Хозяин

Рассказ


Глухими звериными тропами я вышел под вечер на Великое. Солнце садилось в тучу; лучи его, словно прожекторы, подсвечивали синий еще купол неба; внизу же, у земли, было темнее, и глянцевая густая вода озера напоминала застывшую вулканическую магму. Впереди виден был остров, дома на нем, геодезическая вышка и черный старинный ветряк. Громадные крылья ветряка едва заметно вращались, и это медленное тяжелое вращение в полной тиши и неподвижности июльского вечера казалось неправдоподобным, фантастическим. Случись мне в тот миг увидеть у ветряка долговязую фигуру идальго ламанческого, я бы, наверно, не удивился.
Однако надо было подумать о ночлеге. Вокруг не было ни души, и я, уверенный, что и эту ночь мне придется провести наедине с комарами, медленно пошел вдоль топкого берега, выбирая место посуше. И, конечно, страшно обрадовался, когда через  сотню шагов увидел приткнувшуюся в кустах лодку-плоскодонку. На корме лодки сидел старик с удочками. Я подошел поближе.
Услыхав шаги, старик обернулся и, мельком взглянув на меня, продолжал удить. Совершалось таинство, а рыболовы не любят, когда нарушают их древний обряд. Клев был хороший. Брали больше окуни, и старик то и дело подсекал полосато-красных, с растопыренными плавниками рыбок. 
Время шло, темнело всё заметней, а старик не думал собираться. Наконец, когда стали неразличимы на воде самодельные пробковые поплавки, он сложил удилища и взялся за весла.
Момент был подходящим.
–– Отец, –– попросил я, –– может, подвезешь до острова?
–– А садись, –– просто откликнулся старик.
Он пропустил меня на корму и, не торопясь, погреб через сгустившиеся сумерки к острову, где в домах уже загорались огни.
Плыли мы долго. Поскрипывали уключины, плескалась о днище вязкая темная вода.  Старик ни разу не обернулся, не посмотрел вперед, неизвестно как угадывая направление. Он молчал;  молчал и я, не решаясь спросить его о чем-либо. Иногда под ногами начинали вдруг биться насаженные на ивовый прут окуни, и каждый раз я вздрагивал, а старик, как мне казалось, усмехался в темноте.
Уже вблизи острова тишину нарушил громкий всплеск –– словно бы с берега бросили в воду бревно. Только тут старик обернулся и посмотрел в ту сторону, откуда донесся всплеск.
–– Хозяин играет.
–– Кто-кто? –– переспросил я.
–– Хозяин, говорю.
Я знал, что охотники, например, называют «хозяином» медведя, но кого имел в виду старик?..  Я подождал, надеясь, что он выскажется определенней, но он опять замкнулся, продолжая размеренно махать веслами. Наконец лодка мягко врезалась в песок. Старик закрепил цепь, спрятал на дно весла и собрал свой нехитрый скарб.
–– Аль приехал к кому? –– неожиданно спросил он, поворачиваясь ко мне.
Я объяснил, что хочу, мол, поохотиться на озере, да не знаю, где остановиться. Намек был очевидным, но мне не оставалось ничего другого: ходить ночью  по незнакомой деревне в поисках ночлега –– перспектива не из приятных.
–– И то, –– сказал старик, –– охота здесь завсегда богатая. Богате;й нашей нет охоты. Ну, пойдем, –– так же просто, как и в первый раз, заключил он, и я понял, что мне повезло.
И опять мы долго шли, старик –– впереди, я –– поотстав, и опять он всю дорогу молчал, изредка перебрасывая из руки в руку связку с окунями.
