Сашеньке
Городок наш был весьма провинциальный; нахвататься или хоть посмотреть на что-то приличное было почти негде, да и незачем: где ж блистать-то? - но иногда заносило в ещё большие глухомани, и тогда возникал вопрос: а что там, откуда если посмотреть - то и я глухомань?
Были к этому пинки и на месте. Оказался как-то в необычном окружении, где над кроватью, чтобы с утра видеть, висело: "Ю кант импрув перфекшин", или "Ты не сможешь улучшить себя в будущем".
Меня застали за просмотром "Чародеев" и закричали: "Мама, иди сюда! Он Чародеев смотрит!"
- Так не футбол же! - защищался я.
- Таперича, - сказали мне, - Таперича и футбол уже не повредит. Некуда.
Был круг недавних выпускников вузов, ныне ассистентов кафедр. Было осознание себя носорогами, чешущими бока о плетень. Тайное общество провинциалов, - так себя называли.
А вот чего не было, так это направления: куда из этого двигаться.
Кто-то создавал себе списки, тогда ещё в блокнотах; что посмотреть-почитать. И смотрели, и читали, набирая багаж, - но понимали, что с этим накоплением следует что-то делать, - а вот что именно - было неясно. Берманы, Сэлинжеры давали лишь галочки: "видел", "читал", - и всё.
Пытались об этом говорить, - да не умели. Не знали куда.
Экзистенциальный, и даже когнитивный кризис тянулся, оторвав уже от почвы, - но не подняв в небеса. И тут случился театр.
Посидев на читках пьес, я понял, что читать-то не умею; а когда умею, - то понимаю вечно однозначно, без вариантов. То есть, в чтении я вечно бессубъектен. А такое в искусстве не проходит. Взялся за того же Шекспира, ставленного-переставленного тысячи раз - так должен иметь основание, чтобы взяться; это театральный ответ на вечный вопрос о месте копии в искусстве. Театр, настоящий - не видит места для копий.
Суть основания - иное прочтение. Не так, как вчера. Потому что... не знаю почему. Религия такая у театра.
Как это делалось. Вот раньше такое ставилось, вон теми ставилось. Неважно, хорошо или плохо, а важно вот что. Каким одним словом можно описать их трактовку? Таким-то. А нам нужно понять пьесу так, чтобы описалась другим одним словом.
Вот выходит вечный "Кушать подано". У них он откуда выходит? Что подаёт? Как относится к подаваемому? Что думает о тех, кому подаёт?
А у нас он откуда выйдет? Что будет думать? Куда потом пойдёт?
Они что вообще ставили? Драму? А давайте с тем же текстом - поставим комедию.
И за сценой была у всех своя, как-бы уже не театральная жизнь, но театр проникал туда настолько, что машинист сцены Шамиль, собираясь на суд-развод с женой, брал с собой из реквизита футляр для скрипки. А это уже совсем другой развод.
Методологически это выглядит так: смена полагания при фиксированном содержании даёт другую действительность.
Но дело не в ремесле; ремесленничество - страшное оскорбление. А в том, что иначе просто скучно, и это тоже страшно.
Вот у тебя на вечер девушка. Вы будете есть еду, танцевать музыку и работать альковную программу... И вроде как хорошо.. А вот вчера у тебя было не так? И позавчера? И поза-поза..?
Или другое. Вот у тебя девушка, и она хочет направиться к другому... О, Отелло, а у тебя в таких случаях всегда одна и та же программа? Будешь ей что-то назидать, водить на расстановки... Всегда одно и то же... Разве не тоска?
Ну вот, читка пьесы состоялась...
То, как мы понимаем пьесу, всегда зависит от того, как мы хотим её понять.
Главный вопрос всех пьес: а что мы, собственно, хотим увидеть?
Ладно, приступаем.
ЭКСПОЗИЦИЯ
ОЛА-ЛА
*Ола - по-гречески - слава*
Её звали очень красиво и величаво, по-гречески; она ещё блистает, уже не на подмостках, - поэтому называть её здесь буду так: Юла.
Юла была недалека, что балерине-то не страшно; но что-то... что-то в в ней было, - назову это так: жажда пространства. Вот как хотите, так и понимайте. Жажда не по кумеканью, - а интуитивно, от души.
Она дружила с худруком; не дружить с ним было нельзя: масштаб пьянил: ни единого серого слова или взгляда. Он диктовал приказы, выстукиваемые на печатной машинке, которые вывешивались на доске обозрения и собирали аншлаги сотрудников, и перечитывались там же вслух.
На профсобраниях он разносил негодяев из цехов, со сцены изображая их в преступных сюжетах: празднования дня рождения на рабочем месте - при - Внимание! - при неготовых декорациях и прочих ужасах библейского масштаба.
