Случилось это давно, в 1968 году. Было мне тогда девять лет. На лето нас обычно отправляли к бабушке в деревню. Там мы вместе с соседскими детьми целыми днями гонялись по окрестностям, предоставленные сами себе. Кругом — ни деревца, ни кустика; голая степь, сплошь покрытая низкорослой полынью и мелкими колючками.
Недалеко за деревней был вырыт пруд, больше напоминавший грязную лужу. К нему, в полуденный зной пастух пригонял небольшое деревенское стадо, сходились женщины на дойку, туда прибегали и мы с дворняжкой. Спасаясь от жары и слепней, коровы заходили на середину пруда, где им было по брюхо. А возле берега шумно плескались мы, поднимая со дна тину и распугивая лягушек.
В конце лета отец привозил нас домой чёрных от загара «как чугунки», по выражению бабушки, с выгоревшими волосами, завшивленных, с цыпками на ногах, а в том году ещё и с чесоткой. От вшей избавлялись с помощью дуста и керосина, цыпки сами сходили, а с чесоткой видимо не знали как своими силами справляться, надеялись, само пройдёт. Между пальцами на руках сильно чесалось, на расчесанных до крови местах образовались большие тёмные болячки.
В начале каждого учебного года школьная медсестра проходила по классам и проверяла головы детей на предмет педикулёза и руки. Результат осмотра потихоньку от детей сообщала учителю. В перемену Клавдия Федоровна подозвала меня к себе и тихо спросила: «Что у тебя с руками?», я неопределенно пожала плечами: «Не знаю», «Иди домой и скажи маме, чтобы она отвела тебя к врачу. Без справки от врача не приходи».
Так я, моя младшая сестра- погодок и пятилетний брат оказались в кожном (так в просторечии называлось кожно- венерологическое) отделении городской больницы.
Больница находилась в центре города, напротив рыночной площади и представляла из себя с десяток небольших одно- и двухэтажных зданий дореволюционной постройки, доставшихся в наследство от городских купцов и приспособленных под нужды медицины. В одном из зданий располагался роддом, в котором появилось на свет несколько поколений горожан. В других — терапия, лаборатория, контора, прачечная, кухня, в которой готовили на все отделения.
Там же, в небольшом двухэтажном особнячке и разместилось кожное отделение. На первом этаже находилась кубовая с ванной и титаном для нагрева воды, рядом- раздаточная, всё остальное место занимала столовая, состоявшая из длинного стола, покрытого клеёнкой и лавок по бокам от него. Из столовой узкая деревянная лестница вела наверх, где были две палаты — мужская и женская, и процедурная.
Заведующая отделением доктор Молчанова, невысокая сорокалетняя женщина, полная, круглолицая, светлые глаза, спокойно и равнодушно смотрящие перед собой, слегка на выкате, была единственным дерматологом- венерологом на весь город. Бойкая, грубоватая, бесцеремонная. При поступлении в стационар нас завели в процедурную для осмотра. Я раздела брата, его поставили на стул. Он орал что есть мочи от страха, не понимая, что собираются с ним делать эти чужие тёти. Было прохладно. Яички у него сморщились и съёжились. Заканчивая осмотр, врач неожиданно заметила: « А чего они у него какие маленькие и скукоженные?», покосилась на меня, многозначительно переглянулась с медсестрой и добавила: «Ладно, неважно». Меня неприятно удивило внимание врача к гениталиям брата. Я же не знала о том, что бывают врачи, которые лечат и такие органы.
Палата была большая, на семь коек. Нам с братом выделили кровать у стены, сестре- в углу у двери. В противоположном углу лежала бабушка из деревни, у неё весь лоб был усыпан мелкой сыпью. Всё её лечение заключалось в том, что каждое утро лоб мазали зеленкой, от большого наслоения которой тот блестел как антрацит. На соседней с моей кроватью расположилась молодая двадцатишестилетняя женщина, некрасивая: большой нос, придававший нечто лошадиное выражению лица, широко расставленные светлые глаза, редкие блёклые волосы, бледная, мучнистого оттенка кожа. При знакомстве она дружелюбно спросила, как меня звать. Услышав моё имя, заметила: «Тёзки, значит». Я не понимала значения слова «тёзки», но судя по тону, с каким это было сказано, поняла, что что-то хорошее и эти простые слова расположили меня к тёте Нине. По другую сторону её кровати находились две девочки — Ира и Лида, на год старше меня, из другой школы и потому мы не были знакомы раньше. У них тоже была чесотка. Мы быстро подружились, они стали нашими проводниками в незнакомой обстановке.
