Я-ТЫ, ОН-ОНА И ЗЛОЙ ГЕНИЙ
ПЬЕСА
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
СЕМЕНОВ ЮРИЙ НИКОЛАЕВИЧ — очень известный когда-то бард
ЛЮСЬ — его жена
Действие происходит в загородном доме Семёнова во время карантина.
КАРТИНА ПЕРВАЯ
Гостиная загородного дома. Всё добротно, удобно, без излишеств. Шкаф с посудой, компьютер, стол со стульями, две двери. Одна ведёт в спальню, другая в студию.
В глубине сцены выход на большую застеклённую веранду, сквозь окна которой просматривается соседний дом. Кухня соединяется с гостиной через веранду, но её не видно.
Раннее утро. Слышно, что на кухне кто-то занят приготовлением еды, потом включается музыка. Из-за частых перебивок понятно, что там пытаются настроить радио, но чаще всего звучат треск и помехи.
ГОЛОС ЛЮСЬ: - Юра! Юр, иди, сделай что-нибудь! Тут радио дохнет!
Семёнов выходит из спальни. Видно что недавно проснулся. Смотрит в телефон, проверяет сообщения и каждый раз чертыхается по всякому.
ГОЛОС ЛЮСЬ: - Юраааа!!!
СЕМЁНОВ: - Я здесь!
ГОЛОС ЛЮСЬ: - А надо здесь.
СЕМЁНОВ: - Не могу.
Люсь появляется в проёме, ведущем на веранду. Вид укоризненный.
СЕМЁНОВ (отрываясь от телефона): - Что?
ЛЮСЬ: - Ничего.
СЕМЁНОВ: - Ну и ничего! (Люсь разворачивается и уходит. Семёнов бурчит себе под нос): Как будто непонятно что...
Продолжает читать сообщения. На кухне опять слышна возня с радио, потом что-то падает.
ГОЛОС ЛЮСЬ: - Ююююр!!! Иди мне помоги, в конце-то концов!
СЕМЁНОВ: - Сейчас.
Люсь появляется в дверях.
ЛЮСЬ: - Иди на кухню.
СЕМЁНОВ: - Зачем?
ЛЮСЬ: - Мне надо помочь.
СЕМЁНОВ: - А в чём дело?
ЛЮСЬ: - Радио сдохло, перегорела лампочка и, наконец, упала полка с крючками.
СЕМЁНОВ: - Люсь, ну ей-богу, уж лампочку могла бы сама.
ЛЮСЬ: - Ты пойдёшь помогать?
СЕМЁНОВ: - Нет.
ЛЮСЬ: - Почему?
СЕМЁНОВ: - А на фиг ты там возишься?
ЛЮСЬ: - Пирог пеку.
СЕМЁНОВ: - Зачем? Карантин, в гости никто не приедет. Закажем штук восемь пицц, пива и прекрасно отметим вдвоём.
ЛЮСЬ: - Я так и знала.
СЕМЁНОВ: - Люсь, у меня день рождения. Тебе непременно нужен скандал именно сегодня?
ЛЮСЬ: - А где ты видишь скандал?
СЕМЁНОВ: - Вот здесь (указывает на её лицо). Там чёрным по белому: если ты сейчас же не засунешь телефон в задницу, плевать я хотела на твой ДР.
ЛЮСЬ: - ДР... И это человек, который когда-то писал песни.
СЕМЁНОВ: - То есть, задница тебя не смутила.
Люсь молча уходит. Слышно, как что-то гремит.
СЕМЁНОВ: - А что не так? Если я не запираюсь, как раньше, в студии это ещё ничего не означает.
ГОЛОС ЛЮСЬ: - Хотелось бы верить!
СЕМЁНОВ: - И правильно. Вера, она, знаешь ли... А что у тебя гремит? Если так уж надо, могу помочь.
Люсь возвращается со стремянкой. Во рту у неё зажат пакет, в нём две лампочки. Люсь что-то мычит. Семёнов подходит, вытаскивает пакет.
СЕМЁНОВ: - Не понял, чего ты сказала?
ЛЮСЬ: - Всё то же: хотелось бы верить. Это уже припев моей жизни.
СЕМЁНОВ: - А ты куда со стремянкой?
ЛЮСЬ: - Лампочку на кухне вкручивать.
СЕМЁНОВ: - Две-то зачем взяла?
ЛЮСЬ: - Здесь, в люстре, тоже одна перегорела.
СЕМЁНОВ: - Ну и что? Белый день за окном, и так всё видно.
ЛЮСЬ (терпеливо): - Вечером в темноте будешь крутить сам.
СЕМЁНОВ: - А... Ну, вернёшься из кухни, вкрутим и здесь. (Снова утыкается носом в телефон)
Люсь уходит со стремянкой, потом возвращается, молча забирает из пакета, который Семёнов всё ещё держит в руке, лампочку и снова уходит.
Всё это время Семёнов продолжает читать сообщения в телефоне, изредка отпуская замечания типа: «Ага, сейчас!» «Как же, ждите — не дождётесь» и «Вот сука! Ты глянь, прям сука, сука!».
Люсь возвращается со стремянкой на последнем замечании.
ЛЮСЬ: - О ком это ты?
СЕМЁНОВ: - Да эта, из бывшего фан-клуба. Помнишь, которая тогда... (запинается) Ну, Тонька Мечта Поэта, толстая такая, на концертах вечно в первом ряду с фотографиями и плакатом. Скандалистка.
ЛЮСЬ (презрительно): - Аа, эта... В отличие от тебя, я их всегда терпеть не могла.
Ставит стремянку, готовится менять лампочку.
СЕМЁНОВ: - Ну, знаешь, я тоже не всех любил. Кое-кто нормальный был и, кстати, до сих пор остался — вот, пишут, поздравляют. Даже Юрочкой по старой памяти назвали.
ЛЮСЬ: - Вот именно, по старой. Все небось давным-давно пенсионерки.
СЕМЁНОВ: - И что плохого? Сейчас пенсионный возраст считается самым продуктивным. Расцвет интеллекта, всяких умственных способностей при нерастраченных ещё физических (смотрит, как Люсь двигает стремянку под люстру) ... вкус, опять же. Молодые нынче стыдно сказать, кого любят.
ЛЮСЬ: - А пенсионерки Стаса Михайлова.
СЕМЁНОВ: - Ну, во-первых, не все...
ЛЮСЬ: - Все, Юрочка, все. Судя по телевизору - весь твой цвет интеллекта и вкуса поголовно.
СЕМЁНОВ: - Злая ты, Люсь. А между прочим Тонька толстая тоже злится на меня за то, что выступать перестал. С такой прям обидой пишет, дрянь. Хотя, если с другой стороны посмотреть, может, зря я её сукой обзывал? Может, несмотря ни на что, в ней говорит простая человеческая верность?
ЛЮСЬ: - Думаю, девушка неплохо зарабатывала на твоих автографах, а ты лишил её хлеба насущного, когда решил всё бросить (лезет на стремянку)
СЕМЁНОВ (обиженно помолчав): - Она, между прочим, тебе большой привет просит передать. С чего бы?
ЛЮСЬ (слегка запнувшись на ступеньке): - Понятия не имею. Держи лучше стремянку. Только крепче, а то она что-то шататься стала.
Семёнов одной рукой держит стремянку, другой телефон, в который продолжает смотреть.
СЕМЁНОВ: - Господи, чего только ни желают!
ЛЮСЬ (выкручивая лампочку в люстре): - Чёрт, кто ж её так вкрутил?!
СЕМЁНОВ: - А вообще народ стал безграмотный до ужаса. «Онлайн» пишут раздельно, «направо» тоже...
ЛЮСЬ (тряся руками, чтобы отдохнули): - А «направо» тут при чём?
СЕМЁНОВ (читает): - «Направо пойдёшь, покою найдёшь». Так и пишут - «покою»... «Налево пойдёшь, семью обретешь»... странно, да? Налево, и вдруг семью. «А назад воротишься, славу найдёшь прежнюю, нетленную» Вот так вот.
ЛЮСЬ: - Вперёд надо ходить.
Снова тянется выкручивать лампочку, на этот раз удачно.
СЕМЁНОВ: - Цель нужна, Люсь. А без цели...
ЛЮСЬ: - Дай мне лампочку.
СЕМЁНОВ: - Какую?
ЛЮСЬ: - Вон там у тебя в руке, прямо под телефоном, в пакетике лежит такая штучка стеклянная, на грушу похожа...
СЕМЁНОВ: - Ну, началось, началось. Я просто сразу не понял. Отвлёкся и забыл...
ЛЮСЬ: - Стремянку держи! И не отвлекайся.
СЕМЁНОВ: - Чего-то от Саныча ничего нет. Или решили выбраться всё же из своего ковидного гнезда и нагрянуть? Надо ему позвонить, а то, может, не зря ты там с пирогом-то....
ЛЮСЬ: - Костик пытался позвонить, но связь плохая, ничего не вышло.
СЕМЁНОВ: - Мне даже не пытался.
ЛЮСЬ (Спускаясь со стремянки замечает кого-то в окно веранды и приветливо машет): - Ты смотри, заметил! Юр, соседу ответь. Вон он — за забором семафорит, поздравляет.
СЕМЁНОВ (отрываясь от телефона): - Где?
Оглядывается на окна веранды.
СЕМЁНОВ: - Аа, вижу... (Кричит): И вам того же! (машет в ответ рукой, пантомимой изображает, как благодарен, надоел карантин, или что-то такое, что люди обычно изображают, когда их не слышно)
ЛЮСЬ: - Во зрение у деда, позавидуешь!
СЕМЁНОВ: - Интересно, откуда он знает про мой день рождения?
ЛЮСЬ: - Из радио. Он его всё время слушает.
СЕМЁНОВ: - А ему правда сто лет? Вот ужас-то, наверное — все близкие и друзья померли, поговорить не с кем. Брр! Я б так не смог.
ЛЮСЬ (слезая с лестницы): - На карантине месяц уже тут сидим, и ничего — можешь.
СЕМЁНОВ: - Это другое. Я хоть позвонить кому-нибудь могу, в скайп выйти, а тут вакуум. Ты хоть раз видела, чтобы к нему кто-то приезжал.
ЛЮСЬ: - Я за соседями не слежу. Да и какие у него друзья? Он же генерал, из этих... (тычет пальцем вверх и изображает пальцами решётку перед глазами)
СЕМЁНОВ: - В смысле? Кгбэшник, что ли?
ЛЮСЬ: - Ну, мне так показалось. Он как-то попросил лопатку, разговорились, и я так поняла, что из этих. Говорит, даже Сталина видел.
