей Упит
Большую часть жизни я провел в муравейнике, держа за пазухой философский камень. Я не расставался с ним даже тогда, когда слышал голос Сизифа: «Брось его, брось»! Камень мне был нужен для выводов, для самозащиты, если хотите… Жизнь – дерьмо. Это может сказать каждый второй. Но кто-то сказал это первым. И он был достоин памятника. И памятник этот был бы хоть каким-то утешением честному и неглупому человеку.
Но, но…
Здесь только два типа людей: Те – кто срут, и те – на кого ссут. И все попадает в адскую тубу. Система функционирует и обслуживается нормально, и поэтому с экскрементами ничего не может случиться. Эта такая политика. Отсюда и вывод: все – говно… кроме мочи.
И все-таки, и все-таки, пожалуйста, не голосуйте за всех подряд обеими руками. Поберегите хотя бы одну: она вам пригодится, чтобы подтереть жопу…
В мире еще столько прекрасного: поэзия кухарки, музыка без нот, живопись для распространения пятен, математические формулы для умственно отсталых академиков, кубики из бульона, и многое, многое другое.
Говорят, что нервные клетки восстанавливаются… Ребята, зачем?! Давайте жить в коме!
ШУМ.
Второй час. По комнате кто-то ходит, и я не могу уснуть. С ночного столика взял фонарик, включил свет, лучом обежал пространство комнаты, но никого не нашел. Странно. Не верю в приведения и домовых. Однажды, когда я жил на даче, такое уже было: мне померещилось, что на крыше орудуют воры. Но, подумал тогда, зачем забираться так высоко, ведь начинать красть правильней с вешалки. Оказалось – игры устроили вороны. Они развлекались как дети, превратив крышу в каток, и на точке, которая у людей пятая, скатывались вниз по жестяным дорожкам. Кого же занесло в мою городскую квартиру?
И вдруг я вспомнил: сегодня исполняется ровно год со дня смерти мамы. Она знает, что у меня барахлит память, и хочет сказать, чтобы я не забыл полить цветы, бросил пить и курить, не простужался, - стоило ради этого шум поднимать? - но такая уж мама беспокойная. Она у меня была и будет одна. И её уже не переделаешь.
ЕГИПЕТСКАЯ ЛЬДИНА
Никогда не надо слушать, что говорят цветы. Надо просто смотреть на них и дышать их ароматом.
Антуан де Сент-Экзюпери
В ночном клубе Артур познакомился с очаровательной женщиной. У нее было поэтическое имя – Айдане. Она носила плиссированные юбки, туфли на высоких каблуках, в косички вплетала банты из органды. Это ее выделяло из толпы крашеных девиц. В ней читалось иное, не тривиальное распутство: этакое «дофрейдовское», старомодное и периферийное. Ее хотелось сначала одеть с головы до ног, а потом уже раздеть и уложить в постель.
За деньги можно купить все, или почти все.
Проституток не любят, ими пользуются. Со временем в иммунной системе продажных женщин вырабатываются тельца, разносящие по жилам индифферентность к добру и злу, к пороку и добродетелям. Они большей частью пассивны и скучны. Бить их неинтересно. Целовать противно Продажная любовь гораздо быстрее опустошает душу, чем кошелек, - имеются в виду те, кто платит. Наверное, бывают и исключения, - имеются в виду те, кому деньги нужнее.
В Айдане было что-то от египтянки. Черные волосы. Голубые глаза. Гордый взор.
– Ты спала с фараонами? – Спросил ее Артур, когда задул свечу, оставленную на столе с фужерами и яствами.
– Кого ты имеешь в виду?
– Людей из гробниц.
– Нет, с мумиями я еще не спала.
– Но в тебе течет их кровь.
– Не замечала.
– Теперь будешь знать.
– И ты не побоялся привести меня в свой дом?
– В тебе есть что-то…
– Не начинай. И ты про это «что-то». Ничего во мне особенного нет. Может, и было когда-то, а теперь нет. Не хочу. Я давно оторвалась…
– От льдины?
– Да, если хочешь, от большой белой льдины. Мне было холодно. – Она согнула руку в локте, положила на нее голову, взгляд ее провалились в пустоту. – Я барахтаюсь в ледяной воде, и никак не могу выплыть. Я даже не знаю, хочу ли я увидеть берег. Честно, не знаю.
– Я не напоминаю тебе этот берег?
– Ты?.. – Она на секунду задумалась. – Нет.
– Совсем, совсем?..
– Совсем.
– Это почему же?
– Ты не надежный. Ты соришь деньгами.
– Что же тут плохого? Мне не жалко для тебя денег. Вот и все.
– Ты тратишь их на себя.
– Нет, на тебя.
– Это одно и тоже.
– Ты рассуждаешь как налоговый инспектор. Чушь. Чушь и глупость. Я готов на тебе жениться. Тогда деньги будешь тратить ты.
– Я не хочу замуж.
– И почему, позволь спросить?
– Котлеты с мухами.
– А мы отделим.
– Я уже давно отделила. Расслабься и получи удовольствие.
Айдане уронила голову Артуру на грудь, а потом стала покрывать ее поцелуями, горячими и яростными. Она была похожа на проснувшийся вулкан, а минуту назад была совершенно другая. Она стонала и плакала. Волосы ее низвергались с плеч, как струи черного водопада.
Айдане закрыла глаза, чтобы скрыть свои чувства. Кого она хотела обмануть, отдаваясь не по принуждению, а в порыве настоящей страсти? Потом она сжала губы, сквозь них сказала что-то невнятное и резкое, и побежала в ванную. Там она была всего пару минут, а затем голая выскочила на балкон, стуча зубами от холода.
– Сумасшедшая, - сказал Артур, - есть же горячая вода.
– Я должна быть холодной. Холодной как льдина, – сказала она… – Потому что любовь не проходит!..
БЕРМУДСКАЯ ЗАМАНКА
Люблю читать бесплатные объявления. Кошерная свинина, яички гриль и массаж под шубой меня не заинтересовали, а вот на слабосоленую селедку по двадцать рублей за килограмм я повелся. Звоню, чтобы уточнить. Спрашиваю:
– Точно – у вас в продаже селедка малосольная есть?
– Так точно, - отвечают по военному кратко, с кавказским акцентом, - совсем, совсем мало… чуть-чуть солененькая. Ни разу не жеваная. Почти моря не видела.
– Герл?
– Обижаете. Все герл.
– А с икрой есть?
– Все с икрой. С белужьей.
– Однако. А цвета какие в наличие?
– Амстердам, амиго, агат.
– Мокрый асфальт есть?
– Есть.
– А инжекторные с евроглазами есть?
– Даже альбиносы есть. У нас все есть. Приезжай, дорогой.
– С евроглазами тоже по двадцати рублей?
– С евроглазами по двадцати одному. Извини.
– Ладно, - соглашаюсь, - диктуйте адрес.
– А скажите, - интересуется в свою очередь менеджер, - вы наш телефон от кого узнали?
– От одного человека, - соврал.
Соврал и подумал: «С какой стати буду делать для них бесплатный маркетинг».
– Как зовут человека, дорогой?
– Никак, - пошутил, - я ваш телефон с груди трупа списал.
Ехать нужно было на другой конец города. «Онючкино». Что за станция такая? Не знаю. Давно в метро не захаживал. А вот теперь придется на своих двоих суетиться: и машину украли, и мобильный, и ручку от патефона из кармана вытащили. Вез ее, понимаешь, сестре на день рождения. Расслабляться нельзя. Город растет. Расширяется. Зазеваешься, - и окажешься в морге.
Деньги на селедку запечатал в конверт, спрятал в потайной карман трусов. Целее будут в толчее.
Сказывалась бессонная ночь: в метро меня разморило, чуть было, как показалось, не проехал нужную остановку. Но напрасно я беспокоился: поезд шел в депо. И вновь прибывающие поезда, как оказалось, тоже шли в депо. Все до единого.
Поинтересовался у дежурной по станции:
– А когда же поезд до «Онючкино» пойдет?
Она рассмеялась:
– Да никогда. Среди машинистов самоубийц нет.
– Как так?
– А так. С той станции еще ни один поезд назад не вернулся. Бермудский тупик.
– И что теперь делать?
– Пешочком, пешочком.
Вышел я на проспекте имени генералиссимуса Меньшикова, и оторопь меня взяла: снег с дождем, не видно ни зги, и вроде на улице не день, а ночь, будто в другой часовой пояс попал. Спросил у прохожего: «Пожалуйста, подскажите, где тут продуктовый магазин, в котором слабосоленой селедкой торгуют»? А он от меня – врассыпную. Второго остановил – тот достал из кармана индивидуальное средство защиты – кирпич, и опустил мне тот кирпич на голову. Еле очухался. Пока в сознание приходил, кто-то успел умыкнуть шнурки от ботинок и брючный ремень, - еще легко отделался, как понимаю.
Шатаясь, добрел до вывески «Торговля новыми селедками». Случай вывел. А ведь шел наудачу. Повезло. Сразу попал в руки менеджера по продажам.
– Спасибо, дорогой, что пришли, - сказал он вежливо. - Оплату будете производить в долларах или в рублях? Может быть, у вас есть карта «Америкен-экспресс»?
– Производить буду, когда на товар взгляну.
– Разумно… А чего на него смотреть? Последний экземпляр остался. Так будем брать?
– Будем.
– Отлично. Оставьте паспорт, два рубля в залог, и погуляйте. Я тем временем документы оформлю.
– Нет проблем, - сказал я, засовывая руку в трусы, где были спрятаны деньги.
Жеста моего продавец не понял. Спросил:
– Чешется?
– Нет, - говорю, - привычка такая…
По истечении нескольких минут продавец вышел из-за прилавка с кипой документов.
– Зачем мне все эти бумаги? Мне селедка нужна.
– С вас шестьдесят четыре рубля три копейки.
– Как? - опешил я, - вы же говорили, что она стоит двадцать один рубль за килограмм. Вы мне что, акулу хотите впарить?
– Да что вы, дорогой, гоношитесь? Нормальная новая селедка. В ней целых пол кило. Малосоленая, как и заказывали. Все по честному. Плюс эндээс.
– Откуда - по честному?!
– От верблюда. Ей-ей, как маленький ворочаетесь.
– Нет у меня таких денег. И не было никогда. Я на одну ренту живу.
– Красиво жить не запретишь. Заплати, сколько есть, а остальные принесешь через пару дней. Мы пока твоей рыбине глаза протрем и плавники расфуфырим. Так устроит?
– У меня всего двадцать пять рублей. И те занял на Петровке.
– Чего, чего?! Ты меня, гад, ментами пугаешь?!
– Я не пугаю, товарищ. Я взываю к всеобщей справедливости.
– Да я тебя вместе с твоими благодетелями в бочке с пряностями похороню. Провоняешь за две недели, и тебя вороны жрать не станут.
– Отдайте два рубля. Пожалуйста. У меня в квартире мать-одиночка головой о стену биться будет… Ее, знаешь, кто только не обманывал…
– Не стони, дорогой! Я тебе их отдам, но ты с ними до дома не дойдешь, пузанова ты сморщенный! Чешуей халявной покроешься!..
Я взял со стола два рубля и подумал: «Точно, бесплатная рыба водится только на переводных картинках». И еще я подумал, что ангел хранитель на сей раз спас меня от верной смерти. А что бы со мной было, если я, к примеру, надумал купить новую машину или, скажем, польстился на массаж под кроличьей шубой?..
УБЕЙ ГЕН СТАРЕНИЯ!
Александру Ивановичу далеко за сорок. Он в очередной раз влюбился. Влюбился неопровержимо. То есть – насмерть. В этом возрасте легче дорогу перейти на «красный»…
Галина молода. Она то и дело терроризирует. Поучает без конца: «Ты допотопный спермотозавр! Не говори - поедем на автобусе в магазин за кубиками. Говори – поедем в дорогой магазин на престижной иномарке за шкафом-купе. Говори красиво, черт дери!». И еще говорит: «Подтяни живот, застегни ширинку, вытри сопли, займи у кого-нибудь денег, поедем в Америку…». Господи, какая Америка?! Откуда деньги?! Сплошной и однообразный реп с ее стороны.
Но он молодится. Купил на последние сбережения гантели. Качает мускулы, будто задумал кого-то убить. Выстругал из сломанной ветки рогатку. Она всегда при нем. За пазухой. С ней он выглядит на все десять.
По утрам бегает и бомбит болтами, начиненными серной стружкой от спичек, стены кирпичных гаражей. Для лихости.
А Галине не нравится. Она говорит: «Все не то! Не то! Не то! Не то! Убожество! Люди в твоем возрасте по пятому разу покоряют Эверест, по третьему разу грабят банки, а ты по ступенькам поднимаешься с одышкой. Куда это годится?!».
Отчаянное положение. Не угодить нельзя, а угодить нечем. Все проржавело, вплоть до мочевого пузыря. Обидно. Обидно и унизительно.
И Александр Иванович решился на отчаянный поступок. Он задумал удалить ген старения. Лег на диван, обложился книгами и инструментами, выпил для храбрости пару стаканов водки.
Было два часа ночи. В раскрытое окно летели сигналы противоугонных систем.
Голая и прекрасная Галина лежала рядом. Грудь ее ровно вздымалась. От нее пахло недоеденным арбузом и средством от моли. Запахи в голове Александра Ивановича перемешались, и он в какой-то победной эйфории опустил гантели на ген старения, точно, как ему показалось, рассчитав, где он находится.
Галина даже не вскрикнула.
И Александр Иванович подумал, прежде чем уснул: «Из рогатки хорошо только по воробьям стрелять…».
ХАДЖ… В МАРИИНСКИЙ
Альфред Петрович после трех дней затворничества решил выйти на двор. Было раннее утро. Солнечный блин только-только начинал размазываться по сковородке неба. Первые лучи скребли еще прохладные затылки деревьев, обступивших неотесанный стол на площадке для выгула бездомных животных и одаренных грустью людей.
Альфред Петрович находился под впечатлением телевизионного просмотра оперы Верди. Он не помнил названия оперы, не понимал смысла иностранных слов, не интересовало его ни само действие, ни декорации, ни золотое убранство ложь, его чувства не отпускал божественный голос исполнительницы главной роли. Он запомнил ее имя и фамилию. Это была Анна Нетребко. Перед глазами плыл ее облик. Ее губы, дрожащие от постоянного пения, сводили с ума. Особенно его потрясла последняя сцена или акт, - называйте, как хотите, - где Виолетта, вся в белом как Христос, заламывает руки, и, смертельно бледная, падает на кровать с шестью подушками, чтобы ее накрыла пенная волна холодного белоснежного занавеса. И вот уже гаснет свет рампы, и превращается в сладострастный бестелесный дым шелковая скорлупа одежд, достойных храмовой тишины. Там, за этой недоступной сценической пеленой, ее невыдуманное тело, ее душа, отзывная и заоблачная, наконец, выточенная из мрамора грудь… И Альфред Петрович поклялся, что когда-нибудь обязательно совершит хадж в Мариинский театр, и преподнесет певице огромный букет роз.
Они созданы друг для друга. Теперь он не сможет без нее жить. Она поможет ему завязать с пьянством. Он устроится на работу, а по вечерам будет разучивать романтические арии. А потом у них будут дети. Много детей. Один голосистей другого.
И ему захотелось попробовать свой голос прямо сейчас, не сходя с этого с этого места. Он оседлал стол, воздел руки к небу, затрясся всем телом, и начал петь разборчиво и громко: «Во поле березка стояла…».
Из окна на пятом этаже высунулась пьяная рыжая рожа:
– Тату твою мать! Шесть утра! Спятил что ли?!
Альфред Петрович, не обращая внимания на недовольство галерки, продолжал: «Люли, люли, стояла…».
Пустая пивная бутылка со свистом пролетела над головой и разбилась об асфальт.
«Ничего, – подумал Альфред Петрович, – и у самого великого Верди первая постановка оперы провалилась с треском…Ничего… Просто здесь живет не та публика…».
РЫЖИЙ?.. — ПОЛУЧИ ПО МОРДЕ!
Некрасивый человек сам может решить: до какой степени он некрасив, даже, может быть, безобразен, стоит ему посмотреться в зеркало. Конечно, при этом он должен быть самокритичен.
Расхаживающий по двору кот находился в меланхолическом настроении. Ему было, что называется, не до жиру. Плевать ему и на внешность черта, и на абрис помойного ведра, – этой застывшей музыки пустого желудка, – если оно порожнее. Да, сегодня ему решительно не везло, просто отчаянно не везло: ворона безнаказанно вырвала из хвоста клок шерсти, выброшенная из окна кость, которую он нашел утром, оказалась трижды обглоданной до него, трава выгорела на солнце до изнеможения. Она не лезла в горло, не годилась даже для прочистки желудка. Фенита! А вы рассуждаете о красоте! Красота – осколок кривого зеркала в мозгу! Лучше быть сытой бабой ягой, чем голодной Дюймовочкой.
Да и украсть было негде и нечего, то есть абсолютно нечего. Попробуй вырвать зубами из рук какой-нибудь зазевавшейся домохозяйки сумку с мясными или рыбными продуктами? Ни в жизнь! А попробуй-ка запрыгнуть на балкон, заваленный колющим и режущим хламом!.. Тут надо быть канатоходцем или самоубийцей.
Одна прелесть – солнышко. Грейся и смотри на хромого идиота с пустым кукишем в кармане, который норовит зазвать тебя в гости, чтобы надавать тумаков и сбросить с пятого этажа, а то еще и сожрет с голодухи. Пьянь. Чистой воды пьянь. У самого в доме ни куска хлеба, а туда же: «Кись, кись, кись…». У, головешка безмозглая! В твоей квартире только вшей разводить…
Надо заметить, что этот рыжий хромоногий кот характер имел неуживчивый. В детстве он был домашним и избалованным. Ел только из блюдечка, пил исключительно молоко. Но однажды его потянуло на улицу. Он сбежал от хозяйки и теперь числился пропавшим без вести. Жил в подвале с крысами. Был хулиганом и вором. Его так улица воспитала.
Хромой же пьянчуга был, в сущности, человеком очень добрым и одиноким. Просто ему не везло в жизни. После смерти жены он впал в вечную депрессию, и теперь слонялся по бытию без всякой охоты. Ему, однако, очень хотелось иметь рядом с собой отзывчивое существо. Он пробовал входить в контакт с инопланетянами, но затея сорвалась: те, заняв у него сто пенсионных рублей, пообещали прислать за ним корабль, но так и не вернулись. Наверное, попали в космическую пробку. Что ж, бывает.
Хромой встал с лавки и стал кругами ходить за рыжим колченогим котом. Тот при его приближении, демонстративно прихрамывая, тут же менял дислокацию, чтобы спокойно привести хоть в какой-то порядок остатки шерсти.
И чего пристал?! «Кися, кися». Сколько можно за мной ползать и умолять? Никакой гордости! Фи! И Фу! Поберег бы сердце, кочерыжка носатая, ведь свалишься сейчас в кустах – никакая реанимация не поможет.
Хромой сделал отчаянную и последнюю попытку поймать кота, но тяжело задышал и присел на край железной трубы перед фасадом дома. Ему хотелось плакать и пить водку, пить водку и плакать. Даже такому замызганному существу он безразличен. Он мог бы дать ему все: последний кусок, последнюю рубашку. Он протер бы ему борной кислотой слезящиеся глаза, вычесал шерсть, купил бы модный ошейник, кормил печенкой и сливками, черт, он согласен ловить с ним мышей наперегонки, но – нет же, никому, решительно никому он не нужен. Старость приходится встречать одному. Как это грустно и несправедливо.
Возле дома появилась расфуфыренная тетка с кучей дородных сумок. От нее пахло рыбой, желчью и мерзкими духами. И вкусно, и противно! Кота то выворачивало наизнанку, то бросало в дрожь от предвкушения сытной трапезы на мягкой перине.
Рыжий постарался принять жертвенно-грациозную и одновременно подобострастную позу, чтобы произвести на женщину положительное впечатление. Та замешкалась перед входной дверью, пытаясь набрать нужный код, и рыжий получил шанс. Он вклинил мордочку в проем между сумочками и колготами, но тут же получил по носу. Женщина со всего плеча заехала ему сумками как раз между глаз. Кот отлетел на несколько метров в сторону, и оказался у ног хромого.
– Зачем вы обижаете животное?! – возмутился хромой.
– Не ваше дело! – огрызнулась женщина.
– Это некрасиво!
– Что?! Я сейчас милицию с труповозкой вызову, чтобы вас убрали отсюда!
– Не имеете права! Мы вам ничего плохого не сделали.
– Нечего кота гадостям учить. Знаем мы вас, умников и циркачей. Вы, поди, в паре работаете: один ворует, второй на шухере лежит. Обпились и обленились, стоять на ногах не можете.
– У нас ноги больные.
– Жопам легче будет, - зло выругалась женщина и скрылась в подъезде.
Кот опустил глаза вниз и застонал. Застонал как человек, хотя этому его никто не учил…
РАЗГОВОР В ФОРМАТЕ УТЯТНИЦЫ
Сегодня Григорий получил чугунной утятницей по голове, отчего макушка раздвоилась и кровоточила. Зато, приняв одну из образовавшихся выпуклостей за точку отсчета, он теперь мог пользоваться головой, как подсказкой: та вдруг наполнилась просветленной ясностью. Люди с плохой памятью по костяшкам на тыльной стороне ладони легко вычисляют короткие и длинные месяцы в году… Теперь у него под кепкой был свой переносной календарь.
– Нет, – говорил Елико своей жене Зине, которая все еще размахивала пышущим жаром инструментом, – зализывать рану не стану. Пусть кровь стекает в тарелку с килькой. И рваное ухо зашивать не пойду. Пусть твою совесть пучит…Лучше останусь уродом.
– Ты и был уродом.
– Но, заметь, не снаружи.
– И снаружи, и внутри.
– Чего ж замуж за меня пошла?
– Пошла?! Я на ногах не стояла. Ты сам меня в ЗАГС на руках отнес, а я молодой и глупой была.
– А теперь умней всех хочешь быть?
Тут из-за стола встал друг семьи Игорь и вместо того, чтобы предложить примирительный тост, ударил Елико по лицу, и перстень из сплава меди и алюминия проделал в нижней губе бедолаги дыру. Елико зло сплюнул через это отверстие на пол и выругался:
– А идите вы, знаете куда?!
За это его дважды перекрестили еще не успевшей остыть утятницей.
Глаза Елико сузились до размера дверной щели и приняли бутылочный оттенок, но он и виду не подал, что отчаянно тупеет, продолжая под шумок активно поглощать «общаковскую» водку и грызть застрявший между обломанными зубьями вилки соленый огурец.
– Вот гад! – продолжал его метелить руками и ногами Игорь, – даже не подавится. Даже бить не интересно. Другой бы давно окочурился, а этот… как жвачка удар держит. Хорош, чавкать-то, дубина!
– Тебя о чем люди просят, подлец?! – посуетилась Зина.
– А идите вы! С меня хватит досужих дифирамбов!
Игорь пояснял третьему собутыльнику, Николаю Степановичу, соседу по лестничной площадке:
– На нем рваны, как на собаке заживают, потому что у него душа вонючая, гнойная душонка... И глотка ненасытная. Кого хошь обожрет – не подавится.
– Это нам известно. И-и-и…– икнул Николай Степанович беглым желчным дискантом, – извиняюсь, что сфальшивил. А, значит, и я ему тут на днях доверился, значит: послал с самого «ранья» негодяя за водкой, значит, так как кутеж опохмелкой красен, жду, значит, как только что снятый с креста клещами, в ознобе диком, с проржавевшим нутром, а его с моими серебряниками и след простыл. Вернулся, подлец, только под вечер. И-и-и... И что вы думаете? Без водки! Без денег! Я ему сейчас весь клюв разобью!