Человек-шторм, от которого не оторваться, в котором хочется тонуть.
Он говорил, думал и видел - не так, как я и ты. Как никто. И пообщавшись с ним, ты отторгал вчерашнего себя же, - как вчерашнюю же пробку от вина. Ну пробка, ну побыла, что-то там выполнила. Ну молодец, спасибо, уберите кто-нибудь.
Ты в нём видел себя вот такой пробкой.
ЗАВЯЗКА
Летом творческие сливки заглядывали в театр. Отсюда вышли Раневская, ещё кое-кто. Заглядывали, в общем. А куда иначе? В ресторан? Смешно.
И заглянул как-то Тот-Самый Глазунов.
Банкет. Худрук с Юлой под ручку. Глазунов что-то говорит, о том-о сём, - и у Юлы прозрение.. нет, - пока ещё подозрение: а вот её худрук - уж точно ли - венец Всего? И вот та бесконечность, которой дышал его масштаб - уж не тонет ли бледной точкой - в пучинах, что томно, мимоходом разверз здесь Глазунов. И как будто, Юла уже в нём тонет.
РАЗВИТИЕ ДЕЙСТВИЯ
Рука Юлы змеёй сползла с локтя худрука.
И по Глазунову видно, что он не прочь.
И вообще, всем всё видно: по взглядам, жестам и прочему другому - все давно научены чтенью мизансцен.
Вот как вы здесь сыграли бы худрука? Фон такой: смотрит труппа, предвкушая схватку титанов.
Пока подумайте и дальше не читайте. А потом сравните.
***
КУЛЬМИНАЦИЯ
Глазунов деликатен, так что всё решит худрук. Понятно, что он решит. И понятно, что если Юла доживёт до завтра, завтруппой ей объявит, что "Карабас не видит тебя в своём театре".
Разбираем сцену. Событие принесла Юла; принесла и поставила его перед персонажами, и она здесь главный герой - но уже отыгравший, поскольку всё, что могла, уже сделала, и от неё больше ничего не зависит: полоса невозврата и невлияния.
Есть термин "отыгрывать" или "обыгрывать" внезапно возникшую ситуацию, вроде не по сюжету упавшей вазы.
Обыгрывать будет худрук, наставивший такого уже сотни тысяч раз.
Как он поступит? Вытащит сто пятьдесят восьмую заготовку из рукава?
И чем вообще всё пахнет?
Юла, если и останется в театре, - то для издевательства, как дидактическое пособие, в назидание другим. Титанов не бросают.
А есть за что бороться? Да стоит ли она, которых тыщи - отношений с Глазуновым?
Уже понятно, что её нужно сдать, - но так, чтоб сохранить лицо.
Но и не спустя так просто собачку с поводка.
Худрук великодушно Глазунову:
- А хочешь, я тебе её подарю?
Ну кто ж поймёт Шекспира? Возможно, всё не так; и худрук, так завернув картину, просто подтолкнул, пристроил Юлу на сторону, - приметив себе уже другую; пристроил великодушно, благодарно и искусно: поставив Глазунова в положение, когда не взять подарок, сделанный вот так жестоко - тоже жестокость, уже к Юле, которая, понятно, больше не жилец; и ей одна теперь дорога - топиться. Ну, или к Глазунову на эвакуацию. А то обоял, понимаешь, девушку, столичная штучка - и в кусты. А ей теперь погибель. Спасай же, негодяй!
Трактовки и бездонное величие Шекспира. Мы об этом говорили в первой части, - и вот оно. Источник искусства читки пьесы - в вопросе: вот что здесь - непонятно почему?
РАЗВЯЗКА
Глазунов увёз Юлу в столицы. Общаясь с ним, Юла что-то уразумела об искусстве, - видимо то, чего не получила бы в театре.
Говорить начала странно. Не так, как понимают в провинции.
ФИНАЛ
Через какое-то время они расстались. Глазунов купил ей в Москве квартиру, Юла её стала сдавать, а сама вернулась в свою провинцию светской львицей.
Живи себе припеваючи, ан тоска.
Она ходила по выставкам, по художественным магазинам, больше чтоб поговорить, чем закупиться. И говорила, говорила, говорила... Малопонятно, что естественно.
В чём-то там богемном издавалась. На смерть местного барда такое написала, что всех трясло.
А потом открыла в своей провинции то, чего остро не хватало, чтоб поговорить. Художественный салон. Не для продаж.
От скуки.
И сделалась Юла местной покровительницей искусств.
Умные и маститые по этому поводу, ясно, шипели. Провинциалы.
Алексей Заиграев 2021