Но всему на свете приходит конец –– кончилась и наша дорога. У одного из домов старик остановился. Пошарив за наличниками, достал ключ и отомкнул замок. Мы вошли в дом. Старик бросил у порога улов и зажег свет. Я увидел просторную деревенскую избу; большая русская печь отделяла от нее узкую каморку, нечто вроде кухни, с лежанкой из необмазанного кирпича. Под потолком сделаны были полати; широкая деревянная кровать с шарами стояла у противоположной от печки стены;  вдоль нее же тянулась лавка. В избе пахло сосновой смолой и гусиной лапкой, сухими пучками которой был увешан печной боров. Гладко обструганные, темно-коричневые бревна стен казались навощенными. Один из углов избы занимала божница с тусклыми запылившимися иконами, и, гладя на них, я подумал, что, верно, старик держит их больше из привычки.
–– Скидай амуницию, ––  сказал он, –– а я покуда печку налажу.
Я снял ружье, сбросил рюкзак, и впервые за весь день почувствовал, что зверски устал. Оно было и немудрено: по самым скромным подсчетам выходило, что  я отмахал лесом да болотом километров тридцать.
Через час мы сидели со стариком за столом в каморке и с должным пылом поедали хрустящих жареных окуней, залитых яйцами, а на лежанке тоненько свистел и позванивал крышкой пузатый облупившийся чайник.
Старика звали Анисимом. Было ему лет за шестьдесят, но тело его не потеряло  мужской упругости, движения были точны, глаза зорки. Чувствовалось, что всю жизнь человек провел  трудах и заботах, а не покидавшая Анисима молчаливая сосредоточенность лишь подтверждала это. Даже за столом он не утратил ее, и только когда мы закурили, он несколько оживился. Я предложил было ему сигарету, но он отказался.
–– Ну ее к лешему! Дух тяжелый, а крепости никакой. Всё одно что навоз тянешь... –– И развязал кисет с самосадом.
Мне не терпелось выведать у него еще что-нибудь о таинственном «хозяине», и наконец, набравшись духу, я спросил у Анисима, что это за зверь такой и почему его так величают?
–– Сом-рыба, –– коротко ответил Анисим и, уступая моим просьбам, рассказал историю, в развязке которой мне суждено было принять участие.
Давно это было, Анисим был еще молодым. Поймали раз мужики сома. Много их в озере, но такого не доводилось видеть даже старым рыбакам. Посмотреть на пятиаршинное усатое чудище сбежалась вся деревня. Охали и ахали бабы и мужики, вспоминали и рассказывали друг другу всякие небылицы,  одну диковинней другой. Будто бы видели и как коров на водопое сом сосал, и как овец да поросят под воду утягивал.  Может быть, разговорами дело и кончилось бы, не окажись в толпе древней, как сама деревня, старухи. Посмотрела бабка слезящимися глазами на спеленатого сетями сома –– закрестилась испуганно, зашамкала беззубым ртом. «Окаянные! –– напустилась она на мужиков, –– отпустите его, окаянные! Хозяин это. Он вас всех на дно утянет!..»
«Хозяином», оказывается, звался водяной, и именно его, по мнению бабки, поймали рыбаки.
Посмеялись, конечно, мужики над выжившей из ума старухой, а поскольку дело шло к ночи и возиться с сомом было некогда,   оставили его до утра в воде, предварительно продев ему в жабры вожжи и привязав за стоявший на берегу амбар.   А утром поднялся переполох –– сом исчез!
Даже следа вожжей не нашли растерявшиеся и уже не на шутку перепуганные мужики, решившие, что сом-то и впрямь был водяным!
Дело, однако, этим не кончилось. Прошло время, и предсказания бабки начали сбываться –– сначала утонул один рыбак, за ним второй, третий...  Тонули и другие –– из деревенских рыбаков редко кто доживал до старости, но их смерть воспринималась как непреложный факт, не вызывая никаких кривотолков. Теперь же все твердо уверовали в неотвратимости возмездия, и смотрели на оставшихся рыбаков, как на обреченных, погибель которых –– дело времени.  Уверовали в это и сами рыбаки, и двое из них, доведенные страхом до отчаяния, продали вскоре дома и уехали.