СЕМЁНОВ: - С ума сойти! Это мы вот так, можно сказать, всё время под колпаком жили и не знали. Ну, теперь конечно и про день рождения всё понятно. Небось, вот такое досье уже собрал.
ЛЮСЬ: - Нужен ты ему.
Уходит с лестницей
СЕМЁНОВ: - Тебя послушать, так я вообще никому давно не нужен. А между тем, поздравления валом валят. И люди не абы что пишут. Вот, пожалуйста: «Любимый...» И певец любимый, и поэт... м-да...
Люсь возвращается, лезет в шкаф, что-то ищет. Семёнов по-прежнему смотрит в телефон.
ЛЮСЬ: - А где скатерть?
Семёнов не отвечает, весь занятый чтением.
ЛЮСЬ: - Семёнов, очнись. Я спрашиваю, где скатерть?
СЕМЁНОВ: - Какая?
ЛЮСЬ: - Наша праздничная скатерть.
СЕМЁНОВ: - Люсь, ты чего? Где я и где скатерть! Я даже не знал, что у нас она есть.
ЛЮСЬ: - Ты последний, кто её брал.
СЕМЁНОВ: - Я?!!!
ЛЮСЬ: - Год назад, на ноябрьскую, вы всей своей кавалерией решили вспомнить комсомольскую молодость и поехали сюда на «жур-фикс».
СЕМЁНОВ: - Ну, помню. Было такое.
ЛЮСЬ: - А отсюда вы мне звонили и спрашивали, где скатерть, потому что она вам нужна. Я по телефону объясняла, что в этом шкафу, на вот этой полке она лежит и просила быть аккуратнее.
СЕМЁНОВ: - А я трезвый звонил, или...?
ЛЮСЬ: - Понятия не имею.
СЕМЁНОВ: - Хочешь сказать, что разницы никакой?
ЛЮСЬ: - Саныч звонил. Про тебя сказал, что ты «сильно занят».
СМЁНОВ: - Так ты Саныча и спрашивай!
ЛЮСЬ: - И спрошу. Дай телефон, я свой выключила, чтобы не мешал никто.
СЕМЁНОВ (протягивая телефон): - Спроси, спроси... Хотя, постой! Чего это он тебе звонил? Я про скатерть ничего не помню. Я вообще с той пьянки мало что... но за стол мы не садились — это помню точно. У нас всё вон на том журнальном поместилось, остальное на кухне. Фуршет! С чего бы ему звонить?
ЛЮСЬ: - Ничего не знаю. Меня спросили, я ответила. Саныч сказал, что всё нашёл и отбился.
СЕМЁНОВ: - От рук он отбился.
ЛЮСЬ (в телефон): - О! Алло! Привет!.. Нет, мы не одумались, нам вашей заразы московской не нужно... Именинник хорошо себя чувствует, не надейся. Стоит рядом, бухтит... Да, да, я тоже так думаю, был бы в благости, я бы не тебе звонила, а в скорую...
СЕМЁНОВ: - Очень смешно.
ЛЮСЬ (смеётся чему-то, что ей говорят): - Нет, нет... Берегу... Нет, Ленку не зови, я по твою душу... И ей привет...
СЕМЁНОВ: - И от меня! Большой и горячий.
ЛЮСЬ: - Саныч, за поздравления спасибо, передам, но у меня вопрос: ты помнишь, как вы ноябрьские у нас тут отмечали? (слушает) М-да... Ну попробуй воссоздать из этой мути образ моей скатерти и скажи, куда вы её дели... А потому что ты мне звонил и спрашивал, где она, потому что очень надо!... Ну, и где она теперь?!
СЕМЁНОВ: - Дай мне (берет у Люсь телефон, говорит с напускной суровостью) Здрав будь, боярин... Спасибо, спасибо... и ей тоже, но на вопрос-то ответь... нет, мерзавец, мне скатерть не нужна. Мне объяснение нужно, почему ты, пока я был не в себе, моей жене тайком названивал?!.. Раз я не в курсе, значит, тайком!.. Нет, пока не пытал, но к стулу сейчас привяжу и паяльник достану...
ЛЮСЬ: - Ты и про паяльник не знаешь, где лежит. Пойду в студии посмотрю.
Уходит.
СЕМЁНОВ (смеётся в телефон): - Нет, до этого, думаю, не дойдёт, но, учти, убью обоих, если что.
Из студии слышен грохот.
СЕМЁНОВ: - Люсь, точно убью, если что-то там сломаешь!
Люсь выходит, отряхиваясь от пыли. В руках у неё какая-то большая тряпка.
ЛЮСЬ: - Ещё вопрос кто кого!
СЕМЁНОВ (быстро в телефон): - Старик, прости, перезвоню. (Люсь): Нашла что ли?
ЛЮСЬ: - Не то слово.
Разворачивает тряпку, на которой коряво, углем, нарисованы квадраты в один ряд, под ними надпись «Дембель»
СЕМЁНОВ: - О! Вспомнил! Это ж мы в дембельский поезд играли! Молодость вспо...
ЛЮСЬ (ледяным тоном): - Это жаккардовая винтажная скатерть. Я купила её на блошином рынке в Мюнхене за чёрт знает сколько евро! Вам, вандалам, позволила взять только потому, что надеялась... Глупо, понимаю, но надеялась, что эта ваша «дембильная» молодость, наконец, прошла!
СЕМЁНОВ: - Люсь, ну отдадим в химчистку, будет, как новая. Это ж не краской и даже не окурками. Из камина уголёк взяли...
ЛЮСЬ (бросая в него скатерть): - Вот возьми и отдай! Хоть раз отнесись уважительно к тому, чем я дорожу!
СЕМЁНОВ: - Люсь, всё-таки скандал тебе был нужен именно сегодня, да?
ЛЮСЬ: - Почему? Ну почему всякий раз, когда я пытаюсь устроить в этом доме хоть какое-то подобие праздника, в тебе всё восстаёт против?!
СЕМЁНОВ: - Не начала бы искать эту скатерть, прекрасно бы посидели и так.
ЛЮСЬ: - Не в скатерти дело! Торт пеку — не надо; стол хочу красиво накрыть — зачем? Хочешь, как в «дембильной» юности? Давай! Неси газетку - расстелем, сгоняем в деревню за селёдкой, лук погрызём, как яблоки и водкой запьём — красота! Душа-то у нас молода, как встарь, так и тянется к простоте!
СЕМЁНОВ: - Злая ты стала, Люсь. Из-за куска тряпки такие страсти.
ЛЮСЬ (подумав): - Ну да, из-за тряпки.
Бросает скатерть, уходит. В руке у пристыженного Семёнова звонит телефон.
СЕМЁНОВ (шепотом): - Аллё. Саныч, она скатерть нашла. А, и ты вспомнил... Ну, забыли, кто ж знал... Ясное дело, обиделась... Не лезу я ни в какую бутылку, с чего ты взял?! Да, пойду и помирюсь... и покаюсь... Нет, от тебя не буду, сам кайся... Как как - позвони... Сам знаю, что не то, но карантин же...
Входит Люсь. В руках у неё две красивые кофейные чашки. Люсь ставит чашки на стол и спокойно смотрит на Семёнова.
ЛЮСЬ: - Это Саныч?
СЕМЁНОВ (с подобострастной готовностью): - Да. Хочешь с ним поговорить?
ЛЮСЬ (забирает телефон): - Саныч, это я. Давай, кайся быстрей и закроем тему, у меня слишком много дел. (Слушает, что ей говорят) Да, я поняла, извинения приняты. Пока.
Отдаёт Семёнову телефон, который он торопливо прячет в карман.
СЕМЁНОВ: - Люсь, ну прости меня гада. (Поднимает брошеную скатерть) Я её сдам в химчистку. Лично проверю, чтобы ни пятнышка не осталось.
Люсь уходит, не отвечая. Семёнов бросает скатерть, пинает её ногами со словами: «Чёрт бы тебя побрал, тряпка фашистская!».
Снова появляется Люсь с подносом, на котором стоят сахарница и чайник. Семёнов торопливо подбирает скатерть, обдувает. Пока Люсь расставляет на столе посуду, робко потряхивает перед ней скатертью и говорит торопливо:
СЕМЁНОВ: - Вот из-за такой ерунды ты готова рассориться со мной в такой день! Определёно, тебе был нужен скандал. Лежала себе эта скатерть в студии сто лет и о ней не вспоминали, а тут прям, именно сегодня... Её ж отчистить плёвое дело! Сказала бы заранее, давно бы уж нашли и постирали, делов-то... Кончится карантин, нарочно в Мюнхен поедем. Хоть только ради рынка этого с его блохами...
Люсь молча уходит с пустым подносом.
СЕМЁНОВ: - Ну, блин, ну к чёрту всё! (бросает скатерть)
Звонит телефон. Семёнов достаёт его из кармана, смотрит кто звонит, отвечает раздражённо:
СЕМЁНОВ: - Да!.. Нет, у нас скандал! Тихий. И, заметь, опять из-за твоих дурацких идей... Ясное дело, ты бы приехал... Да, да, карантин. Хорошая отмазка. Но, знаешь, если б не карантин, мы б тут тоже не сидели и про скатерть эту дурацкую даже не вспомнили...
Появляется Люсь. В руках у неё снова поднос, но теперь на нём торт с горящими свечками.
СЕМЁНОВ (тихо в трубку): - Саныч, перезвоню. (быстро подбирает скатерть)
ЛЮСЬ (ставит торт на стол): - С днём рождения!
СЕМЁНОВ: - Люсь... зайка моя... ну прости меня гадкого, прости!
ЛЮСЬ: - Загадывай желание и задувай.
СЕМЁНОВ (с жаром тряся скатертью): - Да у меня сейчас только одно желание — отчистить это до первозданности!
ЛЮСЬ: - Вслух говорить нельзя, не сбудется.
СЕМЁНОВ (бросает скатерть, зажимает себе рот): - Молчу, молчу.
Подходит к торту, некоторое время смотрит на свечи
СЕМЁНОВ: - Чёрт, чего ж пожелать-то? Всё у меня вроде есть... Может, пусть всё будет, как раньше? Ох, опять вслух сказал... Впрочем, оно и так не сбудется — всё теперь другое. Давай, что ли, чтоб карантин этот скорее закончился!
Задувает свечи, но одна продолжает гореть.
СЕМЁНОВ: - Так и знал, что всё это надолго.
Люсь задувает свечу.
ЛЮСЬ: - Будем считать, что желание общее.
СЕМЁНОВ: - М-да. Общее может и сбудется. Что-то вдруг подумалось — а не исчерпал ли я уже запас тех желаний, которые могли исполниться? Может, я уже весь вышел? Говорят, юбилеи нужны, чтобы подводить какие-то итоги. По пятилеткам, как в Советском Союзе. Потому и свечка не потухла. Сейчас подождём ещё, и из торта палец такой вылезет и затрясёт перед носом: «Должок за тобой!»...
