Сюмусю, дикий пёс

 
«Сюмусю» — слово не русское. Так по-японски называется нынешний Шумшу, самый северный курильский остров; собаку же так окрестили каюры — народ кочующий, обветренный, в основном молодой, а потому уважающий имена звучные и загадочные. Словом, как бы там ни было, Сюмусю был одичавшим псом-одиночкой, одним из тех изгоев, неуживчивый и крутой нрав которых не позволяет им жить обыкновенной собачьей жизнью. Познав вкус упряжной лямки и на своих боках почувствовав крепость каюрского остола, они уходят в сопки и живут там жизнью бродячей и полуголодной.
Впервые я увидел Сюмусю летом пятьдесят четвертого года в рыбацком поселке на берегу Второго Курильского пролива.
Пес появился там среди бела дня. Это было дерзостью, и, глядя на собак, со всех сторон устремившихся к нему, я подумал, что сейчас он будет жестоко наказан. К моему удивлению, ничего подобного не произошло. Словно наткнувшись на какое-то невидимое препятствие, собаки стали осаживать, царапая когтями землю. Лишь Варнак не спасовал перед пришельцем. Воинственно задрав обрубок хвоста, он вплотную приблизился к нему. Сказав несколько слов на местном рычащем диалекте, Варнак прижал единственное ухо и пружинящим шагом обошел чужака, норовя задеть его плечом. В следующий момент я услышал крик, пронзительный, поросячий. Не верилось, что так может кричать Варнак, общепризнанный бретёр и заводила, но тем не менее факт оставался фактом. Схватив Варнака за загривок, пришелец как тряпку трепал его. Потом выплюнул и вышел из круга безмолвно расступившихся собак.
«Чистая работа! — восхитился я, провожая удалявшегося пса взглядом. — Интересно, чей он?»
Ответить на этот вопрос мне помог случай. Осенью этого же года я познакомился с Сюмусю поближе. Забегая вперед, скажу, что знакомство было не из приятных: большой палец на моей правой руке до сих пор не сгибается до конца.   
Озеро, где я стрелял тогда уток, имеет почти правильную овальную форму; берега его пологи и открыты со всех сторон, и утки, жирующие там, чувствуют себя в полной безопасности. Издалека завидев человека, они даже не улетали, а просто отплывали подальше на середину, а то и к другому берегу. Гоняться за ними туда-сюда было делом совершенно безнадежным, поэтому приходилось прибегать к обычному в таких случаях приему — ложиться на живот и  подбираться к уткам по-пластунски, благо они не видели этого из-за высокой травы.
Помню, как, застрелив нескольких, я поднялся и, на ходу разминая затекшее тело, направился вылавливать добычу из воды. И не очень-то удивился, когда на берегу меня встретил рослый, лохматый и поджарый пес — мало ли собак бегало по острову. Изумило меня другое: у ног пса лежали застреленные мною утки!
— Ах ты ворюга, — сказал я псу, немного опомнившись. — Ну-ка проваливай!
Мои слова не вызвали у пса никаких эмоций. Он стоял как вкопанный и смотрел на меня спокойными и усталыми глазами человека, только что честно проделавшего трудную работу.
Что-то знакомое почудилось мне в независимой позе собаки, и, присмотревшись, я узнал в ней того самого пса, который так бесцеремонно разделался тогда с Варнаком.
— А! — сказал я. — Здравствуй, разбойник! Думаешь поживиться за чужой счет? Не выйдет, — предупредил я пса, решив, однако, что одну утку я ему все-таки пожертвую.
Я закинул ружье за спину и развязал вещмешок, намереваясь положить туда добычу. Пес сразу забеспокоился и шагнул ко мне, ощерив большущие желтые клыки. Такое нахальство меня возмутило.
— Пошел! — крикнул я и замахнулся.
Как на пружинах, пес отскочил, и я протянул руку к уткам. Свой промах я осознал поздно. Раз! — как затвор, клацнули челюсти.