– Ну, убейте! Ну, и что?! Все равно выживу!
– Выживет. – Резюмировала Зинаида, потому что – подлец. Подлецы долго живут. Я про это в книжках читала.
– Читалка херова, заткнись!
– Игорек, позволь я его убью до смерти? Левой.
– Нельзя. Пока нельзя. Ребята будут против. На него надо в очередь записываться. Мы его по очереди бьем. Даем отойти – и по новой трескаем… Сейчас лицо на этом гаденыше немного того, зарубцуется, тогда и приходи… Девятым будешь. Я тебя сейчас в список внесу.
Елико полез в карман майки за блокнотом, но, так и не найдя его, придвинул к себе бутылку. Она оказалась пустой.
– Гад, когда только успел все вылакать?! Так и быть, убьем его на месте! Сейчас!
– Не посмеете! Не посмеете!
– Это почему?
– А кто тогда пойдет за водкой?.. Сказано ведь в библии: «Любовь не проходит…».
ПОПРАВКА НА ИСКАЖЕНИЕ
Вертлявая чайка-крячка что-то присмотрела себе на обед. Она не ходит так далеко в море, как хохотун. Тот буквально сверлит рыбу прожорливыми глазами, злится и горлопанит, как голодный мужик.
Норд-ост. Волны точно пастуший кнут монотонно стегают берег. Козырьком с востока и севера над морем нависают коричневые скалы. Идущую с моря волну гасит подводная гряда. Это застывшая лава нашла здесь свой покой.
Я ныряю в маске и ластах. Передо мной – волшебный мир со сказочными полянами и долинами, где нашли приют привидения.
Каменная гряда обросла водорослями. Чуть поодаль от нее - песчаное дно. От него исходит голубоватый ореол. Напрягаю зрение, и вижу ноздреватый круг без признаков движения. Присмотрелся, и различил голову и хвост рыбы. Здесь притаилась камбала. Она похожа на блин, посыпанный сахарной пудрой. Если пригвоздить ее острогой к песку, поднимется песчаная муть.
Волна стихает.
Гладь прошита трассирующей ставридкой.
Дельфины-белобочки, зависая в воздухе, выделывают упоительные пируэты. Брызги. Серебро ласкирей. Перламутр окуней. Изумруд зеленушек.
Выхожу на берег.
И здесь я один. Бросил в море пригоршню камней, – и радуюсь как ребенок. Галька утонула в теле медузы, разорвав ее на куски. Я не подумал, а между тем, как хрупок мир…
От времени ничего не осталось, от моего волшебного времени: и его растерзали годы. Они камнем шли на дно, а я этого не замечал. Нет, я ни о чем не жалею. Так и должно быть. Я все же что-то получал взамен – неземную, пьяную усталость, боль от потерь, то бешеный, то робкий восторг от поцелуев.
Невозможно заострожить время.
Я был похож на азартного, но неудачливого подводного охотника. Хрупкие наконечники гарпуна чаще тупились о камни, и я оставался без добычи, потому что практически всегда забывал делать поправку на искажение, которое дает бесформенная линза воды. Забывал… или не хотел.
ЗАПОЛУЧИТЕ ДАМУ «ТРЕФ»!»
– Если хочешь кого-то разлюбить, ты должна добиться главного: от предмета воздыхания должен исходить звук, как от пустого пространства, – сказала ясновидящая Ольга своей подруге. – Ничто другое не поможет.
– Убить что ли его?
– Забыть. Хватит с него и этого. Ты, вообще, Вера Нина, редкая дура, это я тебе точно скажу. Нет, посмотри на себя в зеркало: красавица, умница, с выдающимися личностями общаешься, а бегаешь, прости, за Васей Пупкиным. Он у тебя кто? Никто. Он даже не мужчина.
– Он мне ребенка сделал.
– Чем, дорогая? Сама говорила, что он у тебя «голубой».
– Его мафия таким сделала.
– Какая мафия, какая мафия! Им больше заняться нечем?! На хрена им твой «голубой» астроном!.. Или - кто он там у тебя?
– Физик. И лирик. Он умеет сонеты строчить. Все я, конечно, не помню, но один в башку врезался: «Сегодня траур у козла, он в черный цвет покрасил яйца».
– Это не сонет.
– Это лучше. А еще он телевизионную рекламу редактирует. Про гладкую кожу смотрела? Ну, там еще спрашивают: «Хотите, чтобы кожа на ноге всегда оставалась гладкой?
– Ну? Кто же не хочет?
– И он так отвечает. Но добавляет: «Тогда ампутируйте себе ногу». Смешно-о… С юмором он у меня.
– Он наркотики умеет из формул добывать? А сердца жечь глаголом?
– Сдурела?! Он даже денег добыть не может на сигареты. И аутодафе только с третьего коробка спичек зажигает в безветренную погоду.
– Вот видишь! И кому он такой нужен?
– Мне нужен. Я его люблю. Люблю – и все. Он много страдал. Он очень, очень умный. И принципиальный. А умные люди сейчас никому не нужны. К сожалению. Он мне так объяснял: раньше только дворяне и разночинцы читать и писать умели. Они и были цветом нации. Им по праву рождения двери и в науку, и в культуру открывались. Писатели, ученые, инженеры…А у кого гены подряхлее – в гусары, по военной части, тоже неплохо. До полного просветления и поднятия рода на новую высоту. Рабочие же и крестьяне были безграмотными. Развлекали их скоморохи, а наслаждались они лубками.
– Лобками?
– Дура! Крестьянка! Бездарей грамоте обучили просвещенные люди на свою голову, теперь кашу и расхлебываем! Получи под зад массовой культурой. Хавай комиксы, слушай «попсу», читай «поножовщину». И торчи кверху ж… до полного оглупления у телевизора. Мой на эту халявную публику работать не хочет. Да кто они такие: из грязи – в князи?! А мой не хочет быть клоуном. Не хочет! Как перестройка началась, он в первый же день нарочно с антресоли упал, сломал себе три ребра и копчик, чтобы, ни дай бог, не сделать лишний прорыв в науке. Для жуликов и казнокрадов?!.. Я верю, что когда-нибудь его именем назовут один из затонувших кораблей!
– Ты-то себя с семью классами к грамотным причисляешь? Я тоже кое-что читала. Я Дидро читала. И вот что я усвоила: «Золото – это все, а все прочее без золота – ничто. Вместо того чтобы набивать ребенку голову отменными правилами, которые необходимо скорее забыть, чтобы он не превратился в нищего, я молюсь при нем на луидор, пальцами изображая все что можно приобрести на священную монету, - хорошие штанишки, красивую шапочку, вкусное пирожное, - затем я опять кладу луидор в карман, гордо разгуливаю, и вот так-то даю ему понять, что от этого луидора идет и вся моя уверенность в себе». Усекла?! Я бы и сама роман настрочила, да лень. Честно. И не хуже получилось бы, чем у Достоевского.
– И назвала бы ты его «Идиотка».
– Хоть бы и так.
– Слушай, ты не хами, не хлещись своей эрудицией! Смешно: выучила пару цитат и бравируешь ими. Я знаю для чего тебе Вольтеры нужны – клиентам мозги пудрить, чтоб они раскошеливались. Что ж, я сопроматов и политэкономии не проходила, это так, но мой дедушка, между прочим, был дворянином.
– И мой. По материнской линии.
– Не знаю, не знаю. Только не барское это дело проводить из космоса всякую чепуху, которая тебе спьяну в голову лезет. Из какого космоса – из винного отдела! Ты иногда такое лепишь, такое!.. Ты при мне клиентке напиз…ла, что ее ждет роскошная жизнь в Париже с немного сутулым миллионером, который занимается поставками лунной пыли на Байконур, что Черномырдин будет лично жать ей руку. Ты ее отпечатки видела?
– Видела.
– И тебя не вырвало? У нее не рука, а клешня омара.
– Зато она этой клешней мне четыреста долларов отстегнула. У тебя таких денег никогда не будет. А мальчик с ней какой был? Не мальчик, а конфета в целлофане.
– У тебя на уме одни использованные презервативы.
– А у тебя? Богатые могут себе позволить все, а бедные все остальное. Надо было в школе не в кружок вышивания записываться, а сразу подаваться в «драматический», то есть - в проститутки. С первого класса. Теперь уж время упущено.
– Я, я!..
– И заткнись! Если я, по-твоему, чепуху несу, чего же ты ко мне ходишь?
– Больше некуда. Ладно, не бери в голову… Не хочу я с тобой ни ругаться, ни спорить. Можешь мне помочь – помоги, а нет…
– И что же, дворянка ты наша, хочешь, чтобы я для тебя сделала?
– Во-первых, сними с него порчу, а во-вторых, сделай так, чтобы он от той сучки, у которой сейчас живет, домой вернулся. Хоть на велосипеде, но вернулся.
– Так у него еще и баба?
– Девка молодая. И у нее ребенок от него.
– Он у тебя что, сперму голубыми чернилами разбавляет?
– О чем ты?
– Одно из двух, дорогая: либо он «голубой», как ты утверждаешь, либо самый настоящий «плейбой».
Нина, растравившая себе душу горькими воспоминаниями, не могла сдержать слез. Они хлынули ручьем, заливая и скатерть, и разбавляя содержимое стакана. Недавно она пристрастилась к вину. Выпьет, немного, и вроде бы легче становится. Хочет, чтобы совсем светло было, – и перебарщивает. У нее в организме устойчивое сусло образовалось. Стоит пропустить рюмку, другую, и оно самостоятельно начинает бродить, а потом допоздна колобродит по коммунальному хозяйству тела.
Она стала сдавать. Расплылась. Под глазами чулочного вида мешки. Макияж с лица сыпется ошметками. В одежде нет былой свежести и экстравагантности, а одежда для женщины, как красные флажки для охотника, которыми он «обкладывает» зверя. Мужчина идет на блеск и цвет. Себя нужно уметь показать: и всю, и целиком, и отдельными фрагментами. Но винить ее тяжело. На нищенскую зарплату, которую она получала, можно было безбедно содержать, пожалуй, лишь тараканов. Но они не способны спасти от одиночества. В какой-то мере забываться помогал Гаврик – смешной щенок редкой китайской породы. Говорят, что такими мелкими собачками окружали себя императоры. Но этот был и очень мелким, и уж очень плохо себя вел: запросто мог написать на кровать или потеряться в дороге. Совсем недавно он убежал за кольцевую дорогу, заставив себя искать целых два дня. И это не единственный случай. Раз в месяц, не реже, они с дочерью оплакивали его. Это уже стало ритуалом. И поводом для выпивки. Если учесть, что щенки его породы стоят двести долларов, а за этого, последнего в помете, с перебитым хвостиком было заплачено только пятьдесят, то, как говорится, за что купили – за то и гуляем. Но, впрочем, любовь не измеряется деньгами. Настоящая любовь даже и не конвертируется. Женщина без любви превращается либо в оглоблю, либо в чучело.
Любви всегда мало. Ее недостает всем. Мы не знаем, как она выглядит, какими дорогами кружит, кто ее достоин, кто – нет. Мы ищем. Мы рвемся из кожи. Мы в кровь раздираем сердца. Богатые и бедные. Страшные и красивые. Пигмеи и великаны. За что нас судить?!
– И не бабник он вовсе. Он слабохарактерный. Стоит его поманить голым телом, как он тут же «ведется».
– Это у мужиков бывает.
– Жалко их.
– А мне нет. Кастрировать их всех нужно, тогда на земле рай наступит.
– Это уже не рай будет, а сплошная пуканина. Что им тогда останется – спать, читать газеты да «шептунов» пускать? Это не для моего темперамента. Я секс люблю.
– А я бы этим мужикам еще и глотки пообрезала, чтобы не храпели. Я понимаю, что у них так кадыки устроены, но я своего убить была готова за козлиный храп. У меня ни одного мужика нормального не было. Собственно, одни недостатки мне и доставались. Вот ясно вижу, что мой где-то уже на подходе, а он все не идет, да не идет. На дню по десять раз карты кидаю. Идет ведь. Карты не будут врать.
– Карты не будут.
– Тебе, знаешь, что нужно?
– Чего?
– Найти другого и втюриться в него. Клин – клином. У меня есть один на примете.
– Тебе-то он самой не нужен что ли?
– Мне сейчас не до этого.
– И какие же у него недостатки? Ты ведь путевого, поди, к рукам бы быстро прибрала.
– Говорю: не сейчас. Я в конноспортивный клуб записалась. Учусь верхом ездить. Не все же – им на мне?! Теперь мужиков модно с коней снимать. Мне богатый нужен. Нужда зажрала. Надоело.
– Мне тоже надоело, а что делать?!
– Ты у нас как мать Тереза.
– И чем же твой протеже располагает?
– Машина есть. Дача. И у него отсутствует читалищный нерв. Он не тратит время впустую: на чтение умных и глупых книг, в газеты он заворачивает селедку, а живописью называет побелку плодовых деревьев. Ты будешь с ним – как за каменной стеной. Он гвоздь в стену вколачивает с двух ударов. Что тебе еще нужно? Будешь Гаврика на природу возить, научишь его прыгать через веревочку. Что еще надо?
– А чем же он не располагает?
– Ноги у него, правда, одной нет. Но ты даже не заметишь. Он ее на войне потерял.
– На первой мировой?
– Так не шутят. Он видный и статный. На мине подорвался в Чечне. Военный. Много чего в жизни повидал, и знает цену добру и злу. Он тебя на руках носить будет.
– Не знаю, не знаю…
Прошло время. Нина, – наверное, подействовал Ольгин приворот, – спаяла-таки союз комиссованного военного и портнихи-надомницы. Николай Иванович и к дочери ее привязался. Балует. Наряды покупает. В доме достаток. Все хорошо. Они вместе на море побывали. Загорели. Нина стала меньше пить. Похудела на двадцать четыре килограмма, и стала похожа на копенгагенскую русалку. Ей даже стали идти неприличные позы…
Но все хорошее когда-нибудь кончается. До вселенского взрыва, к примеру, ничего не было. И ничего не случалось. Тоже все было хорошо. Просто замечательно. А теперь и грибы растут на деревьях, и русские дети говорят по-французски и занимаются спортом.
Ученые полагают, что черная дыра похожа на город со сформировавшейся инфраструктурой. Она все притягивает. Поглощает свет. А большой город, такой как Москва, похож в свою очередь на черную дыру. Или, если хотите, на черную воронку. Она затягивает. Она поглощает добродетель, размывает пороки. Мы смотрим на звезды, и они нас умиляют. Глупо. Их свет, проходя через земную атмосферу, отклоняется. Мы портим свет. Он не струится, а мерцает. Мы портим воздух. Никакие мы не сверхчеловеки. Мы каждый по-своему – темное, смрадное пятно во вселенной. Там есть красивые места. Например, Омега Кентавра – шаровое скопление. Досужие астрономы подсчитали: в нем около миллиона звезд… Это кого-то может утешить? Едва ли!.. В мире соблазнов даже бактерии становятся мутантами. Человек же, с его-то слабостями, самая легкая добыча для несчастий. Одно из самых распространенных несчастий настигло-таки и Нину. Она совершенно случайно отдалась вызванному Николаем Ивановичем для починки крана водопроводчику. То есть эта измена ею не была запланирована. Просто ей хотелось испытать свои распрямленные чары на каком-то новом человеке. Это как эпизод. И только. Она могла поклясться своей умершей матерью в том, что согрешила по недосмотру, что ей было неудобно и дико отдаваться в ванной нетрезвому молодому человеку, но с другой стороны и не отдаваться было как-то смешно и глупо, ведь он угостил ее принесенном из другой квартиры вином и дыркой от бублика. Он был очень любезен и ловок. Людей нужно уметь прощать. Ведь и Господь Бог придумал храмы не для себя лично, ведь и он учит нас прощению.
Но Николай Иванович, когда она приводила доводы в свою пользу, возразил, мол, прощение – ни есть завтрак, обед и ужин, это явление исключительное, и должно применятся крайне редко.
«Сапог» он и есть «сапог». Ни лишнего интеллекта, никакого такта. Ударил ее во время вечерней прогулки о фонарный столб. Улицу обесточил, а сам скрылся. Обидно. Не простил. Ушел. И не показывается, и не позвонил ни разу. Гордый. И пошел он на фиг в таком случае! Откуда, в самом-то деле, он сам взялся? Из хаоса! Из вечной неустроенности! Да, она не фея, но и он не фей… Все мужики сволочи. И чему они могут научить: пускать воду из крана струйками, мастерить дурацкие фигурки солдатиков из фанеры, стирать носки, кухарить, бегать по магазинам, ругаться матом?! Поехали они все к бабушке! Она любила и любить будет одного только Филиппа. Филипп святой. Может, он на то лишь и способен, чтобы пустую формулу вкрутить в патрон вместо лампочки, но он блаженный!.. Их мало на земле осталось! А скоро и самые последние из них пересядут на лошадь Пржевальского, и – поминай, как звали…
Филипп мог часами смотреть в потолок, черпая оттуда и вдохновение, и покой. Неправда, что «луидоры» могут человеку дать все. Талант, к примеру, не купишь, золото с собой не унесешь. Душу нельзя утопить в роскоши. Нельзя! Он звал ее «зайкой», «куколкой», «мышонком», «функцией»… Пусть это банально, но ей от этих слов было тепло и не так одиноко. Потребуется сто лет, чтобы его вернуть, она и сто лет будет ждать, и тысячу, заказывая у кликушествующей и истеричной изотерички все новые и новые привороты… Потому что любовь не проходит!
РИМСКАЯ ЗАЩИТА
Жителей древнего Рима трудно было удивить водопроводом или канализацией. Работали эти сооружения исправно, а некоторые фрагменты сохранились до наших дней. Часть такой системы функционирует в селе Онючкино. Каким-то чудесным образом Фрагон Михайлович Писчук оказался ее владельцем. Так уж случилось. Если бы не экскременты, отхожее место можно было экспонировать на любой современной выставке.
Писчук с семьей пользовались туалетом от трех до двенадцати раз в сутки. Это к слову. Но не это главное. Фрагон Михайлович пользовался для подтирки попы не туалетной бумагой, а гладкими камешками с реки Нестерки. И ненакладно, и не раздражает кожу.
Как-то раз приехал к ним в гости американец Джон Каклеби. Писчук познакомился с ним в Москве на симпозиуме геологоразведчиков, куда Фрагон Михайлович попал совершенно случайно, таскаясь по магазинам. Все здания в городе были для него на одно лицо, вот он и перепутал объекты.
Джон прекрасно говорил по-русски, разбирался в искусстве, археологии и музыке. Они быстро нашли общий язык. Подружились. Писчук пригласил Джона в гости.
Клава накрыла на стол.
– Виски не держим, - извинилась она, выставляя на стол бутыль самогона. – У нас собственного изготовления. «Слеза крестьянки» называется.
– Отлично, - сказал Джон, пропустив стаканчик.
– А вы, случайно, не разведчик? А то у нас тут с этим строго.
– Разведчик, да, но не то, что вы подумали… Я веду разведку недр, - чуть не подавился Джон соленым груздем.
– Что пристала к парню? Наливай. – И, похлопав Джона по плечу, добавил: «У нас тут кроме дерьма ничего не осталось».
Джон выпил и закусил. Потом они выпили на брудершафт три раза. Клава спела гостю несколько народных песен из сборника. Для колорита. Гость пытался ей подпевать, но скоро сломался, почувствовал себя нехорошо, и попросился в туалет. Михалыч вывел его на улицу и объяснил, как пользоваться удобствами.
Джон отсутствовал уже почти час.
Клава забеспокоилась:
– Посмотри, не случилось ли что с человеком?
– Да что с ним будет-то?! Такой же засранец, как и мы. Нажрался, жопу подтереть не может.
Американец появился на пороге бледный и взволнованный.
– Это, – говорил он, тыча Писчуку под нос принесенный из сортира речной окатыш, – это… Ну, Это! Это же!.. Забыл как по-русски… Ты очень богат, Михалыч! Ты… как это?.. крутой… Да, ты очень крутой и очень богатый!.. У тебя в ведре Это! Ты хоть это понимаешь?
– Успокойся, Джон. Охолонись. Давай хлобыстнем по маленькой. Друг!
– Это невероятно! – продолжал он свое. – Это же Клондайк! Да, я тебе как специалист говорю.
– А по-русски это говно. Выброси.
– Не понимаю.
– Выброси и забудь.
– А ты можешь мне его подарить?
– Как нечего делать. Бери все, что пожелаешь.
Потом они еще выпили, после чего Джон напрочь забыл русский язык. Он что-то бормотал по-английски и плакал, пока не уткнулся лицом в пуховую подушку. Клава накрыла его платком из козьей шерсти, и он уснул, крепко зажав в руке речной окатыш. Он икал и выкрикивал непривычные женскому уху слова: «Клондайк! Клондайк»!
Утром, едва открыв глаза, Джон стал проситься в туалет. Он дергал Писчука за рукав, приглашая его пройти за собой. Тот плохо соображал, и никак не мог понять, чего хочет от него американец. В голове пронеслась паскудная мысль: «Уж не извращенец ли Джон»? Но он тут же прогнал ее.
Джон тем временем выскочил из сортира и свалил к ногам Фрагона Михайловича ведро речных камней.
– Вспомнил! – Говорил он. - Вспомнил как это по-русски. Это золото. Это настоящие самородки, Михалыч.
Фрагон нагнулся, подобрал с земли камень, поднес его к носу, понюхал, засомневался:
– Не может быть.
– Точно.
– Сколько же я этого золота просрал, если бы ты только знал…
– Да, да… Я видел: целая яма… надо доставать и промывать. Блестит-то как!
– Не так. Сейчас я накапаю червей, возьмем с собой удочки, и пойдем на реку ловить рыбу. Там и золота твоего наберем. Там его навалом. А потом сварим уху, опохмелимся, и ты поправишься. У нас, у русских, говорят: «Не все то золото, что блестит».
ДУЭЛЯНТ
Неужто ж точно, боже мой,
Я здесь любил, я здесь был молод?…
Иннокентий Анненский
Я был маленьким, и мне не приходило в голову сравнивать вишневую мякоть со спелыми девичьими губами…
Я вообще не люблю садовые ягоды, яблоки и груши. Я на них смотреть не могу, зная, каким олигофреном надо быть, чтобы вырастить что-нибудь съедобное на грядке или в саду. На нашем дачном участке капуста никогда не дотягивала до кочана, лишь до размера виноградинки. О моркови и говорить нечего – закавыка с хвостиком.
Так вот, о вишне: ягоды ее кисло-сладкие, но больше кислые. При одном только виде этого неспелого многоточья у меня непроизвольно начиналось слюноотделение, и перекашивались челюсти. И поэтому мне было странно услышать признание моего старшего приятеля Ивана, когда тот, рассказывая о своих любовных похождениях, употреблял в этой связи странные сравнения. Губы у нее, как вишня. Мы сегодня с Викой на сеновале целовались взасос. Это было что-то! А потом я залез ей в трусы. Фантастика. Я на ней – как на яблоне раскачивался.
«Не может быть, – подумал я, – Иван врет. Не такая девочка Вика, чтобы ее трясли, как дикую яблоню».