Вот какую историю поведал мне старик Анисим в душную июльскую ночь на безымянном острове озера Великого, что затерялось среди непроходимых лесов и болот Верхней Волги. Не стоит говорить о том, как эта история меня заинтересовала, и, зная самого себя, я понял, что охота мне будет не в охоту, если я не познакомлюсь с «хозяином» поближе. Как это произойдет, я не знал, но крепко надеялся на его величество случай.
С рассветом, захватив с собой фотоаппарат и завтрак, я вышел из дому. Лениво, с боку на бок, ворочалось в берегах сонное озеро. Парила, нагреваемая солнцем вода. Гортанно кричали чайки, и крики их, как осколки посуды, перекатывались в выдержанной за ночь тишине. Рыба кормилась, по воде во все стороны разбегались бесконечные круги. Было довольно свежо, и мазки следов долго не просыхали на серебристо-тусклой от росы траве.
Я отвязал лодку и погреб к видневшимся вдали камышовым зарослям.
Над головой то и дело с шумом и свистом проносились утки, а в камышах меня встретили речные галки –– мартыны. Пискливо крича, они пикировали прямо на лодку. Чтобы отделаться он них, я бросил в воду кусок хлеба. Началась свалка, а я тем временем плыл всё дальше и дальше по протокам, вкривь и вкось пересекавшим камыши, и вскоре покинул владения мартынов.
Выбрав подходящее место, опустил весла, лодка с шорохом вошла в камыши и остановилась. Я расчехлил фотоаппарат и стал ждать интересного кадра. Над головой шелестели стрекозы; как на коньках, проносились по воде  жуки-водомеры; стайки серебристых мальков жались к траве, где их не могла достать прожорливая щука.
Бойко выплыл из зарослей выводок утят. Не замечая меня, они почти вплотную приблизились к лодке. Я поймал их в видоискатель и нажал спуск. Щелчок испугал утят, они бросились врассыпную, разом нырнули, и было видно, как вытянув шеи, плывут под водой. Долго я еще сидел в камышах, наблюдая, как просыпается озеро, и всё это время у меня из головы не выходила мысль о «хозяине».
Возвращаясь в деревню, я продолжал думать о нем, и вскоре он превратился в моем воображении в подобие мелвилловского Моби Дика, а сам я чувствовал себя Ахавом, для которого, как известно, поимка белого кита была смыслом жизни.  Анисим не вмешивался в мои дела, хотя, видимо, и догадывался кое о чем. Он лишь исподволь поглядывал на меня, словно хотел сказать: «Ну-ну, посмотрим, что ты там такое придумал».
Наконец я не выдержал и поделился с ним своими соображениями. Он, не перебивая, выслушал меня, и, как всегда, долго молчал. Потом сказал:
–– Оно, конечно, сом –– животная вредная. Рыбы страсть скоко жрет. Однако в сеть не пойдет.  По случаю его тады мужики споймали.  Перемет нужон.
Разумеется, Анисим был прав. О перемете я не подумал, а ведь это немудреная снасть как нельзя лучше подходила для задуманного.  Правда, обычный перемет сейчас не годился ––  судя по всему, «хозяин» обладал внушительными размерами и силой, и поэтому приходилось думать об изобретении чего-нибудь понадежней.  Впрочем, это меня тревожило мало, при желании можно сделать всё, что угодно; беспокоило меня другое: согласится ли Анисим принять участие в моей затее?  Что ни говори –– старик, а старики народ консервативный. Помощь же Анисима мне была необходима, ибо вряд ли кто в деревне лучше его разбирался в тонкостях предстоящего дела.