Пока он говорил, Люсь залезла в шкаф, достала коробку в подарочной упаковке. Спрятала за спиной и терпеливо дожидается, когда Семёнов обратит на неё внимание.
СЕМЁНОВ (смотрит, наконец, на Люсь): - А ты чего такая торжественная? Чего там прячешь? Подарок что ли?
ЛЮСЬ (доставая коробку из-за спины): - С днём рождения!
СЕМЁНОВ: - Ничего себе! Вот спасибо! Это что ж такое?
ЛЮСЬ: - Планшет.
СЕМЁНОВ: - Ого! А это, что за коробочка?
ЛЮСЬ: - Стилос. Можешь писать им прямо по экрану, хоть ноты, хоть стихи.
СЕМЁНОВ: - Ну, Люсь, ты вааще! Это ж дорого, наверное!
ЛЮСЬ: - Не волнуйся, кредиты не брала.
СЕМЁНОВ: - Да я и не думал... Просто не стоило, наверное, так разоряться. Выходит, я тебе на твой совсем уж ерунду, а ты мне вон чего.
ЛЮСЬ: - Слушай, ты можешь просто взять и порадоваться подарку? У тебя, в конце концов, юбилей, а я справляла обычный, рядовой день рождения. Без итогов. И выводов тоже.
СЕМЁНОВ: - Люсь, клянусь, как только это всё кончится, поедем в Мюнхен!
Разворачивает подарок. Люсь разливает чай.
СЕМЁНОВ (достаёт планшет, любуется): - Красивый! Как же ты его купила? Через интернет, да? А чего я не видел, чтобы доставщик приходил?
ЛЮСЬ: - Я с соседом договорилась и оформила доставку на его адрес, а он потом отдал потихоньку.
СЕМЁНОВ: - Это с кем? С кэгебешником? Ну, теперь тут всё в жучках. (наклоняется к планшету): Григорий Соломонович, вам тоже спасибо!.. Слушай, Люсь, а как это «Соломонович» и в КГБ?
ЛЮСЬ: - Он тогда был Семёнович.
СЕМЁНОВ: - Ааа... Однако, ты про него прям всё знаешь. Он тебя, случаем, не завербовал? Домохозяйка и кэгебешник — это сила!
ЛЮСЬ (разрезает торт): - Давай сюда тарелку, положу тебе за эти шутки кусок с самой жирной розочкой.
СЕМЁНОВ: - Не надо с розочкой, я и так толстею. (Откладывает планшет) Красивая штучка. Знать бы ещё, как им пользоваться.
ЛЮСЬ: - Там инструкция есть.
Семёнов достаёт инструкцию, листает.
СЕМЁНОВ: - Тут одни иероглифы.
ЛЮСЬ: - Поищи, должно быть на русском.
СЕМЁНОВ (пролистывая инструкцию): - Нет. Есть только английский, а русского ничего.
ЛЮСЬ: - Не может быть, дай сюда. (Смотрит сама) Надо же... странно. Что ж, вот и занятие на карантине — будем переводить со словарём.
СЕМЁНОВ: - Его сначала купить надо.
ЛЮСЬ: - Ленке перешлём, она английский знает.
СЕМЁНОВ: - Ой, я тебя умоляю! Откуда?
ЛЮСЬ: - Она ж в институте, вроде, на курсы какие-то ходила.
СЕМЁНОВ: - Ага, ходила. На курсы по щекотке. Её английского только на то и хватало, чтобы делать умное лицо, когда я ей Пинк Флойд ставил.
ЛЮСЬ (насторожившись): - Какой Пинк Флойд? Наш Пинк Флойд?
СЕМЁНОВ (смутившись): - Что значит, наш? Пинк Флойд — он общий...
ЛЮСЬ: - Нет, погоди! Ты про «Стену»? Такие пластинки только у нас были. Когда же это ты ей ставил? Я что-то не припомню.
СЕМЁНОВ (уклончиво): - Да тогда же, наверное, когда и всем.
ЛЮСЬ: - Ленка тогда даже замужем за Санычем не была, чтобы к нам запросто ходить и Пинк Флойд с тобой слушать.
СЕМЁНОВ: - Люсь, с теми пластинками у нас тогда не дом был, а проходной двор...
ЛЮСЬ: - Нет, нет, нет! У нас они появились, когда я Костяшкой забеременела, так?
СЕМЁНОВ: - Не помню.
ЛЮСЬ: - Всё ты помнишь! Ты неделю трясся от счастья! От известия о моей беременности так не ликовал! Пластинки эти не руками, а усилием мысли из конверта доставал и дыхание задерживал! Всем показывал, от гордости лопался!
СМЁНОВ: - Ну вот же, сама говоришь — всем.
ЛЮСЬ: - Всем, кого допускал. А допускал ты только избранных!
СЕМЁНОВ: - И было их немеряно! Проходной двор, поди всё упомни.
ЛЮСЬ: - Однако, про умное лицо у Ленки ты помнишь!
СЕМЁНОВ: - Господи, зачем я сказал?!
ЛЮСЬ: - Зачем — это третий вопрос, а первый и самый важный: не тогда ли Ленка приходила, когда Саныч к родителям уехал, а я на сохранение легла?
СЕМЁНОВ: - Ты на что намекаешь?
ЛЮСЬ (не слушая): - Ну да! Она тогда всё ныла, что Саныч не вернётся, что его родители отговорят на ней жениться! А ты, значит, утешать взялся пока жена в больнице! Приятное с полезным!
СЕМЁНОВ: - Ооо, блин! Да на кой чёрт она мне сдалась?! Ленка всю жизнь была скучной дурой!
ЛЮСЬ: - То-то ты на их свадьбе тост говорил про то, какой у Саныча отличный вкус!
СЕМЁНОВ: - Я имел в виду вообще. Когда мы познакомились, он, между прочим, с тобой пришёл, а я отбил, если ты конечно об этом ещё помнишь.
Люсь молчит.
СЕМЁНОВ: - А правда, ты помнишь? Помнишь, как ювелирно я всё тогда провернул?
ЛЮСЬ: - Знаешь, Семёнов, За те тридцать лет, что мы женаты, я, конечно, многих иллюзий лишилась, и о том, что в отношении доступных женщин ты человек не брезгливый, догадывалась...
СЕМЁНОВ (перебивает): - Люсь, Люсь, давай раз и навсегда проясним — я тебе с Ленкой не изменял даже мысленно. Где Ленка и где ты! Но, знаешь, честно скажу, было время, когда мы с ней понимали друг друга, как никто. Или думали, что понимаем. Она же знала, что сначала Саныч по тебе сох, и я это помнил, и ревновал очень долго! И Ленку дуру жалел, потому что понимал каково ей против тебя.
Люсь молчит.
СЕМЁНОВ: - Погоди, а мы что, тридцать лет женаты?! Не может быть! Это в каком году было?
Люсь выразительно молчит.
СЕМЁНОВ: - Так, я институт закончил, а поженились мы, когда и ты закончила. И, поскольку, ты была на два курса младше, то не тридцать, а двадцать восемь.
Люсь молчит.
СЕМЁНОВ: - Костяшке нашему сколько?
Люсь молчит.
СЕМЁНОВ: - Двадцать пять. Кажется... Хотя, нет, я отлично помню - просто в ушах залипло - как тёща без конца твердила: три года женаты, а детей всё нет. Если двадцать восемь лет женаты, значит, Костяшке двадцать пять. Вот и докопались до истины!
ЛЮСЬ (не выдержав): - Тогда покопайся в своих раскопках ещё и вспомни, что Костяшке уже двадцать шесть, я была младше тебя на год, а на два курса была младше как раз Ленка!
СЕМЁНОВ: - Люсь, да не было у меня с Ленкой ничего и никогда! Чем тебе поклясться? Её Тёмыч знаешь, как называл? Даже повторить страшно!
ЛЮСЬ: - А ты повтори.
СЕМЁНОВ: - Нет, при тебе не могу — слишком уважаю!
ЛЮСЬ: - Ты даже себя не уважаешь, о чём тут говорить.
Хватает тарелку, начинает яростно есть торт.
СЕМЁНОВ (после паузы): - Себя я, может, и не уважаю, но тебя, Люсь, ценил всегда. За всё. За ум, за красоту неземную, за сына, а более всего за то, что ты всё-таки за меня вышла и до сих пор не бросила. И ешь сейчас мой кусок торта с розочкой, за что тебе отдельное спасибо.
Люсь с набитым ртом замирает и смотрит на торт, как будто только сейчас его увидела. Медленно дожёвывает.
ЛЮСЬ: - То-то чувствую он комом в горле встал.
СЕМЁНОВ (видя, что она уже не так сердита): - Да нет, ешь на здоровье — я без обид. Смотри какой пельмень себе наел, а тебе, Люсь, хоть десять тортов дай, ни грамма лишнего не прибавится.
ЛЮСЬ: - Опять враньё. Господи, за что мне это?!
СЕМЁНОВ: - За ум и неземную красоту, Люсь. Перед такими, как ты, всегда хочется хвост распустить. (Смотрит на неё выжидательно) Ну что, мировую? Сообразим под тортик чего-нибудь покрепче, а? Я как-раз утром родился, так что можно.
ЛЮСЬ (с достоинством вытирая губы): - Семёнов, я знала с кем сажусь за стол, и, если бы ты не предавался всяким постыдным воспоминаниям, а обратил внимание на чай... (выразительно двигает бровями)
Семёнов быстро наклоняется к чашке, принюхивается.
СЕМЁНОВ: - Коньяк! Ничего себе! То-то я чую запах такой повеял... хороший. Ещё спросить хотел, парфюм что ли новый, а тут такое... (поднимает чашку, как бокал) Люсь, вот как тебя не ценить? Давай, за твоё здоровье, и пусть всё плохое скорее кончится!
Выпивают, Семёнов блаженно гладит себя по животу.
СЕМЁНОВ: - Пошёл, пошёл день рождения! Прям чую, пошёл! Как в старые добрые, да, Люсь? Помнишь, у Тёмыча в общаге тоже чайник был? Не с таким, конечно, чаем, попроще, но зато литра на два... А торт с лимоном, что ли? Вкусно... Зигмундович с пол года не мог понять, где мы спиртное прячем.
ЛЮСЬ: - Кто, кто?
СЕМЁНОВ: - Зигмундович.
ЛЮСЬ: - Это ещё кто такой?
СЕМЁНОВ: - Да ты что, не помнишь?! Комендант в общаге! Бугай такой с поросячьими глазками. Ему бы Полканычем каким-нибудь быть, а он Зигмундович
ЛЮСЬ (вспоминая): - Фрейд, что ли?