Во всяком случае, я себе этого представить не мог. Вике было шестнадцать лет. Она была отличницей в школе. Любила читать. Она была очень красивой и приветливой. У нее была длинная коса. Русая. До пояса. Крепкая, как бамбуковое удилище. А когда она распускала волосы и выбегала утром на крыльцо в одном купальнике, мне хотелось подбежать к ней, - наши дачи были рядом, - и заблудиться в сказочных прядях. Если бы я в ту пору был ветром, я унес бы ее в свой замок на берегу моря, и мы, взявшись за руки, бродили вдоль берега, смотрели на звезды и читали стихи. А по вечерам я бы ласково дул на пламя в камине и ласкал ее загоревшие ноги. Я сложил бы ладони корабликом, а затем закрыл глаза и медленно, как если бы на капитанском мостике не было ни матросов, ни лоцмана, никого-никого, кроме меня, да и то призрачного и влюбленного, стал ощупью искать неземную единственную гавань, где можно переждать бури и вечность. А потом да здравствует штиль! Господи, как я ее любил, если бы только ты мог знать… И вот этот обалдуй Иван хвастает, что раздевает ее до гола и делает с ней все, что захочет. Это невероятно.
– Иван, – сказал я, – если ты будешь Вику позорить, я вызову тебя на дуэль.
– Дурак. Ты должен увлекаться не древностями, а… хотя и это тебе еще рано.
– Во-первых, не рано, во-вторых, говоря о древностях, что ты имеешь в виду?
– Вику. Она для тебя слишком стара.
– А для тебя?
– Мне семнадцать, а тебе двенадцать. Уловил разницу? Поживи с мое, тогда и говори о дуэлях. И потом, откуда ты возьмешь пистолеты?
– У меня есть. Старинный. С перламутровой инкрустацией. Мне он перешел по наследству.
– Не верю.
– Когда угощу девятью граммами свинца, тогда поверишь.
– Давай меняться: я тебе швейцарский нож, а ты мне пушку.
– Иван…
– Хорошо. И лопату саперную.
– Угу, картошку капать. Уволь.
– А что же ты хочешь?
– Ничего. Давай так: если я погибну, пистолет - твой.
– Если я тебе по шее дам, он и так моим будет. Я же с тобой по честному хочу разобраться.
– Это и будет по честному. Стрелять будем по очереди, потому что пистолет только один.
– И куда прикажешь секундантов присылать?
– Без них обойдемся.
Договорились, что дуэль состоится в понедельник в дубраве, в шесть часов утра. Суббота и воскресенье нас не устраивали, так как в эти дни в лесу было полно дачников, которые могли помешать.
Ночью я долго не мог уснуть. Я представлял, как расстроятся бабушка и мама, узнав, что меня нет на свете. Особенно будет переживать бабушка. Она столько лет отпаивала меня противным козьим молоком, а выходит, что зря. Одно утешало: им не придется мерзнуть на кладбище, когда гроб с причитаниями будут опускать в землю. Бр-р-р! Мурашки забегали по спине, и мне самому стало себя жаль, и я побеспокоился о предсмертной записке.
Я заготовил конверт, подписал его: «Вскрыть после моей смерти». Потом на листе бумаги написал письмо для Вики. Оно было длинным. Не помню всего текста, но, - глупое мальчишество! - признательные слова я скрепил печатью губ, для чего пришлось обмакнуть их в чернила, и ввел постскриптум: «Мой сиреневый ангел, если нет над землею утренних звезд, я буду Первой! Я люблю тебя! Я буду любить тебя миллионы лет! Я защищу тебя своим сияньем! Помни обо мне!».
Прощальную эпистолу я написал в субботу, а в воскресенье мы вместе с ребятами пошли купаться на пруд. Были там и Вика с Иваном. С Иваном я держался нарочито холодно, а на Вику поглядывал с нескрываемым восторгом и байроновской грустью.
Вика выбрала удобный момент, и, оставшись без попечителей, отвела меня в сторону. Что-то в ее взгляде было заговорческое, будто ей стало что-то известно о предстоящей дуэли. Она отвела меня в кусты, где нас никто не видел, и спросила:
– А ты почему не купаешься?
– Не хочется.
– А что тебе хочется?
– Не знаю.
– А я знаю.
– Нет. Ты этого не можешь знать.
– Почему?
– Это тайна.
– Тайна? Обожаю тайны. И я хочу узнать эту твою тайну. Ты мне ее откроешь?
– Может быть, но не сейчас.
– Женщины не признают таких слов.
– Каких?
– Таких, таких… Что это за слово такое «не сейчас»? Сейчас и немедленно.
Она всем телом прижалась ко мне, дразня своими почти вишневыми губами. Она что-то говорила, а я замечал только артикуляцию ее губ, и мне казалось, что приближается конец света, и передо мной разверзается небо, и потоки солнечной лавы движутся на меня. Ее волосы щекотали мое лицо. Мне было трудно дышать. Вика встала на колени и развязала тесемки плавок на моем правом бедре. Я покраснел, потеряв всякую способность что-либо соображать и двигаться.
– Ты очень туго затянул… Так нельзя.
Потом она развязала узлы с другой стороны. Я стоял перед ней совершенно голый. От стыда меня бросило в жар, а она засмеялась, поднимаясь с земли. Потом она крепко поцеловала меня в губы, и я ощутил во рту вкус спелой вишни. Мне его никогда не забыть…
Ветер гнал меня по лесной тропинке. Я спотыкался. Ветки царапали кожу, кололи глаза. Я даже не пытался заслонить их руками. Мне было все равно: ослепну я или нет. Я уже ослеп. Я ничего не видел перед собой. В дурацкой раме обидных видений – сеновал и заскорузлые ручища Ивана, которые ломали ветви дикой яблони, с которой почему-то сыпались тусклые звезды…
К вечеру у меня поднялась температура. Я почти не спал, но утром все-таки отправился в дубовую рощу. Я не знал точно, который был час, но Ивана пришлось ждать долго.
– Извини, что опоздал, - сказал он, подойдя сзади, - не передумал?
– Передумал, - сказал я, протягивая ему дедушкин дуэльный пистолет, - да и все равно ни пороха нет, ни пуль… И век не тот, и женщины другие…
ПОСЛЕ СВАДЬБЫ
Я выпил, но я все соображаю. Я знаю, что за окном – лето, а в холодильнике зима. Я не насилую природу – отпускаю ее на волю. Воля это как раз то, чего сам я не имею.
Над моей постелью склонились «врачи» - художник, компьютерщик и банкир. Они мне сочувствуют. Хотят помочь. Я адвокат, но сейчас не могу защитить и мухи.
Консилиум постановил вколоть мне несколько кубиков снотворного.
Они хотят, чтобы я уснул. Я им мешаю. Я им мешаю в собственном загородном доме. Почему бы в таком случае им меня не убить? Отобрали ключи от машины, потому что я, видите ли, будучи нетрезвым, выронил на асфальт водителя и оставил его умирать на асфальте. Во-первых, водитель не флейта, во-вторых, я выронил своего водителя, а в третьих, я его не бросил, а выпал следом, и теперь тело мое покрыто синяками. Водителю я хорошо заплатил. За те деньги, которые он от меня получил, можно отлить статую из бронзы, а у него всего лишь – рука в гипсе.
Женщины любят цветы, но предпочитают, чтобы им дарили бриллиантовые вазы. И еще: желательно, чтобы розы были завернуты в норковую шубу. Я все понимаю: конечно, цветы могут простудиться и заболеть…
– Эй, отдыхающие, - зову своих спасителей, едва открыв глаза, - спускайтесь к столу.
Они разгорячены после купания в бассейне. От них пахнет моим любимым одеколоном. Мне не жалко стойких корпускул, но незваные эскулапы перебарщивают. Поинтересовался: « А где Петр?» Впрочем, Петр всегда не там, где его ищут. Однажды он уехал на отдых в Турцию, а там случилось землетрясение. Кто-то из общих знакомых заволновался: «Такие жертвы, такие жертвы!.. Как бы с Петром чего не случилось…». Но Петр, чтобы вы знали, никогда не остановится в опасном районе, пока детально не изучит его сейсмографическую составляющую.
Художник разлил по стаканам сомнительного вида «Гжелку». Отрава. Для протирки ягодиц она еще годится, но внутрь принимается с трудом. Водку я для приличия похвалил: не похвалишь – не пойдет.
Компьютерщик пить отказался.
Мы с художником выпили, и я поинтересовался:
– Скажи, ты можешь изобразить на холсте тоску в чистом виде? Без фужеров. Без устриц. Без семги. Без одежды. Без… Тебе когда-нибудь хотелось успеть на самолет с перебитым крылом? А на мчащийся под откос поезд?..
Не помню, что он ответил. Кажется, сказал, что это уже было у супрематистов. Собственно, все уже было до нас… и после.
Я открыл окно, чтобы глотнуть свежего воздуха. У соседей по даче играла музыка. Звучал вальс Мендельсона. И я подумал: «Где-то я совсем недавно уже слышал эту печальную мелодию».
ОТЕЛЬ СНОПОВЯЗОВ.
1. ЗАБЛУДИВШИЕСЯ МУМИИ.
Как это больно и невыносимо грустно оказаться в ином мире, в ином измерении, совершенно в незнакомом месте, рядом с посторонними людьми, которые не выказывают тебе лично никаких знаков внимания. Они и не враждебны, но и не дружественны. Они чужие. Они, как обиженные глухонемые, не слышат и не слушают. Ты идешь сквозь прозрачную стену равнодушия и безразличия.
Ун успел прочитать на черном транспаранте надпись: «Общество сноповязов приветствует вас»! Десятиметровое полотнище с аршинными белыми буквами обхватывало периметр стола для заседаний. Скромные деревянные стулья с высокими спинками занимали господа в несуразных черных одеждах. Лохмотья даже отдаленно не походили на цивильные костюмы. Помесь телогреек с солдатскими бушлатами, но еще более бесформенные и грязные. Чтобы тряпье, все же имеющее лацканы и полы, не волочилось по полу, для ношения их были предусмотрены кушаки, булавки и рыболовные крючки.
Стол для заседаний был вынесен на сцену, и, похоже, предназначался для президиума. Сама же огромная зала, вмещала человек четыреста, но они спрессованной массой выстроились вдоль стен, и свободное пространство в центре зияло пустым черным квадратом. Люди стонали, кашляли друг другу в затылок, толкались, ежились, цеплялись за воздух, создавали ненужную давку: казалось, их отпугивает невидимая и чем-то опасная черта, проведенная прозрачным мелком на паркетном полу, и за нее нельзя было заступать.
Ун никак не мог решиться подойти к кому-нибудь и расспросить о здешних порядках, о целях собрания, о месте, куда он попал, а еще лучше поинтересоваться, где тут выход. Он заметил, что на него поглядывают с нескрываемым раздражением, как на человека, который путает элементарные правила, как если бы он оказался в храме с покрытой головой.
Ун перешел в другое помещение, но и там - та же удручающая картина. Только само помещение меньше, а народу в нем больше. Помещение похоже и на убежище и на сиротскую трапезную. Гора немытых алюминиевых мисок. Горят свечи. Зловоние. Сутолока. Не протиснешься. Люди кашляют, чешутся, трутся друг о друга носами – согреваются таким образом что ли?.. И, видимо, ждут, когда для них накроют столы. И опять – по стеночке, только по стеночке. Никто ничего не говорит. Но в этом каменном кубе стоит како-то гул, действующий на нервы, и они у Уна начинают сдавать. Его охватывает паника, и он пытается найти выход из этого лабиринта.
Ун вынужден орудовать локтями. Он движется наугад, и все более неприятной и гнетущей кажется ему эта почти загробная атмосфера вечной очереди в Никуда. Окруженный толпой опустившихся, прокаженных людей, - а у него уже появилось подозрение, что все эти ходячие мумии гниют заживо, - он чувствовал себя совершенно потерянным.
Все это походило на сон. Но сон можно оборвать криком, а Ун боялся использовать этот последний шанс: а вдруг это не сон, а прохождение неведомых судных врат, уж больно мрачно здесь для Поднебесья…
И что странно – вокруг одни мужчины. Что это? Раздельное прохождение чистилища?
Он пытался восстановить в памяти предыдущие события, чтобы понять, что же с ним произошло такого необыкновенного. Он отлично помнил всю свою жизнь вплоть до последнего дня, но вот последний ли это был день, определить было трудно. Будто и у него в памяти образовалась черта, за которую он не мог заступить.
Чем дольше он искал выход, тем призрачней виделась цель. Комнаты уменьшались в размере, за дверью оказывалась новая дверь, свечи таяли, грозя все погрузить в одну нескончаемую ночь. И Ун решил вернуться в зал заседаний. Он вдруг поймал себя на мысли, что инстинктивно хочет слиться с толпой. Если в первые минуты он ощущал только замешательство, то теперь по коже бежал холодок страха. «Надо, - он себя будто уговаривал, - сначала все хорошенько разузнать об этом дурацком обществе, а потом принимать решение, ведь и любопытно все-таки: что это за странное учреждение, чем тут занимаются все эти люди». И он отважился на рискованный поступок, поддавшись на увещевание призрака: «Не выделяйся, будь как все».
И Ун сказал себе: «Хорошо». И он стал двигаться в обратном направлении, а по пути, как бы случайно, зацепился за чей-то плащ, который ему показался сносным. Затем он спровоцировал падение на пол. Свалив в борьбе запутавшегося в черных полах бедолагу, попытался завладеть его одеждой. Тот отчаянно сопротивлялся, но силы их были неравными. «Не спорь, - говорил Ун, - мой белый плащ и добротней и моднее. Я верну тебе его».
Бедолага заплакал, затоптал плащ ногами, и, оставшись в одном драном свитере, затрясся, как в лихорадке, обхватил себя руками, точно боясь, что будет обобран до нитки.
«Сказал же, что верну. У меня там, в кармане, деньги и плитка шоколада. Можешь взять себе. Я не разбойник. Отстань».
Уну показалось странным, что их даже не попытались разнять, а, главное, никто не проронил ни слова. Как по команде, толпящиеся уставились в пол, точно происходящее их не касалось. Они тщательно закрывали лица поднятыми воротниками и шарфами, отворачивались, охотно попуская его в обратном направлении. Создавалось впечатление, что где-то там, за десятой дверью, находились самые избранные отверженные, и попасть туда – высшая честь. Они заняты только этим. Все остальное – суета.
«Убожество и сброд. Хуже, чем на вокзале ночью. Того и гляди зарежут».
Ун почти с головой накрылся грязным плащом, чтобы не привлекать к себе внимания и слиться с серой массой. Ему было совестно, что она так поступает: не заявляет о себе открыто, не требует объяснений, не может послать всю эту компанию к чертовой матери. Ун, хотя он себе в этом и не признавался, пытался отдалить момент истины. Правду говорят, что неведение страшнее наказания, ожидание хуже тюрьмы, когда речь идет о жизни и смерти, а ему и казалось, что речь именно об этом и пойдет на собрании… или на предстоящем суде…Но в данный момент, напротив, Уну хотелось хоть какой-то определенности, он желал ее наступления чуть позже, не сейчас, ведь что-то сначала должно произойти, чему ты помешать не можешь. Ведь эти люди с какой-то тайной целью здесь уже собрались, и скоро все должно начаться и разрешиться. Уже, вероятно, осталось недолго ждать. Не будут же они зря жечь свечи.
Ун вернулся на исходную позицию, а заседание все не начиналось. Время точно остановилось. Почти никаких перемен не происходило. Люди в президиуме то занимали свои места, и уж приступали было к просмотру бумаг, но потом все неожиданно откладывалось, меняли только свечи, бутылки с водой, стаканы и папки с докладами, хотя к ним никто и не притрагивался. И невозможно было определить, кто же здесь главный. Возможно, он еще не пришел, и действо задерживалось по его вине.
Вся эта канитель начинала раздражать. Ун терял терпение. У него затекли ноги, появилась тяжесть в спине. Его тошнило. Жажда обжигала и сушила небо. И он, наконец, отважился занять место председательствующего. Ну, хоть теперь-то кто-нибудь из этой толпы оценит его вольность, кто-нибудь воспротивится, осмелится возразить и покарать. Ничуть не бывало. Ноль внимания. Все та же молчаливая стена, все те же безмолвные лица, пропитанные воском свечей, холодные, точно выточенные из мрамора глазницы и перекатывающиеся из угла в угол незрячие маслины. И неизвестно, что могло остановить эти бегающие глаза, что, вообще, могло взволновать этих людей?
Что это за странный мир, где, если что-то и происходит, то только для того, чтобы ничего не произошло. Пустыня, которая нуждается в оазисах, но не приемлет воду, боясь исчезнуть. Исчезать не хочет даже то, что ничего из себя не представляет.
Прошло еще часа три, может, чуть больше. Невозможно было понять, как тут устроено время, куда оно бежит, с какой целью? На земле это более или менее понятно: время существует, пока мы смотрим на часы, а здесь только и есть, что эти комнаты, как квадратные циферблаты, да люди с заостренными лицами, похожие на стрелки часов. И невозможно было из их числа выбрать две - большую и маленькую, - чтобы определиться хотя бы приблизительно: который теперь час.
Неожиданно погасли свечи и помещение погрузилось во мрак. Общий вздох облегчения пронесся по залам. Люди засуетились, начали куда-то собираться, - это нельзя было увидеть, можно было только догадываться о начале великого броунова перемещения. Люди двигались в разных направлениях, но исчезали где-то в одном месте.
Ун остался совершенно один. Он уже ничего не боялся: что-то, что должно было свершиться, свершилось без его участия, помимо его воли. А вот что именно случилось, он так и не узнал.
Он шел впотьмах ощупью, не различая предметов, да их и не существовало, - вперед и вперед, держась только за стены. К нему возвращался страх, страх стадного животного. Он как будто наверстывал то, упущенное, безвозвратно потерянное время, которое оставило его один на один с невидимой чертой, за которую он как и все боялся заступить. Его пугало безжизненное пространство. Он уже и не мечтал увидеть солнце, близких ему людей, лиственную аллею, автобусную остановку, хоть что-то из той жизни, о которой он не смел задуматься, которая отступила на задний план. Ун торопился прибыть в конечный пункт и занять какую-то отведенную ему нишу. Кто-то невидимый поторапливал: «Быстрей, быстрей!»…
Ун уже решил, что это конец Света. Силы покидали его. Страшно хотелось пить. Он отдал бы жизнь за глоток воды, но он теперь сомневался: есть ли она у него, была ли когда-то, осталось ли от нее что-то ценное, что готов взять взамен этот безжалостный мир.
И вдруг ладони остановились на холодном и влажном стыке. Ун ничего не видел в темноте, но понял: он загнан в угол, он кем-то и за что-то наказан, и это испытание послано свыше.
Он прижался лбом к холодной стене, и жадно и униженно стал слизывать водяные капли с шероховатой поверхности. Потом ноги его сами собой подкосились. Он упал на колени и заплакал.
И внезапно пошел дождь.
И в келье с иконой в углу зажглась лампада. Она осветила его новую крохотную обитель. Он прочитал на стене нацарапанную каким-то острым предметом надпись: «Снопы сновидений преследуют нас, и все мы повязаны сном…».
2. КУБАТОРИЙ ДЛЯ ОРКЕСТРА БЕЗ МУЗЫКАЛЬНЫХ ИНСТРУМЕНТОВ
Проснулся Ун оттого, что по нему бегали крысы. Бороться со сном и одновременно отмахиваться от полчища обнаглевших тварей было не под силу. Он уже видел однажды, что они могут сделать с человеком, не дай бог потерять сознание. В первую очередь эти мерзкие и вечно голодные звери откусывают уши, а потом принимаются обгладывать носы. Лезут в раструбы брюк, ныряют в карманы, протискиваются в рукава. Крысы как бы пытаются в первую очередь обезобразить человека, а потом уж насытиться. Для них главное чудовище – человек, и выглядеть он должен соответственно. Если его нельзя поставить на колени, то обезобразить – с превеликим удовольствием. Пред кем он хочет предстать расфуфыренным жасмином? Кого он хочет удивить красивыми и правильными чертами? Разве мало мерзости спрятано в его мозге, похожем на клубок размножающихся червей? Он источает смрад. Его гниющее мясо также гадко, как у акулы или змеи. Человек боится смерти. А что он ей несет: зловоние, букет трупных пятен, чуму предсмертной исповеди, которая мгновенно испаряется на весах небытия? И это его плата за вход в Кубаторий? Тогда чем же хуже они? Тем, что не могут унижать, обкрадывать, сквернословить, предавать, лгать и расстегивать ширинку?.. Экое превосходство! Какой от него прок?..
Ун старался уйти от этих вопросов, перерастающих в тираду. Не хватало еще спорить и возражать. Но крысиные взгляды гипнотизировали, стараясь пробить ушную пробку и вызвать на молчаливый диалог. «Прочь, прочь! – кричал он, чтобы перекрыть поток выплескивающейся на него невнятицы. – У меня нет ничего с вами общего. И я не голоден, я совершенно не голоден, и ничего не хочу…».
А есть ему хотелось ужасно. И вот теперь эта картины перед глазами: крысиный выводок рядом с трупом в подвале его дома… Он тогда насчитал семь детенышей. Они уместились бы на ладони. Крохотные, чем-то похожие на птенцов. Почти прозрачная кожица. Бесформенные. С синеватым оттенком. Но менее противные, чем их родители. По крайней мере, не было этой дьявольской шерсти и бегающих глаз.
Кстати, о бегающих глазах. Ун ненавидел бегающие глаза. Они в постоянном напряжении, как бильярдные шары, шарахающиеся от затянутых сеткой луз: проскочит – не проскочит… Такие же гладкие и скользкие до омерзения.
Одного или двух птенчиков Ун, пожалуй, сейчас бы съел. Он не стал бы их пережевывать, а просто проглотил с закрытыми глазами. Вообще-то, и до него люди ели крыс. Ели, ели… И никто их за это не жег на инквизиторских кострах, не приговаривал к смертной казни, не отлучал от церкви, таких случаев не было. Жгли совершенно за другое: за инакомыслие, за… Зато у него бы прибавилось сил, и он выбрался из этой кельи. Дверь закрыта. Сверху хлещет дождь. А мясо оно и есть мясо.
Ун вспомнил, что у него был приятель, который в свое время скрывался от полиции, так тот рассказывал, что ему доводилось есть крыс. Он обжаривал их на костре, скоблил и ел. Мясо их похоже на куриное, только много мелких и острых костей. А потом этот приятель, когда ему удалось выпутаться из всех передряг, благополучно перешел на обычный рацион. Позже он стал могущественным человеком и прекратил с Уном знакомство только по той причине, что выболтал нелицеприятную тайну. Он не хотел, чтобы однажды в случайном разговоре всплыл этот эпизод из его биографии. Это нанесло бы урон его гордости. А то, что мы испражняемся или икаем, или блюем, или тайно посещаем публичные дома, что, разве это не умоляет нашей гордости? Пища нужна для выживания, а предательство, оно-то зачем нас теснит из этого мира?.. «Ничего постыдного в том, что я съем одну крысу, не будет, - подумал Ун, - ни-че-го… Это противно, но не смертельно».
Крысы как будто читали его мысли. До тех пор, пока странные рассуждения их не касались, они вели себя нагло и бесцеремонно, но, почувствовав, что на них вот-вот будет открыта охота, мгновенно разбежались. Уну удалось откусить хвост самой жирной из них, однако и она не осталась в долгу, поранив ему щеку. Теперь он жадно и с ненавистью проталкивал в рот, еще извивающийся отросток, укрепляя себя в мысли, что делает это с отвращением, но лишь по крайней необходимости.
