То ли ранней весной, когда трава ещё не выросла, то ли осенью, когда она уже пожухла, на самодельном ГАЗ-69 практически без рессор, по колеям, рытвинам, пересохшим ручьям, отчим, 17-18- летняя я – студентка пединститута и 12-13- летний брат Серёжка едем на старое, забытое кладбище. Села давно нет, оно исчезло в 60-е годы. Кладбище – почти стёршиеся бугорки, частично без крестов, на остальных – деревянные крестики разной степени разрушения. И среди них – могила с металлической крашеной оградкой, с пирамидкой на месте креста, с фотографией под стеклом, с металлическим щитком над фотографией. Спросили у папки, кто это, он ответил, что его отец, посмотрели, что умер в мае 1960-го. Нас ещё и не было на свете. И ничто нас, беззаботную юность, не задело, не взволновало. Постояли, да и потарахтели домой по степным просёлкам. Больше мы с братом там и не были.
Прошло больше двадцати лет. Я закончила учёбу в институте, вышла замуж, родила двоих детей. Ой, нет, если бы так всё правильно. На самом деле было так: замуж, сын, диплом, дочь. Мы с мужем живём и учительствуем в селе, он ещё и директор школы. Уже и наши дети большие. И надо сказать об одном, очень важном для меня факте. Когда пятилетней девочкой отчим принял меня на воспитание, женившись на матери, он относился ко мне никак. Не обижал, но и тепла не было. Правда, с теплом в той семье вообще было скудно. Какие-то объятия, поцелуи, ласковые слова и обращения просто не существовали. Даже у матери, безумно любящей брата, единственным ласковым словом было Серёжа сынок. Вот прямо одним словом: Серёжасынок.
Я росла-взрослела, и теплее становилось отношение отчима ко мне. Но отчим был человеком дел, а не слов. Я хорошо училась в школе. И он решил, что будет учить меня в институте. А мог бы и не учить. И пошла бы я работать в свои 16 лет. И тогда моя судьба сложилась бы иначе. Или вот, небольшой пример, говорящий о многом: уже было решено, что я буду поступать в институт, и скорее всего, в пединститут на филфак. Естественно, днём школа, уроки, немалые обязанности по немалому хозяйству. Читать книги можно было только по вечерам. Но в девять вечера все укладывались спать. Жили тогда вшестером: отчим, мать, мы с Серёжкой, мать отчима – бабушка Федора и сестра его – Ульяна. Во всех трёх комнатах спали. Мне доставалась кухня, она же и прихожая. Я сидела на самодельной табуретке за кухонным столом, уставала спина, ноги нельзя было куда-то вытянуть, но я была счастлива, улетая в книжный мир… Но тут бабушка Федора как-то пожаловалась, что им с тётей Улей мешает свет, пробивающийся сквозь шторы. Отец было хотел принять решение… Я же, обычно послушная, расплакалась: когда и где мне тогда готовиться к поступлению в институт?! И короткое «Пусть читает» никто не стал оспаривать. До одиннадцати вечера было моё тихое время. Да, ещё и пальто зимнее взрослое купил, я в нём много лет потом ходила.
Отчиму очень по душе пришёлся мой муж, ему нравился наш уклад жизни, а моих детей он считал своими родными внуками. И они с матерью довольно часто бывали у нас.
Но вот осенью 1999 года они прямо зачастили. Приезжали через каждые две недели на старом ГАЗ-69 , преодолевая 70 километров на скорости не более 40 километров в час. Приезжали, обедали, сидели, разговаривали. И как-то раз, когда не было рядом матери, спросил у меня, помню ли я могилу его отца. Я помнила. И отец сказал: «Вот умру, пусть моя могила так выглядит». Я, конечно, разволновалась, стала расспрашивать, не болеет ли он. Отец не склонен был к преувеличениям, театральности, чему-то мистическому, да вообще к пустым разговорам. Такие высказывания были ему несвойственны. Единственное, что удивляло, но всерьёз нами не воспринималось: он говорил, что умрёт в возрасте отца в 68 лет, дескать, долго у них только девки живут. Это он имел в виду сестёр. Дальнейшая жизнь подтвердила его правоту. В следующие приезды опять им была поднята и тема смерти в возрасте его отца, а ему уже было 68, и вид могилы. Вроде как мимоходом, но настойчиво. А в последний приезд (конечно, никто и не мог подумать, что последний), уже сидя в машине, пожимая руку моему мужу:
– Ну, наверное, больше не увидимся.