СЕМЁНОВ: - Это за глаза он был Фрейд. Точнее, Фрейдов сын, но это как-то не прижилось, а вообще требовал себя Зигмундовичем называть. Я, говорит, вас так проверять буду — это отчество только трезвый выговорит.
ЛЮСЬ: - А, да, вспомнила! Вы ему тоже велели себя по отчествам называть и подсели — так и остались Санычи, Николаичи.
СЕМЁНОВ: - Ох, хорошо было! Блин, Люсь, мы с тобой так давно про те времена не вспоминали, а ведь надо бы иногда. Сейчас так хорошо внутри потеплело, и даже запахами повеяло теми, общаговскими.
ЛЮСЬ: - Три дэ воспоминания.
СЕМЁНОВ: - Неет, это другое, ко всяким тридэ никакого отношения. Это, дорогая моя Люсь, молодость рукой помахала. Улыбнулась и парфюмом своим повеяла, а там... (мечтательно закрывает глаза). Там, Люсь, такой букет! Живой, настоящий, честный, как та любовь, которой все мы тогда болели. Помнишь первую встречу? После дискотеки все к нам в комнату пошли, и дохнуть нечем было — один любовный смог. Глаза, уши, ноздри, всё им было забито! Ты сама в шаге от пропасти стояла. Не вмешайся я, влюбилась бы в Саныча и погубила б мою светлую душу на веки веков!
ЛЮСЬ: - А я и влюбилась. Поэтому и к вам в общагу пошла, когда он позвал. Я тогда быстро влюблялась.
СЕМЁНОВ: - И разлюблялась так же. (Смеётся) И всё-таки, как я угадал-то! Я же себя не помнил, когда тебя в дверях увидел. До этого только в коридорах поглядывал, но подойти — упаси Бог! Красива, горда, вся такая «из хорошей семьи», куда мне... А тут, будто толкнул кто-то!
ЛЮСЬ: - Это было гадко! Испортить мне первое зарождающееся чувство.
СЕМЁНОВ: - Ну, положим, не первое. Влюблялась же ты в школе в того, как там его?
ЛЮСЬ: - В Алика.
СЕМЁНОВ: - Воот. Это разве не было первое, зарождающееся чувство?
ЛЮСЬ: - Детство это было! Но начиналось сказочно. Он пришёл к нам с родителями, весь такой красивый, в костюме, как юный английский лорд, и так мне нравился, что за столом в горло не лез даже лимонад.
СЕМЁНОВ: - Ему зато всё лезло.
ЛЮСЬ: - Господи, зачем я тебе про это рассказала! Дело вовсе не в нём, а в моём странном устройстве. Алик пришёл в бабочке — как не ходил никто из моих тогдашних знакомых, и этого было достаточно, чтобы мгновенно достроить его образ до сказочного принца и влюбится. А потом он о чём-то со мной заговорил, и от него пахнуло солёным помидором... Всё! При этом я точно знала, что очень ему понравилась, видела, как он на меня смотрел, но помидор...
СЕМЁНОВ: - С чесночком, небось?
ЛЮСЬ: - Фу на тебя. Помидоры в принципе не вписывались в сказочную картину. И с Санычем получилось то же. Я была без ума от Жерара Филиппа, а Саныч в молодости был ужасно похож! В тот день, на дискотеке он пригласил меня, танцевал так классно, вёл себя хорошо - не глупо и не нагло. Потом пригласил к себе в общагу послушать отличные песни в авторском исполнении, обещал проводить до самого дома и не улыбался при этом так масляно, как ты, когда подпёрся и спросил: «Это вы с Ссанычем пришли?»
Семёнов громко хохочет.
ЛЮСЬ: - Если хочешь знать, кроме отвращения я к тебе тогда ничего не испытала.
СЕМЁНОВ: - А вот это что-то новенькое. Ты ж всегда говорила, что влюбилась в меня на той вечеринке.
ЛЮСЬ: - Но не в тот момент. Ты со своим «Ссанычем» был, как чеснок на солёном помидоре. А влюбилась я потом, когда песни услышала. Сколько ты их тогда спел?
СЕМЁНОВ: - Не помню.
ЛЮСЬ: - А я помню каждую. Их было семь. Как нот. И каждая словно пришпиливала меня к тебе неотвратимо и, как показала практика, на всю жизнь. Я как-то сразу всё в них поняла, и это было попадание до самого... не знаю, до костного мозга! До такого сокровенного, чего я и сама в себе не знала. Даже дырка на твоих носках ничего уже не могла изменить. Судьба...
СЕМЁНОВ: - Люсь, а чего мы раньше так не разговаривали?
ЛЮСЬ: - Карантина не было.
СЕМЁНОВ: - Может, пиццу закажем?
ЛЮСЬ: - Хозяин барин. Твой день рождения.
СЕМЁНОВ: - Тогда закажем! (достаёт телефон) Тебе с чем?
ЛЮСЬ: - Ни с чем. У меня в духовке прекрасное мясо, в холодильнике два салата и заливное, А ещё устрицы с пивом на утро. Я как-нибудь этим перебьюсь, а ты, конечно, закажи пиццу.
СЕМЁНОВ: - Люсь, я тебя обожаю! Когда ты всё успела? Я ж даже не заметил. К чёрту пиццу, мясо буду! Неси!
ЛЮСЬ: - Рано. Я его не так давно поставила, ещё не готово. Хотя, раз тебе общаговские запахи стали мерещится, скоро должно дойти.
СЕМЁНОВ: - Кайф! Вот Саныч с Ленкой дураки — сколько теряют! И поделом им! Трус не играет в хоккей и устриц по утрам не получает. А Тёмыч бы приехал... (мечтательно откидывается в кресле) Между прочим, с этими отчествами, старикашка Фрейд первым прокололся. Открыл нам как-то дверь - тёпленький такой - и на Тёмыче сломался. Саныча и меня выговорил, а Артёмович ему не поддался. Икал, икал, но, увы... Тёмыч, и всё тут. М-да, вот так назовёт тебя пьяненький привратник, и будешь ты и до, и после смерти... Люсь, а почему всё-таки ты его не любила?
ЛЮСЬ: - Кого? Фрейда?
СЕМЁНОВ: - Тёмыча, Люсь, Тёмыча. И не делай, как обычно, вид, будто я что-то там себе надумываю. Столько лет прошло, он уж давно в могиле, а тебя до сих пор коробит, когда я его вспоминаю. Прямо воздух вокруг сгущается и темнеет, как будто все молекулы от страха друг к другу жмутся. Откуда вдруг такая ненависть? Он же тебя всегда уважал. И вообще...
ЛЮСЬ (перебивает): - Юр, не заводись. Я к твоему Тёмычу ненависти не испытывала.
СЕМЁНОВ: - А что тогда?
ЛЮСЬ (подумав): - А он правда про Ленку гадость сказал?
СЕМЁНОВ: - Не уходи от ответа.
ЛЮСЬ: - Я отвечу, если ты скажешь.
СЕМЁНОВ: - Да ничего он про неё не говорил. Он её вообще в упор не видел.
ЛЮСЬ: - Вот видишь, опять ты меня обманул.
СЕМЁНОВ: - Люсь, я тебе никогда не врал. Что-то недоговаривал, возможно, но на прямые вопросы всегда отвечал честно. И с Ленкой у меня ничего не было.
ЛЮСЬ: - А я верю. Теперь уж точно верю, раз ты думал, что Тёмыч её достойной не считал.
СЕМЁНОВ: - Ты это к чему сейчас?
Люсь смотрит на него с жалостью. В это время звонит телефон Семёнова.
СЕМЁНОВ (глядя кто звонит): - О, Саныч. До сих пор переживает, небось, из-за скатерти. Сейчас будет спрашивать, не подрались ли. А вот не стану ему отвечать. С дембельским поездом, между прочим, его идея была — я вспомнил. Так что, пускай мучается. (телефон замолкает)
ЛЮСЬ: - А Ссанычем его называть тоже Фрейд придумал?
СЕМЁНОВ: - Не помню. Мог я и сам. Говорю же, у меня в тот вечер такое вдохновение попёрло — моё почтение - ещё не то мог сотворить.
Снова звонит телефон.
СЕМЁНОВ: - Ты глянь, какой настырный.
ЛЮСЬ: - Ответь. Я пойду мясо проверю.
Уходит. Семёнов, усмехаясь, берёт телефон, не глядя на номер. Вальяжно говорит в трубку: «Алле», но, услышав ответ, напрягается.
СЕМЁНОВ: - Здравствуйте. А это кто?.. Ааа, Тоня... Да, Тоня, я вас помню. Несмотря ни на что благодарен за звонок и поздравления, но сейчас мне не очень удобно... да, празднуем с супругой... Что? Что значит, помяните?! Вы что, издеваетесь?! Вы мне до сих пор не ответили... ЧЁРТ! Отбилась!
Бросает телефон, который тут же звонит снова. Семёнов хватает его и отвечает крайне раздражённо:
СЕМЁНОВ: - ДА! А, это ты Саныч. Какие поздравления валом... тут эта дура сейчас звонила — Тонька-фанатка, помнишь её? Да помнишь — та, которая у Тёмыча на поминках балаган тот устроила... А чёрт её знает, чего она вдруг! Главное дело, заявляет мне: «Игоря Артёмовича помянуть не забудьте». Это она-то! Блин, узнать бы, кто её тогда навёл... Да знаю я, что не ты, но кто-то же сказал!... Да, дело прошлое, ворошить не буду, но накатывает иногда. А тут сама, сволочь такая, как будто издевается! Что? Да, успокоился уже. И забыл! День рождения — да, я помню. С Люсь всё в порядке, сидим, празднуем. (Усмехается) Нет, не надейся, вместо драки обещал ей в Мюнхен съездить и купить десять тысяч этих чёртовых скатертей. Слушай, она меня тут задарила совсем, а самое смешное — угостила на завтрак тортом и чайник выставила с коньяком! Да, как в общаге! Знаешь, прям на душе потеплело. Нахлынуло тут всякое, молодостью повеяло... Да, дорогой, да — коньяк с утра, не завидуй так громко и явно... А я имею право, я именинник, и даже хуже — юбиляр! И везунчик, куда ж без этого... Доехать к нам всё же не хотите ли?.. Ленка боится? Ну, пускай себе боится, а ты много теряешь... Нет, нет, всё, умерла, так умерла, повторов не будет... Ладно, будь здоров, Ссаныч.
Смеётся, откладывает телефон, но тут же смотрит на него и озабоченно трёт подбородок.
Входит Люсь. Идёт в студию, говорит на ходу:
ЛЮСЬ: - Мясо выключила, но ему ещё постоять надо.