Потом он перекрестился, прося прощение за слабость, и стал озираться по сторонам, хотя взгляд ничего нового не находил. Серое небо было метрах в десяти над головой. Оно закупоривало сырую бочку, в которой он находился, плотно и в тоже время хлипко, как решето. Безнадежность чаще всего втиснута в зыбкие рамки и миражи, в предчувствия, случайности, стечения и вымыслы. Человек сам себе может внушить такое, что мало не покажется. Но тут другой случай: помимо страха в столь малом объеме – полное отсутствие возможности, что-либо изменить. Десять кубов спертого воздуха, и ничего больше. Кубаторий для оркестра без музыкальных инструментов…
Как только Ун так подумал, сверху упала веревочная лестница, и зазвучал колокольчик. Создалось впечатление, что все это время его мысли прослушивались, а, возможно, освобождение было простым совпадением…
Наверху его ждал старец в белом плаще, в его собственном плаще, от которого он избавился на собрании сноповязов. На шелковом гайтане, что поверх плаща – медный колокольчик. Он-то и позвякивал на ходу.
Старцу на вид было не меньше ста. Седой. Обросший с головы до ног. Не понятно, где начиналась борода, где кончались седые космы. Сноп – и все, и нет никаких других сравнений.
– Спасибо, что извлекли… что выручили, так сказать, премного вам благодарен… по гроб жизни… в случае необходимости… из чувства признательности… искренне… – Ун подбирал нейтральные, ничего не значащие слова, не понимая, как вести себя в обществе этого сгорбленного молчуна, который даже его и не замечал, ну, вот просто не замечал – и все, точно сходил за водой в колодец.
Старец проводил его в свой сухой куб. Куб был обтянут выделанными крысиными шкурами. Но здесь хотя бы не капало, а хлипкие стены спасали от ветра.
– Спасибо. Спасибо, что приютили, – и не найдя других слов, чтобы продолжить разговор, Ун подивился обилию в жилище крысиных чучел.
На горке в углу, выложенной из булыжников, красовалась целая крысиная стая. В центре, на возвышении, стоял оскалившийся вожак, а справа и слева от него - построенное по ранжиру, оскалившееся войско.
– Вы, наверное, таксидермист? – сказал Ун, присев на край деревянного куба, обтянутого той же кожей.
Старец так же молча подал ему в алюминиевой миске какую-то жуткую похлебку. От нее шел пар, и это возбуждало аппетит. Ун рискнул попробовать угощение. Это был мясной бульон. Сверху плавал растопленный жир. Приятно пахло копченостями. Мысленно это блюдо Ун назвал «пятновыводителем». Бульон был недосолен. Но после него опять захотелось пить.
Настоящий крепко заваренный чай Ун выпил с огромным удовольствием.
Тем временем старец принялся за работу. Он доставал с полочек какие-то банки с химикатами, иголки, шприцы, катушки ниток, скальпели, зажимы. Все это перекочевывало на стол, чем-то похожий на операционный. Все до единой баночки были подписаны: «собственность общества сноповязов». А вот сами вещества, содержащиеся в них, никак не обозначались.
Ун предположил, что старец собирается заняться привычным делом, то есть изготовлением чучел. Странный народ. Дикий. В их действиях не прослеживается никакой цели. Одних держат в запертых лабиринтах и шкафах с иконами, другие, - как этот, к примеру, старик, - помешаны на таксидермии.
И тут он заметил странное выражение глаз старца. В его взгляде, и без того безумном, появилось какое-то дополнительное злорадство, точно он задумал что-то недоброе. Ун забеспокоился: уж не задумал ли его спаситель провести оскопление или, упаси господи, подвергнуть более серьезному хирургическому переделу, хотя, куда уж серьезней?!. Подумал: «А что если этот идиот задумал изготовить из него чучело для своей коллекции? А что, в самом деле, ведь ни что иное, как страсть к коллекционированию, привела к возникновению холодных необитаемых планет. Пустынная вселенная может радовать только глаз безумца. На что годятся эти туманности и черные дыры, если там никогда не будет нас? Почему не наступит пресыщение от бесконечности?..
Правый локоть Уна потерял опору, а предметы смазались и потеряли конфигурацию, поплыли перед глазами, сливаясь в одно серое пятно. Последнее, что он услышал - звон колокольчиков. Сознание провалилось в черный бездонный куб…
3. ГРЫЗУНЬЯ И МУЗЫКАЛЬНЫЕ ПРЕЗЕРВАТИВЫ
Крупа. Опять крупа. Третьи сутки одно и то же. Сидишь в клетке и питаешься крупой. На ногах якорная цепь. Как будто отсюда есть, куда бежать. Вперед три шага. Назад три шага. Обглоданная лежанка. Старое тряпье для согрева. Надо же было так сплоховать и почти добровольно лечь под нож сумасшедшего. Теперь и без зеркала ясно, что лицо его скроили по крысиным лекалам. Крысиная рожа с гадкими усиками. Уродский оскал. Квазимодо без полосатой пижамы, в которую облачили Уна, выглядел куда лучше.
Перловка застряла между зубами. Распирает от чувства мести. Вот когда по-настоящему хочется человечины! Вцепиться бы сейчас в глотку этого потрошителя!
Ровно в два прогулка по темной норе. Пронизывающий холод. Обрушенные своды. Черная угольная пыль забивает легкие. Дышится с трудом. Пахнет аммиаком.
До конца тоннеля они еще не доходили. Да, похоже, и не было этого конца. Блажь! Дурацкая блажь и призрачная мечта – увидеть свет в конце тоннеля. Свет не избавляет от мук. Нет таких примеров. Он даже не избавляет от слепоты. «Свет происходит от недостатка темноты». Как верно и точно сказано.
Громыхает железная цепь. Щиколотки ног покрылись незаживающими язвами. Каждое движение причинят мучительную боль. Это говорит только об одном: он все еще жив, и может на что-то надеяться. Интересно все-таки, можно на что-то надеяться после смерти. Наверное, можно. После смерти душа занимает иное положение: то ли меняет вертикаль на горизонталь, то ли обретает состояние покоя. Скорее всего. Скорее всего она успокаивается, не сразу, не за мгновение, но все-таки это происходит, а потом она снова что-то ждет, на что-то надеется, и в ней возмущаются невидимые токи, которые заставляют ее жить, но уже другой жизнью, неземной и неизвестной никому, потому что никто еще не возвращался назад… Но, может быть, через сто миллионов световых лет человеку вернут его колокольчик.
Ун шел по длинному коридору, пока его наконец-то не попросили пройти в кабинет № «Люкс». Его просто выцарапали из тоннеля, и затащили в резиновый куб.
За столом сидела страшная мымра и грызла ногти. Она то скрещивала ноги, то раздвигала их до неприличия широко, и тогда клетчатая юбка ползла по коленям вверх, обнажая интимные уголки безобразно волосатого тела.
Уна стошнило. Он извинился. Попросил стакан воды. Выпил залпом. Поблагодарил. Вытянулся в струнку, точно новобранец перед членами медицинской комиссии.
Мымра, не говоря ни слова, встала из-за стола, и остро заточенным карандашом оттянула резинку на его брюках, заглядывая внутрь. Ун попытался увернуться от унизительно осмотра, сделав резкое движение вперед, но наткнулся на металлический грифель. Карандаш этот был вовсе и не карандашом, а шприцом с психотропным лекарством. Лекарство через дырочку от укола мгновенно подействовало. Он ощутил во рту сладковатый привкус, и тут же опьянел.
Ноги подкашивались. Судорога сводила челюсти, и нельзя было крикнуть. Мускулатура стала неуправляемой. Он, боясь рухнуть на пол, попытался опереться на резиновую стену, но рука провалилась в нее, как в перчатку. Потом в стену ушло плечо и половина головы. В таком положении он был зафиксирован, и мымра приступила к замерам частей его тела. Она аккуратно заносила данные в компьютер, и, как показалось Уну, лукаво улыбалась.
Потом в кабинете появился старец. Мымра села ему на колени, и стала что-то подобострастно и ласково нашептывать.
Старик выслушал ее, недовольно поморщился, но под конец утвердительно кивнул.
Вероятно, не без одобрения босса секретарша разделась до гола. Она была безобразна. Танец, который она исполнила под собственные «прихлопы» и «притопы» был неуклюж и смешон. Даже сквозь пелену помрачения Ун это отметил. Потом выдра перешла к активным действиям. Она запрыгнула ему на колени, спустила штаны, и стала трахать. Впервые он услышал что-то похожее на стон. Поначалу Ун чуть было не рассмеялся, будучи уверенным, что ее животная страсть ни к чему не приведет, но он ошибался. Невероятно, но она завела его, как механическую игрушку. Он не испытывал абсолютно никаких эмоций, в нем не проснулись ни эротические, ни какие иные чувства. Впервые он понял, что значит быть бревном. Но, - странное дело, - сработал инстинкт размножения, сработал помимо его воли. Собственно, воля его была отключена.
Драная стриптизерша, изрядно вспотев, блаженно откинула назад крысиную морду, издала истошный крик и укусила Уна в порыве распылавшейся страсти за ухо.
Старикашка оттащил ее за хвост в сторону.
«Боже, Боже, – подумал Ун, – я это делаю с животным…».
Секретарша вручила ему конверт. Действие препарата еще не кончилось. В полуобморочном состоянии он вскрыл конверт. Из него выпала упаковка с презервативами. Открытка, вложенная в конверт, извещала: «Вы выиграли музыкальные презервативы. Пришлите нам десять использованных кондомов, расскажите о своем самом гнусном совокуплении, и вы получите шанс на бессмертие».
Как бы в подтверждение мымра кивала головой, подмигивала, подавала какие-то тайные знаки, покашливала и стонала, одновременно сплевывая на резиновый пол шелуху семечек.
Старик, с трудом сдерживая гнев, вытолкал Уна за дверь. Мымра успела насыпать ему семечек в карман.
Тяжелая цепь сама поволокла его в клетку.
4. ЛАСКОВЫЙ СВЕТ ОДИНОЧЕСТВА
Утром Уна перевели в общий куб. Здесь было до полусотни заключенных. Все они были в полосатых пижамах. Задумчивы и молчаливы. Разговаривать боялись или разучились. В постоянных стычках из-за крупы или зерен. От Уна шарахались, как только он приближался. Чувствовали в нем силу.
Созрело желание бежать. Бежать немедленно. Во что бы то ни стало. Пока от человеческого облика остались кулаки. Но сделать это без посторонней помощи было невозможно.
Раз в день его во время прогулок навещала мымра. Пришла она и сегодня. Подкрасилась. Из черного – в белый. Пахнет духами. Снизошла до разговора. Понять ее было тяжело, когда разговор заходил о чем-то существенном. Она или притворялась, или искренне неадекватно перерабатывала информацию. Он, к примеру, спрашивал, куда ведет подземный ход, а она скалила зубы и отвечала: «Бом, бом…Твои яички как сосульки». Больше всего ее интересовал секс, а о проблемах она слушать не хотела. Становилась вялой, падала на спину, закатывала глаза и дрыгала ногами.
– Глупая, - говорил ей Ун, – глупая бестия, мне надо отсюда выбраться. Помоги. Я куплю тебе норковую шубу. У меня там… ну, в той жизни, все было: машина, вилла, деньги…
– И крупа?
– У меня денег было – как крупы! Ты что, не понимаешь, что деньги это все? Деньги это власть. Я тебе нефти налью два кармана. Вы тут ползаете по шахтам в поисках каких-то корней, а зачем? Корни должны быть наверху, тогда ты царь, а здесь, среди червей и букашек, ты превратишься в чучело. Не понимаешь?
– Я лучшая.
– Лучшая, лучшая. Кто же спорит. Но помоги мне обрести свободу.
– Дать тебе ключ от черной дыры?
– Да.
– А ты возьмешь меня с собой?
– Конечно.
– А мы сольемся в экстазе?
– Да.
– Сейчас?
– Да.
Бестия оседлала Уна и сразу же возбудилась. Она стала кусать его за ухо – проявление нежности.
– Хорошо.
– Тебе, правда, хорошо?
– Если бы еще цепь между ног не болталась.
Она достала из кармана маленький колокольчик, потрясла им в воздухе, и оковы слетели.
– Так просто?
– А ты все усложняешь.
– Такой я дурак.
– Милый. Милый. Я тебя хочу.
– Хорошо, но надо искать выход.
– Не надо. Он сам найдется.
– Ты ждешь, когда этот придурковатый колдун нацепит меня на свой карандаш, как на шампур?
Ун побежал наугад. Один черный коридор сменялся другим. Он выбирал широкие, с подпорками: хоть какая-то надежда не оказаться под завалом.
– И куда теперь?
– Направо.
– Теперь?
– Налево.
– Сейчас.
– Налево.
– Слушаю?
– Налево.
– Ты даже не следишь за дорогой.
– Слежу.
– С закрытыми глазами?
– А разве нельзя?
– Я валюсь с ног.
– Отдохни.
– Нет уж, отдохну на том свете… без крыс.
– Такого места нет.
– Но там светло.
– Какая разница? Любовью можно заниматься и в темноте.
– Нет уж, я хочу видеть.
– А чего ты еще не видел?
– Чего?
– Да, чего?
– Я не видел… я не видел… Но я хочу еще раз на это взглянуть. На все сразу. Все сразу я никогда не видел.
– И не увидишь. Так что, незачем и стараться. Мука сплошная.
– Ничего, помучаюсь.
– Ты, правда, этого хочешь?
– Очень.
– И поцелуешь меня, если получишь то, что желаешь?
– Поцелую. Поцелую, если даже меня вырвет.
Она снова заставила петь медный колокольчик, и своды распрямились, как по взмаху волшебной палочки, и они оказались в уже знакомом Уну главном помещении для заседаний. Оно было пустым.
– Здесь что, зачитывают приговоры?
– Здесь выход.
– Где. Не вижу. Одни глухие стены. Ни щелочки.
– Под столом.
– Под столом? Так просто?
– Я же тебе говорила, что надо жить проще. Ты выстраиваешь в уме какие-то сложные комбинации, зарываешься в собственных извилинах, бегаешь от стражников, которых нет, а надо просто опуститься в яму, и зачерпнуть дерьма. От тьмы – к свету. Из дерьма – в князья. У вас так, кажется, принято.
– Ты не такая уж и глупая.
– Крысы очень умны. Мы древнее, чем люди. Ты тоже поумнеешь.
– Надеюсь. Он ухватился за металлическое кольцо деревянного люка.
– Никогда не думал, что путь наверх ведет через прыжок вниз.
– Ты поцелуешь меня на прощание?
– Ты остаешься?
– Я буду тебе являться по ночам.
– А без этого нельзя?
– Без этого скучно.
– Я что-то раньше без тебя не скучал.
Ун сел на корточки. Заглянул в глубь колодца.
– Тут нет ни лестницы, ни ступеней.
– Этого и не нужно. Лети вперед вниз головой.
– Понятно. Там внизу твой полоумный приятель соберет мои мозги в тряпочку, а из меня сделает прекрасное чучело.
– У него уже есть вожак. Ты ему не нужен. Ты слишком… как бы это лучше сказать… чувственный. Таким быть нельзя. Ты не сможешь жить в стае. Ни в нашей. Ни в своей.
– Значит там, внизу, меня ждет смерть?
– Ей, что, больше делать нечего. Подумай, разве ты у нее один на очереди? Да и нет никакой смерти: так, химия одна… Химия, нитки, скальпель и зажимы… Так что, шагай, мой маленький принц…
Она вложила ему в руки волшебный колокольчик и сказала:
– Это от «Люкса». Позвони сноповязам, если тебе станет грустно.
Затем она подтолкнула его к краю ямы, и Ун полетел в черную пропасть. Падение было стремительным и легким. Через какое-то время впереди забрезжил ласковый свет одиночества…
6. СИРОККО.
Тупая боль распластала Уна Иелунария на скамье в больничном саду. Только теперь он по-настоящему понял, что жизнь обрывается. Какой-то невидимый кукловод выдергивал из жил живительные нити и плел из них паутину вселенского холода. Как немного нужно человеку, чтобы умереть. Как он беззащитен и мал. Как легко его забыть. Его можно оставить в бескрайней черной песочнице, точно гуттаперчевую куклу, рядом с формочками для примитивной игры « в куличики», рядом с совочками и колесиками от детских машинок.
Ун тяжело вздохнул, точно ему пришлось перелопатить тонну угля, и повернулся на бок. Сломанные крылья упали на снег. В лопатках и ключицах осталась легкая тоска по оборвавшемуся полету. Что могут чувствовать кости? Ничего. Но при малейшем движении в мозг ударял железный скрежет, точно какой-то циркач пытался в одиночку сдвинуть зубами тяжелый железнодорожный состав.
И холод! Пронизывающий холод. Немели пальцы рук и ног. В них вонзались крохотные иголки, которые прокалывали теплые капилляры, точно это были воздушные шары. Поначалу мягкие, иголки затвердевали, строили калейдоскопические узоры, разрывая ненавистную живую ткань. Кристаллики льда ползли по сосудам, прокладывая путь к сердцу.
Бедное сердце! Сердце, которое помнит полет пчелы, шелест березовых листьев в пору их весеннего роста, журчание воды в струнах водорослей, напоминающих абрис арфы, таяние лепестков ромашек, васильковый омут, поцелуи любимой, заставляющие душу парить над странствующими облаками, прикосновение губ – оно запоминается легко, как молитва, оно и есть молитва.
Но ты не слышишь. Ты все забыла. Ты разучилась плести венки из луговых цветов, ты больше не веришь сказкам. Ты села на последнюю электричку и уехала в ночь. А тебя ждала запряженная тройка синих стрекоз. Она готова была взмыть в небо по одному только взмаху твоей руки.
Теперь ничего не исправишь. В комнате можно переклеить обои, побелить потолки, протереть стекла, а перелезть через стены этого мира невозможно, невозможно начать все заново. Даже Господь на такое не способен.
Ун Иелунарий открыл из последних сил глаза, чтобы зачерпнуть ими хоть еще немного пространства и света, и увидел склонившуюся над ним красивую женщину в белом плаще. Она была похожа сразу на всех женщин, которых он знал и любил. Он узнал и свой плащ. Это был тот самый плащ, который он отдал нищему сноповязу.
– Тебе все приснилось, – сказала женщина, – мы перелетим вместе через эту черную стену.
– Это же так высоко! – сказал Ун.
– Ну и что? Помнишь двор, где ты провел детство?
– Да.
– Разве ты не летал над бельевыми веревками, похожими на морские канаты летучих голландцев? Помнишь, как ты зависал над крышами домов и махал мне рукою? Я не могла прийти к тебе раньше, потому что была еще маленькой девочкой с косичками. Но я хотела быть рядом. Ты нравился мне. Ты не был таким как все. Ты рисовал меня в своих альбомах цветными карандашами. Вспомнил?
– Я не думал, что ты есть.
– Есть, есть. Можешь дотронуться до меня.
– Правда?
– Конечно.
– Разве уже не поздно?
– Ерунда. В нашем мире нет таких слов: «поздно» и «рано». Есть только «всегда» и «никогда». Но последнее только для тех, кто вообще не верит ничьим словам, кто забыл, как бьются сердца песчинок поднятых ветром с земли. Я твой ласковый ветер. Ты не забыл, как меня зовут?
– Ты Сирокко.
– Да, я Сирокко. А теперь поднимайся. Мы возьмемся за руки и полетим…
Ун Иелунарий собрал последние силы, встал со скамейки и протянул руку Сирокко. Она накрыла его полой белого плаща, и он почувствовал, как они медленно отрываются от земли. «Я люблю тебя, - шептали ее губы, - я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя…». – «Ветер, ты мой ласковый ветер, - шептал он в ответ».
ПРЕСЛЕДУЕМЫЙ ЗВЕЗДАМИ
Мы в тело возвратим избитый, грязный дух.
И вновь его запрем в сознании, в рассудке,
Как бешеного пса в его смердящей будке.
Адам Мицкевич
Кайл знал, что недолго задержится на грешной земле. Врачи находили, что он вполне здоров, но весь последний год Кайл провел в полузабытье. Ничто больше не радовало его: ни работа, ни женщины, ни природа. Когда-то он не мог пропустить мимо ни одной юбки. Все это в прошлом. Взгляды женщин не задерживались на нем. Он оставался внутри пустого квадрата, обнесенного колючей проволокой равнодушных ресниц. Желания вроде бы еще и оставались, но сил на их осуществление не хватало. Вот, пожалуй, единственное желание – уйти подальше от желаний.
Дорога разума обрывается в самом неподходящем месте, в тот самый идиотский момент, когда вдруг осознаешь, что топтался на одном месте, что тратил время впустую – и свое, и чужое.
Кайл не выбирал заранее маршрута. Сначала долго ехал на поезде, потом несколько часов шел пешком. И билеты, и дорога – наугад. И последнее желание: выйти к морю. Оно всегда где-то рядом, как стакан воды…
Было довольно жарко. Кайл опустился на землю возле осла, привязанного к оливковому дереву. Тот был удивлен присутствием постороннего человека. Он чуть не поперхнулся колючкой, когда с ним заговорили. Он знал слова команд, различал в отдельных фразах грубые и дружеские интонации, но по-человечески с ним никто никогда не разговаривал. Нижняя челюсть его отвисла. Эти животные никогда не понимали, что хочет добиться от них человек. А этот человек был особенным: он не повышал голос, ничего не просил, ничего не хотел.
Море было где-то внизу, но до него еще нужно было дойти. И Кайл решил передохнуть. Он достал из походного рюкзака бутылку сухого вина, откупорил ее, сделал несколько жадных глотков и стал читать ослу свои сонеты. Он давно их никому не читал.
– Брат, – обратился он уважительно к ослу, – мы оба с тобой вьючные животные. Только ты можешь заупрямиться и сбросить поклажу, а я свою ношу нет. Как бы это лучше объяснить? Она внутри меня. Она также тяжела. Она состоит из переживаний и мыслей. Ты так прекрасно устроен, что все ненужное тебе – сверху или сбоку, а у меня весь хлам – посредине и в голове. Тебе известно, что такое – кнут и пряник, или – цилиндр и трость? Скажи, ты бы мог отойти от прекрасной звезды на расстояние, которое скрыло бы ее из виду навсегда? Значит, ты более счастлив, чем я. Меня преследуют звезды. Я не могу им объяснить, что я от них устал. Я совершенно другой. Мне ближе соломенная подстилка, чем заоблачная даль. Зачем я должен восторгаться тем, что так призрачно и далеко? Зачем я таращу глаза на звездное небо?! Что я там забыл?! Что я оставил в созвездии Стрельца? Мне туда надо? Но если бы я и побывал там, то все равно вернулся на землю с пустыми руками. Я ничего не могу захватить. Я сам осколок Большого Взрыва. Только очень и очень маленький. Я завидую черным дырам, которые могут Все. Я не могу. Да мне это и не нужно. Никто не верит, что я не хочу ничего. Люди живут так, будто завтра отменят и чистилище, и ад, и дадут разрешение на въезд в рай на чужих костях. Они надеются прихватить с собой и все нажитое имущество. Но, слава богу, надеюсь, идеи демократии там, наверху, не приживутся.
Кайл осушил бутылку до дна.
– Ты слушаешь, брат? Хорошо. Я хотел сказать, зачем я пишу сонеты. Не знаю. Так легли карты. Или, что вероятней, так легли папа и мама, когда им захотелось ребенка. Почему этим ребенком стал я? Тоже неизвестно. Если бы ты знал, какие неудобства и лишения я терпел всю жизнь. Ты даже не представляешь! Я осел! Я мог бы жить припеваючи, если бы занялся делом. Но я ничего не видел перед собой кроме звезд и женщин. Я восхищался ими. Я молился на них. Я ничего не просил взамен. У женщин вообще ничего нельзя просить, уж поверь. И ты не проси. Если тебе что-то потребуется, обращайся ко мне.