Понятно, что мы заахали-заохали, попросили и не думать, и не говорить такое. ГАЗ-69 уехал, жизнь пошла привычным ходом. Поэтому телефонный звонок с сообщением, что Реенко Иван Никитович умер, был ударом. Инфаркт. И было ему практически столько лет, сколько его отцу. Что он знал, что чувствовал, говоря нам всё это? Какое тайное знание было ему ведомо в то время?
Мне было 39 лет. У меня муж, любящий и надёжный. Мы оба работаем. Сыну 19 лет, дочери 17 лет. Оба студенты. Но после смерти отца я почувствовала себя маленькой девочкой на холодном ветру. Я осознала, что из моей жизни ушёл человек, на чью помощь я всегда могла рассчитывать, помощь хоть советом, хоть делом, хоть деньгами. Этот простой деревенский мужик неказистой внешности, окончивший 4 класса, а потом пошедший работать, выезжавший из родного района считанные разы, курил, мог иногда так крепенько выпить, что его привозили домой, мог ввернуть матерное слово (но не при детях). Он рассказывал, что когда начал работать ещё мальчиком, очень хотел иметь собственные вилы, но с инвентарём было непросто, потому, когда он нашёл где-то на ферме старые и сам сделал к ним черенок, он почувствовал себя мужиком. С тех пор он им и был. Он умел делать всё: класть печи, делать сани, мог подшить валенки и сапоги, казалось, нет такого ремесла или инструмента, которым он не владел бы. Он сам построил дом, собирая на него все заработанные копейки. Для себя, своей матери и сестры, старой девы. И только потом привёл туда жену. В одной из комнат он повесил закрытые часы с маятником, похожие на маленький шкафчик, и никому, категорически никому нельзя было их трогать. Еженедельный завод этих часов специальным ключиком был настоящим священнодействием: в определённый день, в определённый час все, бывшие в доме, сбегались на это посмотреть. Теперь эти часы у меня. Как ни старались мы их завести, они не идут. Не те руки заводят… Храню их как память.
Но самое главное в отце было наличие крепчайших моральных устоев. Он никогда не врал и органически не переносил враньё. Верность данному слову была поразительна. Даже в мелочах. Даже когда уже была ему не выгодна и обременительна эта верность. Он всегда держал слово. Отец рассказывал, что курить начал тогда же, когда и работать. Во время моей второй беременности отец сказал, что бросит курить, когда родится внук или внучка. Получив известие о рождении внучки, в тот же день бросил курение раз и навсегда. И в более серьёзных делах он был принципиален и надёжен. Я уже училась в институте, когда бабушка Федора, его мать, не поладила с нашей матерью, и они с тётей Улей ушли жить отдельно. Все детали этой истории прошли мимо меня. В результате отец купил матери и сестре домик на этой же улице, чуть наискосок от своего. Второй сестре, вдове с двумя детьми, он помог купить дом тоже рядом, наискосок от своего, но в другую сторону. И с тех пор каждое утро, управив ежедневные дела по хозяйству, он шёл сначала к Ульке, а потом к Маруське. Там не было особых разговоров, все были сдержанными и немногословными. Так, что-то о повседневном. Но своим зорким взглядом видел, нужна ли помощь. И только потом, проведав сестёр, придя домой, он садился завтракать. А через некоторое время, раньше или позже, привозил дрова, уголь, сено, или что-то ремонтировал у сестёр.