СЕМЁНОВ: - Люсь...
Он явно хочет ей что-то сказать, но Люсь уже скрылась за дверью, откуда вскоре доносится грохот падающих вещей.
СЕМЁНОВ (обеспокоенно): - Люсь! Ты чего там?! Я ж просил... Только не сломай ничего!
Выходит Люсь, что-то с себя стряхивает. В руках у неё альбом для фотографий.
СЕМЁНОВ: - Разбила что-то?
ЛЮСЬ: - Всё цело, успокойся. Но хлама у тебя там — караул!
СЕМЁНОВ: - А чего ты туда полезла? Это что?
ЛЮСЬ: - Фотографии. Студенческие. Что-то вспомнила вдруг, решила поискать. Хорошо, что они здесь, а то я боялась, что в городской квартире остались.
Раскрывает альбом, протягивает Семёнву.
СЕМЁНОВ: - Ого! Слушай, а я и забыл про него. Почему-то мне все эти фотографии помнятся в какой-то коробке... Ты их разобрала, что ли? И в альбом подклеила?
ЛЮСЬ: - Давным давно, Юр.
СЕМЁНОВ (рассматривает обложку): - Ух ты, и заголовок написан. «До славы». Ну, Люсь, это ты перегнула. Какая слава? Популярность и только. А популярность — она, знаешь ли, как выдулась, так и лопнула. Мыльный пузырь... Ой, а это ж мы в колхозе, на первом курсе! Это вот Галка Симонова, я в неё тогда чуть не влюбился, но передумал. Какая-то она была ни то, ни сё... Ох, а это первый раз, на студенческой весне! Ты глянь, Саныч-то и вправду на Жерара Филиппа смахивал. Красавчик! А я прям дрищ какой-то — худой, как доска. Чего ты во мне нашла? Я ж там самый страшный был.
ЛЮСЬ: - Юр, а ты не жалеешь об этом? (кивает на альбом)
СЕМЁНОВ: - О чём? О молодости? О ней все жалеют, но смысл? Как будто к кому-то она когда-то возвращалась.
ЛЮСЬ: - Я про другое. Ты не жалеешь о том, как беззаботно тогда писал и пел? Ты же был невероятно, сумасшедше талантлив!
СЕМЁНОВ (захлопывая альбом): - К чёрту всё. Как там пелось в кино? «Ах, как это мило, очень хорошо. Было и уплыло, было и прошло». И потом, это твоё «был» звучит обидно.
ЛЮСЬ: - Юр, не уходи от ответа. Мы никогда об этом не говорили, но сейчас, давай...
СЕМЁНОВ: - Зачем? Настроение себе испортить? Прямо сейчас, в день рождения?
ЛЮСЬ: - Ты же сам говорил: юбилей, подведение итогов.
СЕМЁНОВ: - А я есть хочу. У тебя мясо готово?
ЛЮСЬ: - Готово.
Встаёт, уходит. Семёнов наливает себе из чайника, выпивает. Потом подсаживается к столу и снова открывает альбом. Листает, останавливается на какой-то фотографии, долго смотрит.
СЕМЁНОВ (бормочет вспоминая): - Тот, другой, непохожий на друга,
Оболочкой пустой, подношеньем земле,
Далеко, вне пределов онемевшего круга
Друзей...
Весь чужой, не такой.
Я не верю тебе...
Слышен звук оповещения на телефоне, что пришло сообщение. Семёнов откладывает альбом, просматривает СМС, пожимает плечами.
СЕМЁНОВ: - Ну, что ж, вечером, так вечером.
Что-то пишет в ответ.
Возвращается Люсь с подносом, на котором стоят тарелки с едой, вазочки с салатами и бутылка. Молча расставляет всё на столе, достаёт из шкафа рюмки, садится, подаёт Семёнову вилку и нож. Семёнов наполняет рюмки.
ЛЮСЬ: - Ну, что ж, ещё раз, с днём рождения.
СЕМЁНОВ: - Спасибо. Пахнет всё обалденно!
ЛЮСЬ: - Приятного аппетита.
СЕМЁНОВ: - Наш сын, наконец, проклюнулся. Написал, что будет звонить вечером. В скайп.
ЛЮСЬ: - Лучше бы просто так позвонил, сам же утром убедился, что скайп тут отвратительный.
СЕМЁНОВ: - Может, на то и расчёт.
ЛЮСЬ: - Перестань. Костик тебя очень любит, и за границу уехал вовсе не потому, что разочаровался. Он всё понимает, и мне порой кажется, что он в нашей жизни понимает куда больше, чем мы сами.
СЕМЁНОВ (после паузы): - Люсь, ты, конечно, женщина умная, но не надо.
ЛЮСЬ: - Чего не надо?
СЕМЁНОВ: - Вот этого вот всего. Сейчас я спрошу: «Что ж такого мы в своей жизни не понимаем», и ты тут же разовьёшь тему так, как я не хочу. Не стану я обсуждать почему ушёл с эстрады и всё бросил. Я вообще не понимаю, почему тебе — именно тебе — это вообще нужно объяснять!
ЛЮСЬ: - Как раз это мне объяснять не нужно. Я не могу понять другое, как ты можешь жить, ничего не сочиняя? Твои гитары пылятся в студии, а рабочие блокноты вообще неизвестно где.
СЕМЁНОВ: - Я тебя умоляю, какие блокноты?! Кругом только вот это вот (тычет пальцем в подаренный планшет), а студия вообще прошлый век. Всё пишется на коленке, и компьютер всем в помощь!
ЛЮСЬ: - За компьютером я тебя вижу только когда ты в свои стрелялки играешь. Или картинки в рассылках смотришь.
СЕМЁНОВ: - Зачем тогда планшет подарила?
ЛЮСЬ: - Я надеюсь, Юр.
СЕМЁНОВ: - А я книжки читаю. Наконец, получил возможность почитать хоть что-то из наших шкафов. И, знаешь, много нового для себя открыл. Особенно в современной прозе. Такие морально-нравственные выкрутасы, только диву даёшься, Читаешь, вроде про людей, а ощущение, будто сплошное фэнтези про инопланетян. Да и со здравым смыслом что-то сделалось. Саныч считает это тоже вирус и даже вакцину от него нашёл, но наших жизней не хватит, чтобы внедрить и вылечить. А песни... Люсь, положа руку на сердце, скажи честно — кому сейчас нужно то, что я писал сто лет назад?
ЛЮСЬ: - Так я и прошу: пиши новое. Хотя, по мне и то было прекрасно, вне времени.
СЕМЁНОВ: - Люсь, не придуривайся. Ты ж поняла, что я не о том. Если б взяли, и был какой-никакой талант, я бы лучше преподавать пошёл, как Саныч. Но тут Господь обделил — даже собственному сыну не смог втолковать, что жить и работать надо на родине.
ЛЮСЬ: - Он вернётся. Получит опыт и здесь скорее устроится.
СЕМЁНОВ: - Хотелось бы верить... А вообще, Люсь, всё хорошо в своё время. Тогда я был молод, полон жизни, которую понимал, как себя. Из меня била какая-то азартная радость, и даже мысли не возникало, о чём бы это ещё написать? Темы, фразы, рифмы крутились вокруг — только успевай, выхватывай. А теперь чувствую — отстал. Весь этот смерч из жизни и азарта покатил куда-то дальше, а я не успеваю. Да и не хочу успевать. Не знаю, за что там можно ухватиться — столько мусора и весь какой-то трухлявый!
ЛЮСЬ: - Не всё мусор, Юра.
СЕМЁНОВ: - Да знаю, знаю! Но это всё где-то вне, а в самом центре - там, вокруг чего всё вертится — большая мусорная куча! И даже если я не прав, и там сплошные розы цветут, всё равно, мне они видятся мусорной кучей, и лезть в неё желания нет!
ЛЮСЬ: - А тебя никто не просит лезть в центр. Пусть где-то вне, но занимайся своим делом, не тухни.
СЕМЁНОВ: - Люсенька, милая, я же хожу на всякие творческие встречи, и, заметь, там собирается исключительно узкий круг своих, понимающих и что-то помнящих, так вот, ответственно тебе говорю — никому это уже не нужно!
ЛЮСЬ: - А раньше кому было нужно? Фанаткам твоим, о которых ты сейчас без содрогания вспомнить не можешь? Или нет, не так спрошу — раньше, до фанаток, много ты думал о том, кому нужно? Нет! Ты пел, потому что иначе не мог, и они сами приходили! Да, это были не концертные залы, не стадионы, и люди вместо денег приносили, большей частью, дружбу и любовь, но ты-то был от этого счастлив!
СЕМЁНОВ (обводя руками комнату): - На одном моём счастье, любви и дружбе всего этого было не построить!
ЛЮСЬ: - У тебя была прекрасная профессия. И красный диплом ты получил не за красивые глаза.
СЕМЁНОВ: - Люсь, тебя не поймёшь, то я должен писать, то оказывается надо было идти в строители.
ЛЮСЬ: - Я о том, что мы не умерли бы с голоду, если б ты не полез в свой дурацкий шоу-бизнес.
СЕМЁНОВ: - А я полез! И прекрасно там существовал, пока не решил, что пора вылезать. Вот так вот взял влез и вылез! И прекрасно себя чувствую! Если хочешь знать, мне на самом деле очень хорошо. Совесть чиста — никого не убил, не ограбил, всё вот это честно заработал, сижу теперь и пожинаю плоды. Дом уютный, сад красивый и жена прекрасная. (Подходит, обнимает Люсь). Люсь, ну правда, хватит эту тему мусолить.
ЛЮСЬ: - Да мы толком и не говорили никогда.
СЕМЁНОВ: - И слава Богу. Главное, ты у меня, что бы там ни было, замечательная. И то, что мы иногда ссоримся, ерунда. Тишь и блажь у тех, кому друг на друга давно наплевать, а мы с тобой ещё ого-го!
ЛЮСЬ ( с подозрением): - Ты это на что намекаешь?
СЕМЁНОВ: - Ну, как же, страсти-то кипят... я, конечно, не Отелло, но при случае вспылить могу. А, как ты хотела — на тебя без конца кто-то заглядывается. Да и я не весь ещё в тираж вышел. Спасибо карантин этот на голову свалился, не то было бы, как в прошлый раз — явилась бы корреспондентка с какого-нибудь радио, строила бы мне тут глазки, а ты потом ходила бы по кухне с надутым видом и со мной разговаривала сквозь зубы, только «да-нет».
ЛЮСЬ: - Ещё чего!
СЕМЁНОВ: - Нет, нет, ты бы со зверским видом жарила б картошку и так многозначительно держалась бы за сковороду (изображает Люсь).