Кайл достал еще одну бутылку. Выпил ее целиком. И ему вдруг показалось, что он слышит шум морского прибоя. Он отвязал осла и повел его вниз. Осел не проявлял упрямства. Он только помочился на кучу камней, собранную земледельцем в центре оливковой рощи.
Ослу явно нравился и этот нетрезвый человек, и его неторопливая речь, мелодичная и чуточку неживая. Сонеты воспринимались им как часть природы, в которой предпочтение он отдавал колючкам и дуновению ветра. Он, понукаемый, привыкший к грубым окрикам, оценил добродушие Кайла. Он верноподданнически лизнул его лысину, когда тот упал, наткнувшись на изгородь азалий.
А Кайл уже не мог подняться. Он сделал две неудачные попытки встать на ноги, но у него закружилась голова, и он на какое-то время потерял сознание. Виной всему, похоже, было солнце. Кайл получил тепловой удар. Но, возможно, тому была и другая причина. Он больше не мог идти Дорогой Разума. Он устал. Его мозг, пожалуй, еще мог пройти какую-то часть пути самостоятельно, не нуждаясь в опоре, но был ли в этом какой-то смысл? Времени оставалось только на то, чтобы подвести итог. И он, покорно смыкая веки перед Вечностью, сказал:
– А все-таки она вертится, если выпить…
Ослу было непонятно это глубокомысленное заключение Кайла. Он был рад тому, что дорога оказалось такой легкой, и теперь он мог отдохнуть. Он позволил себе лечь и изваляться в пыли. Потом он уронил голову Кайлу на грудь, и принялся жевать листы бумаги, которые выпали из кармана пиджака умирающего. Они не были сочными и вкусными, но что-то они все же в себе несли...
ИТАЛЬЯНСКИЙ КОЗЕЛ
Анукчино Анукчиновичу шел седьмой десяток. Имя свое, отчасти с итальянскими корнями, он унаследовал от отца. Отец умер прежде, чем Анукчино появился на свет, но чтобы жила о нем память, имя сохранила жена, которая так больше и не нашла замены мужу. Умерла она, – если можно так образно сказать, – почти Орлеанской девственницей, так как родом была из-под Орла…
Но материнской ласки Анукчино не знал. Екатерина Максимовна, рано овдовев, стала раздражительной, просто истеричной, и гнев свой вымещала на сыне. А разозлить ее мог любой пустяк. Например, погаснет свет в Нью-Йорке, а с ней припадок, бешеная ходит по комнате и трясет языком, отравляет существование. Или: двойку в дневнике увидит по природоведению – паника и брань, будто Анукчино повинен в исчезновении Аральского мря. Бить она его не била, но это ее бытовое «кликушество» сводило с ума, ломало нервы. Это просто чудо, что к сорока у него не дергался глаз, и из него не вылезала коленная чашечка.
От отчаяния Анукчино в пятьдесят женился, думал, хоть такой поворот в судьбе даст ему покой. Нет же, не угадал: жена – чухонца – оказалась просто стервой. А децибелов в ее голосе было в несколько раз больше. Она могла среди ночи заменить криком сирену «скрой». Стекла из домов напротив от ее криков вылетали вместе с жильцами. Район и сам-то по себе был не из купеческих – «спальный», хотя, если объективно, определение «плацкартный» ему подошло бы больше, и люди жили здесь простые, совершенно не следящие за артикуляцией и выбором выражений, поведение чухонки находили даже они слишком уж экстравагантным.
Но сердце Анукчино не иссушалось и не черствело. Он был мягким и добрым: не смел топнуть ногой, не мог повесить на голову супруги кондовую, собранную из облегченных гирь и двух стеклянных плафонов люстру-качалку, не мог, наконец, собрать рюкзак и уйти из дома, потому что рюкзаком нужно было запасаться в юности, а идти было некуда.
Единственная отдушина – «Супермаркет» на проезде Дежнева, – интересно, так, к слову пришлось, почему «проезд», а, скажем, не тупик или, на худой конец, не пролив? – единственное место, где он отдыхал душой. Встречали его здесь всегда приветливо, улыбались, интересовались, чего бы он хотел приобрести. Но цены «кусались», а в кармане, стиснутый со всех сторон табачными крошками, сиротливо покоился «гривенник» советской чеканки – еще со школьной поры, маменька на булочку с изюмом пожаловала.
Только в магазине Анукчино себя человеком и чувствовал. Бывало, улыбнется в ответ, прослезится и скажет на итальянский манер, немного смущаясь: «Грацио, грацио, синьора!…». Скажет смущенно и галантно – и наутек, вприпрыжку, как маленький… А дома мать с женой с высунутыми языками. И пошло, и поехало:
– Где тебя носило целый час?! Ты что, старый козел, опять по бабам шлялся?!
КРЕСТНЫЙ МУЖ
– Тигр убивает свою жертву с ревом, в красивом прыжке, голодный, он рвет ее на части, а змея набрасывает на добычу коварные кольца, мучительно дробит кости, насыщаясь страданиями. Так и ты. Ты сводишь меня с ума. Ты опять не ночевала дома. Который теперь час? Десять. От тебя пахнет перегаром хуже, чем от мужика. И, конечно, ты скажешь, что была у подруги.
– Зануда. Я ничего не хочу говорить. Мне плохо. Я хочу принять душ.
– Надо мной смеются.
– Поставь чайник.
– Я больше так не могу. За что я должен страдать?
– Отстань. Если хочешь, чтобы я с тобой переспала, напои меня чаем.
– И все?! И ты думаешь, мне не нужны чувства? Ты превратила супружескую любовь в безнравственные подачки. Как ты можешь?! Если у тебя кто-то есть, ты так и скажи. И потом, если ты любишь другого, почему мы спим в одной постели?
– «Почему, почему…»? Потому… Потому что я хочу спать. Потому что ты зудишь, как паровоз…
– Признайся.
– И что мне за это будет? Ты купишь мне тогда новую шубу?
– Что?!
– Хорошо, и себе. Тебе будет холодно встречать меня у подъезда зимой.
– Ты издеваешься.
– Я устала. Это ты можешь понять? К чему эти расспросы? Не хочешь со мной жить – не живи.
– Я хочу с тобой жить, но нормально.
– Это как: готовить обед, жрать, убирать квартиру, мыть посуду, стирать носки, гулять в парке, рожать детей, водить их в школу, проверять уроки, ждать, когда они вырастут и повесят на мои кости фартук, чтобы я нянчила внуков? Мне нужна дорогая косметика, я хочу бывать в ресторанах, красиво одеваться, ездить за границу отдыхать…
– Но так живут все.
– Нет не так. Ты ничего не видишь, кроме своих ушей. Зачем я вышла за тебя замуж?
– Не знаю, любила, наверное?
– Я думала, что ты чего-то добьешься. Ты всегда хорошо учился, но не тому… Время другое. Лучше бы ты был бухгалтером. Главным. Да, тебе можно доверить пересчет деньг, но ты не сможешь их грамотно украсть.
– «Грамотно», это как?
– С помощью лома, конечно, а не с помощью таблицы Менделеева.
– Ты плохо кончишь.
– У меня с этим все в порядке.
– Дура!
– Ты ничего не подарил мне на день рождения.
– Не было денег. В следующий раз что-нибудь подарю.
– Вот же!
Они разошлись по разным комнатам, и Катя легла спать. Борис остался один. Он ненавидел себя за никчемность. Он иногда жалел, что в юности не научился воровать. Собственно, и в кражах есть что-то романтичное, если воровать много, а сидеть мало. Теперь бы уж, в свои тридцать два, он, точно, был крестным отцом, и сидел бы сейчас на тахте, смазывая пальцы жиром осетра, чтобы деньги сами прилипали к пальцам. О нем бы печатали статьи в газетах, показывали его по телевизору, и такие девочки, как Катя, сходили бы с ума до самых копчиков, купаясь в шампанском с его стола. Но об этом можно было только мечтать…
В задумчивости он сидел на кухне семь часов, даже больше. Светлые мысли обходили его голову стороной, а дурные он отбрасывал сам. И думал: «Катю без денег удержать будет трудно, а где их брать – не сказано даже в путеводителях по банкам».
Катя проснулась и попросила семги.
– Нет у меня семги.
– А что есть?
– Ничего.
– Так и будешь сидеть ни за что?
– А что делать?
Она открыла подсобное помещение и достала «обрез» изготовленный ее прежним мужем из половинки металлического лома. Потом она поцеловала Бориса в лоб и сказала:
– Возьми. Благословляю.
– Ты хочешь, чтобы я тебя им убил?
– Дурачок, возьми лом и иди на работу. Учись, еще не все потеряно.
Борис надел старую телогрейку.
– Идиот. Я же тебя не лед колоть посылаю. Лето на дворе… Темно… В палатках очень много семги и шампанского… Ну, соображаешь?
Борис достал из платяного шкафа свой единственный выходной костюм.
– Умничка. И галстук не забудь. Да не надо в клеточку, тебе в полоску больше подойдет…
– Зонтик брать?
– Плащ возьми.
Борис спрятал лом в чертежный пенал, и пошел с зачехленным таким образом оружием брать палатку. Возле станции метро он приметил освещенный огнями ларек, обошел его сзади, там было безлюдно, достал укороченный лом, закутался с головой в плащ, – ему было стыдно, – и заорал:
– А-а-а!! Всем лечь на асфальт!!! Это ограбление страны!!! Я не шучу!..
ТУМАН-ШАТУН
Ему не спится. Нашел в поле ложбинку, и пасется в ней. Мохнатые, крутые бока, как у медведя. Он резвится в сочной траве, играет с падающими звездами. В его лапах сверкает их серебряная чешуя. И кажется, что он стоит на самом краю земли, у сказочно прекрасного речного переката, и там начинается вечность…
С ФАУСТОМ… НА ПЛЕНЭРЕ
У Одуванчика вдохновение. Он весь так и цветет. Едва взошло солнце, он уже на пленэре: зачем сидеть в душной, пропахшей скипидаром и лаками мастерской, когда зовет к работе сама Жизнь. Где-то рядом с нею и Туманная Истина. Ей нет конца. Она прекрасна. Она одна на всех. Без Лжи и Обмана. Только человеческая Ограниченность может принять Ложь за Истину. Слава богу, что художнику не нужны доказательства и слова! Отрицайте нас, отрицайте, пока не лопните, как Мыльные Пузыри, надутые и тупые. Эстеты, вы пытаетесь нас разгадать, применяя казуистские и бихевиористские методы исследования искусства, но они бессильны перед талантом и красотой. Внося плату за входные билеты на выставку, вы не получаете права на Бессмертие…
Одуванчик прервал внутренний монолог, отошел на пару шагов от незаконченного этюда, прислушался к пению птиц, и понял, что далек от Совершенства.
Как передать красками эту Музыку? Как перенести ее на Холст? Может быть, скрестить Дирижерскую Палочку с Кистью?.. а Флейту с Росою?..
И тут он услышал голос за спиною:
– А волка с овцою!..
– Что вы сказали?
– То, что думаю. Вы все зазнайки и хвастунишки. Вы сами ничего толком не смыслите в искусстве. Как вы отличите модерн от декаданса, если, предположим, сами родились при динозавресансе? Откуда вам, с вашей постретроградной амнезией, знать, что будет После… Сколько вас пробивается к Свету: один из тысячи?! Меньше? Поиск ничего не стоит. Важен результат. У вас его никогда не будет. У вас даже дырка в кармане – большое богатство!..
– Да! Это так, потому что и она не вечна… Важно то, что Поиск вечен. Вы сами себе противоречите. Если существовал, как вы говорите, «динозавресанс», значит, художники были Всегда! И – «До», и – «После»!
– На вашем холсте – желтое небо, желтые цветы, желтые деревья… абсолютно все желтое. Это примитивная ложь… Убожество! Так не бывает! Может, вы стремитесь подняться над Миром? Но это уже было у экзистенциалистов. И все же собственная «недостаточность» возвращала их на грешную землю. Они так и оставались Сизифами… Бессмысленный иррациональный труд!
– Не сравнивайте меня с Камю. Я не Посторонний. Я не Мерсо. Я другой. И я, конечно, не остался бы равнодушным к похоронам матери, умершей в доме призрения, и я не стал бы безучастно ходить по квартире Саломано, и я не стал бы дружить с сутенером Раймоном… Но я, как и Мерсо, могу почувствовать себя затерянным среди Всеобщего Соболезнования… И поэтому мне близок Камю. Он художник. Он имеет право на безразличие ко всему. Его Безразличие – Путь к самому бескорыстному Участию и Искренности. Мне даже странно, что вы пытались читать Камю, не пытаясь сначала понять: что такое Обреченность… Я согласен с Мерло-Понти: истина только то, что дано в ощущении, в восприятии. Толкуя понятие «интенциональность», он пояснял: сознание выходит из своих пределов с намерением схватить вещи такими, какими они являются на самом деле, но это ему удается сделать только потому, что сами вещи существуют так, как они являются нам в потоке сознания. Вам бы еще следовало почитать Авенариуса, Джемса, Юнга и Бергсона… Бергсон рассматривал искусство как род интуитивного постижения реальности, происходящего вне логики мышления… Мы с вами никогда не поймем друг друга, потому что разделены «барьером личности». Я пишу для того, чтобы согреть хоть чью-нибудь душу…
– Оставим Бергсона и Фрейда. Я тоже изучал философию, и иногда, правда, не очень часто, соглашаюсь с тем, что интуиция выше интеллекта. Вы принимаете меня «в штыки», а я намеревался купить ваши картины. Ведь вы нуждаетесь в деньгах?
– Нуждаюсь, но с вами бессмысленно говорить о цене на то, что цены не имеет. Я в том смысле, что деньги абсурдны сами по себе, хотя помогают выжить. Но они аб-сурд-ны!..
– Как и все на этой земле. Неизвестно: что будет радовать сердца людей через миллионы лет, и будут ли это сердца, а не иные наполненные кровью или каким-то эрзацем сосуды… Почему – краски и музыка, а ни звон топора или искра электричества?.. А, может, человек на столько эволюционирует, что ему не понадобится даже душа, чтобы чувствовать и сопереживать, и сердце, чтобы его щемила тоска… И, согласитесь, предпочтительней довериться интеллектуалу, чем идиоту.
– Не вижу разницы.
– Хоть в чем-то мы пришли к согласию.
– Но кто вы?
– Не знаю, как и представиться… Злой Дух, если хотите… Или нет: Посторонний Злой Дух, так точнее… В общем, я Доктор… И я хочу купить все ваши картины…
– Я не могу продать… Тем более все.
– У вас жена и дети. Вы же не собираетесь повторять судьбу Модильяне, а, значит, успеете написать еще… Не лгите себе. Вы – как персонаж Уайльда, который обращается к Дориану Грею, не хотите признаться, что «нашли того человека, которого наш век ищет… и боится, что нашел»…
– Не очень вы похожи на человека.
– Не в этом суть… Считайте, что получили заказ на написание реквиема… Надеюсь, вы не осуждаете Моцарта за то, что он работал на заказ?..
И наступила Желтая Ночь. И пошел Желтый Дождь. И Желтую Листву пригибал к пожелтевшей Земле порывистый Желтый Ветер. Было холодно и пустынно.
Одинокий путник грелся у костра, сложенного из полотен. Лицо его ничего не выражало в эти минуты. Растирая озябшие руки, он молчаливо смотрел на Желтое Пламя, и его фаустовская душа, согреваясь, летела в Бесконечность, и она знала: пройдет семь миллиардов лет, и Пепел от этих картин превратится в космический пепел… потому что земли не будет… Бессмертие это красивая Сказка…
СЕЯТЕЛЬ ИЛЛЮЗИЙ Пес счастливей – знает одного.
Кот – он к своему привязан к дому.
Видит Бог, что я люблю Его.
А тянусь – к другим, другой, другому… о. Андрей Логвинов
Какой-то злой рок витал над жизнью Сеятеля. Он брался за многое: строил, выкорчевывал пни, сажал деревья, убирал с улиц мусор, влюблялся и даже постился… Но мир ни сколечко не изменился, наоборот, он становился запущенней и рациональней. Силы Зла побеждали Прекрасное, а Безвкусица со скоростью сорной травы заполняла пространство своей банально-слащавой Асимметричностью. Сеятель пытался бороться с эстетической Анархией, но безуспешно.
Ранней весной он, как и в прошлом году, стал возделывать свои шесть «соток». Он вспахал землю, обильно полил ее водой, украсил ландшафт привезенными из карьера камнями, сложил грот, посадил несколько новых деревьев, а главное – он разбросал вдоль забора Зерна.
Его сосед сделал все то же самое.
Пришло время собирать урожай, и сеятель развел руками:
– Опять ничего. Но почему?
– Потому что, – с нескрываемой иронией говорил Сосед, – ты сеял не по ту сторону забора, не о том думал. Земледелие не имеет ничего общего с Искусством. Искусство находится вне юрисдикции Истины и Лжи. Оно не несет никаких знаний, а, значит, иллюзорно. Ты посеял Иллюзии, но ты их давно и собрал, сам того не замечая…
– А как же Надежда и Вера?
– Любовь и Религия – Джунгли… Нужно сажать морковь. В ней много каротина. Это витамин «А». Он очень полезен для зрения…
ДВОЕ
Больше всего человека страшит Время, иначе он не спешил изобретать часы, а ведь они существуют с незапамятных веков. В юности бег Времени обыденное явление. Величественное и загадочное, оно кажется привычным, как море для ялтинца, который, просыпаясь по утрам, не бежит сквозь кипарисовую аллею к бьющим в колокол берега серебряным языкам волн, чтобы воскликнуть: «Господи, это ты?! Господи, это я!..»
.
ЛИТУУС
Прибрежные камни от соли седые. Солнце высушило и прогрело их за неделю: установилась великолепная погода. Даже морские брызги на время оставили свою разрушительную работу. Они сюда просто не долетают, и довольствуются скорлупой песчинок, пытаясь взломать ее своими клювами. Они похожи на галлов, сметающих и сжигающих все на своем пути: дворцы и храмы, дома и сады…
Я оберегаю твой сон. Я смотрю на тебя, и не могу оторваться: неужели и эта прядь волос, и эти губы, чуть растрескавшиеся от жары, будут вечно принадлежать только мне?..
Какое-то грустное предчувствие закрадывается в душу, когда я слежу за полетом чаек кружащих над нами. Оно беспричинно.
Я похож на авгура, потерявшего свой жезл. Он называется lituus. Круг, очерченный им в воздухе, считался священным и охранял от врагов и напастей.
И тогда я очерчиваю священный круг губами. Я целую тебя всю-всю-всю и говорю: «Я люблю тебя»!
И эти слова не должны потеряться… потому что они священны.
РОТТЕРДАМСКИЙ… ОРГАЗМ
Просмотрев во втором часу ночи фильм эротического содержания, Гвоздь вдруг понял, что ему все равно чего-то не хватает. Головокружение. Слабость в руках и ногах. «Еще так полежишь пару часов, – подумал он, – и тело пролежнями покроется». Странная штука депрессия: и деньги есть, и выпивка, и баб полно вокруг, а душа ни к чему не лежит, видно сильно устала от криминальных разборок: целыми днями скачешь со «стрелки» на «стрелку», право, как бенгальский тигр…
И тогда Гвоздь взял газету «Из рук в руки» и стал углубленно изучать ее рубрики. Одна его заинтересовала своей необычностью. Он набрал показавшийся забавным номер. Абонент сообщал, что сочиняет стихотворные поздравления к любым торжественным датам.
– Ало, – попросил Гвоздь в трубку после того, как у него поинтересовались: «Вам кого»? – поэта в кожаном пальто. Это Степанов?
– Да. Что вы хотели?
– Поговорить. У меня сегодня и день рождения, и депрессия. Так уж карты легли. По этому случаю вы что-нибудь посоветуете? Вы что-то о стихах в объявлении написали… У меня вот все есть, а этого дерьма нету… Купить хочу. Хочу сделать себе подарок. Сколько стоит?
– Вообще-то, я беру по пятьдесят за строфу, но могу уступить…
– За все сколько: с бумагой, гусиными перьями и протухшими чернилами?
– У меня машинка.
– У меня тоже машинка, «мерин» называется. Так сколько за все?
– От объема зависит. И потом, творчество – величайшее торжество духа. Так Петрарка говорил. А к нему, между прочим, папы, императоры и короли прислушивались. В Венеции он восседал по правую руку дожа, то есть главы республики. В Бергамо золотых дел мастер, в доме у которого великий поэт останавливался, приказал покрыть позолотой комнату, где он ночевал. Эразм Роттердамский своими письмами оказывал честь кардиналам. Он даже превзошел по славе Петрарку. А средневековье с его поэтическими турнирами?.. А, к примеру, литературные обеды в эпоху Августа?..
– Тебе что, совсем жрать нечего?..
– Я этого не говорил… У меня в холодильнике бульонные кубики лежат… и овощ.
– Худеешь, значит?
– Как бы…
– Продолжай, продолжай, мне уже приятно…
– Вот я и говорю, что в прежние времена поэтов награждали орденами и медалями, они получали бенефиции…
– Круто. А что это?
– Льготы по-нашему. Ведь писатели были единственными людьми которые стояли вне сословий и титулов.
– Понятно, по-нашему – были «в законе». Да-а-а… Ес-с-с… Мы еще и до стихов не дошли, а я уже того… Ты гений! Продолжай.
– Вам плохо?
– Брат, ты чего? Я уже кончил. Давай, я тебе после душа перезвоню, за все сразу и заплачу. Ты продиктуй мне счет в банке… Будешь моим личным поэтом… по вызову. Тебе две тысячи «баксов» в месяц хватит?
– Да я, да я…
– Ладно, три… И буду я тебя звать Эразмом, а ты меня крестным папой… Ну, и имечко я тебе придумал – полный оргазм!.. И Роттердамский звучит – как ротик дамский… Вишь, и я что-то в поэзии петрю, ни одни вы с Петраркой… А завтра, бог даст, научусь малявы катать на санскрите. Вы, брат, того, ничего не делаете, чтобы попасть в будущее. Ваше прошлое – флаги и кепки. Вы думаете, что если вывернете кепки наизнанку и пропечатаете свои рожи на глянцевой бумаге, так уж и писатели?! Не-а, я так не думаю… а от моего мнения теперь тоже что-то зависит… Выплеснув часть застоявшейся энергии, Гвоздь повесил трубку и зевнул…
ЗАСТУПНИК УЛИТОК
Это только так кажется, что человека убить нелегко. Какого человека? Человека, который покрыл землю плесенью? Который сам ни что иное, как межпланетная сырость? Когда ты убиваешь себе подобного, то отвращение и страх перерастают в азарт, ты распрямляешься и навсегда прощаешься с позой «серпа и молота», в которую тебя поставили то ли обстоятельства и собственное уничижение, то ли коллективное непротивление все равно какой размеренности… И блюешь ты не всю оставшуюся жизнь, а только несколько коротких минут.
Когда-то Егор любил смотреть на звезды и загадывать желания. Упадет первая августовская звезда с неба, а он уже мешок из сеней во двор тащит: это, значит, чтобы больше желаний вместилось. А от него несет перегноем и нуждой: мешок то – из-под картофеля, а не из-под одеколона «Наташа». Обидно. Очень обидно. И сама собой обрывается песня: «Клен ты мой опавший…».
Все мешки с дырами. Ничего в них кроме картошин не задерживается.
А утром уже надо пилить деревья, колоть дрова. Лежит ствол березы на самодельных «козлах», белый такой, нежный, пахнущий лесной свежестью, а ты к нему с акульей пилой. Вжик. Вжик. По одну сторону – ты, по другую – брат Витька и – тоска со смертью вперемешку. Рукава рубашки закатаны. Пот – градом. Мускулы играют. Наливаются юношеской силой. И потом они с Витьком щупают друг у друга бицепсы: у кого, значит, крепче.