Лечение проходило следующим образом: два раза в день, утром и вечером, мы спускались в кубовую, раздевались, медсестра доставала шпателем из пол-литровой банки серную мазь и наносила на наши тела, и мы начинали размазывать эту неприятно пахнущую, с крупинками плохо перемолотой серы субстанцию по всему телу. Нас не мыли, и даже руки не разрешали мочить, вода способствовала размножению чесоточного клеща.
Другие пациентки стационара, не успев появиться, на другой день исчезали, договорившись с доктором об амбулаторном лечении. Отношение к врачам в то время было почтительно- подобострастное. Запросто подойти, спросить- ни бог ты мой! Это была целая церемония, которую мне приходилось наблюдать. Сначала вновь поступившая женщина, волнуясь, страшась и надеясь, обсуждала с тётей Ниной свои шансы быть отпущенной домой. Потом узнавали через медсестру, в каком настроении доктор, когда лучше подойти. После знака, поданного медсестрой, женщина, трепеща, шла на встречу с врачом, возвращалась счастливая, все за неё радовались (ещё бы, такое пережить!), собирала вещи и пожелав всем скорейшего выздоровления, уходила навсегда.
Заведующую боялись как подчиненные, так и пациенты. Как только раздавался внизу её громкий, пронзительный голос, все сразу разбегались по своим местам и затихали, никто не хотел попадаться ей на глаза и получать выговор. Каждое утро молчаливая фигура в сопровождении медсестры появлялась в дверном проёме и застывала на пороге, медленно обводила взглядом лежащих людей и удалялась. Если доктору надо было осмотреть больного, его приглашали в процедурную.
Казалось, что тётя Нина была здесь всегда. Она знала всех медсестёр, нянечек по именам, со всеми охотно общалась, рассказывала про свою семью. Мне нравилась тётя Нина, добрая,простая, открытая. Она не относилась к нам, как к малолеткам, не заслуживающим внимания, общалась как с равными, дружески. Я должна была заботиться о младших, водить в туалет, на процедуры, за обедом следить, чтобы они поели. Медики обращались ко мне, как к старшей, если что- то надо было сделать, сдать анализ мочи или показать врачу. Тётя Нина помогала мне, подсказывала, напоминала. Однажды утром она сказала мне: «У вас ночью одеяло упало», подняла и укрыла нас. Я привязалась к доброй женщине, рядом с ней было спокойно и уютно.
Жила она с матерью и братом недалеко за городом в старом двухэтажном доме, бог знает кем и для чего построенным, одиноко стоявшим посреди совхозной плантации. Старшая сестра была замужем, жила отдельно, своей семьёй, приходила в больницу проведать тётю Нину.
Тётя Нина никогда не была замужем, и даже жениха не было. В те годы двадцать шесть лет был серьёзный возраст для женщины. На выходные она отпросилась домой помыться со строгим условием, что в воскресенье днём вернётся. Вернулась она вечером, взволнованная, оживлённая, стала узнавать у бабушки, не хватились ли её. Никого, кроме бабушки. взрослых не было в палате. Тётя Нина стала рассказывать ей о том, как они с подругой вечером пошли погулять, взяли пива, познакомились с солдатиками, предложили им пивка попить вместе. Этот рассказ ещё больше утвердил меня во мнении, какая хорошая тётя Нина!
Мы жили между двумя военными городками и для нас встретить человека в военной форме было делом обычным. У соседей в саду были две огромные яблони- грушовки, и однажды летом мы с Надей- соседкой, постарше меня на два года, набрали ведро яблок, встали на углу и стали угощать проходивших мимо солдат, просто так. Они набирали в пилотки, в карманы, улыбались нам, благодарили.
Должна сказать, что относительно недугов взрослых мы остались в полном неведении, при выходе из больнички мы были так же чисты и невинны, как и до поступления в неё. Никаких диагнозов, названий, причины заболевания, даже географического нахождения недуга в организме. Никаких разговоров при детях об отношениях полов. Кроме мужей никаких посетителей мужского пола. Скромность, стыдливость, сдержанность, осторожность в словах. Когда тётя Нина оказалась окружённой со всех сторон чесоточными детьми, она высказала мнение, что от нас можно заразиться. Я резонно заметила: «Вы- от нас, мы- от вас», на что услышала в ответ: «Вы от нас не заразитесь».