ЛЮСЬ: - А ты бы с этой корреспонденткой выделывался, как павлин, и после каждой фразы делал бы вот так бровями (изображает Семёнова). Со стороны, между прочим, очень глупо выглядит.
СЕМЁНОВ: - Это с твоей стороны, Люсь. Но, согласись, случись что - я имею в виду серьёзное что-то - и мы друг другу всё простим, поддержим, утешим. Ты мне, я тебе. Как там пелось? «Нам не жить друг без друга», так?
ЛЮСЬ: - Ну, положим, я тебе и несерьёзного много чего прощала.
СЕМЁНОВ: - А я тебе разве нет?
ЛЮСЬ: - Можно подумать мне было что прощать!
СЕМЁНОВ: - Так и мне особо нечего было.
ЛЮСЬ: - Ну да, всё как в той поговорке: жизнь была долгой и интересной, а детям рассказать нечего.
СЕМЁНОВ: - Это, Люсь, издержки, неизбежные для любого творческого человека. Ты же не будешь отрицать, что я человек творческий. А мы все перфекционисты и эгоисты, потому что вечно в себе сомневаемся, чего-то ищем, в чём-то не уверены... Не такое уж это комфортное состояние, скажу я тебе. Его просто необходимо компенсировать, чтобы хоть что-то получалось. И, кстати, лучшие свои песни я написал в пору самого разнузданного гусарства.
ЛЮСЬ: - Что же случилось в пору не самого разнузданного?
СЕМЁНОВ: - Мало ли... Не писалось. Нескладно как-то всё пошло. Только не говори пожалуйста, что Тёмыч всему виной. У меня и до его смерти уже не клеилось.
ЛЮСЬ: - А почему я не могу говорить про Тёмыча? Ты только что сказал, что готов мне всё простить, но, кажется, скажи я что-то не то про Тёмыча, и прощения мне не будет во веки веков!
СЕМЁНОВ: - Люсь, я просто знаю всё, что ты можешь про Тёмыча сказать.
ЛЮСЬ: - Что же?
СЕМЁНОВ: - Брось! Не касались этой темы и хорошо. Сейчас тоже не начинай, не надо.
ЛЮСЬ: - Нет, надо! Когда-то этот нарыв надо вскрыть! На смертном одре будет поздно!
СЕМЁНОВ: - Ох, как ты, однако, круто. Прям нарыв, ни больше, ни меньше...
ЛЮСЬ: - Знаю, тебя коробит от любого грубого слова в его адрес, но, раз уж мы начали, давай, хоть об этом договорим до конца, чтобы ничего недосказанного не осталось.
СМЁНОВ: - Зачем? Тёмыч умер.
ЛЮСЬ: - Но ты по прежнему держишь его в себе, советуешься, прислушиваешься всё ли сделал так, как он завещал, и скорбишь, скорбишь, скорбишь так, будто чем-то ему обязан!
СЕМЁНОВ: - Люсь, мы правильно делали, что не заводили этот разговор. И сейчас, прошу тебя... если ты скажешь что-то...
ЛЮСЬ (перебивает): - Скажу! Ещё как скажу! Я давно хотела, но боялась именно вот этого, что скажу о Тёмыче правду, и ты мне этого не простишь. Не захочешь услышать, понять и принять того, что было очевидным для тех, кто тебя действительно любил!
СЕМЁНОВ: - Тёмыч не был идеалом, я всегда это знал. Но, знаешь, бывает такое, что человек завораживает со всеми своими недостатками.
ЛЮСЬ: - Знаю, да. Уж про что, про что, а про это знаю очень хорошо! Только при чём тут Тёмыч? То, что он когда-то сам к тебе подошёл и попросил почитать твои стихи ничего не значит. Точнее, значит слишком много только для самого Тёмыча. Когда я поступила в институт, там все девицы только о вас и говорили. Положа руку на сердце, скажи:, если б Темыч к тебе не подошёл, был бы он так же популярен сам по себе?
СЕМЁНОВ: - Почему нет? Он в любой толпе выделялся.
ЛЮСЬ: - Чем? Внешностью? Шмотками? Влиятельными родственниками, которые дали ему ощущение полной исключительности? Эрудиция у него была поверхностная, суждения нарочито-эпатажные. Стандартный мажор, не более. Доживи он до сегодняшних дней, наверняка завёл какой-нибудь заумный блог, где на каждом шагу противоречил бы сам себе!
СЕМЁНОВ: - Ну, знаешь, не такой уж он был дурак.
ЛЮСЬ: - Да, не дурак, раз сразу понял, что ты на порядок глубже и интересней без шмоток и родни. Ты в курсе, что он тоже что-то пописывал, только не вышло ничего. Он просто завидовал. Хотя, что это я? Разве мог Тёмыч делать что-то просто! Он изощрённо опускал тебя ниже того, что считал «своим уровнем», чтобы иметь возможность когда-нибудь вытереть о тебя ноги. Ради этого создал вокруг тебя настоящее болото и постоянно его мутил и мутил, и мутил!
СЕМЁНОВ: - Люсь, ну остановись, ради Бога! Сказал бы кто другой, я бы понял, но ты! Ты же видела, как он мне всегда помогал.
ЛЮСЬ: - Господи, чем же?
СЕМЁНОВ: - Да всем! Если б не Тёмыч, я бы, в лучшем случае, пел свои песни комарам в лесу под милый треск костерка. И, заметь, это в лучшем случае, потому что вряд ли меня бы хватило надолго. А Тёмыч не просто был первым, кто сказал, что мне нужно выступать и заявлять о себе, он и начал всё организовывать.Устроил концерт в институте, потом в соседнем ДК... Да что я тебе рассказываю, ты же сама всё видела! И раскрутку он устроил, и нужных людей нашёл.
ЛЮСЬ: - О да, это было очень сложно найти мужа родной тётки, который, совершенно случайно, оказался вхож к нужным людям! Прямо рояль в кустах.
СЕМЁНОВ: - Люсь, мы не в прошлом веке живём. Хотя, уже и в нём без раскрутки никуда. Будь ты хоть трижды талант и гений, шиш тебя людям покажут без соответствующей бирки. А с биркой любого готовы во все места целовать. И, даже если побудительным мотивом стало изначально то, что имелся нужный родственник в рукаве, что тут криминального? Я никого не обманывал, и Тёмыч тоже. Родственник дал стартовый пинок, а потом он сам впрягся по полной.
ЛЮСЬ: - Ещё бы, ты же стал нести золотые яйца.
СЕМЁНОВ: - Ой, я тебя умоляю! Я не настолько был звезда, чтобы бегать за мной с лопатой и деньги грести. И потом, где ты видела вокруг меня болото? Фан-клуб, что ли этот несчастный?
ЛЮСЬ: - Ооо, только не надо мне про них! Настоящие фанаты — те, для которых ты что-то значил — никогда бы не позволили себе того, что позволили эти. А знаешь почему? Потому что те настоящие! А этих Тёмыч подбирал.
СЕМЁНОВ: - Что значит, подбирал?
ЛЮСЬ: - А ты не знал? Он же целый кастинг устроил. Самое, что ни на есть дно для болотца. Мне Ленка об этом рассказывала и угорала со смеху. Таких, говорит, лохов набрал — умереть не встать! Зато безотказные: куда надо поедут, что надо покричат и плакатиками потрясут.
СЕМЁНОВ: - Ленке-то откуда знать? Она что, рядом сидела?
ЛЮСЬ: - Скорее, лежала.
СЕМЁНОВ: - Ты это о чём сейчас?
ЛЮСЬ: - Догадайся.
СЕМЁНОВ: - Ты что! Не может быть! Чтобы Тёмыч с Ленкой... Он, конечно, был бабник, но за спиной у друга... нет!
ЛЮСЬ: - Господи, какой же ты наивный до сих пор. И это человек, прошедший сквозь шоу-бизнес, полюбуйтесь!
СЕМЁНОВ: - Ленка могла наврать. За ней вообще такое водится давно.
ЛЮСЬ: - А мне не она, мне Женька сказал.
СЕМЁНОВ: - Саныч?! Он знал?
ЛЮСЬ: - Догадывался. Как, впрочем, и я.
СЕМЁНОВ: - А почему он терпел это всё? Почему мне не сказал? То есть, перед тобой он всю душу нараспашку, а мне — другу — ни слова. Интересно...
ЛЮСЬ: - Просто момент такой сложился, ему было очень плохо. Помнишь, старый Новый Год у них отмечали? Ты тогда от «чёса» своего отходил, всё порывался уйти поспать, а у Ленки вдруг психоз начался.
СЕМЁНОВ: - Это когда она тарелку в стену кинула?
ЛЮСЬ: - Ну да. Вы с Тёмычем её утешать пошли, а мы с Женькой за столом остались, и он вдруг так печально сказал: «Что уж теперь... Мне её жалко. Поженились в угаре, фактически друг друга не любя, а теперь менять что-то поздно. Захочет уйти — мешать не стану, не захочет — тоже не стану. Ничему в её жизни мешать не буду».
СЕМЁНОВ: - Во дурак! А самому уйти не судьба?
ЛЮСЬ: - Ради чего?
СЕМЁНОВ: - Чтоб пожить нормально.
ЛЮСЬ: - А он нормально живёт. Это Ленка мечется, сама не знает, чего хочет, а Женька считает, что мужчина вполне может самовыражаться через воспитание детей, через толковое дело, и не бегать по бабам в поисках каких-то мифических идеальных отношений. Будь Ленка умнее, она бы давно поняла, что страсть и секс дело проходящее, а надёжный человек с чувством ответственности — это редкость и ценность, и его беречь надо!
СЕМЁНОВ: - Она бы это быстрее поняла, если б он ушёл. Нет, но Тёмыч... Я всё равно не верю. Из того, что тебе Саныч сказал, ещё не следует, что Ленка именно с Тёмычем загуляла. И в тот Новый Год, кстати, у него был роман с этой... как там её...
ЛЮСЬ: - Всё верно. Из-за этого Ленка тарелку и швырнула. Просто тебе всё это всегда было безразлично, ты ничего и не замечал.
СЕМЁНОВ: - А ты замечала.
ЛЮСЬ: - Конечно! Я не просто замечала, я следила! Как только поняла, чем Тёмыч занимается, просто глаз с него не спускала.
СЕМЁНОВ: - Люсь, ну чем он занимался, чем?!!!