Против ожидания, Анисим не стал упрямиться, и работа закипела. Из сарая был выужен трос, другой трос... Который поменьше диаметром, мы приспособили для подвешивания крючков с наживкой,  а сами крючки изготовили из пятимиллиметровой стальной проволоки, способной выдержать слона. Крючки мы связывали по четыре, так что получились своего рода «кошки», которыми пользуются рыбаки, когда нужно что-нибудь нашарить в воде. Вместо кружков, поддерживающих перемет на плаву, были  приспособлены пробковые поплавки от сетей.  Как и крючки, их пришлось связать в пачки по нескольку штук.
Работали мы без устали, и изба Анисима напоминала такелажную мастерскую. Через два дня перемет был готов. Снасть получилась громоздкой,  тяжелой, но зато можно было с уверенностью сказать, что свое предназначение она выполнит. 
Теперь надо было запастись наживкой. Сомы, как известно, обожают падаль, и я предложил Анисиму пойти настрелять ворон, благо этой роскоши было в достатке на огородах и мусорных ямах.
–– Не надо, –– сказа Анисим. –– Пущай себе живут.
Он взял мешок и куда-то ушел, а когда вернулся, вывалил передо мной чуть не половину телячьей туши. Выяснилось, что он сходил на ветеринарный пункт, где исследовали павший скот. Чтобы мясо «схватилось», мы закопали его в землю. Словом, угощение «хозяину» готовилось отменное. В хлопотах незаметно прошла неделя. Как назло, стала портиться погода: подул ветер, накрапывал дождь, озеро заволновалось, зашумело. Где уж тут было думать о какой-то ловле! Я был крайне раздосадован непредвиденной задержкой, и даже подумал, что темные силы и впрямь помогают «хозяину», Но Анисим снова выручил меня.
–– Сряжайся, –– сказал он как-то вечером.
–– Куда ж в такую погоду? –– усомнился я.
–– Аккурат, какая нужна, ––ответил Анисим, и пока я собирался, он рассказал мне, что чаще всего сом покидает свое убежище и выходит на поверхность именно в бурную погоду. Насколько был прав Анисим, я убедился впоследствии, прочитав у Брэма, что в старину некоторые народности пользовались этой особенностью сома для предсказания погоды.
Я вскинул на одно плечо перемет, на другое мешок с наживкой, Анисим прихватил острогу, топор и веревку,  и мы отправились. Спустя полчаса был на месте, на том самом «плёсе», где, по словам Анисима, чаще всего подкарауливал добычу «хозяин» и где, по всей вероятности обитал.
Насадив наживку, Анисим привязал к перемету веревку, установил снасть и велел мне грести обратно к берегу. Сам он пристроился на корме, следя за тем, чтобы веревка не запуталась. На берегу мы закрепили свободный конец веревки за дерево, и пошли собирать хворост для костра.
К полуночи вызвездило, ветер стих, стало слышно, как невдалеке бьется колоколец на шее невидимой в темноте лошади. Табун угадывался по тяжелому перескоку стреноженных животных, запаху пота, парного навоза, конскому всхрапыванию. Иногда тонко ржал жеребенок, ему тревожно откликалась мать, и ржание долго звучало и перекатывалось над успокоившейся водой. Небо висело низко, и четко очерченные верхушки деревьев покачивались прямо среди грузных, дрожащих звезд.  В осоке надоедливо заскрипел дергач.
–– Вот поганая птица! –– с досадой сказа Анисим. –– И почто глотку зазря дерет?  Тьфу!..  Брось-ка в грудок...
Я кинул в рдеющие угли заготовленные хворостины. Нагреваясь, они задымили, потом занялись беспокойными фиолетовыми языками. Языки метались, перескакивали с хворостины на хворостину, стараясь схватить их сразу все, тянулись к нам и, отшатывались в стороны.
Ночь между тем вступила в свои права. Это чувствовалось по особой, напряженной, недремлющей тишине, в которой угадывалась своя, невидимая глазу жизнь. То вскрикивала вдруг испуганно птица, то приглушенно шуршал папоротник, то неразгаданно всплескивала вода.