А трава опилками припорошена. Напоминание: скоро снег, керосинка, чугунки с картошкой, огонь в печи, уходящее угарное тепло, треплющее ноздри и кружащее голову, засохшие пауки на занавесках, раскрошившиеся крылья бабочек.
Береза сырая. Топором чурбаки не возьмешь. В ход идет колун. Ух. Ух. Витек отдыхает. Он старше. Кряжистей. Может себе это позволить по праву сильнейшего.
Теперь легко сосчитать: пила, топор, колун, кулак, шлепок от матери за непослушание, отцовская зуботычина за лень… Не много ли для счастливого детства?
Теперь Витька нет. Он разбился на мотоцикле, когда ехал в Москву на математическую олимпиаду. Ему все давалось легко. И умер он в миг, ничего не успев почувствовать, хотя – кто его знает… Похоронили его на сельском кладбище. Там они раньше собирали белые грибы. Грибов было полно. До двадцати белых на одной могиле. Никто их кроме мальчишек не брал, а им они нужны были для соревновательного протокола, для хвастовства. Витька и был чемпионом по сбору грибов… А теперь на кладбище грибов будет больше. Другие мальчишки будут плутать среди деревьев с корзинами в поисках истины. Кружит воронье. Кар. Кар. По одну сторону – безжизненный кулак с трупными пятнами, по другую – червь, приготовившийся к распилке людишек… О чем он думает, поглощая человеческую плоть? О чем-то он все таки думает, а иначе – зачем ему наши гнилые калории?..
Все-то мы стремимся унизить и упростить: если земля – то круглая, если вселенная – то бесконечная, если вор и насильник, то – недоумок и червь.
Витька ставили в пример. На него засматривались девчонки. Он был сильным и умным. Родители никогда не наказывали его. Они им гордились. Но он был плохим братом. Он частенько издевался над Егором. Он пустил слух, что Егор мочится в постели, что его матрас и одеяло покрыты сплошными желтыми кругами, и любой может это дерьмо обнюхать, если, конечно, его после этого не вырвет, потому что оно сушится ежедневно на заборе с утра до позднего вечера, что отпугивает от их дома даже комаров, мол, и поскольку они, эти насекомые, блевать не умеют, но и мрут на месте стаями. А сам-то Витек теперь даже и не комар, он значительно меньше и униженней…
В камере, лежа на холодном и грязном деревянном настиле, который прилеплен к полу невысокими брусками, волей неволей задумаешься над всем этим. А вот о том, что ты убийца, думать совсем не хочется. Ему говорят, что он душегуб и маньяк, что он дебил и урод. Он признался во всем сам. Его бы ни за что не поймали. Три трупа. Три жизни. Три женщины. А что они хотели: жить и не обращать на него внимания? То есть: тридцать лет, целых тридцать, а прошло уже именно столько со дня смерти Витька, помнить и ставить в пример, а его обходить за версту, только за то, что он в детстве, ходил под себя?!. Людей убивают за меньшее – за сто рублей, к примеру. Зачем же им было жить? Они занимались вакцинацией тараканов! Они продолжали бессмысленный человечески род! Человеческий ли? А, может, мы вовсе и не люди, а перхоть и гной с осколка астероида выброшенного на землю в начале сотворения мира чистоплотным и справедливым Разумом? Эти женщины окольцовывали птиц! Зачем? За что? Он убивал бы еще и еще, но в лесу… появились улитки. Огромные. Виноградные. Красивые. Нерасторопные и доверчивые, они ползали под ногами. Он брал их на руки, целовал и бережно опускал на землю. Они поедали ножки ненавистных ему с детства грибов. Белых грибов! Улиткам были понятны его терзания. Они были близки ему по духу, и они были чемпионами. Они были первыми! Первыми по отставанию от времени и пространства. От них веяло нежностью, которую ему никто не предложил. Он не знал женской ласки. Для всех он был уродом, и только уродом. Почему? Кто так решил? Не улитки же!.. Только не они! А их убивали просто так, из озорства, из предвзятого отвращения. И кто? Люди. И эти женщины, эти твари, которых он вчера убил, брезгливо давили их каблуками… Он нашел под березой сразу сто двадцать восемь раздавленных улиток. Каша! Бессмысленная каша, приготовленная по-русски… Только вообразите – сто двадцать восемь! Такого количества не погибало даже в войнах! Нонсенс! И тогда он решил: хорошо, пусть и мертвых женских тел будет пока тоже сто двадцать восемь, а там – как бог даст. Но не получилось. Он успел убить и расчленить только трех женщин. Помойная кровь заливала набухшие мозговые извилины. А в тех начинала звучать одна и та же любимая песня об опавшем клене. И это уже была не песня, а сплошной стон. Страшный, звериный. И чей-то гнусавый голос приказывал: «Ползи, ползи, урод, в милицию, пока тебя не высекли червями»! Да что это такое: опят «урод», «засранец», «сопливый», «мерзкий»… Опять эти ненавистно-знакомые с детства, бьющие по ушным перепонкам, оскорбительные, равняющие с землей, заставляющие подчинятся всем и каждому слова?!.
Но ничего, кто-нибудь продолжит его дело, его святую месть, когда он на суде заявит всему миру, что за смерть нужно платить смертью, что ему не нужны снисхождение и помилование, что жестокость должна наказываться жестокостью, что ему осточертел этот мир, что он устроен неправильно, что законы его глупы и неэффективны, что он не может бороться с убожеством в одиночку, что, да, он заслуживает смерти, что он готов к ней давно, что он еще в детстве нашел в припорошенной опилками траве одну такую светлую и до великолепия волшебную звезду, которая была похожа одновременно и на обнаженное лезвие ножа, и на расплющившуюся пулю, и на зубья ржавой одряхлевшей пилы, все еще злой и кусачей, как дворняга, что еще тогда же он загадал желание, которое теперь, вот только теперь исполняется, и что жалеет он в эти страшные минуты только об одном, о том, что не позаботился об улитках, а ему хотелось переселить их все до единой на клумбы Александровского сада в Москве… Он был там всего один раз, когда его принимали в пионеры. Там было так красиво!..
Смертную казнь нельзя отменять. Он – за смертную казнь! И для себя тоже. Но! Люди! Но нежность, она-то должна наказываться только нежностью!!! ГУТТАПЕРЧИВЫЙ ПОЛЕТ
– Что вы, мужчины, не имеющие представления о том, как ввернуть лампочку в солнечный круг, знаете о женщинах и о любви? Буду спорить, что ничего. Буду спорить, ну, чтобы вас особенно не разорять, на стоимость лампочки мощностью в сорок ватт. Устроит? Тогда пример из библии. Зоровавель сказал: «Берет человек меч свой и отправляется, чтобы выходить на дороги и грабить и красть, и готов плавать по морю и рекам, льва встречает, и во тьме скитается, но лишь только украдет, похитит и ограбит, относит то к возлюбленной… многие сошли с ума из-за женщин и сделались рабами их». Это из второй книги Ездры. Если не знаете, то и пропустите. Это приводится не в качестве доказательства и не взамен резюме. Это октавой выше. Если не знаете, что такое «октава», то и наплюйте. Короче, если вы когда-нибудь видели голую бабу, или хотя бы снежную и при этом не искрились от экзальтации, я сам куплю вам люстру и не стану беднее. Пусть всю оставшуюся жизнь о вашу голову зажигают спички, а затем об нее же и тушат. И пусть вы никогда не станете пожарниками. Тьфу на вас! Может, вы и достойны уважения, но, чьего уважения, – ? – гуттаперчевого таракана… Я специально поставил знак вопроса в середине предложения: дальше можете меня не слушать – дальше пойдут сплошные оскорбления, пререкания и угрозы выбросить меня из самолета, как арбуз. Я это уже слышал. Итак, для тех, кто ходит по пляжу голым, и не засовывает свой член в песок, как трусливый страус. Для истинных нудистов и прочих активистов, ориентированных на солнце. То есть для всех остальных.
В этом месте Борис сделал паузу, чтобы удостовериться, что его внимательно слушают и не собираются бить, и продолжил:
– Мы лежали с ней в одной постели, и я мог видеть ее всю. Шлейф метели за окном. Зеркала, зеркала. Кружева, кружева. И все такое прочее.
– Подумаешь, - сказал Андрей, - я лежал в кровати с двумя.
– Но ты не видел ничего.
– Это почему?
– Потому что ты сиамский циклоп.
– Правда, господа, заткнулись бы вы оба! – вмешалась в разговор стюардесса.
– Не перебивай его, - попросил пассажир бизнес класса. – Ты всего лишь стюардесса, не забывайся, и лучше налей нам чего-нибудь.
– Продолжаю. Она была очень свежа и романтична. От нее пахло как от рождественской открытки, не современной с пластмассовым музыкальным штампом, а как от той, далекой, из позапрошлого века. Мне казалось, что мы кружимся в вальсе по зале с огромными мраморными колонными. На мне мундир офицера. А она вся в белом. Платье декольтировано так, что захватывает дух.
– Точно, а потом он втыкал в голову этой снежной бабе украденную с кухни морковку. В чем тут подвиг-то?! Так красиво начал: про грабежи и разбои, а свел все к дурацкой лирике.
– Хорошо. Признаюсь. Она мне так нравилась, что я украл для нее автомобиль. На меня похоже, что я что-то могу украсть? Так вот, я украл автомобиль, и подарил его ей.
– Почему нельзя было подарить свой? К чему это позерство? Мы и без тебя знаем, что красивые бабы любят красивые вещи. У тебя не хрена нет, а корчишь из себя принца, чтобы пустить дешевую пыль в глаза дешевой стюардессе или продажной официантке. Скажешь, не так? Тебе серьезная девочка за твою макаронную лапшу локотки не раздвинет. Фуфло. Фуфло и нахалявщик.
Тут уже, боясь, что дело дойдет до драки, решил вмешаться Иван Иванович, который до того времени наблюдал за этой сценой молча из кабины пилота, хотя второй пилот, мама того мальчика, который изъяснялся эзоповским языком, была преисполнена чувством гордости. А Иван Иванович, который, собственно, и вложил деньги в обустройство детской площадки, и проследил, чтобы самолет в центре песочницы стоял самый настоящий, боялся, что его сын снесет этому лирику башку. И он все-таки сказал:
– Если вы будете вести себя как бандиты, я прикажу слить из этого самолета воду, и вы будете играть только радиоуправляемыми моделями, но уже не в песочнице, а в бассейне. Понятно говорю? Чересчур взрослыми стали
– Мы больше не будем, Иван Иваныч, - хором ответили воспитанники специализированного детского сада. – Пожалуйста, продолжайте полет.
БОРДЮРНЫЙ КАМЕНЬ
Давно не пишут чернилами. Отчего же тогда кожа у людей синюшная, со штемпельным оттенком? Правда, отчего? Едешь, к примеру, в метро, и замечаешь: пассажиры-то похожи на чистые бланки с печатями, внешне чистенькие, а на душе обязательно тяжело, почти у каждого, будто завтра по приговору врача надо ложиться на больничную койку стоящую в длинном коридоре.
Молоденькая девушка светится от недосыпания. Глазки маленькие – мырг, мырг по сторонам – ничего интересного. Куртка на ней желтая, поношенная. Воротничок сильно застиран. На новую одежду нет денег, семейный бюджет не позволяет, а на подарки рассчитывать нельзя. Дурнушка, да и молодая еще. Худая. Зависть в ней сидит, как скрючившийся от удара гвоздь.
Пожилые женщины бледны от недоедания: все самое вкусное и полезное – детям, внукам, себе ничего не остается. Только от хлеба и набирают вес. Хлеб и чай по утрам, а на ночь чай с хлебом, да надо еще выкроить денег на газ и электричество, да и квартирная плата жутко прожорлива. Не разгуляешься. Мотаешься во все концы, и ищешь, где продукты дешевле. И жизнь наполняется смыслом.
Вся привлекательность мужчин заключена в размашистых бровях, за которыми они никогда не ухаживают, давая им куститься, и напоминают их брови сломанные вороньи крылья. Из ушей торчат волоски. От ног пахнет. Шнурки ботинок болтаются. Каблуки стоптаны. Изо рта – несет. Ногти грязные. Рубашки черные. Брюки мятые. А отчего? Не оттого же, что чернила кончились…
Пассажир зевнул и тут же уснул. Во сне орудует руками. Они тяжело порхают: как будто он перетаскивает с места на место какой-то громоздкий предмет. По лицу струится пот. Тяжело дышит.
Девушка брезгливо отодвигает колени, когда он касается их своими заскорузлыми пальцами.
Мужчина продолжает сопеть. Девушка не выдерживает, дает ему пощечину. Делает это по возможности мягко, с боязнью, точно протирает влажной фланелью трюмо. Пассажир открывает глаза и извиняется:
– Простите, приснится же такое. Каждый раз одно и тоже. Я, извиняюсь, дорожный рабочий. Целыми днями двигаю бордюрный камень. Он, зараза его дери, чертовски тяжелый. В одном – восемьдесят килограммов. Не морковка, извиняюсь. За день так умаешься, что свет не мил. Колени подгибаются. Спина трещит, как молния, извиняюсь, ширинки. Извиняюсь. За смену до пятидесяти камней укладываю. Красиво получается. И от этого в голову всякая дрянь лезет, а вы, наверное, подумали, что я тут концерт Чайковского на рояле разучиваю?..
– Я правильно подумала. Нечего руки-то распускать. Вы колени мне все исщипали.
– Это у меня от однообразия. Это я так с камнями во сне обращаюсь. Беру одними пальцами и укладываю вдоль дороги.
– Надо же какой обходительный маньяк. Маньяк и есть!
– Во всяком случае спасибо, извиняюсь, что разбудили, а то получается, что я даром сверхурочно работал. Жизнь такая: ничего кроме этого проклятого бордюрного камня и не снится. В детстве золотые рыбки снились. А вам они, извиняюсь, конечно, снятся?
Девушку компрометировал этот разговор с неотесанным мужланом. Со стороны могло показаться, что она с ним кокетничает. И тогда она встала, уступив место пожилой женщине с тяжелой сумкой, а сама отошла в сторону. КАФЕДРА БЕЗМОЛВИЯ
Катя и Вика за зиму подросли и набрались житейского опыта, и теперь взрослые без опаски оставляли их на снимаемой даче одних, благо она находилась в престижном районе Подмосковья, и туда еще не докатилась волна повсеместных грабежей. Катя была дочерью одних родителей, а Вика – других, вернее, у нее был только папа, который никогда и ничего не умел планировать заранее, и это только благодаря расторопности четы Успенских его дочь на лето была пристроена.
Катя и Вика были подругами. Учились в одном классе. Неплохо учились. Дополнительно брали уроки танцев. Занимались спортом. Много читали. В общем, развивались всесторонне. И при этом были милы и не обделены вниманием мальчишек. Но времени на первые влюбленности совсем не оставалось.
Теперь же другое дело. Лето. Река. Полуденный зной. Кожа жадно впитывает солнечные лучи и жадные мальчишеские взгляды.
Они местные. Кряжистые. Немного неотесанные и смешные. Не умеют целоваться через платок или травинку. Их губы влажны и сильны, как створки моллюсков. Они действуют без подхода. Лезут сразу в трусы и больно мнут грудь, не понимая, что в этот момент движения должны быть плавными и мягкими, а объятия нежными, как прикосновение травинок. Они не спрашивают согласия, когда смотрят в глаза, а наивно и решительно требуют более серьезного продолжения любовных игр. Так и не преодолев по неопытности девичьего сопротивления, быстро остывают, и идут купаться, расходуя не высвобожденную энергию в мощных гребках. Они демонстрируют девочкам свою физическую силу и выносливость, и тех эта вольная резвость начинает возбуждать, страх и сомнения отступают на второй план, туман опьянения покрывает подкорку, и она растормаживается, вот сейчас, именно сейчас, а не секундой раньше, можно было бы ответить более смелой взаимностью.
Но мальчишки уже на том берегу. Они машут руками. Что-то орут. Плавки едва различимы. Не поймешь, на сколько прошло их возбуждение. Плыть к ним совершенно не хочется. Есть время обсудить случившееся, вволю посмеяться над юношеской неумелостью, ведь если бы не их податливость, вообще не было бы никакого кайфа.
– А ты заметила, как Вадим целуется?
– Хуже, чем Олег.
– А ты и с тем и с тем целовалась?
– Да. А что?
– Ничего. Вот они и возомнили, что с нами все можно.
– Вообще-то, можно.
– Вообще-то, да.
– А тебе хочется?
– Хочется.
– А я не знаю. Это, наверное, больно.
– Сперва. Можно терпеть.
– Ты же еще не пробовала. Откуда знаешь?
– Мне рассказывали. И, потом, когда-то надо начинать. Я на первом не буду останавливаться. Как думаешь, надо?
– Еще не знаю.
– А мне хочется с разными попробовать. Говорят, чем больше у мужчин, тем приятнее. А если сразу с двумя? И еще хочется… Ну, как с бананом делают… Интересно, как это на вкус. Не знаешь?
– Откуда.
– Ты ничего не знаешь, и, похоже, знать не хочешь. Какая ты подруга после этого…
– Нет, я просто не знаю.
А я хочу этим летом всему научиться. Потом мы уедем, и все забудется.
А по вечерам они встречались у завалинки. Прямо под окнами их дома были свалены в кучу неотесанные бревна. На них было очень удобно сидеть, почти как на ступенях лестницы. Девчонки были центром притяжения. К ним присоединялись девчата и парни с соседних улиц. И до самой поздней ночи звенела гитара, и украдкой от родителей пилось вино и пиво. Все перемешивалось: и любовные клятвы, и мат, обязательный на таких вечеринках, и незамысловатые тексты придуманных Афанасием песен, и соловьиные трели, и волшебные мгновения, и вечность, и ревность, и любовь…Это был деревенский мюзик-холл.
И это, действительно, было прекрасное время. Они взрослели. Нельзя никого осуждать за желание познать мир как можно скорее. И юности должно прощаться все, или почти все. Невежды и ханжи развращают нашу цивилизацию больше, чем вседозволенность, потому что вседозволенность это сегодняшняя правда, а ханжество – вчерашняя ложь. Так устроен мир. Папа, когда он проповедует с кафедры, считается непогрешимом. Это католическая догма. И эти неотесанные бревна – их кафедра. Другой нет.
В августе бревна пошли на распил. Терпение взрослых кончилось. Они были людьми в возрасте, и им, конечно же, осточертели шумные посиделки.
Иван Михайлович Байдурин в паре с соседом пыхтел целый день, чтобы освободить улицу, а потом еще два дня колол бревна. Дровами он, конечно, запасся на всю зиму, но здоровье потерял, и лежал теперь в доме разбитый параличом. Врачи говорили, что к зиме он поправится. Утешало одно: за окном было тихо, пели только птицы.
А зимою прогорят в печи дрова, отдав ему свое старческое тепло, и над трубою завьется дымок, как напоминание о том, что все проходит. И он тогда, быть может, пожалеет, что улица опустела, и только снег тихо ложится ему на плечи…И останется только шаг до вечного безмолвия…
СМЕРТЬ В ЯНТАРНОЙ КОМНАТЕ
Что, если безумие прошлого в будущем грянет?
Поль Верлен
Мудрец сказал, что мир безумно мал.
К. Бальмонт
В юности мы полны фантазий. Нам хочется славы и подвигов. Мы готовы бросить к ногам любимой женщины миллион долларов, заработанных литературным трудом, хотя и понимаем, что в нашей стране не найдется такого банка, который мог бы взять эти деньги на достойное хранение. И все-таки наши музы надеются, что мы, таланты и самородки, обеспечим им безбедную жизнь во дворцах и замках где-нибудь на берегу Сены, ибо на берегу Леты еще никому не удалось построить даже баньку.
У Егора был другой талант. Он был влюблен в камень, в игру граней, сворачивающих с истинного пути солнечные лучи. Он мог превратить обычный булыжник в бриллиант... и наоборот. Про таких мастеров говорят: "золотые руки". Ему даже пришлось за свое пристрастие к искусству отбыть срок в тюрьме.
Но к ювелирному ремеслу он со временем охладел.
Его два раза грабили и шесть раз избивали.
Когда Егору исполнилось двадцать шесть, он задумал главное творение своей жизни - создание янтарной комнаты в коммунальной квартире. Он был в то время сильно влюблен. Ее звали Анной. Он написал в ее честь два стихотворения, но она вовремя столкнула его с поэтической тропы. Она топнула ногой и сказала:
— Не хочу быть золотой рыбкой!
— При чем тут рыбка? - спросил он.
— При том, знаем мы этих рыбок... Хочешь меня в старую воблу превратить? Не выйдет!
Ее от стихов почему-то рвало, и почему-то - в рифму. Понятно, к стихам надо привыкнуть, надо понять их образность и певучесть, надо научиться сопереживанию. Но на это у Анны было веское возражение: "От глагола не прикуришь!".
И еще она тогда сказала:
— Послушай, если тебе что-то хочется делать для души, то пусть это будут деньги. Они бы нам так пригодились. Представляешь, какой можно на них устроить секс?! Я бы для тебя по ночам на люстре качалась. На кой тебе хрен портить по ночам зрение, читая Ахматову и Булгакова? Помяни мое слово, скоро люди будут буквы по молекулам разбирать. Мы же в своей массе кто? Мас-сы. Мне нужна новая шуба и сапоги. Представь себе, босиком уже давно никто не ходит. Хочется иметь хорошую квартиру, обстановку, дачу, машину. А ты витаешь в облаках. Очнись, пока я не разделась...
И уже раздевшись и устроившись поперек кровати, она дразнила его широко раскрытым ртом и глазами, полными корыстной страсти. Страсть эта возбуждала и надламывала волю.
И Егор пришел к компромиссному решению: если уж не подходит очередь на замок, то он покроет свою комнату янтарем. И жить будет веселее, и имя свое он обессмертит, и квадратный метр такой площади будет стоить огромных денег. И тогда они с Анной обменяют свое жилье на дом в Париже или Вене. Нет, пожалуй, все-таки в Вене, поближе к Моцарту. Он любил его волшебную музыку. Под нее он и приступил к работе. Он отдался ей целиком. Он забывал обедать и завтракать, впрочем, если честно, денег не всегда хватало, чтобы поесть: все они уходили на приобретение солнечного камня.
Шли годы. Анна не выдержала испытаний и ушла от него. Выпрыгнул с балкона и разбился любимый кот. Состарилась и умерла собака Линда. Не прижился попугай. Вылетел в открытое окно.
Но работа продвигалась. Да, уже были готовы три стены, и по ним с самого утра сновали теплые весенние лучи, согревая и без того горячие, пронизанные любовью, янтарные узоры.
Посредине комнаты стояла лавка, которая была и рабочим столом, и пристанищем для тела. Только она была деревянной. Все остальные предметы - из янтаря: кровать, полка для книг, кресло, кастрюля, сковорода, чашка и даже ложка... Короче, было на что посмотреть, что потрогать руками. Это была уже не комната, а настоящий шедевр, и Гитлеру бы такой не приснился!
Вечерами, сидя в кресле, Егор Тимофеевич любовался на это свое рукотворное чудо. Он, конечно, сильно переживал, что в комнате нет Анны. Она воспитала двух детей, и теперь нянчила внуков, пережив своего второго мужа, который умер на Багамских островах, оставив семье один из них. Она не в чем не нуждалась, сделав тогда, пятьдесят лет назад, свой выбор. Но втайне Егор Тимофеевич надеялся, что любила она его одного, и продолжает любить, и, позови он ее, она придет. У него же с той поры не было других женщин. Он остался верен ей одной.