ЛЮСЬ: - Он тебя уничтожал, вытравливал всё, что делало тебя тобой, надувал, как мыльный пузырь, чтобы снаружи красиво, а внутри пусто, и я тебя уверяю, рано или поздно эта пустота лопнула бы! Вспомни свой последний альбом... Вон там обложка первого, висит в рамочке; вон второй и третий на полке, на самом виду, а где последний? Когда ты его записывал, всё было так тайно, так подпольно, типа эта бомба должна взорваться без малейшей утечки! Я только и слышала: «Тёмыч сказал это сейчас самое то будет! Тёмыч знает. Тёмыч отслеживает коньюктуру...» Стыдно было слушать. Ты будто и сам всего этого стыдился, но старался скрыть. Но я-то видела! Когда было вдохновение, когда был смысл в том, что ты делал, ни квартиры, ни студии, ни мира вокруг не существовало — одна взлётная полоса и бесконечный полёт! У тебя глаза переворачивались в какой-то иной мир, и спроси тебя в такой момент, что ты видишь, или слышишь, ты бы вряд ли понял. Но зато ты всегда так улыбался, как будто кто-то нашёптывает тебе нечто невероятное. Я так любила эти твои улыбки! Если б мне предложили, как Русалочке, раствориться вокруг тебя в этом потоке вдохновения, ни на мгновение не задумалась бы — растворилась. И без того всегда думала: вот я, посидела перед телевизором, ничего не сделала, пожевала мозговую жвачку и всё, а у него, за то же время и те же внешние действия, в голове целые миры возникли и исчезли! Ты был для меня совершенно непостижимым, когда чем-то воодушевлялся. Но на последнем альбоме не было ничего такого! Одно натужное пыхтение над черновиками, которые ты даже не сохранил! Где они? Валяются где-то в студии, или хватило ума сжечь эту сопливо-политизированную чушь? Даже твой фан-клуб поредел. Помнишь тех замечательных ребят на фестивале, куда ты поехал наперекор Тёмычу? Не отворачивайся, ты прекрасно помнишь, но говорить об этом неприятно, потому что сказали они чистую правду: ты утратил точность формулировок и глубину мысли. То, что раньше было «на все времена» стало временным. И Тёмыч не хотел тебя пускать на тот фестиваль как раз потому, что там ты бы смог опомниться!
СЕМЁНОВ: - У всех бывали неудачи. Тёмыч просто не хотел, чтобы я сник. Он другими категориями мыслил.
ЛЮСЬ: - Нет, он просто не хотел подпускать к тебе настоящее. Ты говоришь, что отстал, а на самом деле, это Тёмыч повис якорем и всё ещё тянет тебя назад. Подсадил на гонорары, на фанаток, сбил тебе все ориентиры...
СЕМЁНОВ: - Люсь, побойся Бога, по-твоему я совсем уж тряпка, своим умом жить не могу?
ЛЮСЬ: - Ты, Юр, из другого мира, который, к большому сожалению, стал уже даже не параллельным, а каким-то потусторонним. Такие, как ты, приходят сюда, несут полными горстями щедрые дары, но только единицам удаётся пройти долгую дистанцию. Набегают всякие Тёмычи, которые в нашем мире, как рыбы в воде, и гасят в вас самое светлое, обесценивают сокровенное, надевают шутовской колпак на всё то, что следовало бы укрыть рыцарскими доспехами и защищать, как драгоценность! Но в доспехах вам не поётся! Всё трепетное, всё ранимое нараспашку. И со временем оно деревенеет... Ты сам это чувствовал, но понять боялся. Защищал себя, как мог, а в итоге, вот - сидишь тут и даже говорить об этом не хочешь.
СЕМЁНОВ: - Красиво, Люсь, образно, но поздно.
ЛЮСЬ: - Неправда! Ты сам писал, что «долгий отзвук снова возродится в песню, если воздух чистый в грудь вдохнуть...». Забыл уже?
СЕМЁНОВ: - Помню, помню. Мне сегодня, кстати, эту песню уже цитировали в каком-то поздравлении. Между прочим, фанатка. Правда незнакомая какая-то. Имя не помню, ни о чём не говорит. А написала хорошо. Тоже призывает писать... дышать...
ЛЮСЬ: - Значит, настоящая. Потому что набранные Тёмычем, вроде хорошо тебе известной Тоньки — это совсем про другое. Там только вывеска, причём бездарно намалёванная — умный человек посмотрит и мимо пройдёт... Знаешь, как эта Тонька по телефону отвечала? «Слухаю». Вот и твои песни она только слухала...
СЕМЁНОВ (после паузы): - А откуда ты знаешь, как она по телефону отвечала? Ты же их терпеть не могла, никогда им не звонила... Или... (с ужасом догадывается) Это ты тогда им сказала?!
ЛЮСЬ (смущённо): - Юр...
СЕМЁНОВ (не слыша): - Ты?! Единственная, на кого я не подумал! Так это ты им сказала, где будут Тёмычевы поминки!
ЛЮСЬ: - Юр, послушай...
СЕМЁНОВ: - Да ты... Я даже не знаю... Вот что-что, а этого не пойму, не прощу!
ЛЮСЬ (запальчиво): - Да, я позвонила! Это был жест отчаяния! Что мне оставалось? Ты и без того ничего не хотел слушать, а после того, как Тёмыч разбился, не дал бы мне и рта раскрыть! А эти... Я на сто процентов была уверена, что будет так, как было, что они припрутся и начнут орать, требовать автографы, трясти плакатами, как будто ничего не случилось и никакого горя! Тёмыч создавал эту машину, чтобы переехать тебя, но они и его переехали!
СЕМЁНОВ: - Ты меня в спину ударила!
ЛЮСЬ: - Да ты меня слышишь вообще?!
СЕМЁНОВ (не слушая): - А я гадал. Даже на Саныча думал. Ведь знал же, что только свой кто-то мог, больше некому — никто из чужих не знал. Но, чтобы ты!!!...
Люсь молча разворачивается и уходит.
Семёнов хватает телефон, набирает номер.
СЕМЁНОВ: - Саныч, привет! А я ведь узнал, кто тогда стукнул про Тёмычевы поминки. Это Люсь! Представляшь?! Сама созналась! Аллё! Ты слышишь?.. А чего молчишь?.. Знал? Как так, знал? И молчал?!!!... Что значит, прости?!!! Вы у меня за спиной договариваетесь, предаёте... Ах, она убивалась. А ты, небось, утешал изо всех сил!... Что? Что?! Друг! Какой ты мне друг после этого? Она говорит, Тёмыч мне завидовал. Чёрта с два! Уж если про зависть, то тут я вернее указать могу!
Люсь появляется в дверях в плаще с большой сумкой.
ЛЮСЬ: - Оставь его.
Семёнов оглядывается, видит, что она готова уйти, цедит в телефон сквозь зубы: «Всего хорошего» и подходит к Люсь.
СЕМЁНОВ: - И куда ты собралась?
ЛЮСЬ: - Тебе это на самом деле интересно?
Семёнов молчит. Люсь, подождав немного, пытается уйти.
СЕМЁНОВ: - Ты не ответила.
ЛЮСЬ: - Ты тоже.
СЕМЁНОВ: - Я не понял вопроса.
ЛЮСЬ: - Могу повторить: тебе на самом деле интересно, куда я иду?
СЕМЁНОВ (после паузы): - Не знаю.
Люсь ставит сумку и проходит в комнату.
ЛЮСЬ: - Сядь, Юр. Сядь и постарайся услышать. Говорят, когда люди спорят, они теряют способность воспринимать и анализировать новую информацию, но я сейчас не хочу спорить. Просто прошу дать мне возможность высказаться, наконец, до конца.
СЕМЁНОВ: - Разве ещё что-то осталось?
ЛЮСЬ: - А это, как ты сам решишь. Если делить свою жизнь на «до» и «после» тех поминок, тогда, конечно, всё. Ты выяснил самое для себя главное — кто сказал дуре Тоньке, где вы будете прощаться с Тёмычем, и теперь осталось только покарать предателя. Но дальше-то что?
СЕМЁНОВ: - Покарать... Ты так и не поняла ничего? Ты!!! Которая, вот только что про Русалочку... Что дальше? Да, ради Бога, всё то же самое, Люсь, только без доверия.
ЛЮСЬ: - А ты уверен, что с моей стороны это было предательством?
СЕМЁНОВ: - Нет. Обычная семейная ложь. Сделала что-то, испугалась последствий и молчала себе в тряпочку — только бы не всплыло. Я даже допускаю, что тебе было стыдно смотреть, как я подозревал то одного, то другого, кое с кем и вовсе порвал все отношения, но лучше так, чем сознаться, правда?
ЛЮСЬ: - Ты прав, мне было стыдно. Но я искренне считала, что, начав отделять зёрна от плевел, ты сделаешь правильные выводы... И, кстати, когда ты подумал на Женьку, я тебе почти созналась. Ты просто не понял.
СЕМЁНОВ: - Я даже мысли такой не мог допустить!
ЛЮСЬ: - Ну, прости. Я готова покаяться за то, что молчала, но не за то, что сделала.
СЕМЁНОВ: - А Саныч когда про всё узнал, «до» или «после»?
Люсь молчит.
СЕМЁНОВ: - Что? Вы это вместе придумали?
ЛЮСЬ: - Нет. Он догадался. Если помнишь, накануне похорон ты говорил ему, чтобы не было никого чужого, и упаси Бог, никаких фанаток. Саныч просто заметил, как я на тебя посмотрела.
СЕМЁНОВ: - Ну да... Выходит, я сам тебе подсказал, как лучше нагадить.
ЛЮСЬ (с отчаянием): - Я не гадила, Юра! Все эти годы я ждала, пыталась что-то сделать, чтобы тот мой поступок, наконец, себя оправдал! Ты не представляешь, какое это было облегчение узнать, что ты решил отказаться ото всех гастролей, чёсов, корпоративов! Но потом, эта апатия, полное, нездоровое какое-то опустошение — я не ожидала. И сейчас, когда всё вскрылось, даже рада. Теперь мы можем обо всём откровенно поговорить
СЕМЁНОВ: - Но я не хочу больше. И дело уже не в Тёмыче. Даже если он был для меня злым гением — плевать! Ты была гением добрым, однако тянула за ту же удавку, просто стояла с другой стороны.
ЛЮСЬ: - Ты правда так считаешь?
СЕМЁНОВ: - Я это только сейчас понял. Забота, забота, бесконечная забота, «Только пиши, Юрочка, не бросай своё дело»! А на выходе постоянное чувство вины, что я чего-то недодал, что валяюсь ленивым боровом у тебя под боком и ничего не делаю.
ЛЮСЬ: - Чушь какая!
СЕМЁНОВ: - А ты дала себе труд хоть как-то меня понять? Может, Тёмыч и не был таким уж другом, каким я его хотел видеть, но рядом с ним с меня слетала зажатость, которую я всегда в себе ненавидел. Ты говорила: «Юрочка, надень галстук, потому что тебе так больше идёт, и так будет прилично», а он: - «Хочешь снять трусы, Николаич, снимай, и плевать нам на всех!». А я стоял между вами, сам по себе, и думал, что слышу с одной стороны любовь, а с другой дружбу. Потом ты решила, что с фальшивого друга надо сорвать все покровы и не удосужилась спросить: а оно мне надо?