Наказав Анисиму в случае нужды позвать меня, я встал и углубился в лес. Ходить среди ночных деревьев, когда фонарик выхватывает из обступившего тебя мрака лишь узкую полоску, жутко, –– всё обретает особый смысл, особую окраску, которых не замечаешь днем. Привычное оказывается странным, понятное –– непознанным. Иллюзия темноты. Одни светлячки мерцали тут и там. 
Та ночь не принесла нам удовлетворения, ничто не указывало на присутствие поблизости «хозяина». На всякий случай мы все же проверили снасть, но кроме вцепившихся в мясо раков, на крючках ничего не было. Для мелочи наши «кошки» были, как говорится, не по зубам, а более крупная дичь не удостоила их своим вниманием. «Что ж, –– подумал я, –– как раз тот случай, когда на безрыбье и рак рыба».  Побросав раков в лодку, мы направились восвояси. 
Само собой разумеется, что понятие дня и ночи для нас сместилось: днем мы спали, ночи проводили на берегу. Пока что наши бдения себя не оправдывали. Время от времени мы проверяли перемет, но как всегда он оказывался пустым.  Зато у нас появились новые заботы: раки –– да видно не только они поглощали  нашу наживку с катастрофической быстротой. Запас телятины таял, и я подумывал, что все-таки мне придется приняться за ворон.
Но самое грустное заключалось не в том: мне вот-вот надо было возвращаться в родные пенаты.  Самолюбие страдало. Кроме того, меня мучила совесть: мне было жаль бедного Анисима, которого я втянул в эту авантюру, который зяб и недосыпал ради меня, по сути, чужого ему человека, гонявшегося за тем, чего, может, и не было. Я несколько раз пробовал отговорить его от ночных вояжей, но он в ответ или сердито махал рукой, или отмалчивался. Я понял, что обижаю старика и перестал приставать к нему.
То, чего я так страстно ждал и на что все время надеялся, случилось за день до моего отъезда. Мы коротали двенадцатую ночь. Разговор не клеился, и мы в полудреме лежали у костра. Внезапно с той стороны, где стоял перемет, донесся сильный всплеск, похожий на тот, что слышал я в памятный вечер моего появления на озере. Вслед за этим веревка натянулась, потом ослабла, снова натянулась и уже не ослабевала. Мы с Анисимом поняли друг друга без слов и кинулись к воде.
–– Выбирай! –– крикнул Анисим.
Я ухватился за веревку и потянул. Тот, на том конце, тоже потянул, и я почувствовал, что он сильнее меня. Тогда я по пояс вошел в воду, перекинул веревку через плечо и, как бурлак, двинулся к берегу. В свете костра я видел Анисима, вгонявшего в дерн  неведомо когда срубленный кол. Вогнав его, он ухватился за провисшую уже веревку и, как на ворот, стал наматывать ее на кол. Когда наматывать стало нечего, я опять вошел в воду. Но и противник наш был не дурак. Он изменил тактику: он перестал тянуть и начал взад-вперед ходить по огромной дуге, валяя меня из стороны в сторону, как ваньку-встаньку. Я ответил контрприемом –– стал быстро  перебрасывать веревку с одного плеча на другое, так что в какую бы сторону сом ни шел, веревка не угрожала соскользнуть в воду. На берегу в поте лица трудился Анисим.
Как долго продолжалось это своеобразное перетягивание каната, я сказать не могу,  но временами мне начинало чудиться, что я различаю в черной воде еще более черное, аспидное тело и  белые вытаращенные глаза. Наверное, так и было, потому что Анисим вдруг оставил веревку, схватил острогу и встал рядом со мной, готовясь нанести решающий удар.
Утром мы увидели его. Чудовищный сом колыхался кверху брюхом возле самого берега: проглоченная «кошка»  сделала свое дело. Чайки уже слетались над тушей. Пасть сома была широко открыта, а по обеим сторонам приплюснутой головы, как усы, свисали длинные концы скользких, зеленых от водорослей, вожжей.