Конечно, я мог тут же пристрелить его. Я имел на это полное право, но я не стал делать этого, а, замотав руку платком, побежал в поселок, думая о том, как бы не заразиться бешенством, и еще о том, как бы заполучить эту собаку.
В больнице сухожилие сшили, но с тех пор я не знал покоя. Как одержимый носился я по сопкам, излазил все буераки, заглядывал в каждую расщелину и даже, рискуя напороться на мину, в старые японские катакомбы.
Все было напрасно: мой обидчик исчез без следа.
Один из Каюров, которому я рассказал о встрече на озере, отреагировал на это своеобразно.   
— Тундра не электрифицированная, — сказал он мне. — Ты бы еще башку ему сунул! Это же Сюмусю! Он у Ильичева коренником ходил.
Вон, оказывается, в чем было дело! Ильичев!.. 
Я не знал его, но слышать о нем приходилось. Он замерз за год до моего приезда на Курилы, попав в пургу.
Случай был поистине трагический: Ильичев замерз в майский день, не добравшись до места всего километр с небольшим. Несколько суток отлеживался он под снегом, одну за другой убивая собак, чтобы в теплых внутренностях согревать коченевшие руки и ноги. Как потом установили, он несколько суток отлеживался под снегом, одну за другой убивая собак, чтобы в теплых внутренностях согревать коченевшие гони и руки. Когда кончилась пурга и люди отыскали Ильичева, он был уже мертв. Из девяти собак упряжки только одна осталась в живых, и ею, если не врал Кулаков, был Сюмусю. Почему –– он, коренник, ближе других собак находившийся к Ильичеву и, казалось бы, первым рискующий попасть под его нож? Пожалел ли каюр любимого пса или тот сам не дался в руки — так и не узнал никто. Но я по сей день уверен, что второе предположение ближе к истине.
Вот с этим-то псом и свела меня судьба.
Наступившая вскоре зима сильно затруднила мою задачу. Частые пурги не давали возможности выбраться подальше от дома, но тем не менее я каждый свободный час посвящал поискам. Более того: я разбил предполагаемый район обитания Сюмусю на условные квадраты и со скрупулезностью куперовских следопытов шаг за шагом прочесывал их. Неудачи меня не смущали, я был уверен, что рано или поздно вновь встречусь с Сюмусю.
В конце концов предчувствие не обмануло меня, и я лишний раз убедился в том, что имею дело с собакой необыкновенной. Сюмусю поступил так, как если бы обладал разумом: он облюбовал для жилья старый дот японского смертника, находившийся буквально у всех под носом. Каждый день проходил я мимо вросшего в землю бронированного колпака камикадзе, не догадываясь о мудрой хитрости Сюмусю} который, свернувшись калачиком, лежал там, посмеиваясь по-собачьи над самомнением суетливых двуногих существ.
Накануне всю неделю мела пурга, и по утрам, поглядывая в полузасыпанное снегом окно, я с надеждой думал: «Завтра… Завтра кончится эта бестолковая белая карусель, и уж тогда-то я непременно отыщу неуловимого пса-оборотня». 
Но как ни готовился я к этому дню, наша новая встреча произошла опять-таки неожиданно.   
Пурга наконец кончилась, и я, быстренько наладив лыжи, отправился в очередной поиск.   
Было очень тихо, как бывает после многодневной пурги. Сверкали и переливались под солнцем сгорбившиеся сопки, море тяжело катило свинцовую мертвую зыбь. Далеко впереди разламывала пополам небо белая громада Парамушира.
Проходя мимо дота, я задержал шаг: мне показалось, что снег у входа зашевелился. Лиса? На всякий случай я сдернул с плеча ружье. Нет, это была не лиса. На моих глазах, как Феникс из пепла, из снега восставал Сюмусю! Свет ослепил пса, и он, жмурясь, стоял в нескольких шагах от меня.
— Сюмусю! — позвал я.
Я видел, как дрогнули его острые уши, но отвыкший от виляния хвост остался по-волчьи неподвижным, и настороженный, как взведенный курок, пес прошел мимо меня, готовый в любую минуту пустить в ход зубы или обратиться в бегство.