ЛЮСЬ: - Юр, может, я плохая жена, но он тебе другом не был. Помнишь, когда мы посмотрели «Однажды в Америке», я сказала, что фильм ужасный, а ты спорил, говорил, что это шедевр. Там ты тоже хотел видеть только историю о великой дружбе.
СЕМЁНОВ: - И не только видеть, я всю жизнь мечтал такую дружбу испытать.
ЛЮСЬ: - Так радуйся, ты такую и испытал. Дружба по добыче денег любой ценой, где в итоге более расчётливый получил всё за счёт более доверчивого!
Звонит телефон. Семёнов смотрит, кто звонит, отвечает с явной неохотой и очень сухо.
СЕМЁНОВ: - Да... Сейчас... (Протягивает телефон Люсь) Твой звонит, говорит, до тебя дозвониться не может.
ЛЮСЬ (берёт телефон): - Алло... Ничего, я просто телефон выключила... Поищу, конечно, а что случилось? (меняется в лице) Что?!!! Когда?!.. И где она сейчас? А врачи что говорят?.. Да, да, Жень, я прямо сейчас поищу и пришлю.
Люсь заканчивает разговор, суёт телефон Семёнову и убегает на кухню, откуда возвращается со своим. Сердито трясёт его.
СЕМЁНОВ: - Что случилось?
ЛЮСЬ (не слыша): - Чёрт! Он теперь сто лет включаться будет! Юр, посмотри у себя телефон того доктора... помнишь, мы Костяшку водили...
СЕМЁНОВ: - Случилось что?
ЛЮСЬ: - Ленку машина сбила. Прямо во дворе.
СЕМЁНОВ (в ужасе): - Насмерть?!
ЛЮСЬ: - Тьфу на тебя! Какое насмерть, если Саныч телефон врача просит! Сломала она что-то и головой сильно ударилась. Подозревают сотрясение, но он хочет, чтобы Ленку хороший врач посмотрел.
СЕМЁНОВ: - Это он прав. (Ищет в телефоне нужный номер) Ленку запускать нельзя.
ЛЮСЬ (укоризненно): - Юр! Там вполне может быть что-то серьёзное.
СЕМЁНОВ: - Всё, всё, пардон. Хотя, где мозги, и где Ленка... Всё! Сейчас позвоню ему. (В трубку): Жень, привет, отправил тебе телефон врача, Владимир Александрович, запомнил? Ну, что там у вас? Ленка как?.. А чего её в магазин понесло, раз вы на карантине сидите? Ааа, ясно, в доставке не то положат... Она сейчас где? А врачи чего говорят?... То есть, страшного ничего?.. А зачем в больнице, если страшного нет? Ааа, понятно... А ты как? Может, нам подъехать?.. Ну, мы-то не боимся — зараза к заразе... Ну, смотри, держись. Звони, если что... У нас? Нормально у нас. Чего и тебе желаем... Пока.
ЛЮСЬ: - А у нас нормально?
СЕМЁНОВ (смотрит на телефон, задумчиво): - Вот ведь, она ему и нервы мотала, и изменяла, а у него голос дрожит.
ЛЮСЬ: - Женька никогда не умел сволочью быть. И мелочиться тоже не умел.
СЕМЁНОВ: - Если б мы рассорились, ты бы ушла к нему?
ЛЮСЬ: - Ещё чего. Терять такого друга, как Саныч - и не подумала бы. Я его мнением о себе дорожу.
СЕМЁНОВ: - А что он тебе сказал... ну, когда догадался?
ЛЮСЬ: - Тебе дословно?
СЕМЁНОВ: - Да хоть как-нибудь.
ЛЮСЬ: - Я дословно, там немного было сказано. «Зря. Не надо было. Но я тебя не выдам».
СЕМЁНОВ (задумчиво): - Не надо было... м-да... Как странно, я ведь всегда его слегка жалел. Думал, это из-за тебя, но нет. Всё время, пока его знал, казалось, что он где-то... слишком близко от проезжей части. Если это понятно, конечно.
ЛЮСЬ: - Я понимаю.
СЕМЁНОВ: - Женёк даже в армии был, вроде со всеми, а вроде и нет. То есть, не придерёшься - обычный, но как-то отдельно. Сидел себе в клубе, показывал кино, ни в какие разборки не ввязывался. В наряд, так в наряд, выпить в компании — ради бога, к девчонкам в увольнении — милости просим. Надо мне в киномеханицкой посидеть, пописать в тишине — всегда пожалуйста, возится себе в уголке, не мешает, а прошло вдохновение, захотелось потрепаться, и опять пожалуйста! С ним было хорошо, как дома. Те же книжки читал, те же фильмы смотрел. Мы даже не договаривались в один институт поступать. По умолчанию вместе...
ЛЮСЬ: - Тогда, зачем тебе понадобился Тёмыч?
СЕМЁНОВ: - А он другой был. Совсем другой. Из того мира, который мы, провинциальные пареньки, считали чуточку порочным, чуточку опасным, но в целом таким, который ничему хорошему не научит. И вдруг Тёмыч! Красивый, высокомерный, бабник, каких поискать, но не такой уж и страшный. Не пачкалось об него ничего, понимаешь? И, что бы ты ни говорила про зависть и какие-то подлые Тёмычевы планы, а нас он понимал и даже не пытался рассорить. Мне даже кажется, он Саныча уважал и, смешно сказать, побаивался.
ЛЮСЬ: - Это потому что и Женька его превосходил. Тем морально-нравственным, что в нём до сих пор сидит. Сколько помню, никогда ничего плохого не говорил про Тёмыча, хотя тоже всё о нём понимал и видел, что он с тобой пытается сделать. Так же, как и с Ленкой. Тёмыч, наверняка, её в постель затащил, чтобы хоть так заставить Саныча опуститься до разборок, но тот ни слова. Ни ему, ни Ленке
СЕМЁНОВ: - А потому что «не надо было». Я так думаю, один Женёк среди нас понимал, что кому надо. Что бы он мне сказал про Тёмыча? «Юрочка, не дружи с плохим мальчиком»? Что бы это изменило? У меня был свой собственный выбор: поддаваться соблазнам, не поддаваться, верить в детские идеалы, или затолкать их подальше под накопленный хлам из цинизма и ошибок. Я сам выбирал продаться мне, или гордо уйти в безвестность... Я просто хотел попробовать побыть не собой, примерить чужой костюм, и оказалось прикольно, хотя и не совсем моё... А потом... Знаешь, дело вовсе не в дурах фанатках, которые пришли куда не следовало и вели себя не так, как следовало. Если бы я не ждал от них этого, я бы не просил всех держать в тайне место и время похорон. Ты зря старалась, Люсь. Я, возможно, произвожу впечатление человека слишком поддающегося настроениям, внушаемого, витающего где-то в эмпиреях так самозабвенно, что любой может камешком сбить, и — признаю — порой сам давал повод так о себе думать. Но это лишь часть меня. Половина, которую видно только если смотреть с одного ракурса. А другой я, спокойный и уравновешенный, словно наблюдает за всем со стороны, и вот он - тот, другой, точно знает, что и когда мне нужно.
ЛЮСЬ: - Но ты же все эти годы явно страдал! Я не могла ошибаться, я видела, что ты, нет-нет, а затоскуешь по Тёмычу, и в клочья готов порвать того, кто так осквернил день его похорон! Откуда всё это, если ты уже и так знал всем истинную цену?
СЕМЁНОВ: - Предательство, Люсь. Разболтать мог только кто-то свой, очень близкий. Друг. Понимаешь? А в дружбу я, уж прости, до сих пор верю. Даже в Тёмычеву, потому что началось всё, когда мы были молодые и счастливые. А то, что было потом, его беда, не моя. Понимаешь? Может потому, что сидело в нём где-то глубоко эта первородная дружба, он и смог однажды рассмотреть меня другого. Открытие, скорей всего, было не из приятных, но, знаешь, что Тёмыч тогда сказал? «Тварь и творец — слова почти однокоренные. Один создаёт, другой разрушает, и всегда они рядом, иначе никак. Я согласен быть тварью, но и творец во мне тоже есть, а ты, хоть и творец, однако тварь порядочная»
ЛЮСЬ: - Это когда же такое было?
СЕМЁНОВ: - За день до его смерти. Когда последний альбом вышел, и я сказал, что ничего больше не хочу, пока не пойму, что могу писать, как раньше. Он послал меня к чёрту.
Оба молчат какое-то время.
ЛЮСЬ: - Юр, мне так стыдно.
СЕМЁНОВ: - Мне тоже.
ЛЮСЬ: - За меня?
СЕМЁНОВ: - За скатерть, Люсь. И за Ссаныча.
Телефон оповещает, что пришло сообщение. Семёнов читает. Лицо его вспыхивает радостным удивлением.
Люсь, которая успела всплакнуть, вытирает слёзы.
ЛЮСЬ: - Что там?
СЕМЁНОВ: - Костяшка написал. Слушай: «С днём рождения, папа! Опять не дозвонился, связь ни к чёрту, а так хотелось видеть твоё лицо, когда я сказал бы, что возвращаюсь домой. Насовсем. По такому случаю даже стих написал. Прости, если с ошибками»
ЛЮСЬ: - Он пишет стихи?
СЕМЁНОВ (протягивает ей телефон): - Читай.
Люсь читает, потом смотрит на Семёнова.
ЛЮСЬ: - Но это же очень здорово!
СЕМЁНОВ: - Ну, есть, конечно, что подправить, но в целом...
ЛЮСЬ: - Замолчи! Немедленно напиши ему, что он гений!
СЕМЁНОВ: - Непедагогично, Люсь.
ЛЮСЬ (радостно): - Костик возвращается! Я знала! (спохватившись): Ой, а его впустят?
СЕМЁНОВ: - Почему нет? Отсидит в карантине и всё.
ЛЮСЬ: - Надо ему комнату подготовить. Не в городе же торчать.
СЕМЁНОВ: - Надо. Предлагаю прямо сейчас пойти и вынести весь хлам из студии. А потом, наконец, напиться, как и положено в день рождения. А завтра возьмём устриц, нацепим по пять масок, твои садовые рукавицы и поедем вызволять Ленку — её в клинике только на ночь оставили во избежание там... не знаю чего.
ЛЮСЬ: - С похмелья ехать?
СЕМЁНОВ (блаженно): - А я гаишникам спою что-нибудь. Из старого...
КОНЕЦ