В годовщину их знакомства Егор Тимофеевич решил пригласить бывшую супругу к себе, чтобы поразить ее воображение, чтобы доказать преимущество истинной красоты перед ширпотребом. Он набрал номер ее телефона и поздоровался. Спросил:
– Анна, ты помнишь, какой сегодня день?
– Сегодня восьмое марта.
– Правильно. Мы в этот день с тобой познакомились. Помнишь, бессовестная твоя душа? В трубке послышался смех:
– Все трудишься?
– Да вот, заканчиваю.
– Квартиру-то новую не получил?
– Не дали.
– А в Союз художников вступил?
– Обещали принять.
– В Париже был?
– Собираюсь. Надо паспорт оформить, а все некогда. Вот четвертую стену заканчиваю. Заглянула бы. Посмотрела.
– А, пожалуй, и загляну, – пообещала она.
И, действительно, обещание свое Анна сдержала.
Она пришла в семь.
К этому времени Егор Тимофеевич побрился, оделся чистенько, но без выкрутасов: рубашечка белая, запонки, конечно, янтарные, ботинки и прочее...
– Это тебе, – сказал он, – преподнося гостье каменный букет.
– А что, – спросила она прямо с порога, – на живые денег как всегда не нашлось?
– Обижаешь! Скоро мне за мою комнату столько денег насыплют - только успевай держать.
– Ой - ли?
– А ты все такая же.
– Какая?
Красивая. Щечки розовые. Ямочки все те же. Они прошли в комнату. Он придвинул ей кресло.
– Сидеть-то на нем можно? Не развалится?
– Никогда. На века сработано. Ну, как тебе?
– Сам сделал?
– А как ты думаешь?
– Думаю, может, ты ту, пропавшую с войны, отыскал... Ты же всегда таким фантазером был... От тебя чего хочешь можно ожидать...
– А кровать-то... Ты только посмотри, кровать-то какая, а?! Не хотела бы испытать ее на прочность?
– Да ты что, не забыл, как это делается?
– Напомнила бы... Как ты на это смотришь?
– Да никак. Очки дома оставила... – Добавила. – А худой-то ты какой. На одном чае, поди, сидишь с салатами?
– Да мне хватает. Слушай, Анна, ведь я тебя все еще люблю. Все это я для тебя сказку былью сделал. Может, вернешься, и начнем жизнь заново?
– А ты хоть помнишь, сколько мне лет?
– Было?
– "Было" или "будет", какая разница... Помнишь?
– А что?
– А тебе в этом году, сколько стукнет, прикидываешь? Да, да, Егорушка, семьдесят четыре...
– Да я не про это. Я люблю тебя, Анна. Это главное.
Егор Тимофеевич еще долго говорил о смысле жизни, вспоминал, как они вместе отдыхали в Ялте, как он обещал написать маслом ее портрет и закончить книгу, которую издадут сто тысячным тиражом, и очень даже многим экземпляров не достанется, и тогда гордость переполнит ее сердце за то, что Егор такой умный и знаменитый муж. Они вместе будут давать автографы, потому что верность и вера женщины дают такое право. Егора Тимофеевича переполняли восторженные чувства, он все больше воодушевлялся, рубил руками воздух, нервничал, взахлеб говорил о Лансоре, Кафке, Петрарке, Чайковском, Есенине, Верхарне, Фирдоуси, пока вдруг какой-то маятник внутри не стукнул по виску, и голова, резко закружившись, не сделалась ватной. И в эту же секунду сознание покинуло его.
Егора Тимофеевича увезла "скорая".
На больничной койке он провалялся больше месяца. Анна Тимофеевна сделала все, чтобы ему оказали квалифицированную помощь. Она навещала его каждый день, кормила осетриной и копчеными угрями, поила соками. А он говорил ей:
– Анна. Ах, Анна, боже мой, Анна! Я буду носить тебя на руках. Я больше тебя никому не отдам. Я не хочу тебя потерять. Я устроюсь на работу дворником, и буду как Платонов мести тротуары. Но я ненавижу людскую тупость, я не верю, что люди не будут читать Фейхтвангера и Чехова, что Толстой будет скучен, а Исикава Такубоки слишком лаконичен. Анна, к черту замки и острова!.. Мы умираем не от рака, а от нежности... И это все чушь собачья, что художников признают после смерти. Их признают при жизни, поэтому и не дают им жить. Им не дают жить, чтобы не стали очевидными бессмысленность и суета сует.
– Успокойся, малыш, успокойся, - сказала Анна Тимофеевна, - тебе вредно волноваться. Я все сделаю, чтобы тебе жилось лучше. Скоро ты поправишься, вернешься к себе, будешь писать свою вечную книгу и курить дорогие сигары. Помнишь, ты мечтал о кубинских сигарах... А потом ты хотел курить трубку, чтобы быть похожим на Хэма... Помнишь?
– Смотри, и ты ничего не забыла, единственная моя...
На улице уже зеленели маленькие листочки. Было по-летнему тепло. Шел мелкий дождь. От солнца слезились глаза. Говорят, что это старческое явление. Но Егор Тимофеевич чувствовал себя помолодевшим лет на тридцать. Подошвы не шмыгали по асфальту, а неслись, будто под ними была взлетная полоса, и службы земли давали "добро" на полет в бессмертие.
– От винта! – Говорил Егор Тимофеевич. – Пошли вы все от винта, мать вашу так! Я люблю янтарную Анну, и поэтому в вечность не кану. Ненавижу небесную манну! Я люблю, я люблю только Анну!
Но, когда он открыл ключом дверь, и прошел мимо соседей в свою маленькую комнату, речь его оборвалась. Он перевел взгляд на Анну, и глаза его остановились, будто споткнулись о ледниковую глыбу, и в них сначала застыл ужас, а потом он растекся по жилам, и они, сварившись в нем, натянулись и оборвались. У Егора Тимофеевича плетью повисли руки, он сгорбился, закашлялся и онемел. Он хотел что-то сказать, но вместо слов изо рта с кровавой пеной стало высвобождаться бессвязное шипение. Его трясло и колотило.
Где моя янтарная комната?! Я спрашиваю, кто украл мою янтарную комнату? Где тот фашист, который украл мою янтарную комнату?!
– Успокойся. Успокойся, – сказала Анна Тимофеевна, – никто ее не крал. Господи, да кому она нужна? Ты все такой же утопист и романтик. Я просто сделала в твое отсутствие ремонт. Сейчас очень модны жидкие обои. Вот я и пригласила рабочих, чтобы они навели тут порядок. Надо когда-то начинать жить по-человечески...
– Анна! – Выдохнул в последний раз Егор Тимофеевич и умер.
НЕИНТЕРЕСНО
Каждый уверен, что может мыслить, и он мыслит непрестанно, и это самая большая ошибка нашего времени.
Патрик Зюскинд.
– Ты купишь яхту за четверть миллиона, я же куплю море. Ты приобретешь футбольную команду, а она за мои деньги будет играть на раздевание… Ваша протекция – моя эрекция. Какой в этом смысл? Жить стало неинтересно.
– Согласен.
– Вчера, наконец-то, выяснил: сколько женщин можно распихать по сиденьям моего «Мерса».
– И сколько?
– Восемнадцать. Вру – семнадцать. Одна задохнулась. Бросил за городом в кусты. Неинтересно.
– Сочувствую.
– Заказал в Испании новую дверь в спальню. Надоело пинать отечественную.
– Это патриотично.
– Нет веры. Ни у кого.
– Купи. Дай денег.
– Неинтересно.
– Отвлекись.
– Баб выписал. Двух белых и двух темнокожих.
– И?
– Белые начинают и выигрывают. Неинтересно.
– Не доводи до эндшпиля.
– Сейчас это лечат. Дело в другом.
– ?..
– Грустно. Сегодня побывал в метро. Удивительная вещь: люди совершенно другие. Лица убитые, будто только что из запасников морга. Глаза напрочь отсутствуют. Или провалились. Перегорели, как лампочки в подземном переходе. Страшно. Постелил шубу, лег в проходе и кричу: «Мама! Мамочка! Господа, Россия – в ж…е»!..
– И что?
– А ничего. Неинтересно им это… Не-ин-те-рес-но…
СКОРЕЙ БЫ ВОЙНА!
В таежной глуши офицеру, если он уже не молод и не хочет стать генералом, одно развлечение – пьянство. Муштра и воспитание солдат ему опротивели, а боевая техника, - и тактическая ракета, и «АК» - снится по ночам в разобранном виде. Кому-то безымянному он кричит среди ночи: «Раздайте патроны! Раздайте патроны!»… И рука автоматически тянется к спрятанному под подушкой пузырю.
Иногда так и подмывало: бросить все к чертовой матери, запереться в ванной и нажать сразу на все пусковые кнопки.
Кто он такой? Да, кто он такой?! Вояка без гроша в кармане, вынужденный ютиться с женой в «пятиэтажке» со специально ухудшенной планировкой, межконтинентальный потрошитель или защитник отечества?! Тогда дайте кремлевский паек, а не котлеты с гречневой кашей! Тогда отпустите на неделю «в номера», привезите, наконец, шлюх с Тверской, чтобы они отдавали честь истинным защитникам отечества, покажите фильм-слезу, фильм-фантастику, чтобы знать: с чего начинается Родина.
- А знаешь, что я тебе скажу, полковник?.. - Сказал капитан Овсянников своему начальнику, наливая по третьей.
- Не знаю.
- У тебя печать полковая при себе?
- Имеется.
- Хочешь, я ее пропью?
- Ей цена три копейки.
- Дело не в деньгах, полковник. Это будет акция!.. Печать ведь из алюминия?
- Ну, уж точно не из золота, а то бы я с ней и сам в казино рванул…
- Вот и я говорю: пропьем ее символически.
- За боеголовки больше дадут.
- Согласен, может быть, даже очень согласен, но в этой акции не будет идеологической подоплеки. Я, как тебе известно, патриот. В печати есть что-то мистическое. В ней, понимаешь, заключена какая-то дьявольская сила. Приляпаешь ее к чьей-нибудь заднице, и, глядишь, задница уже и не задница, а – командир, особа, приближенная к сортиру…
- Или наоборот…
- Или наоборот. А нет печати – нет проблем. Глядишь, и часть нашу расформируют, и каждому - ключ от новой квартиры… Все просто. Как тебе такие рассуждения?
- Я бы тебя по-дружески в прежние времена расстрелял. Честно.
- Я тебя за это и уважаю. За прямоту. За доблесть. Ты, Петя, хороший товарищ и законченный солдафон. А жена у тебя, извини… ну, извини… Я бы тебе признался, но не могу. Выпить надо.
- Выпей.
- И выпью. И скажу, – продолжил тираду капитан Овсянников, – как офицер офицеру.
Он рубанул ножом соленый огурец надвое. Трассируя сморщенными семечками, обрубок поразил потолок и угодил в стакан со спиртом.
- Не балуйся, – сказал полковник, – не на стрельбах.
- Извини, нервы.
Они выпили и закусили.
Капитану вспомнилось, как он обмывал свои первые звезды на погонах, и мечтал, сидя со своей молодой женой Нюрой у рояля, как они, красивые и счастливые, будут гулять в обнимку по дорожкам парка Энского городка на зависть провинциальным обывателям. Он будет ее любить, а она поможет решать боевые задачи. Так в первые две недели и было. Нюра хорошо владела английским, и Овсянников сам попросил ее позаниматься с солдатами. Приходя с очередного дежурства, он нередко заставал в своей квартире военнослужащих срочной службы искренно тянущихся к знаниям. Нюра, борясь со скукой и однообразием, увлеклась ролью учительницы всерьез. Вот тут-то все и случилось. Она переусердствовала и стала преподавать им дисциплины, не имеющие никакого отношения к курсу молодого бойца.
Овсянникова даже вырвало, когда он, придя чуть раньше со службы, застал жену с рядовым Зверевым. Занимаясь любовью, они оседлали обеденный стол, причем, разбили недешевую посуду и разлили кофе.
В эту минуту он готов был убить их обоих, но сдержался.
Нюра первая заметила мужа. Ее дрожащее тело скользнула на пол.
Затем, прикрыв наготу рядового своим халатом, Нюра попыталась объясниться: «Он был голоден. Мы собирались пообедать. Мы и тебе оставили пельмени…».
С тех пор Овсянников исключил из своего рациона и пельмени… и жену.
Давно это было. Но нет, нет, да и подступала к горлу та обидная тошнота, а в сердце стучала обида. Он часто думал: как она могла его променять на этого желторотого сосунка, что ей не хватало? Ведь, кажется, все у них налаживалось… И романтика – вот она, рядом, за окном… и тишина перепелиная, и серый строй облаков, и танцы в клубе. А отпуск – вместе. Море. Пальмы. Пляж. Песок… Не-по-нят-но!..
Он возненавидел своих бойцов. Он гонял их до изнеможения по плацу, водил в сорокаградусные морозы на стрельбы, заставляя помимо химзащиты надевать и задубевшие противогазы, после чего те сдирались с лиц буквально вместе с кожей, заставлял учить наизусть песни, которые слышал в исполнении президента по телевизору, поощрял дедовщину, частенько рукоприкладствовал сам. Он понимал, что если уж ему некуда убежать от своей тоски, то солдат в тайге и подавно, как в мышеловке. Да, он мстил, мстил этим молодым и хамоватым пришельцам с гражданки. Они-то еще наверстают упущенное, а он будет прозябать в этой глуши долгие годы. Как поздно он это понял! А Нюра, что – Нюра: она сломалась как детская игрушка…
А ему нужно было оставаться мужчиной. Страна доверила ему грозное оружие и покой граждан. И хоть этот покой и похож больше на прокламацию, он все равно будет стоять здесь насмерть. Стоять и пить! Пить и стоять! Все надоело: и эти петляющие, как зайцы, дистрофики на снегу, мечтающие о любой инвалидности, лишь бы не служить, а свалить к бабе на печку, и казарма, и ремонтные мастерские, и штабные учения, и ставшая его любовницей жена полковника Старостина… Скорей бы война!..
Тем временем Старостин, почувствовав недоброе, рванул почти целый стакан. Выдохнул и набычился:
- Ну, говори… чего ты хотел сказать?
- А стоит?
- Не тяни.
- Жена твоя, Петь, тебе изменяет… – Он, по правде, не хотел обижать своим признанием приятеля и командира, но и не мог держать в себе дольше чужую измену. То, что она была чужой, он был уверен на все сто, ведь и сам когда-то испытал такое. И он добавил: «Верь, я не виноват… Я только инструмент… Им, женщинам, здесь скучно…».
Полковник расстегнул китель еще на две пуговицы. Затем, не говоря ни слова, выпил прямо из горла, сгреб со стола огрызок огурца и протолкнул его в рот. Спирт прошел, а огурец застрял. Полковник давился и синел. Овсянников зашел сзади и шарахнул командира по спине. Огурец со свистом вылетел и освободил дыхание. Полковник откашлялся и сказал:
- Я догадывался, но молчал. Спасибо тебе, Иван.
- Да за что «спасибо-то»?! – Недоумевал капитан.
- Са спирт, конечно… Потом помолчал и добавил: «Скорей бы войны, блин! Они во время войны шелковыми становятся… как полковое знамя. И с ними не страшно.
- Вперед и только вперед! С ними ничего не страшно, - согласился с командиром капитан Овсянников.
СНЕГ В МОИХ ЧЕРНОВИКАХ
Вселенная – чей-то незавершенный рисунок. Мир – чья-то неоконченная рукопись… и забытая музыка…
Нам оставлено место на холсте и бумаге, нотные линейки в тетради… и белый, белый снег… и твои следы на этом снегу. Куда они ведут, я уже никогда не узнаю… Я не умею читать следы. Знаю одно: мы расстаемся навсегда.
Я научился забывать и прощать.
Первые и последние искры – уже не огонь.
Бог видит вещи не такими, какими видим их мы. Он нас еще терпит, а мы еще верим в него. Нам нужна Путеводная Звезда. Каждому – своя… на все четыре стороны…
НЕПРОЩЕНОЕ ВОСКРЕСЕНИЕ
Как правило, получив от родителей труднопроизносимую и некрасивую фамилию, человек с раннего детства испытывает ни с чем не сравнимый дискомфорт. Он замыкается, становится стеснительным и раздражительным, плохо успевает в школе. Ему постоянно кажется, что в затылок целится учительская указка, а на задних партах, прыская от смеха, одноклассники готовят унизительную пакость. А если у тебя и фамилия Голопопова, и зовут тебя Варей – это – каково?! Варя даже обрадовалась, когда к ней прилипла кличка мисс «Мисс Простуда». Случилось это во время проведения конкурса «Школьная красавица». Выйдя на сцену актового зала, Варя не смогла преодолеть застенчивость. Она не знала, куда поставить ноги, забыла, как двигается тело. В общем, она с треском провалила показ карнавального костюма. Никто почему-то не увидел в ней снежинку. Вдобавок к конфузу она расчихалась и раскашлялась. Носового платка в кармане платья не оказалась, и ей пришлось вытереть сопли тыльной стороной руки. Это вызвало дикий смех зрителей. Под свист и улюлюканье она выбежала на мороз в одном марлевом платьице.
Каникулы пошли насмарку. Она болела целых две недели. Бабушка лежала в больнице. Мать и отец пили. Им было не до нее. Они забывали ее кормить, что уж там говорить о лекарствах. Когда озноб отпускал, она заваривала крепкий чай, тем и лечилась. Ей совсем не было больно. Даже обиды проваливались в темноту, и она попадала в сказочный рай. Там было тепло. Светило солнце. Ноги грел морской песок. Они сидели с бабушкой на берегу и следили за полетом чаек.
А еще из того совсем уж далекого детства запомнилось почему-то махровое полотенце. С дельфином. Огромное. На все тело. Варя заворачивалась в него, согреваясь после купанья, и мечтала, что, когда вырастет большой, купит себе с бабушкой маленький дом на берегу моря. Они заживут счастливо: ведь как это здорово, когда на тебя никто не кричит, не бьет за помарки в тетрадях, когда ты не слышишь пьяного мата, звона бьющейся посуды. «А когда я выйду замуж, я смогу взять фамилию мужа? – наивно спрашивала Варя, обвивая руками бабушкину шею». – «Конечно, – отвечала она». – «Скорей бы, – вздыхала Варя. – Только ты у меня золотая. А от родителей мне ничего не надо. Я их ненавижу. Ненавижу – и все».
Почему бабушки не живут долго? Это несправедливо. Если человек знает, как жить, если он добр и любим, почему он уходит? Почему, стоя у его могилы, задумываешься над тем, что тебя вдруг ни за что ни про что оставили на съедение одиночеству. И ты становишься еще меньше, еще беззащитней.
В «прощеное» воскресение отец не пошел навестить бабушку. У него был запой. Стоя на ногах он его переносить не мог. Лежа – пожалуйста. А вот мать была двужильная. Ее и после недельной пьянки можно было погнать, куда угодно. Все нипочем.
Придя с матерью на кладбище, Варя стояла у свеженасыпанного холмика с деревянным крестом и жалела, что ровным счетом ничего не знает о смерти. Что она из себя представляет? Это как холодный душ или еще злее?..
Мать достала из сумки початую бутылку водки, налила в пластмассовый стаканчик сначала себе, потом пару капель Варе. Сказала:
- Выпей за бабушкину смерть.
- Не хочу, – сказала Варя.
- За смерть надо. Так положено.
- Я бы лучше за твою целую бутылку выпила. Ты пьяница.
И тут же получила увесистую оплеуху.
- Мала еще мать осуждать. Проси прощения, а то…
- Убьешь, да?
Мать прижала ее головку к своему драному, с цигейковым воротником пальто, и заплакала:
- Прости. Прости меня дочка. Сегодня «прощеное» воскресение. Так надо. Сегодня все друг друга прощают.
- А почему сегодня, а не всегда?
- Не знаю. Так люди решили. Людям, Варь, виднее…
- Злые твои люди. И глупые. Я их ненавижу.
Глаза ее сделались вдруг колючими, а смирение из них ушло, точно провалилось сквозь землю. Она почувствовала себя чуточку сильнее, когда не захотела больше никого прощать. Может быть, когда-нибудь потом она и простит все человечество разом… потом, но только не сегодня…
Варя достала из-за пазухи полотенце с дельфином, накрыла им бабушкину могилу, присела на одно колено и заплакала… грустно-грустно, как взрослая.
- Полотенце не оставляй! – крикнула мать. – Мертвым ни к чему…И так все пропили…
И тут Варя не выдержала. Она распрямилась и ударила мать по лицу. Рука ее поднялась во второй раз, но тут же зависла в морозном и фосфоресцирующем воздухе, точно девочка услышала из-под земли команду «замри», команду из уже какой-то недетской, страшной и жестокой игры …
ЖАЖЕ ПО ГРОБ ЖИЗНИ
…Если беспристрастно сравнивать одни и те же мужские и женские недостатки, то они разнятся, как навоз и скарабеи при этом навозе. Особенно это заметно на такой первобытной человеческой черте, как жадность. Если жаден мужчина, то он просто жаден, – и всё. Если, к примеру, попросить у прижимистого мужика денег взаймы, он выпучит глаза, отведет их в сторону и предложит выпить за вас счёт. На этом процедура виртуального обогащения за чужой счёт будет закончена.
Женская скаредность совсем иного сорта. Вы, даже если вы весьма приличный человек, и никогда, сколько себя помните, не ходили в должниках у женщин, всё равно останетесь должны им по гроб жизни.
Геннадий Иванович прожил со своей жаже, – так он совершенно беззлобно, но с долей иронии, звал жену, чтобы в глазах друзей отстраниться от её гипертрофированной жадности, – около сорока лет. («Жа» – жадная, «же» – женщина).
В советское время он работал в системе аэрофлота. Много летал. Побывал в разных экзотических странах. В Афганистане обзавёлся первой «партийной» сединой. По партийным же линии был переведён в Крым. Позже стал директором ялтинского дома творчества имени А.П. Чехова.
Должность эта требовала крепкого здоровья, умения лавировать и делать правильные ходы. Писатели народ скандальный, завистливый и амбициозный. Находясь на отдыхе, они цеплялись за привилегии, как клещи: и номер каждому выдели обязательно с видом на море, и не важно, что окна ориентированы на четыре стороны света, куда входила и помойка, и обслужи по высшему разряду, и накорми игрой до отвала. И ведь каждую икринку сосчитают, и не погнушаются в чужую тарелку заглянуть, и все-то обнюхают, и проследят: не слишком ли много продуктов таскают с кухни. Чуть что не так – жалобы в Москву, чуть ли ни самому Максиму Горькому!..
Но Геннадию Ивановичу удавалось держать эту пишущую братию в узде, потому как книги ни то, что с подобострастными дарственными надписями, а и просто хорошие, читать ему было некогда. И всех своих нервных постояльцев он помнил не по их произведениям, а по их положению. И ещё он искренне удивлялся: «На кой чёрт народу столько писателей: их же явно больше, чем бумаги в стране»! Другое дело писательские бонзы: те хоть напьются – и трава не расти. Запрутся в люксе с бабами, – и напрочь забывают дорогу к морю. Хлопот от них почти никаких, если не считать битой посуды и заблёванных ковров.
Но благоденствие не бывает равным для всех и вечным навсегда. Началась перестройка, и гнилую, бунтующую в пределах кухонь интеллигенцию, отодвинули от бесплатного корыта. Новая власть вдруг опомнилась и засомневалась в необходимости содержания огромной писательской армии. Она дала ей полную свободу слова, чем, собственно, лишила возможности говорить и протестовать.