Теперь передо мною встала новая проблема: как поймать Сюмусю? Ставить силки? Но Сюмусю отнюдь не дурак, чтобы лезть в них, будь рядом приманка; капкан же мог сильно поранить собаку.
И тут меня осенило: я вспомнил Киша, того самого эскимоса из книжки, который, заворачивая в жир кусочки китового уса, убивал таким образом медведей. Убивать Сюмусю я не собирался, поэтому в нерпичий жир я положил самый обыкновенный люминал. Две-три таблетки, по моему разумению, должны были свалить с ног даже такого сильного зверя, каким был Сюмусю. Это была моя выдумка, и каждый раз, вспоминая о ней, я довольно потираю руки.
Оставалось немногое — разбросать повсюду приманку и ждать результатов. Так я и сделал, но проходил день за днем, а результатов не было. Вернее, были, но не те, потому что вместо Сюмусю мое «угощение» охотно поедали другие одичавшие собаки, которых на острове хватало, и всякая мелкая живность –– горностаи, куропатки, совы. Но если собаки от такой трапезы отходили, то для мелочи доза оказывалась роковой –– я стал находить в сопках застывшие тушки горностаев и сов.
Такой оборот меня не устраивал. Я был охотником, а не варваром, которому все равно как добывать, лишь бы побольше. Да я и не добывал. Всю эту кашу я заварил единственно ради Сюмусю, а он не поддавался дешевому соблазну и по-прежнему разгуливал на свободе. «Ладно, –– сказал я себе. –– Еще несколько дней. Ели не попадется, затею с таблетками надо кончать.
Мне повезло. Однажды к вечеру я заметил далеко в небе пару орланов-белохвостов. Широкими плавными кругами они кружили над чем-то невидимым мне. Вскоре к ним присоединились еще два. Мне сразу подумалось, что они слетаются не зря. Когда твой ум постоянно занят какой-то одной мыслью, невольно начинаешь смотреть на вещи применительно к ней. В самом деле: в другое время я вряд ли бы обратил внимание на стаю пернатых хищников; сейчас же, сопоставив факты и зная необыкновенную способность этих птиц чуять близкую поживу, я почти не сомневался, что на этот раз наши интересы совпали. А раз так — следовало торопиться, иначе я рисковал поспеть к разбитому корыту.
Через полчаса я был на месте и убедился, что слава богу, подоспел вовремя: орланы еще не успели начать свое пиршество. Они все еще приглядывались к жертве, боясь попасть впросак. Я разогнал их и подошел к Сюмусю.
Он лежал на правом боку в неглубокой лощинке, где настиг его непреодолимый, необоримый сон. А сон, наверное, был тяжелым, потому что Сюмусю сучил лапами, подергивал пупыристой верхней губой и повизгивал.
Только теперь я как следует разглядел его. Он был красив чисто мужской собачьей статью — широкогрудый, поджарый, мускулистый. Его шерсть, не такая гладкая и мягкая, как у собак, живущих под крышей, была темно-бурого цвета со светлыми подпалинами на груди и передних лапах. Такие же светлые кольцеобразные подпалины, как очки, украшали морду пса, придавая ему вид чрезвычайно свирепый. Да, он ходил в упряжке: незарастающий, как от ярма, рубец от лямки виднелся у него на шее, а левый бок пересекал давно затвердевший шрам — след, конечно, не от собачьих клыков. Я опять вспомнил Ильичева.   
Постояв над поверженным, беспомощным героем, я с трудом взвалил его на плечо и потащил к дому.
Четыре последующих дня моей жизни назвать нормальными было нельзя.
Утром я не без душевного трепета вступил в сарай, куда заточил своего пленника. Заточил с перестраховкой, надев на Сюмусю цепь. Мне казалось, не сделай я этого, пес убежит даже из четырех стен. Я ожидал всего, поэтому прихватил с собой увесистую палку.
Я вновь просчитался. Сюмусю не обратил на меня ни малейшего внимания. Он лежал и смотрел мимо меня отрешенным взглядом немигающих желтых глаз.