Чем дальше это время, чем старше я становлюсь, тем больше ценю человека, ставшего мне отцом. Я всю жизнь обращалась к нему на «вы», и это была не только привычка, но в этом было и уважение. Похоронили мы отца, и его могила выглядит именно так, как он велел: оградка и пирамидка с фотографией. Мы с братом слышали упрёки, что это несовременно и что нам, дескать, денег жалко на солидный памятник. Но для меня священно желание отца. В этом и ещё в том, что хотя бы раз в год мы приезжаем на то кладбище, где он похоронен, держим могилу в порядке, моя благодарность. Я, как и многие дети, не успела сказать слов благодарности при жизни. Ещё и потому, что не всё успела понять и осознать. А рядом похоронена и бабушка Федора. И тётя Уля. И моя родная баба Прасковья. Моё детство…
Раньше мы ездили вдвоём с братом. Вернее, ездили оба. Когда могли. Живём в разных местах. Вернее, жили. День 02.10.2017 – один из чёрных дней моей жизни: умер мой единственный родной брат Сергей. Инсульт. 51 год. Мне даже писать больно эти слова. Я не пережила ещё эту потерю, не смирилась с ней. И не смирюсь. Каждый горюет по-своему. Мне до боли необходимо стало доделать то, о чём мы с ним говорили, что он собирался сделать. Сначала я разыскала сведения о старших братьях отчима, погибших на войне. Реенко Пётр Никитович, родившийся в 1919 году и призванный в армию в 1939 году, погиб 29 сентября 1941 года, похоронен в Запорожской области. Реенко Михаил Никитович, 17.01.1923 года рождения, попал в плен 08.08.1942 года и умер в плену 13.11.1942 года, похоронен в Польше. Это родные дяди моего брата. Я помню и брат помнил, что их портреты, сделанные из увеличенных фотографий с военных билетов, висели в комнате бабушки Федоры, справа и слева от окна. О том, что Пётр погиб, семья знала – была похоронка. Что же случилось с Михаилом, было неизвестно, и бабушка Федора ждала его до самой смерти, так как иногда появлялись неясные слухи о людях, попавших в плен, но оказавшихся в Канаде и Америке.
Но ещё одно тревожило меня – старая могила. Почему-то мне до тоски, до слёз нужно было её найти. Муж готов был везти меня хоть куда, да я толком не могла объяснить. Столько лет прошло… И вот как-то поехали мы в моё родное село. Родни кровной там не осталось, но был жив племянник отчима – Володя. Разница в возрасте у нас была немалая, но так сложилось, что он с самого моего детства считал меня сестрой, и мы поддерживали отношения. Там же застали его старшую сестру Галину. Володя уже был сильно болен, сидел с ясным личиком ребёнка и с таким же разумом. Меня, хоть не сразу, но узнал. Вот и спросили мы у Володи с Галиной, не знают ли они, где находилась эта то ли Шепетовка, то ли Шупиковка.
– Да как же не знаем! – в два голоса воскликнули они. Оказалось, там они родились и там прошло их детство. Я рассказала им про могилу, что показывал отец – могилу их деда Никиты. Галина прямо сразу заявила, что могла бы показать, всё помнит. И муж мой отреагировал мгновенно:
– А поехали!
Галина только одним озаботилась, привезём ли назад, чем и позабавила. Поехали. Проезжая по заброшенной дороге к нужному месту, увидели машину и двух человек с металлоискателями: девушку и мужчину в годах, бродивших сосредоточенно вдоль берега реки и глянувших на нас весьма нелюбезно. Нашли по воспоминаниям Галины и оставшимся кучам да ямам исчезнувшее село. Я мимоходом удивилась, что все огороды, дворы, тропинки за шестьдесят лет затянула степная трава, а вот там, где было жильё, и по сю пору бушует дикий бурьян: лебеда, крапива, лопухи и конопля. Галина присматривалась и так, и этак, отсчитывала поросшие бурьяном холмики, вроде бы указала, в каком направлении было кладбище. И пошли мы искать. Галина, даром, что ей далеко за семьдесят, как зашагала по степи в своих резиновых сапогах. Небольшого роста, худощавая, через плечо какая-то холщовая сумка на длинной лямке, на голове красный платок с узлом на затылке – прямо революционерка с картины. Круг немалый она завернула – километра три прошла. Мы с мужем сначала за ней шли, потом отстали: я в балетках беленьких, уж точно по солонцовым лужам в них не походишь, да ещё и астма у меня, быстро не побежишь, а трава августовская высоченная, выше колена. Идём уж, как получается, круг срезали, а я бреду по траве, лужи солонцовые обхожу, чтоб не увязнуть, и только причитаю мужу:
– Ты её видишь? Ты её видишь?