К благополучию людей повела не коммунистическая идея, а чисто бандитская. В почете оказался кретинизм и чисто капиталистическая жадность.
Писатели отошли от горьковского соцреализма, и залегли на дно литературы, выдавая теперь на гора детективы и низкосортный авангард. Бонзы вошли во вкус коммерциализации, и быстренько набили карманы деньгами, вырученными от продаж принадлежащей писательским союзам недвижимости, вплоть до поликлиники, ибо стало понятно, что лечить стало некого и незачем. Была сдана в аренду туристической фирме святая святых – кабинет для заседаний партийного бюро.
Ресторан, где прежде обедали корифеи от литературы, превратился в забегаловку для бандитов. Меню печаталось на английском языке. Цены проставили в долларах. Писатели же довольствовались строчкой «комплексный обед», правда, цены на борщ и пельмени остались в рублях, а на компот – даже в копейках.
После того, как республики разбежались, ялтинский дом творчества уже стал не писательским, а письменниковским.
Жена Геннадия Ивановича не дала ему горевать долго по этому поводу. Должность осталась за ним, а возможностей появилось больше. Имея начально-ускоренное бухгалтерское образование, она поставила дело так, что оно стало приносить ощутимый доход. Обнищавшие в одночасье писатели уже не могли позволить себе отдых в Крыму, а вот бандиты с удовольствием щедро платили «налом» за возможность перебраться из подвалов в уютные номера на улице Манагарова. Под давлением жены Геннадий Иванович, поддавшись искушению разбогатеть быстро, перешел на легкие деньги. Пока еще не имея собственных клубов и вилл, бандиты охотно брали номера в аренду целыми этажами. Их на первом этапе дикого капитализма вполне устраивала нищенская роскошь уходящего прошлого. Главным было уединение. Вдали от жен и милиции они проворачивали дела и проводили досуг.
Геннадий Иванович купил машину себе, квартиру в Симферополе и машину сыну, отдохнул несколько раз на противоположном морском берегу, съездил на острова, побывал в Испании. Он даже снарядил на свои кровные целую международную археологическую экспедицию, которую возглавил его сын, недавно закончивший МГУ. Деньги текли рекой. Но известно, что без подпитки и инвестиций погибает даже Мертвое море. Пока Лидия Ивановна приспосабливала мужа к новой, требующей основательных затрат жизни, в Доме творчества зрел бунт. Сытая и беззаботная жизнь расслабила и усыпила начальственную бдительность. И чужая алчность взяла верх. Известно, что удовлетворить алчность могут только деньги, а деньги сотрудникам перестали платить вовсе. И главное – чужой глаз три своих заменит. Вот директора и сглазили. Приехав однажды из Турции, Геннадий Иванович обнаружил на дверях новые замки, а в своём кабинете свою же заместительницу. В общем-то, не самый худший вариант. За коммунальные долги и растраты могли бы и под суд отдать…
Борьба за власть с новой властью – сущая бессмыслица.
Проиграв иски во всех судах, Геннадий Иванович потерял шанс вернуться на работу, и ему пришлось наняться на строительство особняка к своим более успешным и прозорливым знакомым. Деньги, конечно, не те, но жить было даже спокойнее.
Вот только Лидия Ивановна с тех пор переменилась к худшему. Теперь она считала каждую копейку. Экономила на продуктах, которые он любил, и на сигаретах, которые он курил. Геннадий Иванович даже бросил курить, не находя вкуса в дешевых сигаретах.
Как-то они вместе смотрели по телевизору фильм под названием «Список Шиндлера», и Лида вдруг заплакала.
-Ты что, мать?
- Жалко евреев. Столько их погубили, столько-о-о-о…
Потом вдруг взяла со стола калькулятор и стала считать. Титры постскриптума заканчивались, и она вдруг сказала:
-А что-то их все-таки много еще осталось… Значит, и для нас не всё потеряно.
Что она этим хотела сказать, он так и не понял.
На здоровье Геннадий Иванович никогда не жаловался. Каждое утро - пробежка, заплыв-бросок на пару километров, прочие нагрузки… Да вот в последнее время – от переживаний что ли?– Поджелудочная стала побаливать. Пожаловался жаже, и она перевела его на овсянку.
А в один из приступов, случившихся прямо на рабочем месте, пришлось вызвать скорую. И вызвала ее Полина Ивашова, та самая, у которой в последнее время Геннадий подрабатывал. Она к нему очень хорошо относилась, помня то доброе, что он сделал для их семьи, когда был почти всесилен, ведь тогда он и билеты на поезд мог достать в разгар курортного сезона, и жильём друзей обеспечить, и пропуск у гаишников выбить, и билеты на концерт приобрести, и за детей помог в московские вузы устроить…
А теперь вот и её черед пришел помочь другу и благодетелю.
Она, имея большие деньги и обширные связи в изменившихся властных кругах, показала его лучшим медицинским специалистам, и те положили его под нож. Инна щедро оплатила услуги врачей. Она выплатила Геннадию премию. А Лида дополнительно выцыганила на реабилитацию.
Весной к ним в гости приехал их давний друг Алексей с женой Ириной. Явно, не ко времени. Еды и припасенных солений в холодильнике и подсобке было предостаточно, хватило бы, чтоб пережить ядерную зиму. Лида же его просто позорила, клянча лишние деньги на бензин, раскалывая на продукты. Ничуть не стесняясь обострившейся жидофобии, она заставила Гуркиных оплатить дорогу на кладбище, где была похоронена ее мать, а предлогом поездки был сбор цветов.
Кладбище было в горах. Там ещё лежал снег. На склонах во всю цвели подснежники. У Лиды разбегались глаза: где бы лучше остановиться, чтобы не прогадать с букетом.
Цветы вмерзли в землю, и рвать их голыми руками было нелегко. Пальцы мгновенно деревенели. Тонкие стебельки крошились от холода.
Алексей не любил бывать на кладбищах. Они навевали грусть, и лишний раз напоминали о бренности всего живого.
Лида же и здесь чувствовала себя в своей тарелке. Хозяйским глазом примечала, сколько появилось новых могил, достаточно ли утоптаны дорожки, какова цена тех или иных надгробий, кому и какой достался надел, и очень гордилось родственным местом на престижном участке среди кипарисов. По дороге успевала сосчитать, сколько тот или иной покойник успел прожить:
- Ого, девяносто три. Ого, восемьдесят семь. Ого, сто один год. Однако…
Геннадий Иванович неохотно вычерпал обрезком пластиковой бутылки воду, скопившуюся в цветнике. В глазах его был заметен страх и обреченность. Он хотел, чтобы памятная миссия скорее закончить. А Лила засыпала мужа новыми заданиями и понуканиями:
- Камень-то поправь… Листья убери… Испачкаться та не бойся…
И он был вынужден подчиняться.
Потом Лидия Ивановна вместо того, чтобы оставить цветы на могиле, как, казалось бы, и должно было поступить, сгребла подснежники в тучные ладони, и убрала их в сумку. Заметив недоуменные взгляды, сказала:
- Здесь они долго не простоят. Я их дома в вазу поставлю. И свои, и ваши… Весна всё-таки…
К тому времени, как позже выяснилось, она уже знала, что жить мужу оставалось недолго, но продолжала его нещадно эксплуатировать, и заставляла хлопотать о начислении пенсии.
Ни друзьям, ни литературному фонду он был уже не нужен. Друзей сдуло в первую очередь. Теперь он не мог помочь им ни путёвками, ни железнодорожными билетами. Его уже давно не поздравляли ни с днём рождения, ни с 23 февраля. Собственно, эра милосердия закончилась, похоже, навсегда.
Лидия Ивановна помогла Гуркиным снять квартиру в Ялте. Конечно же, она не забыла и о своих посреднических двадцати долларах.
Алексей, друживший с Геннадием почти двадцать лет, несколько отдалился от него. Во-первых, тот был и после операции постоянно занят на стройке, а во-вторых, неприветливость его жены влияла на их отношения. А главное, Геннадий Иванович уже не рвался на встречи, обычно заканчивающиеся шашлыками и обильными виноизлияниями, по причине полной зависимости от жены. До последнего дня он сохранил в себе силы вьючного животного и терпеливость вечно понукаемого осла, да простится это нелестное сравнение. Он не отходил от жены ни на шаг, чем тешил её самолюбие. Наконец-то она простила ему прошлые загулы и непродолжительные измены с обязательной рисовкой перед молодыми девицами из утонченной писательской среды. А куда, как ни к верной подруге, притулить забубенную болезнью голову? Он, вероятно, чувствовал приближение смерти, но был убаюкан травяными отварами, скудной пищей и цитатами из медицинской энциклопедии. Может, совсем и не зря жаже отвлекала его от чёрных мыслей, и всё-таки, как кажется, неплохо было бы напоследок побаловать его кусочком мяса или чёрной икрой. Нет, жадность не сдавалась. И так кажется, пусть это только так кажется, жаже не прочь была сэкономить на последних днях своего мужа. Она будто старалась выгадать и здесь, не желая переводить продукты впустую…
Алексей с женой наведался к ним ещё раз в конце лета. С собой они принесли торт и арбуз.
Лидия преложила кофе. Кофе готовился щадящим способом. В чайник забрасывалось несколько чайных ложек коричневого порошка, затем он заливался водой из-под крана, и долго-долго кипятился, пока напиток не становился горьким и неприятным на вкус.
Дело дошло до арбуза.
И тут произошло невероятное: Геннадий, чтобы потрафить жене, сам предложил не трогать целый арбуз, а доесть начатый… из холодильника. Обрадованная решение мужа, Лида выудила из камеры недоеденный арбуз, ловко его искромсала, чтобы вся несъедобная зелень легла корками вниз, и подала гостям.
Геннадий, поборов неловкость, провалился ртом в чуть розовую, явно незрелую и перемороженную мякоть. При этом он незаметно скривил губы и стыдливо отвел покрасневшие глаза от скудного стола. Он готов был расплакаться от бессилия, от невозможности оставаться самим собой. Широта и щедрость его души то ли уже покидали пространство, то ли в предсмертной агонии подстраивались под крыло вселенской скупости. Он будто чувствовал приближение смерти, и инстинктивно искал защиты у близкого человека, который был чужд ему по духу, но примитивно верен и бодр. Казалось, он один мог провести через мрачную пропасть, спасти и сохранить…
Геннадий Иванович обреченно вздохнул:
- Жаже, конечно, но всё равно вкусно…
- Кушай. Тебе полезно промочить желудок.
Осенью Геннадия Ивановича не стало. Лидия Ивановна была рада, что он успел получить пенсию, и ее хватило на скромные похороны.
Лабиринт из лепестков ромашек
Игра не стоила ни солнца, ни свеч…
Рай – западня, а, может быть, и идеальный лабиринт, из которого нет выхода.
Тогда остается прямая дорога в ад. Мне и прежде приходилось спускаться по лестнице, ведущей вниз. И это легче и естественней, чем подниматься наверх.
Тогда положите меня на музыку, закройте крышку, а сверху, в вазе, пусть будут стоять незабудки. Рядом пусть пасутся коровы и пчелы. Пчелы вежливы и недурны собой. Больше: они прелестны. Поодаль, на бугорке, хотелось бы видеть ласковое море. Ласки мне никогда не хватало. Да, забыл сказать, музыка должна быть с кружевами. А коровы с маленькими и прозрачными, как у стрекоз, крыльями.
А стены лабиринта должны быть расписаны лепестками ромашек…
Причина с пометкою «Срочно».
Курортный сезон давно кончился
Я бесцельно бродил по набережной Ялты. Я старался не замечать дождя, лиц людей, спотыкавшихся о его капли.
Горожане в суматошном темпе спешили пересечь продуваемое вет-ром пространство, чтобы спрятаться от ливня с грозой в тёплых подъез-дах. Прикидывая, когда же кончится непогода, кто-то, прильнув к окну, лузгал семечки, кто-то сморкался и кашлял.
Я поймал себя на мысли, что и во мне живёт собачья стыдливость: я бы не хотел умереть на виду у этих людей. Почему-то вспомнилась пьяная баба, которая спрыгнула вчера в море с дальнего пирса. Ее сразу же бросились спасать, а она упиралась, дико орала, не подпуская к себе таких же пьяных спасателей. Быстро приехала скорая с санитарами и милиция. Сначала выловили не того, и, отняв у непрошенного утопленника конец верёвки, стали заводить его под бабу.
Баба же спасения не желала. Она обзывала верёвку уродливым питонам и показывала ей язык.
На бесплатное развлечение собралась толпа.
В море уже насчитывалось до пяти добровольцев. Похоже, все включились в борьбу за потопляемость.
Кто-то, жалостливый, орал:
- Дайте же человеку спокойно утонуть!
Ему возразили:
- Очень толстая. Не утонет. Ей бы надо было сначала самооглушиться.
- Похмелиться ей надо было. Человек всё-таки.
Расстояние до плескающихся бедолаг было не более пяти метров.
Однако, потрясенные происшествием, моряки с прогулочного катера пытались завести мотор, внося ещё большую сумятицу. Не понятно, как бы им, учитывая малую акваторию у пристани, удалось не перемолотить в кашу участников этого дикого заплыва.
Менты чертыхались и спокойно ждали развязки.
Вдруг баба передумала тонуть, и, отчаянно барахтаясь, попыталась пришвартоваться к лысой макушке человека в тельняшке. Тот, не ожидая от утопленницы подобной прыти, растерялся и зажался, чуть было не пойдя камнем ко дну.
Сделав самостоятельно пару кругов на воде, баба вцепилась в чей-то брючный клёш, и её не без труда выволокли на шестой пирс. Здесь с ней случилась настоящая истерика. Она сучила ногами, извивалась, ругаясь, переходила на личности, называя всех без исключения сволочами и «кутёнками». Справиться с ней было невозможно. Менты, стесняясь толпы, тихо били её по лицу, а баба, естественно, а по их мнению совершенно неестественно возмущалась, и пыталась воззвать к человеческой совести: «А вы узнали причину»? Гнев ментов сводила судорога, но они терпели, складывая его до поры в спрятанные кулаки: что-что, а причины их не интересовали совершенно. Причин может быть миллион, а вот вопиющая суть – налицо.
Наконец, женщине сделали укол. Она обмякла и больше не всхли-пывала. Зрачки затормозились, и что женщина увидела в том далёком да-леке, куда ее направлял пьяный угар, никто не знал.
Она вдруг стала похожа на подвешенного за крючья и поднятого к крану дельфина, которого я в юности видел у этого же пирса. Он истекал кровью, и, казалось, плакал…
Мы почти ничего не знаем о себе.
Меньше десятка лет прошло с тех пор, как ученые открыли надзем-ную и подземную составляющие молнии. Фантастические краски сопровождают её исчезновение. Миллионные доли секунды электрического разряда не есть конец его пребывания на земле.
Небо прорезала новая вспышка молнии, и я вдруг увидел бледное лицо Женщины. Она задыхалась.
Пьяные слезы текли по щеке.
Санитар подсказывал: «Дышите…. Дышите»…
Метафизика не считает явление смерти доказанным.
«Дышите – не дышите» – это не все, что умеет делать живое суще-ство!
Корни брошенного в землю удара молнии плавят песок и оставля-ют после себя стеклянное русло. А за облаками вспыхивает огненная листва спрайтов…
ТРОЕ В ОДНОЙ ВАЗЕ
На белом-белом свете, в хрустальной вазе, которая стояла на трюмо в спальне, жили три цветка: алая роза, синий колокольчик и желтый тюльпан.
Цветы нравились друг другу, а женщина, которая жила с ними в одном доме, просто их обожала, ведь они были подарены ей на день рождения. Она меняла цветам воду, проветривала помещение. Откуда ей было знать, что, цветы, как и люди, могут страдать и болеть. А они, между прочим, более хрупкие, чем мы с вами. Любое неловкое движение может повредить бутон, надломить лепесток.
Это люди могут себе позволить: толчею в метро, давку в автобусе, а цветам любая подобная встряска – смерть.
Редка удача – попасть в приличный дом, где за тобой будут ухаживать. А уж попал в дом – держись изо всех сил, не падай духом, не сгибайся, поднимай голову выше, как солдат на смотру.
Увянешь – с тобой церемониться не будут. В миг окажешься в мусорной куче, где тебя затопчут грязные мыши и бесцеремонные жуки.
У желтого тюльпана в оранжерее, где он был выращен, осталась возлюбленная. Так получилось, что он расцвел в полную силу чуть раньше, за что и поплатился. Он был первым, кто воскликнул: «Я люблю»!
- Ах, какой ты хороший! – Услышал его признание заведующий оранжереей. – Тебя-то мы и отправим на рынок.
Рынок это бедлам. Это психушка для цветов и овощей.
И началось: белые халаты, смирительная рубашка из целлофана, таблетки аспирина, чтоб не загнулся раньше времени. Чего только ни испытаешь за сутки! Ужас! Не каждый пройдёт через тяжелые испытания.
И вот, вроде бы, относительная удача: свой дом, теплый воздух, ласковые руки, никаких тебе неприятных процедур – а сердце болит. Болит. Во-первых, болит от- того, что тебя разлучили с любимой, с которой даже словом не успел обмолвиться; во-вторых, просто трясет, когда подумаешь, что с тобой поступили, как с дешевой вещью. Ничего прекрасней цветов ещё не придумано. Цветы древнее людей. Человечество ещё, как говорится, пешком под стол ходило, а цветы уже обживали землю. Они не глупее людей. Они умеют охотиться на насекомых, добывать воду, плавать, разговаривать… Да они многое умеют.
Но ценят их не за это, ценят их за красоту. Вот людей отбирать по такому принципу? Да половину бы надо было отправить на помойку!
На третий день тюльпану стало совсем плохо. Роза и колокольчик его подбадривали:
- Да не думай ты ни о ком, а то пропадёшь.
- Я так не могу.
- А ты – через «не могу». Нам тоже несладко приходиться.
- Вам хорошо. Я замечал, как вы любуетесь друг другом.
- Да я, да я… - зарделась роза, - если хочешь знать, ещё ничего не решила. Вы мне оба нравитесь.
Она не успела объясниться до конца. В комнату вошла женщина, по-хозяйски ощупала букет, и надув губки, капризно произнесла:
- Фи!
Надо же! У неё и двух слов не нашлось для тюльпана. Еще недавно она восторгалась им, а теперь взяла за шиворот и выкинула вон. И ни куда-нибудь, а прямо в окно, на холодный снег, да ещё и пальчиком погрозила:
- Три цветка – к счастью, а два… уж и не знаю, стоит ли хранить остальные?..
Явно женщина была не в ладах со своим настроением. Одно из двух: либо её кто-то обидел, либо она от природы такая капризная.
Вот всегда так: люди влюбляются и ссорятся, а страдают цветы!
Надо было что-то срочно предпринять. А что можно было сделать в такой ситуации?
Роза на глазах таяла. Колокольчик, глядя на неё, тоже скис.
- Придумай что-нибудь. – Попросила его роза.
- А что я могу?
- Звони. Зови на помощь. Я не хочу, чтобы тюльпан погиб. На улице он замерзнет и умрёт. Не понимаю, - плакала она, - не понимаю, как можно выбросить на мороз живое существо. А завтра наша очередь.
- Не печалься. Не плачь. – Сказал колокольчик. – Он и сам готов был расплакаться, но в нём заговорило мужское начало: «Ладно, поделюсь, пожалуй, с тобой своим секретом. Не знаю, стал бы спасать меня тюльпан, может, он был бы только рад моей смерти. Избавился бы от соперника…
- Он не такой.
- Вы женщины в своих привязанностях не постоянны. Порой в вас не чувства говорят, а химия.
- Какая химия, если я вас обоих люблю. Разве это плохо?
Что можно было тут возразить? И тюльпан сказал:
- Мне завещан волшебный секрет. Я его, правда, не проверял.
- Не тяни. Говори, что за секрет?
- Так вот, этот секрет мне передала божья коровка, которую я спас от смерти.
- Видишь, ты себя недооцениваешь. Тебе уже медаль полагается.
- Ты будешь слушать?
- А что я по-твоему делаю?
- Я и говорю, стоит мне три раза качнуть головой и произнести волшебную фразу – «К чему прикоснёшься – тем и проснёшься» – я могу превратиться в любую стоящую вещь, например, в швабру или в вазу.
- Здорово: вазы никто не выбрасывает…
- Я могу прибегнуть к волшебству только дважды. Фраза «Дым, дым, стань золотым», может покрыть золотом хоть целую гору.
- Скажи, а если ты дотронешься до меня, я превращусь в королеву ваз, например?
- Или в королеву-швабру.
- Не надо так шутить.
- Хорошо. И что мы будем делать с этим секретом?
- Надо подумать.
- Я уже придумала: на время ты превратишься в мусорное ведро.
- Я?! Не дождёшься.
- На время.
- Глупости, зачем я буду превращаться в мусорное ведро?
- Не понимаешь? Утром женщина пойдёт на улицу выносить мусор…
- И что?
- В чём она выносит мусор? Правильно, в ведре. Запоминай – выпадешь под нашим окном у неё из рук рядом с тюльпаном. Пока она будет возиться с мусором, ты покроешь тюльпан золотом. Она, понятно, выбросит мусор прямо на дорогу, а золотой цветок положит в мусорное ведро, и помчится со всех ног домой.
- Уверена, что она подберёт цветок? А если она зашвырнет его еще дальше?
- Ты женщин плохо знаешь. Женщины любят золотые украшения больше, чем цветы.
Утром женщина заметила ведро полное мусора, и решила избавиться от него. Но прежде она приняла ванну, «накрасилась» и одела норковую шубу. Затем уже пошла выносить мусор.
Колокольчик действовал по намеченному плану. Превратившись в ведро, он в нужный момент выскользнул из рук хозяйки.
Ведро перевернулось, и сор разлетелся во все стороны.
Женщина сделала вид, что все эти фантики и картофельная шелуха рассыпаны кем-то другим. Она и не подумала убрать за собой.
Улучив момент, ведро накрыло замерзающий тюльпан, и тот покрылся толстым слоем золота.
Когда ведро откатилось чуть в сторону, сияния золотого цветка ни заметить было невозможно.
Женщина от удивления широко раскрыла глаза:
- Такая прекрасная вещица! – Присев на корточки, она подобрала драгоценность и спрятала её на груди, чего роза не предусмотрела. – Неужели этот тюльпан из чистого золота?!
Дома радостная женщина переложила цветок в шкатулку с драгоценностями и сказала:
- Эти цветы принесли мне удачу. Оставшиеся надо будет засушить и оставить на память.
Завтракать она не стала, а сразу пошла на работу.
- Ну, - дребезжало пустое ведро, - и что мы теперь будем делать?
- Перебирайся в вазу.
- Может, лучше ты ко мне?
- Не сердись. Ты покачай волшебной головкой и перебирайся ко мне. Я тебя буду любить.
- Ты сама подумай: откуда у ведра голова? Я тебе говорил про два желания? Говорил. Вот я их все и израсходовал.
- Я же не знала, что так получится.
- Ты сказала, что всё на свете знаешь. Теперь навсегда останусь помойным ведром. Уж лучше бы я стал шваброй.
Роза всхлипнула и сказала:
- Знаешь, ведром тоже быть неплохо. Зато ты теперь сможешь гулять… А жить ты будешь долго-долго. А меня засушат и положат между страницами книги о цветах. – Слёзы текли из её глаз. – Я буду вас вспоминать… А тюльпан останется золотым. Тоже красивый цвет. Главное, что мы не погибли под забором… Мы боролись, как могли… Прощай!..
Она печально уставилась в окно, стараясь запомнить, как выглядит солнечный свет.