Как сфинкс.
Как нубийский лев за решеткой зоопарка.
О, этот пес умел преподнести себя! Он знал, что за штука — цепь, знал, что находится в моей власти, а потому выбрал единственно правильную, не унижавшую его норму поведения — молчаливое презрение. Начни он вилять хвостом — я бы потерял к нему всякий интерес, кинься он на меня — я бы угостил его палкой.
По достоинству оценив его тактику, я присел перед ним на корточки, не зная, с чего начать разговор.
— Вот, брат, такие дела, — сказал я наконец. — Небось есть хочешь?
Я взял тут же стоявшую банку с тушенкой, открыл ее и выложил содержимое перед носом пса.
— На! — сказал я великодушно.
Сюмусю не пошевелился. Я посидел для приличия еще несколько минут и вышел, подумав, что ведь и среди собак встречаются стеснительные. Пусть поест без чужого глаза.
Целый день я работал, а вечером опять заглянул к Сюмусю. Он лежал как лежал. Мясо тоже оставалось нетронутым.
Ну и упрямец!
— Сюмусю, — сказал я, — не валяй дурака! Ты же сдохнешь!
Не знаю, как пес, а я перепугался. Собственные слова не на шутку расстроили меня. Сорвавшись с языка случайно, они могли стать реальностью. А что, как и впрямь сдохнет? Кто знает, на что способен  этот чертов пес?
В общем, было над чем задуматься.
Я просидел в сарае до звезд, упрашивая, умоляя, ругаясь и грозя. Дело кончилось тем, что я в сердцах поддал ногой банку из-под консервов, плюнул и отправился спать.
— Захочешь жрать — сожрешь! — бросил я напоследок.
Ночью я дважды вставал и выходил посмотреть, но чуда не случилось — Сюмусю так и не притронулся к мясу.
Весь следующий день я просидел в сарае, питаясь сухим пайком. При этом я громко чавкал, вслух расхваливал пищу, ронял на пол куски и вообще пускался на всякие ухищрения, лишь бы заставить Сюмусю есть. Наверное, со стороны это выглядело смешно, но мне в ту пору было не до забавы; я чувствовал, что подлый и лукавый пес проскальзывает у меня между пальцев, — не мог же я в самом деле уморить его голодом!
На пятые сутки я понял, что проиграл: Сюмусю держался на одном самолюбии. На чем свет стоит проклиная этого собачьего выродка, я открыл сарай и расстегнул цепь.
— Иди, — чуть не плача от злости, сказал я, — чтобы духу твоего здесь не было!   
Сюмусю встал, отряхнулся и, пошатываясь, вышел на улицу, а я смотрел ему вслед и едва удержался, чтобы не запустить в него поленом.
После этого случая я старался по возможности скорее забыть Сюмусю — что толку напрасно бередить душу? — и несколько месяцев прожил жизнью плодотворной и уравновешенной. Как оказалось, то было затишье перед бурей. Вскоре мне опять довелось встретиться с Сюмусю, и, если бы не его счастливая судьба, встреча могла бы кончиться для него печально.   
Вот как это произошло.
Зима на Северных Курилах долгая. Снега на сопках лежат еще и в июне, а в марте, когда неделями не бывает солнца, туго приходится всему живому на острове. По самые крыши заносит дома, и утром невозможно открыть дверь и выйти на улицу. В марте-то и взбудоражился поселок. И было от чего: редкий день проходил, чтобы у кого-нибудь не пропали курица или утка, а то и целый поросенок. Пострадавшие в один голос заявляли, что разбоем занимаются две собаки, и одна из них та, которую я зимой несколько дней держал в сарае. Находились и такие, которые намекали, будто я нарочно привадил псов. Первым я сочувствовал, на вторых не обращал внимания.
Но, как говорится, чем дальше в лес, тем больше дров –– вскоре дело приняло серьезный оборот: в один прекрасный день Сюмусю, по слухам, напал на почтальона. Рассказывали, что он сбил его с ног, и только сумка с письмами, которой тот отбивался, якобы спасла его от клыков вконец изголодавшегося пса.