Думаю, наделаем дел: и могилу не найдём, и Галину потеряем. Сами даже телефоны в машине оставили. Тут её красный платок службу сослужил, мелькал среди степной травы, как фонарик. Обошли большую территорию, никаких примет кладбища не увидели. Ни холмиков, ни деревьев каких-то. За шестьдесят лет тут не один степной пожар погулял. Встретились у какой-то молоденькой берёзки, которая явно этой давней истории не застала, постояли и пошли назад уже прямо, а не кругами. Галина, хоть и слегка разочарованно, но смирившись с фактом, подвела итог:
– Не нашли, значит, и нет её, этой могилы. Столько лет прошло.
А у меня в сердце такое смятение, такая тоска поднялась, сама не знаю, почему, иду и сквозь сдерживаемые слёзы бормочу: ну как же так, ну нельзя же не найти, Господи боженька, помоги нам, а потом от всей этой боли и тоски во весь голос на всю степь с мольбой:
– Господи, помоги!
И спустя мгновение через зелёное марево степной травы вижу оградку. Сама себе не верю. Муж присматривается – ничего не видит, а зрение у него получше моего. Я же на своём стою, хотя оградка, как мираж, и я её то вижу, то не вижу. Идём в том направлении, и, наконец, точно убедились – нашли. И я в очередной раз оценила человеческие качества отчима. Немало людей было похоронено на этом кладбище, огороженном канавами, теперь стёртыми временем. А сейчас только трава степная волнуется на его месте, показывая нечёткий контур. И среди степного простора – могила, всё так же с металлической оградкой около метра высотой, с пирамидкой, с фотографией под стеклом и с козырьком над ней. Уже полиняла и немного обсыпалась зелёная краска – так ведь 21 год, как нет отца, а вряд ли кто-то бывал здесь за эти годы. Но самодельные оградка и пирамидка сварены на совесть, и фото прилажено так, что ни дождь, ни снег, ни ветер, ни солнечные лучи не смогли повредить его. И стою я у этой оградки с невероятным чувством облегчения, что нашла, наконец, хотя зачем и почему искала, и сама не поняла. А всегда сдержанная Галина, разволновавшись, на могилу деда горстями мечет из своей холщовой сумки пряники, конфеты, колбасу кружочками. Конечно, все мы, трое немолодых людей, думали о разном, стоя у этой забытой одинокой могилы в степи, но эти минуты – незабываемые.
Взволнованные произошедшим, возвращались к машине уже напрямик, то и дело оглядываясь на отодвигающуюся вдаль и сливающуюся со степью могилу и не находя слов. А восклицательным знаком в этих наполненных эмоциями поисках стала выскочившая из высокого бурьяна и промчавшаяся прямо перед нами косуля. Мы оторопели от неожиданности. Но потом заговорили, наперебой делясь впечатлениями.
Когда мы возвращались, мужчина и девушка с металлоискателем были там же, хотя времени прошло немало. Девушка бродила по берегу реки, а мужчина сидел в машине. Я решила заговорить с ним, хотя вид у него был настороженный и не очень доброжелательный. Но я сходу начала рассказывать о том, что ездили на родину предков, искали кладбище и нашли. И беседа завязалась. Оказалось, здесь, где они бродят, тоже было село, Никольское, давно исчезнувшее. Рассказал, что находят монеты, крестики и прочую мелочь. Так ли это на самом деле, меня особенно и не интересовало, гораздо больший интерес вызвали сведения о том, где они берут старинные карты. Потом я нашла эти карты в интернете и долго рассматривала. Щемящее чувство вызывают места, с виду пустынные, но ты знаешь, что лет 70 назад тут было большое село, кипела жизнь, рождались дети… А потом они разъехались…
Галину, конечно, мы довезли домой. Рассказали ждавшему нас Володе, как искали и нашли могилу деда Никиты. А потом ещё раз с мужем съездили к могиле в степи 3 октября. Степь уже выцвела, пожелтела, мы знали, в каком направлении идти, а потому нашли быстро. В этот раз мы взяли красный букет пластмассовых цветов. Не для деда, не для почитания памяти, а как знак для случайного проходящего-проезжающего человека, что эта могила не забыта. Взяли и фотоаппарат, чтобы оставить мгновение на память себе и потомкам.
А весной у нас родился внук. И получил имя Никита. Но это уже другая, новая история.