Однажды, вместе с сестрой тётю Нину пришла навестить и её мать. После свидания с родными она пришла, уткнулась в подушку и горько разрыдалась. Женщины в палате всполошились, пытались узнать, что случилось, не умер ли кто из близких. Успокоившись, тётя Нина объяснила причину своих слёз: при встрече мать не нашла добрых слов для дочери, бросила ей в лицо оскорбительное: « До****сь!» Сестра одернула мать, но всё равно было обидно. Женщины стали уговаривать её не обращать внимания на слова матери. Я знала, что это слово нехорошее и обидное очень, и совсем не понимала, за что мама так обидела тётю Нину?
Стояли тёплые дни. Вход в здание был огорожен небольшим двориком. После тихого часа, когда наступало время посещений, нам разрешалось выйти, посидеть на лавочке возле двери. Наша мама приходила через день проведать нас, в черном бостоновом пальто, приталенном, с широкой расклешенной юбкой и маленьким воротничком из черного меха по моде пятидесятых, приносила булочки с посыпкой по пять копеек. Мы их очень любили. Однажды мама принесла нам по крохотной шоколадке в виде медали. На фольге был вытеснен рисунок, что-то про космос. Нашей радости не было придела. Это была настоящая драгоценность. В тот вечер, глядя вслед уходящей маме, мне вдруг стало нестерпимо грустно. Я окликнула маму, она остановилась. Я бросилась к ней бежать. Не зная, что ответить на её вопросительный взгляд, я сказала: « Принеси ещё такую шоколадку».
Мать была скупа на ласку. В то время не принято было выказывать родительскую ласку, считалось баловством. Отругать, дать подзатыльник- пожалуйста. Баловать ребенка считалось большим грехом, непозволительной блажью. Ребенок, для его же пользы, должен быть приучен к труду, слушаться старших, никаких капризов.
Ещё помню, на обед, на сладкое давали по кусочку арбуза в виде треугольника, каждому на тарелочке. До этого я только видела как режет арбуз отец, прижимая его к груди и отрезая большие ломти в форме полумесяца, складывал в общую чашку, откуда мы их и брали. Края куска доставали нам чуть ли не до ушей, все щёки были в арбузном соке.
Но особенно запомнился случай, объяснить который я себе так и не смогла. Отделение считалось заразным, и потому никаких книг или игрушек приносить не разрешали. Внизу, в столовой было домино, по вечерам мужчины проводили за ним свой досуг (про телевизор в те годы наш городок не слышал). По утрам, между завтраком и обедом стол и домино было в нашем распоряжении. Раньше в домино ни я, ни моя сестра не играли, но быстро научились. С Ириной и Лидой в компании резались партия за партией. Хитрой я никогда не была, а даже наоборот, простовата и рассеянна, дурил меня каждый, кому не лень, в том числе и младшая сестра. Но в тот день кость один- один, с которой начиналась каждая новая партия, каждый раз оказывалась у меня. Я этого по своей всегдашней рассеянности даже не заметила. Но зато очень хорошо заметили партнеры по игре. Они решили, что я их обманываю, пометила доминошку мне одной известной меткой. Я стала уверять, что это не так и мне самой не понятно, почему кость попадает всегда ко мне. Было решено: сначала другие игроки берут кости, а что останется- мне. И вот, когда почти все кости были разобраны- стала брать я. Оставалось взять одну, на столе лежало три. Напротив сидевшая Ирина прижала пальцами две кости, оставив одну лежать свободно, но я почему-то стала упорно тянуть кость из- под пальца девочки. Все замерли в напряженном ожидании! Я это чувствовала и не понимала, чего они так напряглись? Когда кость была вытянута из-под пальца, все одновременно выдохнули: «Переверни!» И каково же было моё изумление — ОДИН-ОДИН!Почему я не взяла свободно лежавшую кость? Не знаю.
Вскоре после этого нас выписали домой и в домино мне больше играть не приходилось.
18. 03. 2021.
P. S. Наверное можно было написать намного короче, но как- то захотелось всех вспомнить.