История была, что и говорить, жутковатая, но я не очень-то в нее верил. Почему? Да потому, что хорошо знал этого самого почтальона, любителя выпить и по нетрезвости прихвастнуть, а то и придумать что-нибудь необыкновенное. Да,  Сюмусю был вечно голодный и набивал утробу чем только мог, но людоедство? Таких случаев я в своей практике не знал, а потому всё, что рассказывал почтальон, разделил, как говорится, на шестнадцать, то есть отнесся ко всему снисходительно, не больше.
 Но он едва не сделался людоедом, а этого прощать было нельзя: никто не мог поручиться за то, что в следующий раз он не нападет на кого-нибудь другого. Пожалуй, подумал я, настало время расквитаться с четвероногим дьяволом в собачьей шкуре.
Но попробуйте заставить сделать это же других! Слухи ползли один страшнее другого, стали бояться за детей, и в конце концов ко мне пришла целая делегация с ультиматумом: разделаться с Сюмусю. Ты, мол, его знаешь, тебе и карты в руки.
Что тут было делать? Ладно почтальон, но дети? Тут я засмущался и пообещал делегатам, что избавлю их от Сюмусю.
Но одно дело пообещать, а совсем другое –– выполнить обещанное. Где теперь обитал Сюмусю, я не знал, но в конце концов выследил его и стал караулить пса у его нового логова. Но этот хитрец, почуяв, видно, неладное, не являлся, а когда через несколько дней я все же столкнулся с ним, со мной, как назло, не было ружья.
Я возвращался с мыса Курбатова. Дорога была дальняя, и я вышел пораньше. Снег был сухой, и лыжи скользили легко. Чтобы сократить расстояние, я пошел берегом. От моря пахло водорослями и йодом. Над самой водой шныряли мокрые суетливые бакланы, а вдали, за полосой прибоя, как поплавки, плясали на волнах усатые нерпы.
Был конец марта. Где-то уже цвели вишни и пели жаворонки, а здесь, на этом туманном и ветреном клочке земли, еще лежали снега. Дыхание весны чувствовалось лишь в ветрах, налетавших с востока. Они приносили с собой мокрые снегопады, превращавшие все вокруг в непролазную кашу. Горбы сопок бурели. Но через день-другой ударял ветер с северо-запада, и снова земля покрывалась снегом.
Занятый своими мыслями, я перестал глядеть по сторонам, а когда остановился, чтобы перевести дух, с удивлением заметил, что все переменилось: горизонт потемнел, море из зеленого стало серым. С неба протянулась к воде широкая черная полоса, словно там, наверху, рассыпали огромный куль с сажей. Дохнул вдруг ветер. Схватив огромную горсть сухого колючего снега, он швырнул его прямо мне в лицо. И стих. Из-за сопок донесся лай собак, а с моря приглушенный рокот «рыбака». Потом море взметнуло барашки. Они быстро-быстро побежали к берегу. Послышались звуки щелкающего бича — это сшибались друг с другом волны. Шел снежный заряд.
Только этого мне не хватало! Заряд мог перейти в пургу, а это для одинокого путника страшная вещь, и я заторопился из всех сил. Пригнувшись, я пошел так, чтобы ветер все время бил мне в одну щеку. Но это оказалось непростым делом: ветер часто менял направление, и скоро его было не понять — казалось, что он дует со всех сторон. Исчезло чувство времени и пространства, и я понял, что, если заряд быстро не выдохнется, мне несдобровать.
Ориентироваться я уже не мог и шел наугад. Это меня, как ни странно, и выручило. Неожиданно лыжи стали съезжать. Я знал эту местность, тут был один  только спуск –– к каюрням, где летом вялили рыбу собакам.
В белой вихрящейся мгле я добрался до двери каюрни. Она была полуоткрыта. Всё! В затишье смогу переждать снежный заряд! Однако не тут-то было. Едва я переступил порог, из темноты каюрни раздалось предупреждающее рычание, и я различил, как навстречу мне с земляного пола поднялся неведомый зверь.
Волков на острове не было, но все же, как пику, я выставил перед собой лыжную палку с железным наконечником.
Зверь не кидался, хотя все еще рычал. Когда через минуту глаза привыкли к темноте, я узнал его. Конечно же, это был Сюмусю! Но не один: позади него стояла небольшая совершенно белая собака, в которой нетрудно было признать подругу этого разбойного пса.
Пожалел ли я, что со мной нет ружья? Что, будь оно, я мог бы расправиться с супругами в одну минуту? Только на мгновение. Порыв прошел,  и я подумал, что вряд ли бы смог выполнить наказ посельчан и застрелить собак. За что? За то, что они живут не по нашим законам? А так ли уж справедливы эти законы, разрешающие производить расправу без суда и следствия? Для нас они, быть может, и хороши; в своем незнании животных мы сплошь и рядом переходим все границы, и нас никто не привлекает за это к ответственности. А ведь животные, и первые из них собаки, живут с нами с пещерных времен. За что же их стрелять? Они не виноваты в том, что мы так деградировали...
Сюмусю стоял впереди подруги, загораживая ее своим напрягшимся телом. Он не сводил с меня глаз, и я знал: попытайся я хоть одним движением выдать свои намерения — он кинется на меня. 
Мужество завораживает. В эти минуты я откровенно любовался псом, разом отпустив ему все грехи, зная, что никогда не нажму курок, чтобы продырявить эту, пусть даже преступную голову.
Я прислонил к стене лыжи и присел в углу.
— Ладно! — примиряюще сказал псу. — Пользуйся моей добротой, бандюга!   
Для пущей важности Сюмусю порычал еще немного и, оттеснив подругу подальше от меня, лег, по-прежнему не сводя с меня глаз. Узнал ли он меня? Я в этом не сомневался, как не сомневался и в другом: именно этот факт остановил Сюмусю от немедленного нападения. Будь на моем месте кто угодно, встреча не кончилась бы добром.
Я часто слышал, будто собаки не выдерживают пристального человеческого взгляда. Как бы не так! Этот пес не боялся ничего на свете, и не он, а скорее я неловко чувствовал себя в его присутствии.
Наконец ветер стал ослабевать, потом стих совсем, и я вышел из каюрни. Сюмусю, как заботливый хозяин, проводил меня до самой двери и остановился на пороге, наблюдая, как я прилаживаю лыжи. Он хотел удостовериться, что я не обманываю его, ухожу. И, оборачиваясь, я еще долго видел в дверном проеме неподвижный собачий силуэт.
На этом можно было и поставить точку, но я уже говорил, что Сюмусю был собакой необыкновенной. И он еще раз доказал это.
...Как-то, уже в апреле, я сидел дома. Наступал вечер, окна посинели, но я не зажигал огня. Я никого не ждал и немного удивился, когда в коридоре раздались шаги. Кто-то остановился за дверью.
— Кто там? — окликнул я.
Ответа не было. Я встал и открыл двери. На крыльце стоял Сюмусю. Увидев меня, он как-то непривычно засуетился и сбежал с крыльца, все время оборачиваясь, словно бы приглашал за собой.
Причину такого странного поведения собаки я понял, едва лишь вышел на улицу: у дома стояла подруга Сюмусю — отяжелевшая, с сильно отвисшим, большим животом. Сюмусю подбежал к ней и лизнул в морду, точно говоря: «Не беспокойся, все будет в порядке». Потом повернулся ко мне и… вильнул хвостом.
Я понял его. Не ради себя он поступился своей гордыней. Я открыл сарай и впустил туда псов.
Щенков я выкормил, но себе не оставил ни одного: своего знаменитого отца они напоминали разве что мастью.
Сюмусю прожил у меня все лето, а потом исчез так же внезапно, как и появился. Покинул ли он обжитые края или попал под выстрел менее щепетильного охотника — не знаю. Правда, долетали слухи, будто на соседнем острове в одной из упряжек ходит какой-то Сюмусю, но я не думаю, чтобы это был он.